– А ты, конечно, уже успела сходить куда надо, чтобы получить разрешение на въезд в Палестину. Как истые рыцари, они наверняка распахнули перед тобой дверь и отвесили поклоны. Ты ведь для них всего лишь аккуратная американка, выполнившая свой долг. О твоих махинациях с Моссадом Си‑Ай‑Ди понятия не имеет. Ладно… Ты поедешь или нет?
– Господи, не знаю.
– Ты хочешь сказать, что еще не успела уговорить себя.
– Я просто хочу сказать, что еще не знаю.
– Если так, то чью же сторону ты прикажешь принять мне?
– Да перестань ты изображать этакого противного Будду и смотреть свысока на обыкновенных смертных. И перестань в меня целиться.
Марк спустил ноги с подоконника.
– Поезжай! Поезжай в Палестину. Ведь этого ты от меня ждешь, не так ли?
– Я все еще чувствую себя не совсем ловко с евреями. Ничего не могу с собой поделать.
– Зато ты себя очень хорошо чувствуешь с этой девчушкой, ведь так? Она тебе все еще напоминает дочь?
– Не совсем. Вернее, совсем уже не напоминает. Она слишком личность, чтобы напоминать кого бы то ни было. Но я ее люблю и хочу быть с ней, если ты это имеешь в виду.
– У меня к вам еще один вопрос, миссис Фремонт, весьма щекотливый.
– Слушаю.
– Ты влюблена в Ари Бен Канаана?
Влюбилась ли она в Бен Канаана? Она знает только, что испытывает волнение, когда разговаривает с ним, смотрит на него, даже когда думает о нем. Она знает еще, что никогда не встречала мужчину, который был бы хоть чуточку похож на него. Она знает, что испытывает трепет от его мрачной невозмутимости и неукротимой энергии, восхищается его мужеством и отвагой. Она знает, что временами ненавидит его так, как еще никого никогда не ненавидела. Но любить?
|
|
– Не знаю, – ответила она тихо. – Я не могу ни ринуться к нему без оглядки, ни отойти прочь… Не знаю, в чем тут дело… не понимаю.
Немного погодя Китти спустилась вниз и просидела около часа с Карен в больничной палате, устроенной на втором этаже гостиницы. Девушка быстро поправлялась. Врачи поражались тому, какое волшебное действие оказывают слова Эрец Исраэль на этих детей. Два слова действовали сильнее любых медикаментов. Сидя у кровати Карен, Китти смотрела на ребят, лежавших в палате. Кто они? Откуда они? Куда направляются? Какой странный, непонятный народ… какой непостижимый, всесильный фанатизм!
Почти весь час Китти и Карен молчали. Ни та, ни другая не смели заговорить об отъезде в Палестину. Под конец Карен заснула. Китти долго смотрела на девушку. До чего же она мила! Китти поцеловала девушку в лоб, погладила по волосам, и Карен улыбнулась ей сквозь сон.
Китти вышла в коридор, где ходил взад и вперед Дов Ландау. Завидев ее, юноша остановился, и они молча взглянули друг другу в глаза.
Уже смеркалось, когда Китти вышла на набережную. У пирса Зеев Гильбоа и Иоав Яркони наблюдали за погрузкой ящиков. Китти украдкой огляделась вокруг, надеясь увидеть Ари, но его нигде не было.
– Шалом, Китти! – крикнули ей парни.
– Привет! – откликнулась она.
Китти пошла вниз по набережной, в сторону маяка. Становилось прохладно, пришлось надеть жакет. «Я должна понять… я должна понять… должна…» – повторяла она про себя. У самого маяка сидел Давид Бен Ами. Он задумчиво смотрел на море и время от времени бросал в воду камешки.
Китти подошла, он поднял голову и улыбнулся.
|
|
– Шалом, Китти. Вы чудесно выглядите.
Она присела рядом. Некоторое время оба молча смотрели на море.
– О доме задумались? – спросила Китти.
– О доме.
– Иордана… так, кажется, ее зовут – сестру Ари?
Давид кивнул.
– Теперь повидаетесь с ней?
– Если повезет.
– Давид…
– Да?
– Что будет с детьми?
– О них позаботятся. Они – наше будущее.
– Там опасно?
– Очень опасно.
Китти помолчала.
– Вы поедете с нами? – спросил Давид.
У нее екнуло сердде.
– Почему вы спрашиваете?
– Мы к вам привыкли. Кроме того, Ари, кажется, говорил что‑то в этом роде.
– Если… если Ари хочет, чтобы я поехала, то почему бы ему не попросить меня об этом?
– Ари никогда ни о чем не просит, – ответил Давид, смеясь.
– Давид, – сказала она внезапно. – Вы должны мне помочь. Я в ужасном сомнении. Вы, пожалуй, единственный человек, который хоть что‑нибудь понимает…
– Помогу, если это в моих силах.
– Я никогда в жизни не имела дела с евреями. Вы для меня какие‑то загадочные.
– Не только для вас – для самих себя тоже, – ответил Давид.
– Можно, я поговорю с вами откровенно? Я чувствую себя чужой…
– В этом нет ничего необычного. Почти все чувствуют то же самое. Даже те немногие, которых мы считаем своими друзьями, даже те, кто предан нам до фанатизма. Некоторые, мне кажется, чувствуют за собой некоторую вину за все то, что нам пришлось вынести. Другие хотят быть евреями – один Бог знает почему… Вы правы – мы загадочный народ.
– Но Ари Бен Канаан? Кто он? Какой он на самом деле?
Они повернули назад в сторону гостиницы. Время шло к ужину.
– Не знаю, с чего лучше начать, – сказал Давид. – Все же, я думаю, настоящую историю Ари Бен Канаана лучше всего начинать с Симона Рабинского, жившего за еврейской чертой оседлости на юго‑западе Российской империи – на Украине, и начинать надо с конца прошлого столетия, точнее – с 1884 года.
|
|
ГЛАВА 2
Житомир, Россия, 1884
Симон Рабинский был сапожником. Его жену, добрую, преданную женщину, звали Рахилью. У Рабинских было двое сыновей, и Симон души в них не чаял.
Младшему, Якову, исполнилось четырнадцать. Горячий мальчуган, острый на язык и скорый на руку, готовый чуть что спорить до хрипоты.
Шестнадцатилетний Иося был силачом ростом под два метра, с копной рыжих, как у матери, волос. Насколько Яков был горяч, настолько же Иося добродушен. Он никогда не злился, всегда хранил спокойствие и доброжелательность.
Рабинские были крайне бедны. Они жили в той части российского юга, куда входили Бессарабия, Украина, Крым и часть Белоруссии, – в черте оседлости. Границы этой черты установили еще в 1804 году, и только там разрешалось селиться евреям. Это было, по существу, огромное гетто. Москва и Петербург находились за его пределами – там только немногим богатым евреям удавалось получить за взятки вид на жительство.
Создание черты оседлости было всего лишь звеном в долгой цепи гонений. Евреи появились в Крыму еще в первом веке нашей эры. Позже иудаизм пришелся по душе хазарам, завоевавшим Крым, и они сделали его своей религией. Хазарское ханство стало, в сущности, еврейским государством. Это время стало для евреев временем мира и расцвета. Однако они оказались между двух огней: на севере укреплялись славяне, на юге поднимался пламенный меч ислама. В десятом веке славянские племена обрушились на хазар и рассеяли их без следа. Тогда‑то и началась мрачная летопись гонений на евреев в России.
После поражения мусульман и присоединения к России ее нынешних южных территорий православная церковь распространила свою власть на необъятную страну, и евреям пришлось несладко. Русское крестьянство издавна питало ненависть к евреям. Невежественному русскому крестьянину беспрестанно вдалбливали в голову, что евреи колдуны и пользуются кровью христиан в ритуальных целях. На тех, кто отказывался принять православие, обрушивались погромы. Но попытки заставить евреев переменить веру потерпели провал. Тогда из России выслали миллион евреев. Большинство их уехало в Польшу.
В неспокойные времена, когда Польшу не раз оккупировали, делили и разделяли, этот миллион евреев достался Екатерине Второй.
Была установлена черта оседлости. В 1827 году евреев изгнали из деревень и переселили в битком набитые еврейские кварталы местечек побольше. В том же году царским указом была установлена норма поставки еврейских рекрутов в царскую армию на четвертьвековую службу.
Симон Рабинский, житомирский сапожник, его верная жена Рахиль и сыновья были пленниками черты оседлости. Между евреями и коренным населением почти отсутствовали контакты. Единственные постоянные посетители извне – сборщики налогов. Часто, но не регулярно из‑за черты оседлости являлись толпы, жаждущие еврейской крови.
Изолированные от общества, евреи не питали преданности к матушке‑Руси. Они говорили и писали не по‑русски, а на идише – искаженном немецком. Молились же на древнем иврите. Одеждой евреи тоже выделялись среди окрестных жителей. Они носили черные шляпы и длинные черные кафтаны.
Симон Рабинский вел точно такой же образ жизни, как его отец и дед. Они были очень бедны, каждая потраченная копейка вызывала бесконечные споры. Однако, несмотря на несказанно трудную жизнь, Рабинские придерживались весьма строгих правил. Обман, воровство считались чем‑то немыслимым.
Вся жизнь общины вращалась вокруг священных законов, синагоги и раввина, который был одновременно учителем, духовным пастырем, судьей и управляющим. Раввины в черте оседлости считались великими учеными. Их мудрость признавалась всеобъемлющей, а авторитет непререкаемым.
Внутри местечек действовало самоуправление, полностью подчиненное власти раввинов. Существовали свои суды, библейские и талмудические общества, приюты для сирот, общества, собиравшие приданое девушкам из бедных семей, общества, которые заботились о больных, стариках и инвалидах. Были духовные лица, специально занимавшиеся венчанием и составлением брачных контрактов. При каждой синагоге состоял избранный казначей и другие служители: чтецы псалмов, надзиратели за ритуальными банями… Не оставалось сферы жизни, которая бы не регулировалась общиной.
Бедные жертвовали для еще более бедных. Те – для совсем нищих. Благотворительность была одиннадцатой неписаной заповедью. Сверх того, полагалось заботиться о книжниках и духовенстве, чтобы житейские заботы не мешали их занятиям.
Многие говорили, что сапожник Симон Рабинский не уступает в учености ни одному раввину. А в черте оседлости, где все были нищие, авторитет человека немало зависел от его учености. Симон был старостой своей синагоги, каждый год его избирали на другие почетные должности. Мечтал он об одном: дать своим детям образование.
Евреи сравнивали Талмуд с бескрайним морем, до противоположного берега которого добраться нельзя, хотя бы ты всю жизнь только и делал, что корпел над Талмудом. Братья Рабинские долго изучали этот огромный свод законов, говорящих решительно обо всем – от поведения в обществе до личной гигиены.
Помимо Талмуда, дети Симона усердно учили Пятикнижие, то есть пять святых для евреев книг Моисея, составляющих Тору. Они изучали Мишну, народные легенды, мудрые изречения и комментарии к Библии, содержащиеся в Мидраше. Они изучали каббалу, книгу тайного учения, а сверх того – молитвы, песни, обычаи. Они изучали Маймонида и Раши, великих ученых средневековья.
Хотя Рабинским жилось трудно, они не считали свое бытие безрадостным. Вечно бурлили споры, обсуждались если не какие‑нибудь чрезвычайные происшествия, то предстоящие или уже состоявшиеся свадьбы, или бармицвэ, роды, похороны… Но главным праздником всегда оставалась суббота.
Один раз в неделю Симон Рабинский, как и всякий еврей, становился королем. Когда раздавался звук традиционного рожка, Симон прятал инструмент и начинал готовиться ко дню, посвященному Господу Богу. Как он любил звук этого рожка! Звук, который вот уже четыре тысячелетия призывает его народ к молитве и к бою. Симон отправлялся в баню, а Рахиль зажигала субботние свечи, произнося слова молитвы.
Затем он надевал свой субботний костюм – длинный черный шелковый кафтан и красивую шляпу, отороченную мехом. Взяв Иосю и Якова за руки, он гордо направлялся в синагогу.
К субботней трапезе они всегда приглашали какую‑нибудь семью беднее их самих. При свете горящих свечей Симон благословлял хлеб и вино, благодаря Господа за все ниспосланное.
Затем Рахиль подавала фаршированную рыбу, куриный бульон с лапшой. После ужина он либо отправлялся навещать больных, либо принимал гостей у себя в мастерской, так как гостиной у него в доме, конечно, не было.
Всю субботу Симон Рабинский проводил в молитвах, благочестивых размышлениях и беседах со своими сыновьями, проверяя их знание религии и философии.
Когда солнце садилось, Симон с женой и детьми пели заключительную молитву: «Возрадуйся, Израиль… избави нас от бед».
Наутро он возвращался к мрачной действительности. В сыром подвале, служившем ему и жилищем и мастерской, Симон Рабинский сидел, согнувшись над своим верстаком, и при мерцающем свете свечи резал морщинистыми руками кожу. За работой он шептал те же молитвы, которые евреи твердили с времен изгнания в вавилонское рабство…
«Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего» [5].
Молитва утешала – Симон Рабинский был глубоко религиозен. Но даже вера не могла облегчить жизнь в ужасающей нищете. «Доколе, Господи… доколе?.. – вопрошал он, бывало. – Доколе нам жить в этой непроглядной тьме?» И тут же утешал себя, повторяя проникновенно свой излюбленный пасхальный стих: «На будущий год – в Иерусалиме!»
На будущий год в Иерусалиме? Сбудется ли это когда‑нибудь? Явится ли когда‑нибудь Мессия, чтобы вернуть евреев на родину?
ГЛАВА 3
Яков и Иося шли домой из Талмуд‑Торы, религиозной школы. Иося шагал, низко опустив голову. Он задумался над отрывком из Библии, который они изучали сегодня. Рядом вприпрыжку, швыряясь камнями, несся неугомонный Яков. У него карманы всегда были набиты камнями – на случай, если нападут хулиганы.
Дойдя до угла, Яков схватил Иосю за руку.
– В мастерской Когана сегодня вечером опять собрание, – сказал он.
– Я уже слышал об этом, – ответил Иося.
– Пойдешь?
– Нет.
– Сегодня тебе надо бы пойти, – посоветовал Яков. – Будет выступать настоящий билуец из Палестины.
У Иоси забилось сердце. Настоящий билуец из Палестины! Как бы ему хотелось увидеть и послушать человека, который побывал в Палестине! Иося завидовал младшему брату, который тайком посещал собрания «Друзей Сиона». Эта новая организация, призывающая создавать отряды самообороны и готовиться к возвращению в Святую Землю, возбуждала его любопытство. Настоящий билуец! Нет, он не поддастся соблазну, ведь отец относится к «Друзьям Сиона» с неодобрением.
Они завернули за угол и вошли в мастерскую, поцеловав, как водится, мезузу – священный свиток в коробочке, прибитой к дверному косяку. Сильно пахло кожей. Отец поднял голову и улыбнулся.
– Здравствуй, отец, – сказали они в один голос и пошли за занавеску, в угол подвала, который служил им спальней.
Симон сразу почувствовал по их поведению, что они только что шептались о чем‑то тайном. Он догадывался, на что Яков подбивает брата, но не сказал ни слова. Пусть сами решат, подумал Симон. Не стоит навязывать им свою волю даже заговаривать первым. Пусть они придут ко мне сами.
По меркам местечка, Симона считали счастливчиком. Все в его семье здоровы, у него работа, которая, хоть и скудно, все же кормит их.
Смертность среди евреев была вдвое выше, чем среди остального населения России. Но бедствовали не одни евреи. По всей стране раздавались требования: земли, воли, реформ! Однако положение евреев было хуже некуда, так что их можно было найти во всех подпольных организациях, стремившихся свергнуть царское самодержавие.
Россию охватило брожение. Появились отважные люди, прямо призывавшие к восстанию. Лишь тогда царь Александр Второй отменил крепостное право и в числе прочих реформ несколько смягчил законы, касавшиеся евреев. Новые правила разрешали евреям‑ремесленникам проживать в Москве. В Бессарабии евреям разрешили владеть землей.
Но реформы были явно недостаточны. Недовольство не исчезло, страна продолжала бурлить. Стараясь отвлечь внимание народа от истинных причин его бедственного положения, царские чиновники направили гнев людей на привычного козла отпущения – евреев. Ненависть к евреям, замешанная на религиозных предрассудках, усиливалась теперь поиском виновных. Русское правительство превращало антисемитизм в надежное политическое оружие. С помощью данных об участии евреев в террористической организации «Земля и воля» оно надеялось доказать, что революционное движение – это еврейский заговор с целью посеять анархию и под шумок захватить власть в России.
Это оружие тщательно оттачивалось и совершенствовалось до тех пор, пока обыватели не обрушили погромы на еврейские местечки в черте оседлости. Рекой потекла кровь. Погромщики бесчинствовали, грабили, насиловали, но полиция смотрела на это сквозь пальцы, а то и сама участвовала в погромах.
1 марта 1881 года на евреев обрушилась страшная катастрофа: был убит Александр Второй. Одна из участниц заговора оказалась еврейкой!
Годы, последовавшие за убийством царя, были ужасны Сигналом к погромам, начавшимся в городах и местечках черты оседлости, стала коронация Александра Третьего.
Наибольшим влиянием при дворе Александра Третьего пользовался заслуживший мрачную известность Победоносцев. В его глазах свобода, равенство, братство были крамолой, лозунгами черни, которой он объявил беспощадную войну.
Насчет евреев у Победоносцева были особые планы. В качестве обер‑прокурора Святейшего Синода он заручился молчаливым согласием Православной Церкви на проведение в жизнь своего плана, сводившегося к вытеснению еврейского населения из России. Тех, кто не обратится в христианство или не согласится на изгнание, ждали погромы. Победоносцев провел с десяток законов, сведших на нет свободы, дарованные евреям.
После событий 1881 года евреи принялись искать выход из нового положения. Выдвигались сотни предложений, одно другого несбыточней. В общинах все громче раздавались голоса людей, называвших себя «Друзьями Сиона».
Появилась брошюра Леона Пинскера, где указывался путь решения еврейского вопроса. Брошюра призывала к освобождению собственными силами – единственной возможности вырваться из черты оседлости.
Группа еврейской молодежи из города Ромны действительно покинула черту и отправилась в Палестину с девизом «Beth Iakov Leku Ueneelkha» [6]. Эта отважная группа из сорока человек получила широкую известность под названием БИЛУ, составленным из первых букв их девиза.
Билуйцы построили небольшую деревню в Саронской Долине и назвали ее Ришон Лецион – Первенец Сиона.
Погромы в черте оседлости усиливались и достигли пика жестокости в Пасхальную неделю 1882 года, после чего в Землю Обетованную подались новые группы билуйцев; Движение «Друзья Сиона» крепло с каждым днем. В Саронской долине билуйцы построили еще один поселок Петах‑Тиква – Врата Надежды, в Галилее основали Рош‑Пину – Краеугольный Камень, в Самарии – Зихрон‑Иаков – Память о Иакове.
К 1884 году на Святой Земле уже было с полдюжины маленьких поселений, жители которых мужественно боролись за свое существование.
По ночам в Житомире и других городках черты оседлости происходили тайные собрания. Молодежь начинала бунтовать против вековой покорности отцов.
Яков Рабинский, младший из братьев, с головой окунулся в новую жизнь. Часто он лежал ночью без сна в углу, где спал вместе с братом, и глядел в темноту. Какое это было бы счастье – бросить все и отправиться в Святую Землю! Голова Якова была набита историями о славном прошлом евреев. Он часто воображал, как он, Яков Рабинский, плечом к плечу с Иудой Маккавеем изгоняет завоевателей из Иудеи и вместе с ним победоносно входит в Иерусалим.
Юноше представлялось, что он, Яков Рабинский, стоит рядом с Симоном Бар‑Гиорой, который восемнадцать месяцев удерживал Иерусалим под натиском Рима. Что он, закованный в цепи, следует за легендарным и гордым еврейским героем, брошенным в Риме на растерзание львам.
Или вот он, Яков Рабинский, сражается рядом с величайшим из героев Бар‑Кохбой, наводящим страх на римлян.
Или вот он там – в Геродиуме, Махерусе, Массаде, Бейтаре, где после долголетней осады легли все до последнего…
Однако более всех героев древности Якова привлекал рабби Акива, принявший мученическую смерть в Кесарии, – учитель, ученый и боец.
Яков стал ходить на собрания «Друзей Сиона», едва они появились в Житомире. Призыв к освобождению собственными силами звучал для него райской музыкой. «Друзьям Сиона» очень хотелось привлечь в свои ряды и его брата, силача Иосю, но тот держался в стороне.
Однако после того, как на собрании в свечной мастерской Когана выступил прибывший из Палестины член группы БИЛУ, Иося не выдержал. Он расспросил брата: какой он, этот билуец, что сказал, как себя вел.
– Думаю, Иося, тебе надо сходить со мной на собрание.
Иося вздохнул. Это означало первый раз в жизни вступить в спор с отцом.
– Ладно, – шепнул он наконец и до самого вечера молился, испрашивая прощения за грех, который собирался совершить.
Братья сказали отцу, что отправляются читать Кадиш – поминальную молитву по недавно скончавшемуся соседу. А сами поспешили в мастерскую свечника Когана. Как и отцовская, она располагалась в подвале. Здесь сладко пахло воском. Окна тщательно занавесили, а на улице выставили караул. Иося увидел среди присутствующих много знакомых, и это его сильно поразило. Выступал человек из Одессы, которого звали Владимиром.
Владимир держался и говорил совсем не так, как они. Он и выглядел совсем по‑другому: без бороды, без пейсов, одетый в кожаные сапоги и кожаную куртку. Как только он заговорил, Яков забыл обо всем на свете. Но Владимира то и дело перебивали издевательские голоса:
– Уж не Мессия ли ты, что зовешь нас на родину предков?
– А ты, случаем, не наткнулся на Мессию под кроватью, где прятался в дни погрома? – ответил Владимир.
– Ты уверен, что ты не царский агент?
– А ты уверен, что ты не следующая царская жертва? – парировал Владимир.
Наконец установилась тишина. Владимир говорил спокойно. Он кратко коснулся истории евреев в Польше и России, затем перешел к Германии и Австрии, потом заговорил о насильственном изгнании евреев из Франции и Англии.
Владимир напомнил, как Папа Римский призвал христиан освободить Святую Землю и как крестоносцы три столетия истребляли евреев именем Господа. Он рассказал об испанской инквизиции, во время которой над евреями именем церкви Христовой совершались самые невероятные зверства.
– Товарищи, нет такого места на свете, где бы над нами не издевались. Мы должны вновь стать нацией, вот в чем наше единственное спасение. Пинскер это понял, поняли «Друзья Сиона» и, наконец, билуйцы. Мы должны восстановить Дом Иакова.
Когда возвращались домой, Яков возбужденно говорил:
– Видишь, Иося? Я был прав! Даже рабби Липцин и тот пришел на собрание!
– Мне еще надо подумать, – уклончиво ответил Иося, но в глубине души он уже знал, что Владимир и Яков правы.
На улице было тихо и темно. Дойдя до дома, они быстро поцеловали мезузу и вошли. На верстаке горела свеча. Отец стоял в длинной ночной рубашке, заложив руки за спину.
– Здравствуй, отец, – сказали они скороговоркой, спеша пройти за занавеску.
– Подождите! – приказал Симон.
Братья подошли к верстаку. В эту минуту послышался голос матери:
– Симон, ребята дома?
– Дома.
– Скажи им, чтобы не ходили так поздно.
– Ладно, мать, – ответил Симон. – Ложись, я им скажу.
Симон взглянул сначала на Якова, затем на Иосю, затем опять на Якова.
– Я завтра скажу вдове Горовица, что теперь ее покойному мужу Царство Небесное обеспечено: оба моих сына прочитали по нему Кадиш.
Иося не мог лгать отцу.
– Мы не молились за упокой Горовица, – пробормотал он.
Симон изобразил удивление и поднял руки.
– Вот как! Впрочем, мне следовало догадаться. Вы, верно, невесту смотрели. Как раз сегодня у меня был Абрам, наш шадхен. Говорит: «Хороший парень этот твой Иося. Он приведет к тебе в дом богатейшую невесту». Представляешь, Иося? Он подыскивает для тебя невесту.
– Никакой невесты мы не смотрели, – вырвалось у Иоси.
– Как? Вы не были ни на смотринах, ни на молитвенном собрании?.. Может, вы в синагоге задержались за священными книгами?
– Нет, отец, – чуть слышно ответил Иося.
Яков не мог больше сдерживаться и крикнул:
– Мы были на собрании «Друзей Сиона»!
Иося с глуповатым видом уставился на отца, краснея и кусая губы, а Яков был рад, что наконец‑то сказал отцу правду. Симон вздохнул и пристально посмотрел на сыновей.
– Вы меня обидели, – сказал он наконец.
– Именно поэтому мы и молчали. Не хотели обижать тебя, – ответил Иося.
– Я обижен не тем, что вы пошли на собрание «Друзей Сиона», а тем, что сыновья Симона Рабинского не доверяют своему отцу.
Теперь и Яков смутился.
– Но ведь если бы мы тебе сказали, ты бы мог и запретить.
– Ну‑ка, Яков, скажи мне, когда я запрещал вам набираться знаний? Разве я вам когда‑нибудь запрещал читать книжки? Даже когда тебе взбрело на ум прочесть, прости Господи, христианское Евангелие, разве я тебе запретил?
– Нет, отец, – ответил Яков.
– Нам пора поговорить в открытую, – сказал Симон.
Рыжие волосы Иоси светились в розовом свете свечи. Он стоял перед отцом, на целую голову выше его, и говорил без колебаний. Иося был медлителен, но, раз приняв решение, редко менял его.
– Мы с Яковом не хотели обижать тебя потому, что знаем, как ты относишься к «Друзьям Сиона» и к новым идеям. Но я рад, что пошел сегодня на собрание.
– Я тоже рад, что ты пошел, – ответил Симон.
– Рабби Липцин предложил мне записаться в отряд самообороны.
– Рабби Липцин нарушает столько обычаев, что я начинаю сомневаться, еврей ли он.
– В том‑то и дело, отец, – сказал Иося. – Тебя просто пугают эти новые идеи.
Симон вышел из‑за верстака, обнял сыновей за плечи, повел их за занавеску и усадил там на койку.
– Вы думаете, я не понимаю, что происходит в ваших головах? Новые идеи – смотри‑ка! Совершенно те же разговоры об освобождении и самообороне велись, еще когда я был мальчишкой. Вы переживаете сейчас кризис, который переживает в своей жизни каждый еврей. Вам хочется найти ответ на мучающие вас вопросы, найти свое место в жизни. В вашем возрасте я даже подумывал о крещении. Так что напрасно вы думаете, будто я не смогу вас понять.
Иося был поражен. Его отец подумывал о крещении!
– А что плохого, если мы хотим постоять за себя? Разве грешно бороться за лучшую жизнь? – запальчиво спросил Яков.
– Ты – еврей, – ответил отец, – а это налагает кое‑какие обязанности.
– Прятаться под кровать, когда придут бандиты?
– Не повышай голоса на отца, – бросил Иося.
– Никто не говорит, что быть евреем – легко. Мы родились не затем, чтобы наслаждаться благами жизни. Мы пришли на свет, чтобы соблюдать законы, установленные Господом. Вот наша миссия, вот наша цель.
– А то, как живем, – расплата! – резко ответил Яков.
– Придет время, и явится Мессия. Он поведет нас назад на родину, – невозмутимо продолжал Симон, – и я не
думаю, что дело Якова Рабинского – подвергать сомнению мудрость Всевышнего. Я думаю, дело Якова Рабинского состоит в том, чтобы жить по законам Священной Торы.
В глазах Якова заблестели слезы гнева.
– Я вовсе не сомневаюсь в мудрости Всевышнего, – крикнул он, – я только сомневаюсь в мудрости некоторых людей, которые берутся толковать эти законы.
Наступило молчание. Иося нервно глотал слюну. Никто никогда не смел говорить с его отцом в таком тоне. Но в глубине души он восхищался смелостью брата.
– Если мы сотворены по образу и подобию Бога, – продолжал Яков, – то Мессия живет в каждом из нас, а тот Мессия, который в моей душе, велит мне обороняться и стоять за себя. Он повелевает мне присоединиться к «Друзьям Сиона» и отправиться с ними в Землю Обетованную. Вот что мне велит Мессия, отец.
Симон Рабинский был по‑прежнему невозмутим.
– За тысячи лет нашей истории мы немало настрадались от всякого рода лжемессий. Боюсь, ты тоже попался на удочку одного из них.
– А как же мне отличить настоящего от мнимого? – вызывающе спросил Яков.
– Вопрос заключается вовсе не в том, распознает ли и признает ли Яков Рабинский Мессию. Вопрос заключается в том, признает ли Мессия Якова Рабинского. Если Яков Рабинский начнет отходить от Господних законов и прислушиваться к мнимым пророкам, то Мессия, безусловно, не признает его за еврея. Я предлагаю поэтому Якову Рабинскому, чтобы он оставался евреем и следовал дорогой своего отца, своего народа.
ГЛАВА 4
– Бей жидов!
Через окно, разбив стекло, в класс влетел камень. Раввин поспешно повел ребят черным ходом в подвал. На улицах обезумевшие от страха евреи беспорядочно бежали кто куда в тщетных поисках укрытия от озверевшей толпы, насчитывавшей по меньшей мере тысячу человек.
– Бей жидов! – исступленно орала толпа. – Бей жидов!
Это был очередной погром, вдохновителем которого был Андреев, горбатый директор местной гимназии и один из самых ярых антисемитов в Житомире. Гимназисты Андреева, ворвавшись в еврейские кварталы, били окна, громили лавки, выволакивали на улицу евреев, которые не успели спрятаться, и жестоко избивали их.