Разбился вертолет под Красноярском. 10 или 15 погибших. Дежурные слова по ТВ. И даже траур в Красноярском крае уже не воспринимается так, как должно было бы быть в случае гибели такого количества людей.
Сегодня же еще где-то ДТП с многочисленными жертвами.
В Красноярске массовое отравление суррогатным алкоголем.
И так далее и так далее.
А у гаражей между Воронежской и Заслонова лежал труп. Стояли милиционеры. Курили в сторонке у милицейской машины. Ждали труповозку? Над покойным никто не хлопотал, и он даже не был накрыт чем-то, как водится.
В черной мешковатой одежде. Не иначе - бомж. Никаких криминальных загадок, милиции все ясно. Может быть, у бывшего человека и документов нет. Сожгут или закопают безвестного. Такой вот конец.
«Мертвяк», - как-то сразу возникло пренебрежительное слово. Вырвалось. Неконтролируемо. Почему так неуважительно? Милиция, бомж, холодный будничный денек... Прохожие идут по своим делам, мужик выгуливает каких-то мелких, сразу трех, собак. Напротив – баня. И тело, лежащее на земле. У двери гаража. Это именно то, что называется умер «под забором».
Совсем не так с летчиком сбитого турками Су-24. Тут уже не просто смерть – гибель – человека, тут уже что-то символическое, что-то как бы выше трагической судьбы простого смертного. Тут на карту поставлены отношения между двумя странами, серьезными странами, с долгой историей войн, с амбициями... Плюс еще что-то вообще глобальное, связанное с судьбами мира в целом.
Начнется «гибридная» война, заморозится дружба между народами, не поедут в Турцию туристы, уменьшится товарооборот и т.д. и т.п.
А в честь Олега Пешкова переименуют улицу в Липецке.
И это, кажется, только в течение всего одного дня!
Смерть в кино.
«Председатель». Похороны коровницы Прасковьи.
Что-то в этом событии представляется авторам, и с подачи авторов – зрителям, неправильным.
Не старушечья смерть сама по себе, а то, как что-то будто ни с того ни сего вдруг обрывается для человека.
Уход из этого светлого мира с ровными широкими улицами, детским садом, молодыми лицами в ясный теплый день!
Авторы подмешивают в изображение этого события свое отчаянное непонимание, свое гуманитарное, полудетское недоумение.
Будто это может как-то помочь уйти от непреодолимости того вековечного закона, данного людям природой и Богом.
Но им – авторам – куда ж им деваться! От своей профессии, от необходимости куда-то двигаться, увлекая за собой читателя-зрителя.
Сюжетная законченность бывает только в изделиях искусства. По законам этого самого искусства. В жизни ничего такого не просматривается. Человеческая психика это не принимает, бунтует.
Вот на такие случаи существует литературное, драматургическое, киношное, заготовленное заранее как бы понимание. Говорят, к примеру: «Пожил - дай Бог всякому!» Это и есть литературно-драматургическое, киношное осюжечивание закончившейся жизни. Реальный человек как бы становится персонажем кино, драмы, литературы.
А литературных героев не так жалко.
Сказка.
Вот они прожили свои странные жизни в этом сказочном мире. Заснули с улыбкой на губах. Как дети после сказки на ночь.
О ком это?
- Эта их смерть, можно сказать, на бегу... И не они одни бегут. Бежит весь мир вокруг, торопится, срывает дыхание, бурлит и клокочет, несет за собой как щепку, выбрасывает на пустой берег...
- О ком это ты?
- Какая разница!
Процедура.
Эта последняя «процедура», может быть, пройдет так же скромно и неинтересно, как когдатошние его юбилеи. Незаинтересованно пройдет. В духе виновника «торжества».
Уходят.
*
Деревенские соседи. Пустой двор...
«Ушла», - осторожно формулируют произошедшее.
«Ушла» одышливая, грузная, с неприбранными волосами, как Ахматова в старости, баба Лена.
А ее муж – маленький, беззубый, с седой щетиной, как у Мандельштама в последние годы перед арестом, так же как Осип Эмильевич вскидывающий наверх голову - дядя Ваня остался один.
Такое вот навязчивое впечатление, отмечавшееся не раз, внушенное чисто внешним сходством. Совершенно простые ведь колхозники! Они о своих двойниках и не слышали ни разу в жизни.
Теперь сидя вечерами на скамейке в пустом дворе, дурным голосом дядя Ваня Мандельштам кричит что-то невнятное. То ли ругается на судьбу, то ли так жалуется на неё, то ли кого-то отпугивает.
*
А может быть, они не «уходят», а наоборот «остаются»? Это все остальные уходят, а они остаются? Во времени. В прошедшем времени.
Перед Новым Годом.
Фазу Алиева, дагестанская поэтесса. Умерла перед Новым Годом.
ТВ. Интервью с ней.
Ей не хотелось уходить. Она как-то так что-то и сказала... Просто и понятно.
Обрывается полновесная жизнь. Душа, полная воспоминаний, мудрых мыслей, знаний, опыта, умений...
Это уже приходило в голову в отношении Рихтера.
Эти банальные, по сути, мысли...
Все дело в том, что предмет этих мыслей никак не протравить мыслями до полного понимания.
Очередь.
- Уйти с этих улиц! Совсем уйти! Ото всюду!
- В очередь! В очередь становись!
Смерть Сократа.
Книжка Лосева и Тахо-Годи «Платон». В ней изложена, попутно, биография Сократа.
Что-то неутешительное. Ходил по базарам, воспитывал, вразумлял, помогал «родиться мысли», убеждал в благодетели, мудрствовал... Беседовал!
Путанные древнегреческие представления о политическом устройстве, детский лепет о демократии, тирании и пр. И в конце концов попал он в руки идиотов, которые умертвили его в полном соответствии с демократическими законами и порядками...
А его хладнокровие перед лицом смерти... Что это? Блаженное неведение? Или, напротив, блаженная вера в бессмертие души? Эта его освобожденность, как бы религиозного свойства, от страхов и опасений этой жизни! Будто все знал наверное. Будто знал, что ничего страшного в жизни не может быть.
Откуда это? Это что-то индивидуально-сократовское, только ему открытое, или к этому можно прийти путем философских занятий? Об этом Лосев и Тахо-Годи не пишут. Наверное потому, что не знают ответа на вопрос. Для них это полулегендарный факт полулегендарной биографии философа.
И вообще... Люди умирали и после Сократа. Как-то это происходило и происходит со всеми смертными. И не все в нужный момент бывают похожими на Сократа. Но как-то все же выкручиваются.
VIP-персона.
Несправедливо! Смерть забирает всё и сразу! Только еще «большой» человек был полон желаний и возможностей, ему в этой жизни так много и разнообразно причиталось… А тут душа улетучилась, и безжизненному телу уже никто ничего не дает, не делает, не покупает, не наливает, не дарит, его приказов никто не слушает, жена спит с другим, дети поплакали и теперь смотрят мультики… Сразу и навсегда - никаких прав на этот мир. Какой бы ты ни был всемогущий еще совсем недавно. С тобой просто уже не знают, что делать, поэтому поступают известным образом. В трехдневный срок, если ты был как бы христианином, или в тот же день, если ты был мусульманином. А был ли ты крутым боссом или наоборот, теперь не особенно интересно. Никаких существенных отличий в процедуре. Ну, где тут справедливость!
Голубь.
Раздавленный многократно голубь - на проезжей части. Распластанная куча перьев.
И где тут была жизнь? То, что составляло жизнь улетучилось из этого бывшего живого существа. Как воздух из лопнувшего воздушного шарика. Очевидная аналогия.
Где ж была, в чем пряталась та жизненная сила которая заставляла биться сердце, двигать мышцы, глаза?
И в человеке, где она? - не знаешь. Ни в голубе, ни в человеке. Хоть обыщись.
И вместе с этими, будто понятными, наглядными проявлениями физическими, физиологическими жизни, ушли куда-то мысли, чувства, другие психические явления.
В реанимации, бывает, завели сердце, и жизнь продолжается. Как часовой механизм, из которого вынули соринку, мешавшую крутиться колесикам и шестерням.
Это вечные схоластические вопросы. Как из неживого может появиться живое? Как живое делается неживым?
Готовность.
Деревенские. Такая у них фишка - полная материальная подготовленность. К церемонии. Перехода, стирания… Не к ней, конечно, Самой. Как к ней приготовишься? Это на словах удавалось только Л.Н. Зато все сопутствующее собрано. Все закуплено, рассовано по углам, шкафам,, сундукам… И ждет часа «Х».
«Чтобы потом не бегать, не искать».
Деревья.
Они всегда казались чуть ли ни вечными. А тут вдруг бросается в глаза то, что и они смертны.
Орех – тот, что «иди под орех» - умер в 2011. Засох абрикос за домом. Он давал хорошую тень во второй половине дня. Лысеют и засыхают постепенно орехи в «ореховой аллее» - той, что посреди поля.
Ахматовское «здесь все меня переживет» это и поэтическое откровение, но это и простая человеческая зависть к чему-то природному, что будто бы должно пережить дряхлеющего человека. Многое не переживает. Разве что «этот воздух вешний, морской свершивший перелет».
Вот этот сравнительно новый забор смело пережил своего хозяина и теперь стоит какой-то потерянный, настороженный. Что с ним будет?
И еще.
«Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов».
Дубы это все-таки отдельная статья.
Может быть, К. и про орех так думал. В 2011 году. Хотя мог и не знать этого стихотворения и в таком плане не воображал себе будущее.
Истории.
Фраза, услышанная в сериале «Хороший доктор».
«Это похоже на конец истории», - говорит пациент, которому больно, у которого не осталось близких и который решил, что уже пора.
В самом деле, он для себя решил, что его история может сейчас закончиться. Контролируемо, сознательно. То есть в эту минуту он считает, что готов поставить точку в истории. Вернее, готов, что болезнь поставит эту точку.
Такое простое отношение.
И все будет обозримо, и хоть с какой-то готовностью все это принять. Которой обычно люди не удостаиваются в такие – переходные - периоды своей биографии.
Принять собственную жизнь как некую историю. Чуть ли не отстраненно от самого себя.
У любой истории должен быть когда-то какой-то конец.
К этому же подходил ККК, говоря, что должен же человек от чего-то умереть. То есть, он уже прикидывал все. Только в его случае это звучало не как конец «жизненной истории», а конец «истории болезни».
Интересно, делает врач в истории болезни финальную запись?
Наверное. Если это произошло в больнице. Для отчетности.
*
Дерево не проснулось после зимы.
В гастрономе.
Продавец колбасного отдела гастронома – продавцу винного:
«Все сгнием. Никто не забальзамируется. Только святые… А мы все… Никто не избежит этого…»
И еще одно страшное слово мелькнуло в разговоре: «эксгумация».
На фоне таких невкусных разговоров может пропасть охота покупать сочные розовые окорока, грудинки, шейки, корейки, колбасы, ветчину…
Шкала.
«Кладбище людей». Именно так! Людей!
Точка окончания жизненного пути. И эти люди, зарытые здесь, дошли до этой конечной точки.
И вот идут прохожие по изогнутому вместе с рекой Волковкой Волковскому проспекту вдоль Волковского кладбища... Молодые, не очень, старики... Они на одной, на общей на всех шкале времени. Просто разные точки на этой шкале.
с5
Сны о любви.
Сны о любви.
«Сны о любви». В подлинном смысле. Или почти в подлинном. Реализм. Ведь все подлинное о любви мы знаем из снов. И помним, что это такое и как это было, благодаря снам. Нам показывают давно пережитое в реальности, полузабытое по ощущениям. И мы опять это переживаем. В реальности снов. Переживаем ярче полнее, глубже, истиннее. Так, как мы никогда в дневной реальности не переживали, и, может быть, не способны пережить. Уже не способны. Или не способны по своей природе. Или это вообще невозможно в земных условиях.
«Так вот, что это такое!», - начинаем мы понимать, только пережив всё это во сне. Информация о реальности чувств, почерпнутая в снах.
*
Утром и днем еще можно было вспомнить, как это бывает. Но чем дальше, тем ощущение реальности «пережитого» исчезало. Еще в полусне – мысли о том, как такое возможно было бы в действительности? Никак.
В том мире не было ничего сверхсложного, напротив – все очень просто. Так просто, что не описать словами. Нечего описывать. Не за что зацепиться словами. Встречи, легкие разговоры… Только ощущения. Такие же легкие и не предназначенные для точного определения. Там и тогда, когда это «происходило» и потом, когда это переживалось в воспоминании…
Чувство, его реальность. В этом нет обмана. Где же он? «В чем хитрость?» Почему при обмысливании этому не можешь придумать реальный жизненный сценарий? Потому что и там, и в реальности только один достоверный персонаж, из которого тянется все «кино» – ты сам. За другую сторону и там и сям поручиться нельзя. Это только твое, из тебя, замкнутое на тебе. Чем больше этого в тебе, тем больше в «ситуации». Ни за что нельзя поручиться. Те прекрасные существа, переживаемые как прекрасные… Они чувствуют наши чувства. Описываешь это как совместное событие, но на самом деле значимо это только для тебя. Другого опыта просто нет. И все же, там не сомневаешься во взаимности. Та реальность возникает только потому что ты своими чувствами ее создаешь.
Встреча.
Всё равно, как назвать... Почему это посещает? Что это? Кто они? Кому надо быть благодарным за это?
За этим должна стоять пусть чудесная, но реальность. А иначе эти пустые грёзы. Обман будет ещё невыносимей. «Пусть она где-то хоть будет». Пусть невидимая ниточка протянется к тому месту, где она обитает.
Мы не помним их. Они из дневной реальности? Наверное, они случайные. Они никак не подготовлены сознанием. Мы даже не знаем их. Есть только что-то в нас. Мы их узнаем только по тем необычным, необыденным ощущениям вблизи них...
«Она прошла рядом с его столом, на несколько секунд заслонив его от тех, кто мог его видеть. Кто она? Наверное, она на кого-то должна быть похожа. У неё сегодня подстриженные до плеч светлые волосы. Наверное, она красива. Но он не думает об этом. Проходя мимо, она неожиданно взяла его за руку, просунув пальцы с острыми длинными ногтями между его сдвинутыми, лежащими на столе ладонями; сжимала так его руку несколько мгновений и «выскользнула», как только почувствовала проснувшееся ответное пожатие. И ничего не сказала. Нельзя. Они почти не знакомы. Для всех. Он посмотрел на неё. Она так естественно, будто ищет кого-то в большом зале, остановилась рядом со столом, оглядываясь. Бросила краткий взгляд и на него. О! Чего же ему ещё! Пожатие руки. Взгляд. Прищуренный улыбкой. Коварный. Так сладко заговорщицкий. Говорящий взгляд. Говорящий такие вещи! И всему этому веришь. Потому что на самом деле всё не во взгляде, не в пожатии, а в чём-то внутри него самого. Она откликается на то, чем захвачен он в это мгновение. Он не сомневается, потому что ему начинает казаться, что всё идет от него самого. Вся эта реальность уже в нём существовала и теперь только проявляется внешне в виде этой полузнакомой женщины, всей этой конспиративной обстановки с какими-то только предполагаемыми где-то, неразличаемыми людьми и отношениями Её и Его с ними. В нём тугая, без малейшего зазора полнота доверия. Но эта, будто из ничего, мгновенно возникшая безоглядность уже подготовлена чем-то предшествовавшим. Он смутно понимает, что это некое продолжение чего-то уже происшедшего. Но происшедшего не на сознательном уровне, а каким-то невероятным, неведомым и не объясняемым никак образом. Это просто произошло. Так же просто как протянулась для пожатия её рука. То, что между ними уже было - так почти неудивительно, так буднично позади. И всё то, что в них, так прочно, так неизменимо основательно! Тот ток, та мощная волна притяжения и понимания смысла этого притяжения, связывающего их, так прочна и неразрывна, будто они стали одним существом. Почему же тогда эта конспирация, эти тайные взгляды и пожатия? Для них это как бы не требует особых объяснений. Никто не должен ничего знать. Это понятно обоим. Они не думают об этом. Может быть это, какое-то волшебное условие. Они не хотят проверять. И, кроме того, в этой как бы тайне дополнительно ещё столько необходимого смысла! Их укрытость тайной, неявностью, неназванностью. Защищенность. Почти эдемовская. Будто уже нет ничего земного, обыденного, нечистого, разъедающего, как ржа, чувства. Есть только абсолютная полнота, абсолютная слитность. Чего же ещё?»
О любви.
Бледное лицо, чёрные длинные волосы, алый рот. Она придвинулась глаза в глаза, ее растрёпанные волосы коснулись его лица. «Неужели я её люблю?», - подумал он, не столько всматриваясь в её смеющееся лицо, сколько вчувствываясь во всю неё. И она будто спрашивала, уверенная в утвердительном ответе: «Ты любишь меня?» И он шептал ей в самое ухо» «Я люблю тебя». Слова были маленькие, аккуратные, крепкие – как раз такие, чтобы удобней было попадать внутрь: он почти касался губами её уха, и слова падали прямо в маленькое ушное отверстие. И она знала, что всё так и должно быть.
А он, уже ни в чём не сомневаясь, без конца на разные лады, разными словами подводил себя к пониманию происходящего: «Неужели эта восторженная благодарность и готовность ко всему - это и есть то самое?» «Это что она выбрала именно меня? Для того, чтобы я её любил? Это Она! - доверилась мне?..»
Перчатка.
Записка какого-то не до конца прозрачного содержания. Она попадает к Нему вместе с её перчаткой. И Она не против того, чтобы перчатка осталась у Него.
Нитяная, черная дамская перчатка остается в его руке вместе с запиской. Эта перчатка говорит сердцу больше осторожных, почти обыкновенных слов записки.
Сахарная страсть.
«Сахарная страсть». Ощущение. Страсть как что-то ломающееся, хрупкое, недолговечное, тающее, рассыпающееся... И для этого рассыпания, растрачивания, употребления предназначенное.
Весь истаиваешь и ломаешься, начиная от самой глуби нижней части живота. Сладенькое...
Письма.
«Ну, вот ещё! Какими судьбами»? - он недовольно смотрит на бывшую жену, решительно и как-то поспешно, будто ищет что-то, обходящую дом, который она уже давно покинула.
Его красное лицо гладко, до порезов, выбрито тупым «одноразовым» станком. Лицо, перекошенное годами пьянства. Годами безуспешной борьбы с пьянством.
Она ходит, с удивлением замечая «женскую руку», приложенную к давно ей знакомому, не переменившемуся с её времен изношенному быту. «Так, так, так...» - «Она в другую смену», - он умеет угадывать мысли. Она походила ещё, заглянула во все уголки. «А что ж ты тогда опять письма-то пишешь?» - «Какие письма?», - он, в самом деле, не помнит, какие-такие письма он может ей писать. Всё это иногда происходит с ним в алкогольном трансе и начисто стирается из памяти по окончании запоя.
Никто ей никогда не напишет таких писем. Только он. Он единственный в своем роде. Она бросила сегодня всё, убежала с работы. В который раз. Чтобы, может быть, застать хоть чуть-чуть того человека из писем. Но как всегда не успела. Уже порядок, Уже гладко выбрит. Уже потушен, мрачен и ворчлив.
«И кто это во второй смене?»
Сон.
Параллельность снов и реальности. «Теперь любовь нам только снится». Забытые ощущения. «Хотелось выть от отчаяния. Просто встреча. Но было ощущение, что это соединились две половинки единого целого. Если такое возможно. Если такое можно вообразить на мгновение. Иначе, откуда такое отчаяние? И никакого намека на sex, «который сближает». В человеке есть некий код любви или что-то в этом роде. Человек включается в нужный момент. Раскручивается программа.
Коридор.
То, чего никогда в реальности не было. Коридор с белыми стенами. И она. Кто она? Этого не знаешь. Было только чувство. Она. На голову ниже, темные волосы завязаны на затылке. Черное платье с большим вырезом. Полное и мгновенное доверие. Это или есть или этого нет. Без имени, без чего бы то ни было ещё. Он и она. Вцепились друг в друга, будто боялись, что их отберут друг у друга.
Любовь - это и облегчение. Весь мир уже не существует, он весь уже вне этого ядра, он ничего не может против этого сцепления.
Облегчение оттого, что будто бы успели что-то важное. Перед катастрофой, перед войной, перед концом света. Дрожь при мысли о том, что было бы, если бы они не успели. Но чудо случилось. Успели вцепиться друг в друга в этом коридоре с белыми стенами. Полнота чувства, которая может быть только во сне. Всепоглощающее чувство. Нутром. Этого в реальности не бывает. Не бывает вообще или не бывает так сильно, невыносимо, непреодолимо.
Откуда берутся сны…
Мили и Маруся. И обеих я люблю. Люблю так, как только это может быть во сне, – всем не сдерживаемым ничем подсознанием. Или чем ещё, откуда «берутся сны по научной части». Я иду с Мили по улице. Плечом к плечу, локоть к локтю, сплетя руки. У Мили холодные сухие пальцы. Марусины. Других не водится в подсознании, или где там ещё, откуда «берутся сны по научной части». Сама Мили – нечто неопределенное. Потом никак не вспомнить её лица. Только соответствующее ни с чем не сравнимое чувство. Силуэт, почти тень, но субтильней Маруси, меньше по калибру. Естественно. Ведь Мили сохранилась там – в подсознании, или где ещё, откуда «берутся сны по научной части», именно такой – девушкой семьдесят пятого года. Я пришел с Мили домой. Маруся видна в окне… Отчаяние выбора. Беспорядок в комнате. Сушится детский матрасик. Маруся: «Ты уже приехал?» Она мягка, женственна, знакома до боли. Мили смотрит на Марусю и на меня. Сердце рвётся на части от любви и жалости к обеим. Такое бывает только во сне, ведь они из подсознания, или из чего там ещё, откуда «берутся сны по научной части». Ведь когда продираешь глаза, законопаченные сном, никакой Мили, никакого даже малейшего чувства к той прежней Мили, переведенной в сознание не чувствуешь. Подумать только, ведь все эти ушедшие в реальности Мили, Анны, Алисы и так далее не уходят далеко, продолжают жить в подсознании, или где там ещё, откуда «берутся сны по научной части».
«Карнавал».
Сон о любви. Сон на одну сторону пластинки. Сон под «Карнавал» Шумана… Она присела рядом на какой-то невысокий барьерчик или подлокотник кресла. N. что-то говорил приятелю, когда она оказалась рядом, и он, увлеченный разговором, совершенно случайно взял её за руку. И дальше всё проходило параллельно: разговор и игра в держание и предоставление для этого держания руки. Там, во сне, это было так бесхитростно просто. Игра без продолжения и начала. Не было скованности. Не было ни «задних» ни «передних» мыслей. Рука её не была как-то судорожно схвачена. Он то прижимал её ладонью к своей ноге, то скользил по раскрытой ладони, будто гладил. Их руки почти все время находились в каком-то замедленном движении, как два балетных танцора в любовном pas de deux, они то охватывали друг друга, сплетали пальцы, то отпускали, едва сохраняя прикосновение, то вообще не касались друг друга. Она отходила ненадолго, потом возвращалась и её рука опять была предоставлена ему. Жизнь, игра, танец рук. Руки были будто чем-то отдельным от них самих. Они знали лучше своих хозяев, что нужно им делать. N. со всё большим интересом будто со стороны, «наблюдал» за этим. Его внимание от разговора с приятелем всё больше отвлекалось на те приятно беспокоящие ощущения, в которые втягивали его отношения рук. Эти ощущения легкими волнами прокатывались от пальцев, ощущавших тепло и расслабленную мягкость её руки, по всему телу. Кто была эта женщина, присевшая рядом, N. не мог сказать. Кто-то знакомый, конечно. Всё происходило случайно, безотчетно. Предощущения любви. Как первые признаки болезни. Любовь в такой пока легкой форме. Больничный рано ещё выписывать.
«Утренние женщины».
Мягкость от сна. Мягкость начинается ещё с одежды: вязанные шерстяные кофты, свитера, свободные юбки… Мягкость, ватность, плюшевость походки.
Они идут, сплетя пальцы, чуть покачиваются, заваливаются друг к другу… Звон в ушах ещё стоит… Мягкие… В них погружаешься как в пустой ворох одежды. Расслабленная мягкость - девичья. Молочко мышц, свободная расслабленность в предельно возможном виде. Дальше невозможно расслабиться: кукла-марионетка, положенная в коробку.
Во сне это как бы уже было когда-то. Это свершившийся факт. Не стыдный, а какой-то морально-удовлетворительный. Позволяющий быть смелым, откровенно-смелым и в данный момент.
Об этом можно думать весь день.
Обе.
Он обнял её. Прижал всю её к себе, прижал её голову к своему плечу... Ближе неё у него никого не было. Так он чувствовал. Но потом вдруг за её спиной появилась другая. Она виновато улыбалась. И он притянул к себе и её… Притянул к той первой, которую прижимал к себе. Они обе поместились в его объятиях.
Сны.
Пусть снятся. Это лучше. В реальности ощущения от подобных ситуаций почти моментально гасятся, а когда это пропущено через сон, психический след бывает глубже, и он долго и сладко рассасывается в течение целого дня. Пусть лучше снятся.
Если бы…
Если бы не сны, в этом можно было бы сомневаться. Словесно уже готовы все возражения. Но есть реальность снов, о которую разбиваются любые возражения.
Этот пережитый как реальное событие сон. Добавка к реальности к будням и обыкновенности. Да еще какая!
Где все это хранится?
Объятия.
В его объятиях она показалась ему маленькой, детски тоненькой – почти необнимаемой. Он прижимал ее к себе, ощущая под ладонями ее мягкую податливую спину, и чувствовал, что она хочет этого. И этого чувства было достаточно. Что бы она при этом ни говорила. \ОК
Необъяснимое.
Будто бы зря проходит все в ее жизни. И эти платья с выдумкой, и эти выпестованные долгими вечерами заготовки культурной барышни, и эта ее доброта, и сердечность, и готовность к долготерпению и самопожертвованию, и самоя ея, если и не ослепительная красота, то уж женская привлекательность точно... И все это, все зря. Никому это годами не пригождается. Это все ее богатство засыхает в душе, как цветы.
Она чувствует это, это душит ее. Из этого непонимания не выбраться, эту обиду ничем не излечить. И растерянность такая, что из душевного материала уже не выкраиваются даже куцые надежды.
С этим надо жить дальше, вставать каждое утро на работу... Она и живет. В рассеянности раздает налево и направо доброту, сердечность, открытость, отзывчивость... Только свисни, только намекни... И все зря. Необъяснимо. Кто бы ей объяснил! Что-то.
Новое чувство.
Оправдывает и это хорошим, новым чувством. Ни к кому конкретно не привязанным. Направленным в это пространство. Нераспустившейся молодости. Будто что-то ожило. Пусть незаконно и безнадежно. Ожила старая потребность жить в таком состоянии «ориентированности», состоянии неясных надежд.
Дождь.
Петров ушел с работы последним. За ним закрыли на замок входные ворота.
Темно-синие тучи были во все небо. Петров дошел по улице до перекрестка. Там - остановка автобуса. Петров еще не решил ждать автобуса или нет. И тут все на остановке ахнули. В отдалении - в перспективе длинной широкой улицы - увидели сплошную серую стену ливня. Под навесом на остановке места не было. Петров побежал обратно в сторону работы. Чуть впереди него так же спешила женщина. Петров обменялся с ней сочувственными фразами, прикидывая, где спрятаться от дождя.
- Сюда! – показал он на крытое крыльцо какой-то конторы.
- Нет, лучше вон туда.
Они вбежали в сквер с детской площадкой и оказались под крышей какого-то строения непонятного назначения с высокой железной крышей.
По дороге неслись тучи пыли, тонкое железо на крыше строения скрипело и погромыхивало.
Они отступили на несколько шагов от края навеса и там Петров вдруг обнял женщину.
Это не вызвало протестов. Петров обнял и поцеловал ее. Он целовал и разговаривал с ней. Большего, стоя посреди этого незащищенного – вернее закрытого только от ангелов, сидевших на небесной тверди, - пространства позволить себе было нельзя.
На ней была длинная юбка из плотной толстой ткани, рубашка и легкая куртка.
Она его знала, оказывается.
- Я закрываю за вами ворота по вечерам.
Она работала в ВОХРе. Только что сменилась.
- А я не помню.
- Ну и ладно.
Она живет одна. Мать-одиночка. У нее мальчик десяти лет.
Спокойная, ироничная. Петров улыбнулся мысли о ее спокойствии и ироничности. При ее биографии!
Ищет кого-то, но не впадает в отчаяние. Легко поддается… Так и мальчик у нее появился.
- И хорошо, что появился, - уточнила она свое к этому отношение.
А дождь так и не начался. Прошел стороной.
Четыре ноты.
Веселая, лукавая, ироничная, понимающая. На этих четырех нотах строится ее мелодия. Больше ничего не сыграть.
Можно поцеловать ее маленькую, почти детскую, расслабленную руку, заглянуть в ее веселые, лукавые, ироничные, понимающие глаза. И это все. После этого можно просыпаться, все равно ничего уже больше не будет.
Не может быть!
Девушка с темными до плеч волосами. В розовом платье с воланами на коротких рукавах. Ее видно со спины. Она идет по темному коридору. Ей лет двадцать. Потом уже кажется, что пятнадцать, десять… Наконец, она уже совсем маленькая. Ее кто-то поднимает на руки, обнимает. На ней все то же розовое с воланами платье, пропорционально уменьшенное. И вот она уже просто кукла в розовом платье с фарфоровым лицом и расставленными по сторонам руками.
После катка.
Он увидел ее в парке на катке. Какой-то щербатый падательный лед! Она в очередной раз сделала «бух» и, держась за бортик, осторожно поехала к выходу. И Он за ней. Что ему делать здесь без нее!
На выходе из раздевалки – толпа ожидающих своей очереди. Рады, что сразу двое сдали коньки.
Он что-то спросил, она что-то ответила. И засмеялась.
Куда идти? Идут куда-то в сторону центра. Он и не спрашивает куда? Она опирается на его руку.
Но между ними еще не те самые отношения. Что-то гораздо невинней.
Это тоже хорошо. Такое ощущение «не тех отношений».
Чувство.
Хорошо было ему идти с ней, держа ее за руку. Забытое детское ощущение. Оно вдруг вынулось из непроницаемости скрытой от человека части души.
Что ж еще там может храниться в неизвестности, забытое, будто утраченное, или наоборот, никогда не случавшееся в реальности!
Это воспринималось как что-то совершенно естественное, как простая разгадка простой загадки.
Они шли, держась за руки, и он еще время от времени подносил ее руку к губам и целовал. И это тоже было проще простого, естественно и обыкновенно. Никакой торжественности какого-то особенного события. Только способ чуть-чуть снимать накапливающееся, как статическое электричество, чувство. Или как из ложечки отхлебывают горячий чай переполняющий кружку. Чтобы не перелилось через край.
Почему такое только там? - только там полнота знания этих вещей. Почему это не дано в реальности? И надо представления об этом черпать из снов. И для чего оно там, если оно только там? К чему?
Рядом.
Эти случайные прикосновения. Будто бы не замечаемые ни им, ни ею. Они даже не смотрят друг на друга. Она сидит на стуле боком к нему. Он стоит рядом. Она участвует в общем разговоре с подружками. Но больше молчит, будто внимательно слушает. Но на самом деле... Ему хочется так все это понимать. Конечно, он с пол-оборота берется предполагать то, что ему хочется, то, что он ждет от нее. Но кто поручится за достоверность его предположений. Да, она молчит, да, она будто боится повернуть голову и посмотреть на него, она как-то, может быть, напряжена... И для этого есть причина. Сладостная для него причина. Он опять будто случайно и слегка прикасается к ней, чувствует ее тепло. Льнущее к нему тепло – думает он. Эта восхитительная мука достоверно-недостоверного не кончается.
Двое.
Он целовал ее... Они целовались. Страстно, жадно, исступленно, будто не могли никак преодолеть что-то в материальной, телесной природе людей, и только так, таким способом можно было попытаться это сделать.
Напрасно пытались.
Потом, отпрянув, чтобы отдышаться, они продолжали держать друг друга в объятьях. Не разжимали объятий, даже не ослабляя их. Боялись оторваться друг от друга, чувствуя, что врозь будет еще тоскливей.
Имя.
Сон. Разговор про имя Сарра.
Не короткое, анекдотическое – Сара (и Абрам), а раскатистое, библейское – Сар-ра.
Что-то было в том имени. Что-то было.
с6