*
«Ну, нельзя же быть такой красивой!»
«Очарование», «красота»...
Слова для обозначения эфемерных понятий.
*
Пьер: «Je vous aime». Так кажется.
Это непроизносимые слова. В том смысле, которому они должны соответствовать.
Есть ли у ЛТ «открытый текст»? Не можешь вспомнить ничего, кроме этой вынужденной фразы.
Выброшенной, брошенной…
*
«Зла нет в мире. Все зло в нашей душе и может быть уничтожено».
Чьи это слова?
Зло – там, где начинается человек? Там, где человек начинает придумывать понятия для того, чтобы иметь возможность как-то объяснять этот мир.
Загадочные фразы.
*
«Жизнь заканчивается. Очередь не занимать!»
*
«Глупые удивительные открытия».
*
«Здоровая пошлость».
*
«Наивный сверхчеловечек».
*
«Наглое добродушие».
*
«Беспроигрышная жизнь».
*
«У него традиционная жена».
*
«Навести справедливость на земле».
*
Жизнь с неожиданным концом.
*
«Экстремальные виды жизни».
с4
Смерть бабочки.
Растения.
Однолетние растения. Впервые родились. Впервые увидели этот мир. Но есть те, кто не соглашается быть однолетним. Они смотрят на мир, как столетние дубы или тысячелетние секвойи. Да. И рассказывать автобиографию начинают со своей первой из шестнадцати жизней.
Кант.
Не успеть прочитать Канта! Ужасно вообразить! Он так старался. Такое богатство ума и души останется не востребованным. С этим трудно, почти невозможно примириться. Невыносимо думать об этом.
Ветеринары.
Студенты ветеринарного института. Смеются, заходятся смехом до неприличия, аж приседают: «Мы его потеряли!»
Есть такое шаблонное выражение в американских фильмах. Вместо того чтобы сказать «он умер», говорят: «мы его потеряли». Или: «он ушел от нас».
Ветеринары. Кого они могли «потерять»? Собаку или кошку во время операции? Зарезали. И вот им смешно.
Уходят.
Уходят один за другим. Остаются только самые недоверчивые, которым хочется увидеть разгадку будущего. Г.Б. будто дает им пожить в этом мире «на грани». Потом забирает их, самых чистых, пока ещё не началось, чтобы их вера не сломалась.
Прививка.
«Знаете ли, смерть - это ещё не повод для уныния, для мрачности и прочего», - уверенно учит он, - Ну, что ж… - должны мы рассуждать - все через это прошли, наверное, это справедливо, раз так было всегда, что же с этим поделать. Зато, какая компания уже там собралась! А здесь кто остался? Никого в сравнении».
«Это похоже ещё и на то, - поддакиваешь этому оптимисту, - как всему классу, всей школе сделали прививку, а тебе видите ли страшно, у тебя мрачные ощущения, меланхолия. Такое еще было детское стихотворение».
Если бы это было на самом деле так просто и рассудительно!
Школа на Коломенской.
Школа на Коломенской. В ней в декабре девяносто девятого Собчак встречался с избирателями. Он ходил по маленькой сцене и отвечал на записки. Он был спокоен. И многословен, и многословен… Каким, наверное, раньше бывал на лекциях во времена своего юридического профессорства… Надо было произнести все слова по учебно-методической программе. Весь бисер слов.
И вот он ничего не успел. И надо было мучительно формулировать его достижения. И это было жалкое зрелище. И вот прошло уже несколько месяцев. И разговоры стихли. И всё навсегда заглохло. И осталась школа на Коломенской.
«И остались камни…».
Вот по этим каменным ступеням Собчак легко взбегал к дверям школы, где находился избирательный участок. Легкий, сухощавый, в темно-синей тройке.
Дань.
Сдают на похороны. Покорно, без разговоров… Как будто платят дань, выкуп, неизвестно за что и кому… За то, что не их… С религиозным почти чувством… Хватаются за соломинку…
Смерть.
Труп бабочки на асфальте.
Процедура.
В таком неуютном месте. И оставили одного. Вынужденность всего этого. На всем привкус этой тошнотворной вынужденности.
Деловитость, спорость работников лопаты. Перед опусканием они сделали контрольное обмеривание – засечками на лакированной поверхности изделия. Вдоль - измеряли всей длиной, поперек – только железной частью.
Глина ломтями. Место не может внушить ничего хорошего. Только ужас ввиду всеобщей участи. Отвращение к этой участи и к тому, как эта участь реализуется.
Всюду – лица с фотографий на камне. Целый город.
Свалка. Стаи собак. Почему их здесь столько много? Свалка рядом со свалкой.
Бирка на подошве. Белый небольшой прямоугольничек.
Мода.
Мода на покойников всероссийского масштаба началась в 20-м веке, может быть, с Л.Т.
То, как это происходило в 1910 г., чем-то смахивало на воодушевление запойного пьяницы, который раскаивается в пороке. Ему кажется, что его воля стала куском броневой стали. Он совершенно неколебимо думает, что увидел всю мерзость, в которой живет. Отсюда – пламенные речи, битие себя в грудь, клятвы над могилами… Пошли-поехали похороны на Марсовом поле, на Красной Площади, Мавзолей…
Но российские болезни, как и у пьяницы, заклинаниями не излечить.
Человечество прочувствованно хоронит своих лучших покойников. Всем кажется, что должна уж сейчас, после потрясения, начаться какая-то другая жизнь.
Смерть в деревне.
*
«Народ норовит протиснуться и похорониться на этом деревенском кладбище».
Обстоятельное отношение ко всему. Жизнь - нечто законченное, цельное, как, положим, дом. Разве можно не достроить дом? Вот и беспокоятся заранее, относятся к этому, как справный хозяин к своему хозяйству. Всё должно быть, по возможности, в лучшем виде. В рамках доступного.
А здесь спокойно, природа красивая. И вообще хорошо как-то. Располагающе.
*
Здесь дело заслоняет сильные чувства. Горе тонет в деловитой суете. Горе демонстрируется в нужный момент. Это требование приличия. У деревни свой характер.
*
Сельское кладбище. Ежегодное посещение. В селе всё рядом. Очевидно, бытово, повседневно… Рядом с селом живых – село покойников. Те же фамилии, популярный в этой местности набор имен, знакомые лица… Приезжаешь раз в год – глядь – они уже успели переместиться за это время из одного села в другое.
Наряду со свадьбой это самый важный ритуал. Не единовременный печальный акт, а растянутое на годы мероприятие: поминки, 9, 40 дней, полгода, год, установка памятника, ограды… Обязательная, затверженная как заклинание работа. Ничего нельзя пропустить или отменить. В топку ритуала смерти должно быть брошено определенное количество финансово-пищевых ресурсов. Жертвоприношение. Язычество…
Вот пьют, едят, исступленно работают, воспитывают детей и т.п. в доме, где не так давно распрощались с родственником. Вот эта грубая связь желудка и смерти. Село живет для еды и питья. Покойник перестает есть и пить. Его становится жалко. Его исключают из этого мира едяще-пьющих.
*
Кладбища рядом с деревнями. Будто видишь что-то неприличное. Чужая тайна. Ах, вот чем всё это кончается! Таким вот смешным неприличием!
*
Сельское кладбище. Закидывали свежий гроб в дальнем конце кладбища. Закапывали старушку. Тихо, без слез и стенаний. Какие-то мужики. Загорелые, лохматые, налитые вином.
Рассуждения.
«Надо умирать в деревне». Тогда тебя просто закопают и не будут резать и потрошить. Не будут издеваться над трупом. Но с другой стороны закопанного тебя будут грызть черви, а в городе тебя благополучно спалят. И там и тут свои преимущества».
Могила.
Могильщики. Только что отрыли. Прилаживают палки над ямой. На них, вероятно, будет стоять гроб перед опусканием. А опускать будут на примеряемых тут же новеньких белых, плоских, ещё ни разу не использованных пожарных шлангах. Могильщиков трое. Они громко говорят. В их работе есть что-то лихорадочное. Они не могут совладать с собой. Но ещё не пьяные. Ну, может быть по рюмашке.
Ночь.
Он на минуту проснулся, когда она перелезала через него на свое место у стены. Пронизывающая, кошмаром, мысль о смерти. И он и она. Ведь рано или поздно… Когда-то… Днем как-то обходишься без подобных мыслей. Поражает сие только в таком полусонном состоянии. Всё это - мягкое, округлое, двигающееся… превратится в ничто. И этот миг настанет.
Как лучше?
«Лучше – в ничто, чем вот так. Лучше ничто, лучше атомы. В атомы – вдруг и почти сразу. Это как-то успокаивает. Примиряет».
Смерть кролика.
К ней приносят очередную жертву слабонервные жители.
Деревенский кроличий палач... Решимость. Она не должна кончаться. Только свирепое напролом преодоление обстоятельств… Перед ударом она их гладит, приговаривая: «Ну, что же, теперь твоя очередь пришла».
В одно прекрасное утро и Борька, матерый производитель, оказался подвешенным за задние лапы на «лобном» кроличьем месте – к «специальной» ветке дерева в саду.
Оса села на его остекленевший глаз.
Как в кино.
Рейган заранее составил сценарий собственных похорон. Морские пехотинцы, холостые выстрелы, звездно-полосатые флаги, всё строго, выверено, красиво...
Киношники не раз демонстрировали такое в экранизациях других сценариев.
Загадка.
В этом есть что-то недоступное пониманию. Не сама смерть, а то, как ее воспринимают, как с ней встречаются в конце концов. Будто это какая-то новость для кого-то, будто это не предполагалось заранее и давно.
Что-то в земной жизни совершенно не освоено человеческой цивилизацией. Вместо понимания, зажмурившись, – испуганное следование ритуалам, доставшимся от пещерных предков. И при этом устраивают жуткие спектакли. С массой диких в своем первобытном варварстве вещей.
Это загадка. И загадка не смерти, а жизни.
Отчет.
Старики… Почти тридцать лет. Минуло. И ничего такого особенного не было. Начальство менялось. Даже государственный строй поменялся. Стала нищенской пенсия. Что еще? Внук идет на работу темный декабрьским утром.
Отчет за прожитые без стариков годы.
Перспектива.
Церковь. Дает простому человеку завершенную картину мира в целом и его земного существования в частности. Прикинешь – с религиозной точки зрения – и все оказывается не бессмысленным как это у голых материалистов. И смерть уже не ужас что, а «переход» в лучший мир. «Переход» из этого ужасного страшного мира в мир гармонии, света, вечного покоя».
Букинистическая книжка некого С. Кнейппа «Как надо жить»:
«Господь требует от человека покорности своей участи и готовности умереть, лишь только Он его призовет».
Все замечательно просто. Не ужасные «ничто» и «никогда» впереди, а распростертые объятия Господа, ждущего нас там. Не просто так умирают – стираются из списков живых, уходят в виде трупа на корм червям – а это Господь «призывает».
Выбор за нами.
Кладбище.
*
Две абсолютно монголоидные – из юрты - степнячки. В оранжевых жилетах, с метлами. Идут вдоль забора Волковского лютеранского кладбища. Квадратно-гнездового. «Вот как русские умирают!»
*
Памятники. Хотят как-то увековечиться. Просто креста недостаточно. Хотят черный гранит, жуткое убожество стереотипных эпитафий из тетрадочки приемщика заказов...
*
Обсуждение эскиза надгробной плиты.
- Роза большая или маленькая?
- Ну… Понимаете…
- Короче, сделать красиво?
- Да! Да!
*
Эти фамилии, даты, казенно трогательные надписи на памятниках показывают, что все-таки этот мир обмануть еще никому не удавалось. Даже самым хитрым способом.
Смерть снега.
Так этот снег и умрет – вдоль заборов, на газонах… Почернеет, просядет окончательно, ни на что уже не похожий, заваленный окурками.
Дебальцево.
Их завалило в обрушенном ракетой доме. Они лежат мертвые. И не кричат. Совсем! Какое-то несоответствие вопиющего горя, непреодолимого несчастья и этой тишины на развалинах. Молчание. Ведь молчат!
Убивец.
- Убийства только одного дня: муха, несколько ос... В порядке самообороны. Несчетное количество червей, штук двадцать разнокалиберных рыб...
- А руки ты мыл сегодня?
- Да.
- И зубы чистил? Тогда добавь в свой список несколько миллионов бактерий и микробов. И всяких там муравьев, которых бы переехал шинами велосипеда или просто растоптал на ходу.
- Ну-у-у!
- Вот тебе и ну! Убивец!
На производстве.
Что называется – «Смерти на боевом посту». Из суеты, бестолочи повседневности, планерок, отчетов, разносов, озабоченность чем-то «железоделательным» – в небытие! Сразу. Даже без времени на раздумья.
Как это встречается? Испуг и еще что-то отчаянно-философское на лицах бывших коллег.
И что-то щекочет воображение.