Новая куртка, недавно купленная Катей, была предметом Ванечкиной гордости, но в то же время и мучений. Дело в том, что она была украшена яркой аппликацией Микки‑Мауса, однако портрет этого симпатичного персонажа располагался почему‑то на спине. И Ванечка постоянно вертел на ходу головой, пытаясь заглянуть себе через плечо. А потому часто спотыкался и падал.
– Под ноги смотри, нос расквасишь, – бурчал Сергей, как только Ванечка поворачивал голову к плечу.
Но сегодня он не одергивал мальчика: пусть Микки‑Маус отвлекает его. Все лучше, чем Ванечкин вопрос: куда это мы идем?
Проще и ближе всего было бы отвести его домой, покормить и уложить спать в спокойной, привычной ему обстановке. Ничего себе – «спокойная обстановка». Катина квартира наверняка уже опечатана.
Злосчастная сумка с документами! Не останься она на месте преступления, Грачев отвез бы Ванечку к себе. Там, в его холостяцком жилище, мальчик всегда себя чувствует свободно и вольготно. Мебели у Сергея немного, и можно устраивать шумные игры с беготней и кувырканием, не боясь что‑то разбить или поцарапать. Сергей мечтал обзавестись собственным компьютером, да руки так и не дошли до этого, так что ценностей в его норе – никаких. Хочешь – становись индейцем, хочешь – устраивай охоту на диких барсов, а надоест – превращай комнату в космический корабль, с перегрузками, невесомостью, и сталкивайся, коли возникнет необходимость, со встречными метеоритами.
Но сумка…
В квартире навертка уже произвели обыск, и сейчас вооруженный наряд милиции поджидает хозяина. Хозяина‑преступника, грабителя и убийцу, не знающего ни стыда, ни жалости. Убийцу, который так ошалел от своего грязного дела, что даже оставил в распоряжении стражей закона паспорт. А в нем черным по белому – место прописки.
Нет, дорога домой теперь заказана.
Ванечка оставил в покое Микки‑Мауса.
– Сережа, а мы куда?
– Куда глаза глядят. Гуляем пока.
– А куда твои глаза глядят?
– Да так… Вперед.
– Просто та‑ак? – разочарованно протянул мальчик. – Ну не‑ет. Это неинтересно, Тараканище.
– А куда интересно, рыжий?
– В «Детский мир», усатый!
Сергей поежился:
– Там я уже сегодня был.
Ваня деловито спросил:
– Ну и что там продавалось?
– Да ерунда одна. Маска была, резиновая.
– С клыками?
– С клыками.
– И ты не купил?
– Да она… дорогая.
– А‑а, – понимающе протянул Ваня. Он хорошо знал это слово: «дорого». Катя всегда еле дотягивала до зарплаты, часто влезала в долги. Лишь в последнее время, когда устроилась в обменный пункт, они стали жить получше. Но все равно впритык. Но хоть еда и одежда Ванечке уже не составляли неодолимой проблемы. И как бы символом новой, безбедной жизни была вот эта куртка с ярким Микки‑Маусом на спине.
Екатерина радовалась новой, случайно подвернувшейся работе:
– Вот уж повезло так повезло! Теперь заживем!
Вот тебе и «зажили». Вот тебе и «повезло». Как же это так, Катя, Катенька?
Сергею хотелось завыть, запричитать, как причитают деревенские бабы: на кого же ты Ванюшеньку остави‑ла‑а?!
И вдруг показалось, что в ответ прошелестело – не то во встречном ветерке, не то в шуме автомобильных покрышек: «На тебя, Сережа. На кого же еще?»
И вправду: больше не на кого. Ни родственников, ни близких в Москве у Кати нет.
Постойте‑постойте… Как это – нет?
А Катин жених, Юрий Варламов?
Он ведь Ванечку усыновить хотел. Человек он положительный, спокойный, о мальчике позаботиться сумеет. По крайней мере, первое время, пока…
Пока Сергей вынужден будет скрываться. А скрываться придется, это несомненно. И вновь объявиться можно будет лишь тогда, когда разыщут настоящих преступников.
А разыщут ли их, настоящих? И вообще, станут ли их искать? Ведь в руках у милиции только одна‑единственная ниточка, которая ведет к нему, Сергею Грачеву. И все конечно же уверены, что именно он и есть самый настоящий преступник.
Ладно, поживем – увидим. Сейчас необходимо решить ближайшую, самую насущную задачу – пристроить ребенка.
– А давай‑ка, рыжий ты мой Таракашечка, махнем в гости к дяде Юре. Согласен?
– Ее, оф кос, – тут же перестроился на английский язык Ваня. – Дядя Юра накормит нас ананасом. Вместо ужина.
– Почему ты так решил?
– Знаю, – уверенно заявил Ваня. – У него целый склад ананасов. Ему их девать некуда.
Это была особая история, приводившая Катю в восторг. Снова и снова пересказывала она ее Сергею: «Юрик такой внимательный! Когда мы только познакомились, я ему сказала, что с детства не пробовала ананасов. Случайно обмолвилась. А он, представь себе, запомнил! И с тех пор в каждый свой приход приносит по ананасу. Каждый раз, ты представляешь?»
Зеленые верхушки от съеденных тропических фруктов Катя не выбрасывала. Она сажала обрезки‑пальмочки в баночки с водой, как луковицы, и они всем на удивление давали корни. Весь подоконник в кухне Семеновых был уставлен этой редкостной рассадой.
– Говорят, через пятнадцать лет на стебле созреет новый плод, – торжествовала Катя, заботливо подливая воду в банки.
– Всего каких‑нибудь пятнадцать лет, это же рукой подать, – поддразнивал ее Сергей.
– А что, – не обижалась Екатерина. – Как раз к Ванькиной свадьбе. Во стол будет!
– К тому времени у тебя не то что на стол – целая плантация будет.
– Вот и хорошо. Открою магазин.
– Возьмешь меня продавцом?
– Разве что грузчиком.
– А зарплата?
– Да уж побольше накину, чем в твоем НИИ.
Катя‑Катюша, добрая рыжая девчонка. Не пировать тебе на Ванечкиной свадьбе. Да и на своей тоже.
Вот проблема: сообщать Варламову о Катиной гибели или нет? С одной стороны, жених, конечно, должен узнать обо всем сразу же и из первых уст. С другой – а вдруг он проболтается ребенку? Или, чего доброго, раскиснет, впадет в транс. Или ринется в милицию. Или в морг – чтобы увидеть Катю, попрощаться с ней.
Лучше, наверное, не говорить. Придет время, сам узнает. А, собственно, от кого? Они ведь не зарегистрированы, и юридически он Кате никто. Посторонний человек. И следователям, которые поведут дело, не придет в голову с ним связаться.
Скорей всего, его просветят сердобольные Катины соседи, когда ничего не подозревающий, полный предсвадебных надежд жених будет тщетно давить кнопку звонка, держа под мышкой очередной ананас. И лишь потом заметит, что дверь квартиры Семеновых опечатана.
Сергей представил себе, как вспыхнут в смятении серые глаза Юрия, обычно такие надменно‑холодные. Ему стало жаль этого человека, овдовевшего прежде женитьбы. Хотя жалеть‑то, конечно, стоило в первую очередь себя…
И все же: рассказывать Варламову о трагедии или не рассказывать? Сергей так и не решил, какой вариант лучше.
Ванечка оборвал его размышления, дернул за рукав:
– Усатый, а усатый! Чего молчишь? Петь давай!
Что ж, петь так петь. Как говорится, легко на сердце от песни веселой. А на сердце ох как тяжело…
И они заголосили вразнобой – это у них называлось «на два голоса»:
Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперед.
А за ним комарики
На воздушном шарике.
Зайчики в трамвайчике,
Жаба на метле…
– Ну а мы‑то с тобой на чем поедем? – прервал пение Сергей, испугавшись, что они обращают на себя внимание прохожих.
Прохожие действительно оборачивались им вслед – но добрыми, посветлевшими лицами. Думали, наверное: как хорошо, когда отец и сын дружны. Если бы они знали, что с сегодняшнего дня у этого горластого малыша нет не только отца, но и матери. Теперь он круглый сирота. Сирота.
– А мы поедем на метро, – сказал Ваня. – С пересадкой. Сережа, дашь мне опустить твой жетончик? А то меня так пропускают, бесплатно. – Он обиженно засопел. – Говорят, еще маленький. А я хочу с жетончиком, там тогда огонек зажигается.
– Да у меня проездной. Ну ладно, куплю тебе жетон. Эх, мне бы твои заботы, рыжий.
– А я знаю, до какой нам станции. «Перово». Мама говорит, это от слова «перо». Перо жар‑птицы, птицы счастья. Когда мы к дяде Юре ехали, она всю дорогу пела: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня…»
Ванечка так и пел всю дорогу до станции «Перово». Ему было хорошо. Он предвкушал ананасный ужин.
Сергей же втягивал голову в плечи каждый раз, когда на платформе появлялся человек в милицейской форме.
Но вот, слава богу, добрались. Вышли наружу, опять в спасительную темноту.
– Нам туда, от универсама через сквер, – указал дорогу Ваня.
Сквер – это хорошо. Под деревьями спокойнее. И темнее.
Свернули к длинному красному дому. Пока поднимались в лифте на шестой этаж, Ванюша распевал: ананасы, ананасы…
Потом звонили в стальную дверь с фигурным глазком, обитую красной клеенкой. Никто не отзывался. Они по очереди прикладывали ухо к обивке, прислушивались. Но разве сквозь такую бронированную громадину что‑нибудь услышишь?
Потом стучали. Потом колотили по двери ногами. Но мягкая обивка заглушала звуки.
– Спит дядя Юра, что ли? – расстроился Ваня. Ананасы, можно сказать, уплывали у него из‑под носа.
Срывались и планы Сергея. Хотя, собственно говоря, конкретных планов никаких не было. Думал, сдаст мальчика с рук на руки Юрию и уж тогда… Но перепоручить ребенка оказалось некому.
Видимо, толстая дверь все же поглощала звуки не полностью, потому что из соседней квартиры высунулась голова недовольной тетки:
– Чего расхулиганились? Думаете, хозяина нет, так можно двери ломать? А я вот милицию щас…
Заметила маленького мальчика, помягчела: сообразила, что грабители с детьми на дело не ходят:
– А вы бы поаккуратнее. Такая дверь – она больших денег стоит. Не попортили бы дерматинчик‑то.
Сергей на всякий случай отодвинулся от варламовской двери. Очень уж ему не понравилась фраза насчет «милиции счас».
– Простите, – сказал он. – Мы к Юрию Варламову. Вы случайно не в курсе, когда он вернется?
– Юрий Андреич? А он не вернется. – Тетка помотала лохматой головой.
– То есть… как? Вообще?
– Вообще, – отрезала соседка таким тоном, что у Сергея похолодело внутри. С Юрием что‑то случилось? Сначала Катя, теперь ее жених? Однако тетка, вдоволь налюбовавшись его замешательством, сжалилась и пояснила: – До понедельника.
Сергей перевел дух.
– Он что, уехал?
– Уехал. Не то конференция у него, не то еще что…
– Какая конференция в выходные?
– Ну уж не знаю, не знаю. Он мне не докладывается. Сказал – в понедельник вернется, и точка. За дверьми вот просил последить. А то ходят тут всякие…
Ванечка понял, что последнее замечание было адресовано им.
– Мы не всякие! – возмутился он, однако соседка уже скрылась за дверью.
– Вот и накрылись твои ананасы, Иван, – сказал Сергей.
Что же теперь делать? Куда двинуться?
– Тогда едем к маме! – потребовал Ваня.
– К маме… – повторил за ним Грачев.
А что, если… Надо попробовать, рискнуть. Действительно, к маме. К его, Сергея, матери. Надежде Егоровне.
Уж конечно, никто лучше нее не сумеет обласкать ребенка, позаботиться о нем. Ему сейчас так нужны добрые женские руки, и вкусный сытный ужин, и чистая мягкая постель.
Сергея Грачева, подозреваемого в убийстве, разыскивают в Москве. А Надежда Егоровна живет в Мамонтовке. Это тридцать километров по Ярославской дороге. Можно надеяться, что преследователи туда еще не добрались.
Другого выхода нет. Главное – не терять времени.
– Я вот что предлагаю, рыжий. Не досталось нам ананасов – поедим мы с тобой пирожков с яблочным повидлом. Любишь пирожки?
– Обожаю! Только мама редко печет. Говорит, возни много. Она после работы устает.
– Ну вот, а моя мама на пенсии, не работает. И напечет тебе целую гору. Махнем к моей маме?
– К бабушке Наде? – спросил Ваня. Он вместе с Катей уже бывал в гостях у Надежды Егоровны. – А мне разрешат на печке полежать?
– Забыл, как в прошлый раз свалился?
– Ну‑у, я тогда был маленький.
– А теперь большой, да? Великан?
Ванечка тут же подхватил:
– Страшный великан! Рыжий и усатый та‑ра‑кан!
Двое – рыжий и усатый, ребенок и взрослый – дожидались лифта. Они не знали, что лохматая соседка с любопытством слушает из своей квартиры их разговор, прильнув к замочной скважине.
И еще не знали они, какое это счастье, что Катиного жениха, Юрия Варламова, в этот момент не оказалось дома.
Глава 8
Наводчик
Пока Сергей Грачев, подозреваемый в особо тяжком преступлении, в смятении искал, куда бы пристроить осиротевшего мальчика, другой человек, в другом месте, тоже тревожился.
Но тревожился он вовсе не о судьбе ребенка. На мальчика ему было глубоко наплевать. Потому что именно этот человек и осиротил Ваню Семенова.
Нет, не он стрелял в Екатерину Семенову, кассиршу пункта обмена валюты. Он даже не видел той крошечной темной дырочки у нее под лопаткой.
Не видал он и трупа расстрелянного в упор охранника. В прямом смысле слова он не обагрил свои руки кровью. Он умел оставаться чистеньким. И еще очень хорошо умел выходить сухим из воды.
Но он задумал и организовал это преступление. На его долю пришлась и основная часть награбленного. Этот человек, в котором осталось так мало человеческого, был главой и мозговым центром преступной банды, остальные – лишь исполнители. Для выполнения своих замыслов он сумел привлечь опытных мерзавцев, прошедших огонь и воду, совершивших на своем веку не одно хладнокровное убийство и не одну дерзкую кражу со взломом.
Он добился беспрекословного подчинения и железной дисциплины среди своих подчиненных – быть может, благодаря тому что даже для них оставался личностью темной и зловещей.
Он встречался с членами банды лишь тогда, когда надо было забрать добычу. И они, зная его в лицо, не подозревали, что имеют дело с самим главарем. Считали его шестеркой, передаточным звеном, кем‑то вроде курьера, перевозящего деньги из одного места в другое.
Вел он себя во время этих встреч тихонько, скромненько, если и разговаривал, то заискивающе, вполголоса. Эта возможность менять тембр голоса давала ему и возможность скрывать свою настоящую личину. Сам же примечал любые нюансы и в разговорах, и в поведении сообщников и, если что‑то его настораживало, тут же избавлялся от ненадежных.
Когда у него созревала очередная идея, он тщательно продумывал план, проводил всю подготовительную работу, а уж затем по телефону вызывал тех, кто понадобится ему для решающей, заключительной фазы операции. И уж тогда в этих телефонных беседах в его голосе звучали металл и повелительные интонации. Тут он проявлял себя как настоящий главарь.
Расплачивался щедро, строго соблюдая сроки выплаты и размеры оговоренных заранее сумм и процентов, а потому подручным не было смысла обманывать его. Они верили в его силу и изворотливость. Операции, разработанные им, всегда проходили без единого срыва.
В телефонных переговорах они называли его коротко: Батя. Сам же он скромно именовал себя Наводчиком. Не крестным отцом, не главарем, не хозяином.
Наводчик. В этом прозвище была доля самоиронии – оборотной стороны мании величия. Эдакое нарочитое самоуничижение. Я, дескать, человек маленький, незаметный, а вон какими делами ворочаю. Вы же, людишки, – пешки в моих руках. Хочу – казню, хочу – помилую. В сущности, все вы – лишь средство для моего обогащения. Только вы, недалекие, об этом не подозреваете.
В том, что его власть над жизнью и смертью была скрытой, подспудной, находил он своеобразное наслаждение. Чувствовал себя всемогущим джинном, до поры до времени скрывающимся в обыкновенной бутылке из зеленого стекла, из которой он в нужный момент выпускал щупальца своей хитрости, жестокости и коварства. И люди, управляемые этими невидимыми щупальцами, были в их власти: одни убивали, другие же – умирали.
Как приятно было наблюдать за всем этим из‑за зеленого бутылочного стекла! Это было даже приятнее, чем получать прибыль. Власть сладостнее денег. Особенно тайная власть. Так что свое инкогнито он сберегал не только из соображений личной безопасности.
О своих потенциальных жертвах Наводчик обычно знал все – или почти все. Собственно говоря, на тщательном, доскональном сборе информации и строился успех его налетов.
Он был прекрасно осведомлен о том, что Екатерина Петровна Семенова, безжалостно обреченная им на гибель, – или, как он любил выражаться, на «отстрел» – была одинокой незамужней женщиной с ребенком.
Но судьба матери и ее малыша Наводчика не занимала. Он не любил детей, считая их чем‑то вроде крыс, которые лишь пищат, требуя жратвы, грызут и портят все подряд. Однако он умел входить к детям в доверие и покорять их наивные сердца: работают же некоторые дрессировщики с крысами, и те в результате прекрасно слушаются, выполняя самые сложные команды. Так он считал.
Быть может, его отвращение к детям объяснялось тем, что он ненавидел собственное детство и не любил вспоминать о нем.
Однако в тягостных сновидениях – он был ведь все‑таки человекоподобным и по ночам видел сны – его мучили картины из далекого прошлого.
– Кто ты есть? – брезгливо спрашивал его отец. – Да ты – никто. Пустое место. Ноль без палочки.
Отец подливал себе в бокал из богемского стекла французское красное вино. Он не был заурядным пьяницей. Он любил смаковать изысканные напитки. И никогда не пьянел.
Возможно, сыну было бы и легче, если бы его родитель валялся после попоек под забором, попадал в вытрезвители, похабно ругался и даже дрался. Тогда у сына появился бы повод реагировать на отцовское пренебрежение ответным презрением. А так – так он ничего противопоставить не мог.
– Ты никто, никто, никто! – пространство сновидения множило, как ксерокс, это убийственное слово.
С каждым следующим повтором Наводчик чувствовал, что он тает, тает, постепенно превращаясь в ничто, в пустоту.
Вот он уже стал совсем бесплотным, прозрачным, так что сквозь его разреженное тело можно было при желании просунуть руку.
– Ты ноль! – подытожил отец и со стуком поставил на стол опустошенную бутылку из‑под бургундского.
Несуществующее тело Наводчика, лишившись остатков веса, вдруг оторвалось от пола и зависло в воздухе.
Затем оно воспарило над столом и… юркнуло в пустую бутылку.
Отныне его бестелесность станет силой. Ноль превратится во всемогущего джинна.
Отец Наводчика давно покоится на Кунцевском кладбище, а кошмар все повторяется, почти каждую ночь. И за это Наводчик мстит миру, мстит людям – оттуда, из‑под прикрытия бутылочного стекла. Мстит не во сне, а наяву. Он, кого прежде считали пустотой, стал властелином судеб.
И все‑таки каждый раз в день операции его охватывало чувство тревоги. Когда видишь своими глазами, как все происходит, как‑то спокойнее. Можно, в случае чего, вмешаться и откорректировать. А если находишься в стороне, вдали от разворачивающихся событий, начинают глодать сомнения: вдруг исполнители что‑то напортачат, ошибутся или проявят ненужную инициативу.
Однако в стороне оставаться необходимо. На юридическом языке это называется «обеспечить себе алиби».
На этот раз свое алиби он решил обеспечить на собственной вилле в Болшеве. Проинструктировав в последний раз по телефону «мокрушников», непосредственных исполнителей задуманного, он еще засветло уехал из Москвы.
Вилла у него была отстроена, что называется, «по последнему писку»: тут имелось все, что необходимо для комфорта богатых, привыкших к роскоши людей. Но особым предметом его гордости была не сверкающая заморской плиткой ванная с джакузи и прочими оздоровительными приспособлениями, а настоящая деревенская банька, скромно стоящая на заднем дворе.
Ее‑то он и попросил истопить Марью Устиновну, пожилую женщину, живущую неподалеку, в частном секторе.
Марья Устиновна взялась за дело с охотой, как бралась за всякую предложенную ей работу. Каждый приезд Наводчика сулил ей приличный заработок. То прибиралась, то готовила, теперь вот – банька. Она всегда радовалась, когда в окнах виллы загорался свет.
Итак, Марья Устиновна принялась за дело, а Наводчик тем временем отправился в Дом творчества кинематографистов, расположенный неподалеку. Ему нужны были свидетели, которые, в случае чего, подтвердят его алиби, причем свидетели с именем, внушающие доверие. А среди киношных знаменитостей – он это прекрасно знал – всегда найдутся люди, готовые выпить и закусить на халяву. А уж в баньке попариться – тем более. Это особый шик.
Наводчик любил повертеться в среде кинематографистов. Ему казалось, что их мир ему сродни: то же лицедейство, перевоплощение, грим. Сценаристы и режиссеры были, как и он, властелинами человеческих судеб. Только, в отличие от него, они вершили судьбами вымышленных людей. В этом они были слабее, чем он. А потому неизбежно должны были, как и прочие смертные, запутаться в его щупальцах.
Он часто посещал фестивали и премьеры, умел легко и элегантно знакомиться, был эрудирован и остроумен. Многие деятели кино знали его в лицо, принимали почему‑то за преуспевающего критика.
Наводчик был уверен, что в Доме творчества обязательно встретит кого‑нибудь из знакомых. Ну а если не повезет – что ж, тоже не проблема. Завязать новые контакты не так уж сложно.
Однако ему повезло. По дорожке уныло брели режиссер Крошкин и заслуженный артист республики Махальский. Деньги у них кончились, а выпить хотелось. Чтобы остудить творческую жажду, приятели вышли подышать свежим воздухом. Как и положено истинным художникам, они верили в чудо. И чудо действительно явилось им в лице Наводчика.
– Мне так одиноко, друзья мои, – патетически пожаловался он, – хоть вешайся. Так хреново на душе, что даже «Абсолют» не лезет в глотку.
Как он и предполагал, Крошкин с Махальским оказались людьми отзывчивыми. Они проявили великодушие и согласились разделить с ним и трапезу, и помывку в бане.
А Наводчик, ведя их к вилле, мысленно потирал руки. Руки‑щупальца…
Водица с шипением выплескивалась на раскаленную каменку, березовые голики, источая свой терпкий лесной аромат, хлестали по раскрасневшимся телам, едва видимым сквозь густой пар.
Марья Устиновна уже не в первый раз приносила в предбанник очередную порцию кваса с хреном – своего фирменного ледяного напитка.
– Баня все грехи смоет, шайка сполоснет, – балагурил довольный Крошкин.
Махальский вторил ему низким поставленным голосом:
– Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка вдарилася.
Они блаженно взвизгивали, отдувались и пыхтели. Вот нежданная‑то удача привалила? Что за отличный парень этот хозяин… как его там звать‑то? А, неважно. Ух, хорошо…
А Наводчик то и дело выскакивал в предбанник. Но не кваску хлебнуть, а позвонить по радиотелефону: узнать, закончилась ли операция и была ли успешной. Но в ответ пока раздавались только длинные гудки.
Он возвращался в парилку, и Крошкин, помня о том, что они явились сюда с благородной миссией спасти человека от одиночества, интересовался:
– Ну как, друг, полегчало тебе?
– Нет еще, но, надеюсь, скоро полегчает, – честно отвечал Наводчик.
И вскоре снова выходил звонить.
Но полегчало ему лишь тогда, когда гости уже перебрались в гостиную виллы и развалились в глубоких креслах возле стола, накрытого Марьей Устиновной. Успели выпить по первой, когда на том конце провода наконец‑то подняли трубку и коротко отчитались:
– Порядок, Батя. Все сработано чисто.
Наводчик выдохнул с облегчением и присоединился к киношникам. Теперь он мог позволить себе расслабиться.
– Благодарю вас, друзья мои. Мне полегчало. Выпьем же за творческую удачу!
«Абсолют» пошел хорошо. Наводчик взял хрустящий малосольный огурчик не вилкой, а прямо рукой.
Тонкой, чистой, ухоженной рукой, не обагренной ничьей кровью.
Глава 9
«Киндер‑сюрприз»
Несколько рейсов подряд было отменено, и Сергею с Ванюшей пришлось дожидаться электрички.
Нервы у Сергея были напряжены до предела: с каждой отменой поезда таяла надежда на то, что он успеет к матери до прихода милиции.
Ванечка капризничал: он устал. К этому времени Катя обычно уже поила его чаем и укладывала спать. Мальчишке больше не хотелось ни ананасов, ни пирожков. Он просился к маме.
В здании вокзала было душно, на перроне – холодно. Куртка с Микки‑Маусом годилась для дневных прогулок, а для ожидания на открытой платформе ноябрьской ночью была не слишком подходящей.
Наконец сипящие динамики все же прошепелявили об отправлении дальней, александровской электрички. Обычно она не останавливалась в Мамонтовке, но на этот раз, слава богу, в диспетчерской сообразили, что негоже оставлять скопившийся люд без промежуточных станций.
Народу в вагон набилось много. Сергею пришлось стоять, Ванечку удалось пристроить на краешек сиденья, откуда он все время соскальзывал. Электричка – не троллейбус: здесь почему‑то не принято уступать места детям.
Сергей встал вплотную к мальчику, охраняя его и от падений, и от сквозняков. Ваня доверчиво привалился щекой к пуховику Грачева. Глаза его слипались. Он ерзал щекой по стеганой ткани, как по подушке, пытаясь пристроиться поудобнее.
– Усатый, – недовольно канючил он, – чего у тебя в куртке? Камень?
– Ну какой камень, Иван? Там пух, как в одеяле. Может, на пуговицу наткнулся?
– Ты что? Какая пуговица?
Сергей провел рукой по боку – точно: круглое, выпуклое. Да это же «киндер‑сюрприз» в кармане!
– Ты обнаружил клад, – сообщил он и вытащил шоколадное яичко в разноцветной фольге.
У Ванечки сразу же сна ни в одном глазу. Захлопал в ладоши, спрыгнул с сиденья:
– «Киндер‑сюрприз»! А можно, я сразу съем? Шоколадка вкуснее, чем ананасы!
Сидящий рядом дядечка недовольно дернулся от пронзительного детского голоска, однако промолчал и зажмурился покрепче: видно, все‑таки чувствовал, что, перестань он притворяться спящим, место ребенку придется уступить.
Ванечка сдирал фольгу, соря обрывками на колени дядечке‑притворе. Потом впился зубами в острый конец яйца, прокусил дырочку, приложил к ней глаз, пытаясь угадать, что за чудо скрывается там, в таинственной шоколадной темноте.
– Гремит!
– Может, бомба, – предположил Сергей.
Дядечка приоткрыл глаза и опасливо покосился на шумных соседей: не взорвут ли? И опять размеренно засопел, всхрапнул даже для пущей убедительности.
Ванечка наконец откусил добрую половину яйца. Сергей сверху увидел там крошечный телефончик. Увидал игрушку и Ванечка.
– Ух ты! – У него перехватило дыхание. – Как настоящий!
Вещичка действительно была изготовлена филигранно. Миниатюрный диск конечно же не крутился, зато малюсенькая трубочка снималась с аппарата. И разумеется, мальчик тут же снял ее, приложил к уху:
– Алло!
Грачев обрадовался: игра поможет скоротать томительную дорогу. И тут же включился в игру:
– У меня зазвонил телефон. Кто говорит?
– Слон! – прогудел Ваня баском. Они понимали друг друга с полуслова.
– Откуда?
– От верблюда.
– Что вам надо?
– Шоколада.
– Так у вас же есть! – сказал Сергей.
– Где? Ах да, – и мальчик аккуратно положил крошечную трубку на аппарат. Потом стал медленно, смакуя, доедать яичко.
Катя так редко покупала ему шоколад.
– От него аллергия, – уверяла она. Но это было неправдой: ее сын никогда не страдал ни диатезом, ни чем‑либо подобным. На аллергию она ссылалась лишь для того, чтобы лишний раз не произносить этого гнетущего слова: «дорого».
Проехали Мытищи. В вагоне поредело. Вышел и внезапно «проснувшийся» дядечка.
Сергей присел на освободившееся место, и сразу накопившаяся усталость – и физическая, и нервная – навалилась на него. «Только бы не проспать остановку», – мелькнуло в голове сквозь дрему.
Ванечка не тревожил его. У него было занятие. Сначала мальчик вел телефонные переговоры на два голоса, изображая крокодилов, требующих прислать галоши, или газелей. Потом пошла чистая импровизация:
– Алло, это ты, сынок? Узнал, надеюсь?
Пауза. Ваня выслушивал невидимого собеседника.
– В эту пятницу. За двадцать минут до закрытия.
Снова молчание. Оно длится ровно столько, чтобы на другом конце провода успели ответить.
– Хорошо, – одобрительный, поучающий тон. – Вдвоем с Негативом. Он знает маршрут.
Сергей, борясь со сном, пробормотал:
– С каким негативом?
На что Ванечка, зажав микрофон трубки ладонью, отозвался раздраженным, совсем не характерным для него голосом:
– Закрой дверь. Тебе давно спать пора.
«И правда, пора, – послушно подумал Грачев. – Закрой дверь… Осторожно, двери закрываются… Не проспать бы остановку… Мамонтовка… Мамон… мама…»
Глава 10
Предатель