Однако Варламов и тут его опередил, сам ответив на непоставленный вопрос:
– Я отдыхал за городом. Решил устроить перед свадьбой своеобразный мальчишник. Расслабиться в тесном мужском кругу на лоне природы.
– А поконкретнее?
Варламов чуть приподнял брови – едва‑едва, легкое такое, почти незаметное движение.
– Геннадий Иванович, внесите ясность: вы что, допрашиваете меня? Я, конечно, незнаком с сыскной работой, но по детективным фильмам знаю: подобным образом устанавливается, есть ли у человека алиби или нет. Кто я: обвиняемый, свидетель или потерпевший? И каков состав преступления? Будьте любезны, объяснитесь. В противном случае я отправляюсь по своим делам.
– Ну хорошо, – сдался Дементьев. – Я вынужден сообщить вам, что невеста ваша, Екатерина Семенова, убита при налете на пункт обмена валюты. Поэтому мы и опрашиваем…
Ему пришлось прерваться на полуслове, потому что Варламов стал медленно отваливаться на спинку кресла. Его тонкая рука судорожно зашарила по пиджаку, как бы отыскивая исчезнувшее сердце. Лицо исказилось, он жадно хватал губами воздух, но, кажется, никак не мог вдохнуть.
Следователь схватил графин, плеснул воды в стакан.
– Вот, выпейте. Доктора?
Юрий слабо мотнул головой:
– С‑спасибо… не надо.
С трудом приходил он в себя, восстанавливая дыхание. Но теперь и следа бывшего величия не осталось в этом человеке. Он весь как‑то обмяк, обвис. Взгляд был уже не надменным, а тусклым, безжизненным.
– Вы говорите – убита? Это не может быть ошибкой? Ах, простите, что же это я… Вы ее видели?
Следователь кивнул.
– Ее что… изуродовали?
– Нет. Единственный выстрел. В спину. Точное попадание в сердце.
– В сердце, – Юрий опять зашарил пальцами по груди. – Вот сюда, да? Значит, не мучилась.
– По заключению судебно‑медицинской экспертизы, смерть наступила мгновенно. Юрий Андреевич, возьмите валидол, я всегда держу его в столе, на всякий случай.
– Всегда? Валидол?
Вдруг его затрясло: после нескольких минут заторможенности началась самая настоящая истерика.
– Вы! – выкрикнул он тонким голосом. – Всегда держите валидол? У вас в кабинете каждый день такое происходит. Вы привыкли. Для вас чужое горе – это кусок хлеба. А я! А Катя! Она у меня – единственная! Куда смотрела ваша охрана? Или обменный пункт не охранялся?
– Охранник тоже погиб. Его расстреляли в упор.
– И поделом ему! – Голос Варламова стал визгливым. – Глядеть надо было!
Жених‑вдовец свернулся в кресле калачиком, поджав под себя ноги. Уткнувшись лицом в кожаную обивку кресла, он зарыдал:
– Ка‑тя…
«Пожалуй, все‑таки доктора надо, – озабоченно подумал Дементьев. – Вдруг у него сердечный приступ начнется».
Ему было, конечно, жаль Варламова: что и говорить, врагу не пожелаешь пережить такое, да еще накануне свадьбы. В то же время и неприятно, как‑то неловко было наблюдать эту сцену. Мужик все‑таки есть мужик, и он должен держать себя в руках. Особенно на людях. Дома – пожалуйста: хоть в голос причитай.
А впрочем – кто это знает, как бы он сам повел себя, если б, не дай бог, с Анжеликой подобное случилось. Но нет, нет. Этого Бог никак не допустит.
Дементьев сам себе удивился: что это с ним, ведь он никогда прежде не задумывался о Божественном промысле. И вдруг осознал: да это же фраза, произнесенная Надеждой Егоровной, не выходит у него из головы.
«Бог не допустил бы, – как достойно, с какой спокойной, истовой верой говорила эта простая женщина. Вот бы у кого Варламову поучиться самообладанию. А ведь ее положение не менее трагично: сын – преступник… то есть – подозреваемый».
Рыдания тем временем становились все тише, глуше и наконец прекратились. Варламов поднял голову и самостоятельно налил себе еще воды. Правда, рука его при этом дрожала.
– Простите меня за слабость, Геннадий Иванович, – виновато произнес он, растеряв всю свою спесь. – Это шок. Больше не повторится, честное слово.
Он помолчал, сосредоточился:
– Я готов ответить на все ваши вопросы. Лишь теперь я осознал, насколько они были необходимыми и оправданными. Значит, вас интересует…
– Где вы находились в пятницу, во второй половине дня.
Рано или поздно следствие завершится, и «дело» будет сдано в архив. И, быть может, много лет спустя кто‑то возьмет эту папку с архивной полки, сдует с нее пыль и перелистает.
Кто это будет? Убеленный сединами историк или юный юрист‑практикант? А может, писатель, сочинитель детективных романов, жадно хватающийся за любой острый сюжет?
Кем бы ни был этот будущий исследователь, он обязательно наткнется на пожелтевший бланк со свидетельскими показаниями Ю. А. Варламова, записанными им собственноручно.
Почерк – ясный, твердый, почти каллиграфический. Поэтому текст читается легко.
Вот что запечатлено в этом документе:
«В пятницу, в 15.00, я вызвал к своему дому такси. На нем и отправился за город, в Болшево, где у меня собственная дача. (Примечание: далее в тексте буду называть это строение виллой, так как для меня это привычнее.)
Номер такси указать, к сожалению, не могу, но таксиста (свидетеля моей поездки), наверное, нетрудно будет отыскать, так как я оплатил дорогу в двойном размере, до Болшева и обратно, и шофер, скорее всего, меня запомнил.
Прибыв на виллу, я обратился к местной жительнице Марье Устиновне Кондрашовой с просьбой истопить баню, что она и сделала. М. У. Кондрашова помогала мне по хозяйству в течение всего вечера пятницы и последующих двух дней. Поэтому она может засвидетельствовать, что я находился на вилле неотлучно.
Исключение составляет мой короткий поход (30 мин.) в Дом творчества кинематографистов. Там я встретил своих знакомых: режиссера «Мосфильма» М. А. Крошкина и заслуженного артиста Российской Федерации Н. Н. Махальского. Я пригласил их на виллу, и все остальное время, вплоть до раннего утра понедельника, мы провели вместе. Больше по этому вопросу мне добавить нечего.
Число, подпись: Ю. Варламов».
Быть может, будущий читатель этого документа обратит внимание на одну маленькую, но любопытную деталь: основной текст написан ровным, четким почерком, без каких бы то ни было излишеств. А вот роспись – совершенно иная. Витиеватая, заковыристая, и от последней буквы тянется причудливая завитушка. Похожая на загадочный дымок.
Дымок, который вьется из горлышка бутылки, когда оттуда собирается вылететь джинн.
Чудовищный джинн из страшной легенды.
Да, будущий исследователь этого уголовного дела окажется, скорее всего, проницательным и, сопоставив факты, догадается: Юрий Андреевич Варламов скрывал под маской невозмутимого, элегантного, утонченного интеллектуала свое истинное лицо.
Ограбление пункта обмена валюты было отнюдь не первой его операцией. А поездка на виллу в Болшево с приглашением на «помывку» известных кинематографистов служила для прикрытия. Таким образом преступник обеспечивал себе алиби.
Итак, организатором налета был Варламов. Он же – Батя. Он же – Наводчик. И он же – бесплотный и всесильный, жестокий и неуловимый джинн из зеленой бутылки.
Чудовищный дух из страшной легенды.
«Я сразу догадался! – воскликнет читатель, довольный собой. – Эх, если бы я тогда расследовал это преступление!»
Но одно дело – ознакомиться с готовой подшивкой документов постфактум, и совсем другое – находиться в гуще событий. Как сказал поэт, «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье».
Вот и следователь Дементьев находился с преступником лицом к лицу в своем рабочем кабинете и – не сумел распознать его.
Потому что алиби Варламова было продумано до мелочей, безукоризненно и неуязвимо. Он действительно находился в момент преступления далеко от Москвы, и несколько серьезных свидетелей могли подтвердить это.
Грачева же взяли с поличным.
– Благодарю вас, Юрий Андреевич, – сказал Дементьев, перечитав письменное показание Варламова. – Больше мы вас, пожалуй, беспокоить не будем.
И он вновь протянул посетителю руку – и опять кисть Варламова выскользнула из его клешни, как гладкая отполированная дощечка.
Поднимаясь с кресла – кряхтя как старик, с видимым усилием, – Варламов как бы мимоходом поинтересовался:
– Да, а почему вы спрашивали о Грачеве? Он что, тоже пострадал в этом происшествии?
– Нет. Он был в валютном пункте в тот момент, когда туда приехал РУОП.
– Кто приехал?
– РУОП. Районный отдел по борьбе с организованной преступностью.
– И что, Сергея схватили? Ему – как это говорится – предъявлено обвинение? Но это же явная нелепость: он дружит с Катей, то есть – дружил…
– Дружил‑то дружил, но он скрылся. И все улики против него.
– Странно, – пожал плечами Варламов и, откланявшись, покинул кабинет.
А у следователя на душе остался какой‑то странный осадок. Такое неясное, смутное ощущение.
Но он не обращал внимание на свои ощущения. Он доверял фактам. А все факты были в пользу Варламова.
Глава 29
Отчим‑оборотень
Сопоставлять факты приходится не только следователю, но и преступнику.
Этим и занялся Варламов, укрывшись в своей однокомнатной квартире за надежной стальной дверью с фигурным глазком.
Вроде бы операция прошла как надо. Правда, с некоторыми неожиданностями, как приятными, так и не слишком.
По крайней мере, одна неожиданность – да какая! – оказалась весьма и весьма кстати. Варламов даже прищелкнул от удовольствия своими тонкими, ухоженными пальцами: беднягу Грачева угораздило очутиться на месте преступления очень вовремя. Это судьба. Наводчик не предполагал, что можно рассчитывать на такое везение. Он и подумать не мог, что одноклассник его нареченной (ха‑ха!) зайдет к ней в конце рабочего дня. А вот, гляди ж ты, зашел.
Причем появись Сергей на несколько минут раньше – помешал бы налетчикам. На несколько минут позже – сам бы не влип. А так бедолага угадал тютелька в тютельку. Теперь все подозрения падают на него.
Удача вторая, тоже немалая, состояла в том, что этому Грачеву каким‑то образом удалось скрыться. Варламов мысленно аплодировал ему: молодец, парень! Оставил РУОП с носом!
О, Наводчик очень хорошо знал, что такое РУОП, это он лишь перед следователем притворился, что не понимает смысла данной аббревиатуры.
В отделе по борьбе с организованной преступностью служат такие супермены, от которых может ускользнуть разве что джинн, способный растворяться в воздухе.
А Грачев сумел. Грачев улизнул. И теперь вся энергия правоохранительных органов будет тратиться на его розыск. Большое тебе мерси, Сереженька! Бегай подольше, марафонец. Скатертью тебе дорога.
Спасибо и недотепе‑следователю за то, что столь доверительно сообщил такую ценную информацию. Да здравствует наша доблестная прокуратура!
«Дилинь‑динь», – пропел в этот момент музыкальный дверной замок.
Наводчик‑Батя глянул в фигурный оптический глазок с широким углом обзора. На площадке стояла соседка Варвара Матвеевна, воинственно выставив перед грудью забинтованную руку.
Придав своей смазливой физиономии скорбное выражение, Варламов отворил.
– В прокуратуру вас уже вызывали, – грозно проговорила соседка. – Теперь в суд вызовут. Я подам на вас! Вы мне уплатите за физический и моральный ущерб!
Варламов скорбно глядел на нее.
– Ох, Варвара Матвеевна, добрая вы моя, вы уж простите соседа. Мы ведь с вами всегда по‑хорошему, душа в душу. – Он даже тихонько всхлипнул. – А сегодня это я случайно. Пошатнулся. Что‑то ноги не держат. Ну и – прямо на вашу дверь.
Соседка была ошарашена:
– Чего это с вами? Надрались, что ли?
Она ни разу не видела, чтоб сосед ее был в таком расстройстве.
– Если бы надрался. Варвара Матвеевна, миленькая, у меня невесту убили…
– Ух ты, ух ты, – закудахтала она, а Наводчик злорадно подумал: «Давай‑давай, квочка. Любишь болтать? Про конференции и прочую ерунду. Так вот тебе пища для сплетен. Рассказывай, курица, что сосед твой сам не свой от горя».
Он глянул на ее перевязанную руку, бинтов было наверчено сверх всякой необходимости.
– А моральный ущерб и физический тоже я, конечно, оплачу, – успокоил он ее и выдал несколько купюр.
Она их довольно ловко цапнула левой рукой, привычно проворковав:
– Ах, что вы, что вы! Зачем? Такое горе…
– Извините. Хочу побыть один, – сказал Варламов и, захлопнув бронированную дверь, громко застонал: – О! О! О‑о!
Знал, что с той стороны двери подслушивают.
«С Варварой нужно быть поласковей, – подумал он, довольный разыгранной сценой. – Тупица каких свет не видывал, но бывает иногда полезна. Стоп. Что она там болтала про Джонни? С кем это он приходил? Парень, усатый, помоложе меня. Неужели Грачев? Не иначе. Что она еще там несла? Пуховик у него чем‑то выпачкан. Пуховик, точно, у Сергея имеется. Коричневый. А выпачкан… Да уж понятно чем, коль побывал возле расстрелянных. Он. Он!»
Грачев заполучил мальчишку.
Это была новая неожиданность и уже не такая приятная. Она озадачивала.
Вообще‑то Батя знал, что Сергей любил этого ребенка. Это Варламова даже радовало: «жених» мог не отвлекаться и полностью посвятить себя охмурению этой рыжей дурочки. Его общение с Ванюшей сводилось лишь к изучению примитивных английских фраз да поеданию ананасов. Остальная возня с этим назойливым существом приходилась на долю «дяди Сережи», которого пацан звал Тараканом.
Но чтобы человек, чудом вырвавшийся из лап руоповцев и скрывающийся, таскал с собой такую обузу, как шестилетний ребенок, – этого Варламов объяснить себе не мог. Тут, видимо, были какие‑то особые, весомые мотивы. Какие же?
Даже всемогущие джинны порой заходят в тупик. Особенно тогда, когда их противники не хитрят, а поступают по совести. Варламову в голову не приходило, что можно возиться с малышом просто из любви к нему, из жалости, из сострадания. Наконец, из чувства ответственности перед его покойной матерью.
Вот Наводчик и ломал себе голову, пытаясь объяснить поступок Сергея. Дикий, самоубийственный поступок в его понимании.
Самоубийственный ли?
А может, как раз наоборот? Спасительный?
«Кажется, я понял! – осенило вдруг Варламова. – Майн гот! Он хочет использовать детеныша как свидетеля».
Свидетеля чего?
Свидетеля – против кого?
Память услужливо подсказала ответ на эти вопросы. Ясно припомнилась нищенская квартира этой жалкой влюбленной рыжей дурищи. Допотопный, дисковый телефонный аппарат, крест‑накрест перемотанный изолентой – видно, не раз побывал на полу.
Воспользовавшись тем, что «невеста» ушла стирать свои обноски, он из ее дома созвонился с «сынками», дал им последние указания перед налетом.
Исполнители перед этим хорошо усвоили, как предстоит действовать: зайдут в обменный пункт вдвоем. Один представится другом Юрия, другой – закройщиком из ателье для новобрачных. Последний покажет свадебное платье, якобы заказанное женихом, а на самом‑то деле взятое напрокат.
Жених, дескать, хотел преподнести ей сюрприз, да не смог точно назвать обхват талии в сантиметрах, так что, пожалуйста, Екатерина Петровна, не могли бы вы примерить, как только освободитесь. Только в окошечко эта красотища не пролезет, помнется, а ведь жалко: не платье – произведение искусства. Так что не могли бы вы открыть дверь…
Девка, естественно, рот разинет от восторга и лишних вопросов задавать не будет. А если вмешается охранник, она подтвердит, что все это – чистейшая правда, что у нее действительно есть жених по имени Юрий и они вскоре станут мужем и женой.
Итак, все было продумано: она откроет дверь в кассу и… больше ей уже не жить. Охраннику тоже.
Все это было оговорено до мельчайших деталей, и в тот день, когда Варламов звонил из квартиры Семеновых, оставалось уточнить лишь день и час.
Но в тот момент, когда Батя произнес: «В пятницу за двадцать минут до закрытия», – да‑да, именно в этот момент проклятый детеныш заглянул в комнату. Крысенок!
Дети, оказывается, еще хуже крыс. Настоящие грызуны, по крайней мере, не умеют говорить, не могут стать свидетелями. А этот маленький рыжий вполне может.
Несомненно, он уже выболтал все Грачеву, поэтому тот теперь и таскается с ним.
«А зачем они приходили ко мне? – соображал Варламов. – Видимо, усатый хотел припереть меня к стенке. Может, решил шантажировать? Не на того напал. Убрали двух взрослых свидетелей, не пощадим и этого недоростка. Крыс полагается травить. Они разносчики заразы».
Батя принял решение.
Однако мальчишку предстояло еще отыскать.
Грачев в бегах. Если уж десятки опытных сыщиков не могут его найти, то в одиночку обнаружить скрывающегося тем более мало надежды… надежды… Надежды? Надежды Егоровны! Что там изрекала Варвара по поводу бабушки Нади?
«Ах, Варварушка, умница ты моя, тупица безмозглая! – Наводчик ликовал. – Да я тебя озолочу! Какая замечательная у тебя привычка – подслушивать под дверью».
Ну конечно же, подозреваемый, не застав Варламова дома, должен был припрятать мальчишку в надежном месте. А Мамонтовка – как раз такое местечко. Тихо, спокойно. Есть погреб, есть чердак. Есть садик, куда крысенка можно вывести подышать свежим воздухом.
Варламов однажды был там: Екатерина устроила что‑то вроде семейного пикника. Какое счастье, что «жених» тогда не отказался поехать, хотя ему эта сельская вылазка была поперек горла. Зато теперь он знает адрес.
Решено. Он тотчас соберется и отловит этого рыжего крысенка. Подманить его не составит труда, мальчишка отзывается на кличку Джонни. И любит ананасики. «Иди сюда, посмотри, чем я тебя угощу, детка». Крыс всегда ловят на приманку.
И уничтожают.
Каково же было разочарование несостоявшегося отчима, когда он узнал, что мать Грачева не уследила за детенышем и тот исчез в неизвестном направлении.
Надежда Егоровна винилась и каялась перед ним:
– Такое несчастье с Катюшей, а теперь вот еще и мальчик!
А из угла горницы на Варламова во все глаза глядел идиот‑милиционер. Весь его вид выражал сочувствие жениху, потерявшему невесту, и без пяти минут отцу, потерявшему сына.
– Его уже ищут, – заверял страж порядка. – И обязательно скоро найдут. И ваша семья… воссоединится.
Защищал честь мундира, придурок.
…На обратном пути в Москву Варламов пытался вычислить возможный маршрут Ивана.
«Интересно, сообщил ему Грачев о смерти матери или нет? Если даже сообщил – все равно: детям не дано осознавать в полной мере понятие «смерть». В любом случае – детеныша всегда тянет к самке. Это инстинкт».
И он решил подловить опасного свидетеля в его родной норе, в жилище Екатерины Семеновой.
Глава 30
Путешественник
Верно говорят: у семи нянек дитя без глазу. Столько народу было поднято на ноги, чтобы разыскать маленького рыжего мальчика, а он в это время…
Но попробуем проследить путь Ивана Семенова с самого начала.
Причина его исчезновения была простой и веской: ребенок захотел к маме. К ней он и отправился в то самое время, когда Надежда Егоровна, положив очередную ложку повидла, складывала тесто и защипывала края. Она предвкушала, как поставит блюдо горячих пирожков на середину стола, выйдет на крыльцо, позовет Ванечку и они сядут пить чай.
«Пусть аппетит нагуляет на свежем‑то воздухе», – думала она, не подозревая, что Ванечка в это время идет к станции, изредка оглядываясь на бабы‑Надин дом.
Мир вокруг него был большим и добрым.
«Если тебе говорят: «Иди, в саду пока погуляй», ты надеваешь своего Микки‑Мауса, влезаешь в боты, тяжелые, блестящие, и выходишь в сад.
В саду мокро, капли падают с желтых рябиновых листьев. Рябина растет у калитки. Если открыть калитку тихо‑тихо, чтобы не скрипела, а потом прикрыть ее за собой – то можно идти вперед. Все вперед и вперед… и придешь на станцию, а потом приедешь к маме.
А баба Надя печет пирожки с яблоками…»
Ванечка еще раз оглянулся – бабы‑Надиного дома уже не было видно за другими домами. И еще решительнее зашагал вперед.
«Ну и что? Пусть печет. Сейчас вернется Сережа, и баба Надя его накормит этими пирожками, потому что она же печет их для него, она ведь его мама. А он к своей маме поедет на электричке.
Ой, чуть не упал. Очень хорошо, что не упал, очень здорово, а то мама расстроится, увидев его грязным.
Сережа какой‑то странный: ничего не объяснил и ушел. Он так никогда не поступает. И мама так никогда не поступает. Она всегда говорит, что, зачем и почему. Тогда все понятно – тогда все делаешь, как она говорит.
Сейчас нужно скорее к маме – она все объяснит».
Конечно, Ванечка часто мечтал, как попадет куда‑нибудь без взрослых – без мамы, без Сережи. И не во двор, где бегают ребята, а в какое‑нибудь незнакомое интересное место. И, кажется, сейчас его мечта сбывалась.
«Если все хорошо помнишь, то идешь правильно. Да, правильно – вот поворот к деревьям. Теперь опять прямо. Это как бы лес, но не совсем, потому что скоро – железная дорога, а это называется «лесополоса».
Вот шалаш. Наш шалаш. Наш с Сережой, здорово как – стоит и нас ждет. Тут надо к нему свернуть, потому что нельзя пройти мимо, как будто шалаш – чужой или ничейный».
Сосед Надежды Егоровны, который шел от станции, заметил у шалаша знакомого рыжего мальчика. И тут же забыл о нем, потому что часто видел, как сын Надежды Егоровны Сережа играет с этим мальчиком у шалаша, значит, Сережа и сейчас там. Сосед спешил домой.
А Ванечка постоял у шалаша и зашел внутрь.
«А тут кто‑то был, – огорчился он. – Курили здесь, разбросали окурки. И бутылки оставили в том углу, где обычно автобус стоит, там его стоянка, и у самосвала стоянка там же. А они сделали стоянку для бутылок. «Неправильные люди» – мама бы так сказала. Сейчас некогда, надо быстрее к маме ехать, а потом вместе с Сережей они наведут здесь порядок. Обратно на тропинку – и снова прямо, вперед. Вот и речка Уча, она даже летом холодная, а сейчас на ней лед, можно подойти и ботами потрогать лед – сначала одной ногой, потом второй».
Если бы женщина с сумками, которая проходила неподалеку, повернула голову, то увидела бы мальчика, который вот‑вот свалится со скользкого берега на хрупкий лед. Она конечно же бросилась бы спасать ребенка. Но женщина смотрела себе под ноги и рыжего мальчика у кромки замерзшей воды не увидела.
Ванечка отошел от речки и стал подниматься к навесному пешеходному мостику через Учу, над которым по большому железнодорожному мосту шли поезда. Они всегда пугали Ванечку, даже когда Сережа вел его за руку.
У пешеходного мостика мальчик застыл в нерешительности.
«Дальше – сложно. Тут надо что‑то придумать, а то страшно. Вот так: пропускаешь один поезд, а потом быстро‑быстро идешь на этот качающийся мостик. Пока другой поезд снова не поехал, надо пройти весь мостик. Он висит и немножечко качается, когда по нему идешь, и совсем не страшно. А вот когда поезд едет сверху, над головой, по большому мосту – тогда очень страшно».
Ванечка зажмуривается и вспоминает:
«– Мама! Там поезд!
– Ты, главное, не бойся. Держись за перила и смотри вперед.
Если держаться за перила и смотреть вперед, то поезд наверху быстро проедет. Подумаешь – поезд, тут же перила. Мама всегда все говорит правильно, и надо делать, как она говорит».
Благополучно миновав страшный мостик, Ванечка ступил на твердый асфальт – и сразу побежал, увидев электричку. Конечно, он не задумался, куда она идет – в Москву или из Москвы. Он знал – если электричка подошла, надо быстро бежать к ней и вскакивать в открытые двери.
Ванечка влетел в вагон и плюхнулся на скамейку у окна.
Теперь можно в окно посмотреть. Станция с большими буквами: Ма‑мон‑тов‑ка. Сам прочитал. Он умеет читать.
Вагон дернулся, поплыл вперед, и станция осталась позади. Он смотрит в окно, а можно закрыть глаза и так ехать до Москвы.
Ванечка закрывает глаза и погружается в сон.
Мама наклоняется над ним и говорит:
– Сейчас я тебе объясню.
Но это, оказывается, не мама, а бабушка Надя. Но в то же время она похожа на маму и улыбается, как мама.
– Понимаешь, мы теперь с тобой будем жить вместе, – говорит она и накладывает начинку в тесто, а потом защипывает пирожок. Зачерпывает ложкой следующую порцию начинки, но не из банки с повидлом, а откуда‑то снизу, с дороги, и кладет кусок черной земли на тесто, закрывает его… и защипывает.
– А где мама? – спрашивает Ваня тихо, потому что кричать почему‑то нельзя.
– Мама уехала в Сергиев Посад, – говорит бабушка и улыбается и громко повторяет: – Сергиев Посад.
– Сергиев Посад, – объявили название конечной станции.
Вагон тряхнуло, вокруг зашумели, Ванечка проснулся и непонимающе оглянулся.
«Электричка стоит, все уже выходят. Соснул немножко. «Сосну заломал» – так Сережа говорит, когда утром у бабы Нади его будит. Почему сны никогда не запоминаются? Они – как мыльные пузыри. Просыпаешься – и сон сразу лопается.
Все у дверей уже потолкались, теперь можно спокойно выходить.
Тут что‑то странное. Тут снег. Сколько же эта электричка ехала, что приехала в снег?»
Снег здесь шел еще с пятницы, маленький старый город был им укрыт, как белым одеялом. В Москве еще стояла поздняя осень, а сюда уже пришла зима. Рыжий Ванечка брел среди этой белизны, приближаясь к Троице‑Сергиевой лавре. Он не знал, откуда и куда идет.
«Если идешь вперед – обязательно куда‑нибудь придешь и все станет понятно. Нет, ничего не понятно. Всегда, когда в Москву приезжаешь, – там вокзал, метро. Где же все это? Тут все под снегом и все какое‑то не такое, в домах этажей мало. Может, это какая‑нибудь заграница?
Нет, не заграница! Ура! Церковь бабы‑Надина. Только почему она здесь, а не в деревне? Да их здесь вон сколько, и все разные… Это не бабы‑Надина церковь. Надо посмотреть, чем она отличается. Задираешь голову – видишь луковицу, то есть маковку – так баба Надя говорит. У этой церкви луковица синяя, а посередине полоса золотая, как будто на луковицу пояс золотой надели. На Новый год у одной девочки был такой золотой пояс. Церковь белая, и, когда ближе подходишь, луковицу уже не видно».
Ванечка ходил, задрав голову, с интересом рассматривал купола церквей, туристов с фотоаппаратами, монашек, одетых во все черное. А уже начинало темнеть.
«Эта церковь – вся разноцветная: и желтая, и зеленая, и столбики у нее вьющиеся, как мамины волосы. А тут что‑то очень интересное – круглая крыша на столбиках, а под ней – такая большая круглая штука, и фонтанчик из нее бьет».
– Мальчик, это святая вода. Что ты тут под ногами вертишься? – строго говорит ему какая‑то тетенька.
Мама всех называет тетеньками и дяденьками, она так шутит.
Так очень удобно всех называть, потому что иначе эту тетеньку надо было бы называть жабой.
– Ничего, ребенку умыться надо, оно и во благо, – говорит другая тетенька, похожая на добрую ворону. – Полить тебе на ручки? Вот так. Ручки теперь чистые, да? Попей, попей водички, хорошая это водичка.
Пьешь воду прямо из ладошек – и чувствуешь себя большим, как Сережа. Сережа всегда пьет воду под краном из ладоней. Они у него большие, настоящие ладони, а когда ладони еще не совсем большие, вода проливается мимо.
– Спасибо, – говорит он тетеньке – доброй вороне и идет дальше.
Но куда идти дальше – Ванечка не знал. Окончательно стемнело, зажглись фонари, людей на площади стало совсем мало. И холодно. Он вернулся в церковь. Там уже никого не было.
«Тут тепло, свечки горят. Везде иконы – такие картины, все из золота. На лицах глаза большие и печальные. Баба Надя объясняла, кто это такие, только я не запомнил. Стены красивые, а пол из камня, холодный. А вот там коврик есть, там можно посидеть и даже поспать. Люди сюда больше не придут, значит, никто не прогонит».
Ванечка заснул, свернувшись в калачик, подтянув колени к подбородку.
Монахиня лет сорока в стареньких кедах, которая пришла навести порядок, погасить свечи и закрыть храм до утра, не сразу заметила мальчика, спящего на коврике у алтаря.
– Ты что тут? Ты чей? – Она растолкала Ванечку, он сел и уставился на нее снизу вверх. – Ты что, потерялся? – спросила монахиня.
– Нет. Я заблудился.
– Пойдем‑ка. Не место тут тебе.
Взяла за руку, вывела из церкви, повела в дом неподалеку.
Ванечка не понимал, куда его привела тетенька в черном. Он с любопытством оглядывался по сторонам. А тетенька в черном спорила с другой, постарше себя и построже.
– Мальчик. Ты чей? – спрашивала у Ванечки старшая.
– Мальчик, где твоя мама? – спрашивала младшая.
«Врать нехорошо. Но если сказать этим тетенькам, что мама в Москве, им это не понравится».
– Не знаю…
– Отведи его в милицию, – сказала старшая монахиня.
– Там Алексей сегодня дежурит, – ответила младшая, – он за ним не присмотрит. Вот завтра у Иванушкина смена, Иванушкин – человек надежный.