Сергей же продолжал паясничать:
– Есть за мной и еще один грешок, дорогой мой проницательный Шерлок Холмс.
– Какой? – насторожился Дементьев и приготовился записывать.
– Нарушение правил дорожного движения. Превысил скорость. И представьте, разбил свой собственный автомобиль. Но никто, к счастью, при этом не пострадал.
«Издевается. – Следователь с досадой бросил ручку. – А вообще‑то он парень ничего. Мне такие нравятся – не теряют самообладания. Это у Грачевых, видимо, семейное, что у матери, что у сына. И чего ни на грамм у этого слюнтяя Варламова. Что ж, тем интереснее будет работать. Потягаемся, Сергей. Проверим, у кого нервишки крепче. Когда‑то, во время пожара, покрепче оказались у тебя. Теперь мой реванш».
– За вами, Сергей Николаевич, числится еще кое‑что помимо дорожного происшествия, – произнес Дементьев.
– А именно? Издевательство над следователем? Ну это еще доказать надо, гражданин начальник.
– Да нет, не издевательство. Ваш нынешний балаган – это, как говорится, чем бы дитя ни тешилось… Кое‑что посерьезнее, гражданин Грачев. Похищение ребенка, Семенова Ивана.
– Ребенка я не похищал, – спокойно, без прежнего ерничества отозвался Сергей. – Я его просто забрал из детского сада. И отвез к своей матери. Ведь у него не осталось родственников.
– Это я знаю, – кивнул Дементьев. – Мы побывали в Мамонтовке. Но мальчик оттуда исчез. Вы не в курсе?
Сергей понял, что пора разговаривать по делу. Перестал паясничать.
– В курсе.
– А где он в настоящий момент, вы тоже знаете?
– Да. Знаю.
– И можете назвать место?
– Нет, не могу. Вернее, не хочу. Не назову, короче. И заставить меня никто не сможет. Даже под угрозой высшей меры.
Он выдержал паузу, во время которой смотрел следователю прямо в глаза.
Ни один из них не отвел взгляда.
И когда Грачев вновь заговорил, тон его изменился: стал искренним, серьезным. Сейчас он обращался к Дементьеву как к равному, на «ты»;
– Если говорить честно, Геннадий, я только из‑за этого и сдался. Иначе хрен бы вы меня нашли. Речь идет как раз о судьбе ребенка. О его жизни, понимаешь? Пока настоящий преступник не схвачен, Ивану будет грозить опасность. Поэтому я очень прошу тебя, Геннадий, выслушай меня и сделай над собой усилие, постарайся поверить.
И тот, кто был по другую сторону в этой дуэли, отозвался – тоже на «ты», с неожиданным для самого себя доверием:
– Говори.
Долго, долго сидели они в кабинете. Геннадий уже не по первому разу выспрашивал подробности. А их было до обидного мало.
– Значит, ты говоришь, синий «мерседес»?
– Да, совсем новенький.
– Черт, сколько их в Москве, таких новеньких, синеньких. Как же ты номера‑то не посмотрел?
– Да вот, – сокрушался Сергей. – Знал бы, где упадешь, соломку бы подстелил.
– Соломку… Теперь будешь на нарах баиньки, без перин. Лучше бы тогда стелил соломку…
– Ладно, это лирика. Что было, то сплыло. Но был, был «мерс», честное слово! И сразу уехал, когда эти двое вышли. А выходили так поспешно, что аж толкнули меня. Но не бежали.
– Конечно, не бежали. Это было бы подозрительно. Ну‑ка, Сергей, напрягись еще раз, попробуй их описать.
– Да я ж говорю – запомнил только одного. Потому что он заметный, альбинос. И брови, и ресницы, и волосы – как перекисью водорода обесцвечены.
– Да это я понял, понял. А второй? Ну хоть что‑нибудь!
– Увы.
– Эх, ты. Значит, по‑твоему, альбинос – это и есть Негатив?
– Рассуди сам: а как же иначе?
– Похоже. К сожалению, мы можем принять это лишь в качестве рабочей гипотезы.
– Понимаю. Я не в претензии.
– Не в претензии… К суду тоже будешь не в претензии, когда приговор огласят?
– Знаешь, Геннадий… Я почему‑то верю, что все закончится хорошо. Глупо, конечно, но вот верю – и все тут.
Дементьев задумчиво глянул на Сергея:
– Очень глупо. Но знаешь – как ни странно, я тоже верю.
Они помолчали и улыбнулись друг другу. И начали все по новой:
– Пожалуйста, Сергей. Еще разок воспроизведи тот телефонный разговор Варламова, который слышал Иван.
– Алло, это ты, сынок? Узнал, надеюсь?
– Ну ни одной, ни единой зацепочки, даже самой малюсенькой, чтобы подтвердить твои слова.
Геннадий ходил по кабинету уже без галстука, без пиджака, весь взмыленный от усталости. Даже фрамугу распахнул во всю ширь, хотя на дворе стоял холодный ноябрь.
Устал и Грачев. С наслаждением вдыхал врывавшийся с улицы ледяной воздух.
– Но ты‑то мне веришь? – уже не в первый раз спрашивал он у Геннадия.
– Я‑то верю.
– Вот и хорошо. Это главное.
Следователь вдруг посмотрел на него, как на диковинное животное, и заорал:
– А толку‑то! Ты что, дурак, не понимаешь, что все твои показания – тьфу! Песнь Песней! Сказки дядюшки Римуса! До тех пор, пока их нечем будет подкрепить.
Коллеги, наверное, очень бы удивились, увидав его таким возбужденным и благосклонным к подозреваемому.
– Нет доказательств! Нет! – потрясал он кулаками.
Сергей коротко бросил:
– Найди.
– Где?
– Твои проблемы. Это ведь твоя работа.
– Тебе хорошо говорить, – огрызнулся следователь и осекся: это ведь Сергея, а не его сразу после допроса заключат под стражу. – Что же делать? – сказал он, остывая. – Эти твои «негативы» даже отпечатков не оставили. В перчатках работали, суки.
– Ты ищи, – сказал ему Сергей. – Я подожду. В тюрьме – так в тюрьме. Видно, и правда линия судьбы у меня такая, извилистая.
– Только учти: фабриковать я ничего не собираюсь, – заверил его следователь. – Меня интересует только правда.
Грачев не откликнулся на эти слова, его мысли блуждали где‑то далеко: «…И обернется ложь правдой…» А вслух сказал:
– Интересно, когда и как это произойдет?
«Он переутомился, – решил Дементьев. – Мы оба переутомились. В самом деле: сколько можно повторять одно и то же».
Полез в ящик стола, вытащил термос с чаем и свой привычный сухой паек. Развернул фольгу, там оказались пышные Анжеликины пирожки.
– Угощайся, – предложил Юрий подозреваемому. – С утра ведь не ел.
– Горбушку сжевал у Варламова.
Пирожки были с рисом и яйцом. Вкусные.
– А моя мама делает с яблоками…
– Знаю.
Официальная часть закончилась. Теперь сидели за обеденным столом два приятеля, подкреплялись после трудного рабочего дня.
В прошлом их разделяла взаимная неприязнь. Что ж, всякое бывает. Кто старое помянет – тому глаз вон.
Находились ли они так же, как еще сутки назад, по разные стороны дуэльного барьера?
Вряд ли. Оба были заинтересованы в одном: добиться справедливости. Для Сергея это было вопросом жизни. А для Дементьева… вопросом чести, наверное.
Во всяком случае, докопаться до правды теперь казалось Геннадию важнее, чем добиться повышения в должности и звании.
Он помнил: от исхода этого дела зависит судьба еще одного человека – маленького, шестилетнего, только начинающего жить. Ничем еще не успевшего провиниться, но уже представлявшего опасность для подонка‑убийцы.
Адреса, где находился Ванечка, Грачев так и не назвал. Но Геннадий особенно и не настаивал.
Напоследок, когда чай был допит, а от пирожков остались одни крошки, следователь обратился к Сергею с просьбой:
– Ты вот что… Помалкивай о том, что мы были знакомы раньше. Иначе дело передадут кому‑то другому. Скажут, что я, мол, лицо заинтересованное.
– Хорошо, – пообещал Грачев.
Геннадий улыбнулся:
– А ведь я, если вдуматься, действительно лицо заинтересованное.
И он протянул Сергею руку. А тот в ответ подал свою, хотя рукопожатие могло причинить ему боль.
«В темницу попадешь…»
Вот и сбылось еще одно предсказание старой цыганки, госпожи Груши.
У многих людей слово «темница» вызывает ассоциации весьма романтические. Старинный замок, сложенный из цельных необтесанных валунов, узкие окошки‑бойницы, в которые, возможно, время от времени заглядывает «вскормленный на воле орел молодой». И стражники в тяжелых латах. И подземный ход, который выкапывается годами, а роет его неотразимый узник вроде Жана Марэ в роли графа Монте‑Кристо.
Нормальному человеку, с уголовным миром не связанному, и в голову не придет, что «темница» – это то же самое, что «тюряга». Или СИЗО – следственный изолятор. Или он же – ИВС, изолятор временного содержания.
«Временного – это хорошо, – думал Сергей с горькой иронией. – Обнадеживает».
Его поместили в Бутырскую тюрьму, которая снаружи и впрямь выглядела, как старинный замок из красного кирпича, хотя обыватель не имел возможности оценить ее архитектурных прелестей: подследственная тюрьма была расположена во дворе. От шумной, многолюдной Новослободской улицы ее отгораживал универмаг с жизнерадостным названием – «Молодость».
Сергей хорошо знал каждый тупичок и закоулок там, снаружи.
Неизвестно, как на ладонях, но уж в жизни‑то линии судьбы точно сходятся в одних и тех же точках пространства.
Дом, где жили Катя с Ванечкой, находился отсюда метрах в тридцати – через дорогу, рукой подать. Прямо напротив клуба ГУВД. В этот милицейский Дом культуры они прошлой зимой водили Ванечку на елку. У Деда Мороза была, помнится, дрессированная утка. Номер заключался в том, что она шагала на своих перепонках туда‑сюда по сцене и крякала довольно выразительно.
«Катя… Была бы ты жива – принесла бы мне передачку. Но тогда бы я не сидел здесь. Кати нет, а Лина не может прийти ко мне, ей нельзя себя расшифровывать.
Она охраняет твоего сынишку, Катя. Ты не волнуйся, ей можно доверять. Она парень что надо!
Парень? Нет… женщина. Моя женщина.
Катюш, я так хотел бы вас познакомить, – мысленно он обращался к однокласснице так, будто та могла его слышать. А кто знает, может, она и слышит. – Мне кажется, вы бы нашли общий язык, хоть вы и разные. А когда у нас с Линой родится ребенок, ты научила бы его пеленать…»
Боже, о чем он. Какой ребенок? Они ведь с Линой провели вместе одну короткую ночь.
Размечтался, дурак.
А сам‑то лежит на жестких нарах, «в этой плохо проветренной камере.
Какая там темница – тюряга!
Вот тебе и «не зарекайся». Попер на рожон, герой. Вдыхай теперь эти ароматы.
Запах – вот что здесь было самым мучительным для Сергея. Глаза‑то можно закрыть. И представить себе, что ты, к примеру, Емельян Пугачев. Он ведь тоже был заключен императрицей Екатериной II в этот тюремный замок. Красиво звучит, да? А ведь и тогда это была всего‑навсего тюряга. И воняло тут, наверное, так же. Ну, Емелька‑то, впрочем, был крестьянин, его вряд ли донимали запахи. А вот взял и царем назвался, самозванец.
Но ведь и Сергей Грачев был в своем роде самозванцем. Он занимал здесь не свое место, а варламовское.
И его, возможно, также ожидала казнь. Если, конечно, Геннадий не откопает нужные доказательства.
Только здесь, в тюрьме, Сергей вдруг осознал, как он соскучился по своей работе. Причем не только по компьютерам, датчикам и прочей аппаратуре, но и по тем странным людям‑чудикам, которые его окружали в НИИ биоэнергетики, и по тем необъяснимым, загадочным явлениям, которые там изучались.
Особенно остро он почувствовал, как ему всего этого не хватает, во время унизительной процедуры «игры на пианино», то бишь снятия отпечатков пальцев.
Какая все‑таки разница: здесь берут отпечатки для того, чтобы человек не мог скрыться, чтобы его в любой момент сумели опознать.
А там… Для чего там?
Зачем изучать линии ладони?
Зачем человеку знать свое будущее?
Говорят, гадание – грех. Мол, если некто знает, что его ждет, то он будет рабом предсказания. Лишится свободы выбора.
А может быть, как раз наоборот? Заранее предупрежденный об опасности, человек сумеет к ней подготовиться, и его труднее станет застать врасплох.
Предупрежденный о счастье – не проморгает его, не пройдет мимо. И тогда ни у кого на свете, ни при каких обстоятельствах рыжий конь не проскачет стороной.
Знать о своем грядущем хорошо еще и потому, что можно попытаться вступить с судьбой в схватку. А в любом поединке всегда есть пусть крохотный, но шанс победить.
Фу, как неприятно пахнут руки от этой специфической краски. В институте биоэнергетики используются совсем другие составы.
«Вот выйду отсюда, – мечтал Грачев, – и нашу технологию еще более усовершенствую».
Он не будет относиться к работе формально. Как он мог быть таким дураком – не верить в пророчества. Ведь совершенно очевидно, что они сбываются.
Отпечатки, отпечатки… Знак судьбы. Предначертанность.
А может, это знак и свободы? Так хотелось бы.
Глава 41
Поцелуй иуды
Екатерину Семенову хоронили на деньги банка, в филиале которого она работала. Совет директоров раскошелился, «спонсировал».
Дементьева покоробило, когда ему сообщили об этом «спонсировании»: как будто речь идет о развлекательном шоу или увеселительной турпоездке. За выделенные средства, однако же, спасибо.
Прежде Геннадий никогда не думал об убитых как о реальных людях. Жертвы преступления, вернее, их тела были для него не более чем факторами в расследовании дел.
Вскрытие показало, что смерть была насильственной? Ясно. В крови обнаружен наркотик? Понятно. Точное время смерти не совпадает с показаниями свидетеля? Учтем.
А сейчас у него впервые появилось такое чувство, будто в лице незнакомой Кати он потерял кого‑то из близких. Почему, отчего?
Он решил отправиться на похороны по двум соображениям. Первое – чисто деловое. Вдруг узнает что‑то новенькое, подметит какую‑нибудь деталь, которая прольет свет на неясные факты следствия.
Второе – чисто личное, сокровенное. Он хотел… попрощаться. Не догадался – почувствовал, что Екатерина была очень дорога Сергею.
Но Грачев – ныне Заключенный, и поскольку покойная не является ему родней и даже считается его жертвой, на похороны, естественно, никто его не отпустит.
И вот Дементьев как бы подменит Сергея на этом скорбном посту: отдаст однокласснице Грачева последний долг.
Не без умысла позвонил он Варламову: сообщить о предстоящем захоронении.
Еще после допроса «жениха» у него мелькнуло сомнение: почему этот человек не попросил разрешения взглянуть на свою нареченную? Тем более – не поинтересовался, что будет с ее телом. О том, что сам хотел бы заняться похоронами, – даже не обмолвился. Но тогда Дементьев списал все это на нервное потрясение, которое испытал Варламов. А теперь, после разговора с Сергеем, он изменил свою точку зрения.
Если принять версию Грачева – а в душе Дементьев ее принял, – то все вставало на свои места.
Но в душе – это одно, а факты, бывает, говорят о другом. Следователь хотел убедиться кое в чем воочию. Быть может, похороны в этом помогут. Не исключено, что Варламов при виде своей жертвы как‑то выдаст себя.
Нельзя сказать, что у Дементьева совсем не было колебаний по этому поводу. «А что, если я возвожу напраслину на невиновного человека? Вдруг ошибаюсь, и Варламов действительно убитый горем жених? Ну что ж, в таком случае не сообщить ему о погребении было бы и вовсе жестоко. Как ни крути – нужно позвонить».
А «убитый горем жених» тем временем собирался отпраздновать победу. В компании «сливок общества», но «сливок» исключительно женского пола. Не каких‑нибудь престарелых режиссеров и актеров‑алкашей, а юных девушек. Но опять‑таки – не продажных девок с улицы и даже не дорогих проституток, а нежных культурных особ, утонченных и интеллигентных. Как говорится, из хорошей детской.
У него были на примете две студентки ВГИКа, но не с актерского факультета – это так банально, – а с киноведческого. Интеллектуалки. Варламов понимал толк в сливках.
Грачев арестован у него на глазах. Мальчишка исчез. А значит, все опасности позади. И он – победитель!
Но дома праздновать нельзя. За его квартирой вечно следит неусыпное око Варвары. Варламов не сомневался, что тетка и к стене, разделяющей их жилища, прикладывает кружку и, прижавшись к ней ухом, жадно слушает, слушает. Но не слышит, бедняжечка, ничего, кроме телевизора да классической музыки, к которой Юрий неравнодушен.
Вот уж было бы ей развлечение, если б засекла сабантуй в доме соседа, да еще сразу после убийства его невесты! Интересно, какую сумму она бы потребовала за то, чтобы не сообщать об этом «куда следует»?
Значит, квартира однозначно отпадает.
Кабаки Варламов не любил. Не было там должного интима. Да и вообще атмосфера ресторанов, даже самых изысканных, казалась ему дешевкой. Эти места больше подходят для мальчиков, любящих шикануть, пустить пыль в глаза, вроде Негатива и ему подобных.
Идеальный вариант для празднества – собственная вилла в Болшеве.
Правда, для такого торжественного случая не подходит водочка под соленый огурец да деревенская стряпня Марьи Устиновны. Девушки‑киноведки – это вам не Крошкин с Махальским. Они насмотрелись элитарных французских фильмов, и хотелось бы принять их в соответствии с европейским стандартом.
Закупить, например, бургундского…
…Наводчик подошел к бару в мебельной стенке, откинул крышку.
В глубине стоял один‑единственный бокал богемского стекла и одна‑разъединственная бутылка. Бургундское.
Эту – он разопьет наедине с самим собой, не деля ни с девушками, ни с кем‑либо еще.
Эта – особенная.
В последний год перед смертью отец вообще не пил: врачи запретили. Но запас дорогих вин всегда хранился в домашнем баре.
Отец часто подходил к нему, откидывал крышку – так же, как сейчас Юрий, – и глядел на зеленоватое свечение бутылочного стекла.
А еще, бывало, плеснет вина в бокал и нюхает, нюхает, вдыхая тонкий букет напитка. Или смотрит на люстру сквозь багровую жидкость, пылающую огнем.
Юрий к этому времени уже был взрослым, и отец больше не унижал его. Однако сын не забыл и не простил ему былых обид.
Отец умер, а припасенные им вина остались.
Долго, в течение нескольких лет, Юрий не осмеливался прикоснуться к этому вину, хотя частенько разглядывал бутылки, точно завороженный. Но не трогал их даже пальцем: они внушали ему какой‑то мистический ужас.
Несколько литров французского вина – что в этом страшного? Однако же было что‑то. Глубинное, запредельное. Как будто знак самой преисподней.
Это наваждение оборвалось лишь тогда, когда обычный человек Юрий Андреевич Варламов превратился в джинна. То есть когда он совершил свое первое преступление.
Дельце было совсем ничтожное: всего‑навсего коммерческая палатка, какой‑то маленький кооперативчик. Но начало было положено, и Юрий тогда понял: это и есть его путь. Больше он с него не сойдет. Потому что именно тогда он впервые ощутил вкус власти над человеческой жизнью и смертью.
Вкус власти. Вкус бургундского. Он почувствовал, как для него эти две вещи стали тесно связаны.
Та кооперативная палаточка, облитая бензином, сгорела дотла. Наводчик сам ходил на следующий день полюбоваться пепелищем. Сгорела‑то она вместе с ее хозяином. Останки, правда, к утру уже вынесли. Но это в конечном счете ничего не меняло.
Вернулся с пожарища домой – и распахнул бар на этот раз без всякого трепета.
Откупорил отцовскую бутыль и долго потягивал терпкую жидкость из богемского бокала. Это был праздник успокоения. Отныне покойный родитель больше не имел над ним власти.
Отныне – вся власть была в руках его сына. Потом это стало у Варламова своеобразным ритуалом. После каждого преступления он открывал вино и выпивал его до дна в одиночку.
– Салют, папуля! – произносил он при этом свой кощунственный тост. Теперь ты – никто, пустота. А я – жив и силен!
Опустошенный сосуд он разбивал на мелкие осколки. С яростным наслаждением.
…И вот настал день, когда в баре осталась одна‑единственная бутылка, последняя.
Сейчас он приступит к поглощению ее содержимого, и тогда отцовская сила окончательно перейдет к нему, наследнику. Он впитает ее до капли.
Вот и старинный штопор, особенный, аристократический. Не надо тужиться, тянуть пробку: поворачиваешь специальный рычажок, и любая укупорка выходит сама мягко и плавно.
Ввинтил острие в податливую пробочную мякоть…
Это занятие прервал телефонный звонок. Как некстати!
– Варламов слушает. Какой Геннадий Иванович? А, простите, понял. Нужна моя помощь? Готов всемерно, всенепременно… К‑какие похороны?
Он все еще держал в одной руке бутылку с торчащим штопором. Над верхней губой выступили капли пота – обильные, он слизнул их языком.
– На деньги банка? Но я мог бы и сам… Ну ладно, хорошо, пусть так. Я закажу венок. Буду ли? Ммм… Ну конечно, буду, разумеется, а как же? Завтра? В десять? Где сбор? Вы тоже придете? О чем вы говорите, Геннадий Иванович, я отложу все дела. Ради Катюши… Увидеть ее в последний раз… О, благодарю, благодарю, что сообщили. Я? Да ничего, спасибо, стараюсь держаться. На валидоле, но держусь. До завтра, Геннадий Иванович.
Резко, злобно опустил трубку на рычаг.
Все планы срываются. Такие лучезарные планы!
Подобного казуса в его прежних мероприятиях не замечалось. С чего это следователь такой заботливый? «Похороны вашей невесты».
Варламов поставил бутылку на откинутую крышку бара. Открывать или не открывать? Означает ли сей звонок, что операция «ограбление обменного пункта» еще не завершена?
Иными словами, воспринимать ли вынужденное присутствие в качестве жениха на предстоящей похоронной церемонии еще одним этапом работы? Хитроумной работы всемогущего джинна?
Или можно считать это развлечением?
А почему бы и нет, собственно говоря? Он развлечется. Поглядит наконец‑то собственными глазами на бездыханное тело, которое стало таковым по мановению его руки.
Да, по мановению руки!
Варламов, возбудившись, махнул рукой, и заветная бутылка слетела с крышки бара.
Донышко отделилось ровненько, словно срезал его алмазный резец. Пунцовая жидкость потекла по мохнатому ковру, пропитывая пушистый ворс. Ковер набухал влагой, как кровью. Теперь запах этого вина долго не выветрится из помещения.
Остатки отцовской силы не были проглочены сыном. Они пропали втуне.
Это была последняя бутылка из его запаса.
…В ритуальный автобус внесли гроб. Погибли двое, но в последний путь Катя отправилась одна. Убитого охранника хоронила его семья – в другое время и на другом кладбище.
Народу собралось немного. Пожилая сменщица Кати из обменного пункта, три сослуживицы с прошлой работы, соседка Тамара Васильевна Чупрыкина, оставившая ради такого случая свою собаку Кристи одну в квартире.
Вот и все. Не считая, конечно, несчастного жениха, скрючившегося на боковом сиденье у изголовья гроба.
Да еще – следователя, который сел спиной к кабине и нарочито угрюмо поглядывал на собравшихся из‑под густых кустистых бровей.
Варламову приходилось то и дело придерживать роскошный венок, норовивший упасть на каждом повороте. Это был его последний дар «невесте». Надпись на ленте гласила: «Моей любимой, незабвенной от безутешного…» Конец ленты загнулся, и Дементьев не смог прочесть окончания фразы. Тогда он додумал ее сам: «…убийцы».
…Долго ехали до отдаленного Домодедовского кладбища. Потом оформляли бумаги в ритуальном бюро: Дементьев взял это на себя как специалист по всякого рода документам.
Служительница показала Геннадию синенькую книжечку с тисненой надписью «Удостоверение».
– Что это?
– Право собственности на участок земли.
– Какой участок?
– Какой‑какой. Где хоронят. На два лица.
– Почему на два? У нас ведь одна…
– А все участки – на два лица, – бесстрастно ответила служительница кладбища. – На чье имя заполнять?
– На Семенову Екатерину Петровну.
Женщина с вежливым укором посмотрела на него сквозь окошечко: мол, ну и бестолочь эти клиенты. Объяснила:
– Семенова Екатерина Петровна – покойная. Это у нас уже записано. Разве мы можем выдать удостоверение ей самой? Я спрашиваю, кто будет собственником могилы? Кто из родственников, близких?
– У нее только сын остался.
– Совершеннолетний?
– Шесть годиков.
– Не разрешено.
– Но поймите, гражданочка, больше нет никого.
– Нельзя. По инструкции, – отрезала женщина.
Вот уж абсурд!
Дементьев хотел было возмутиться. Однако что‑то остановило его. Укол совести, что ли. Ведь он сам привык действовать по инструкции, не отступая от предписанных правил. И сам же теперь готов утверждать, что инструкция может быть абсурдной.
Придется смириться.
Он обернулся. «Жених» стоял поодаль, со страдальческим выражением лица. Он был так озабочен тем, чтобы не выйти из скорбного образа, что не вслушивался в разговор у окошка конторы.
И Дементьев принял решение.
– Есть, правда, еще один близкий человек. Грачев Сергей Николаевич.
– Паспорт давайте.
– Чей?
Служительница даже закатила глаза от его непонятливости. Но голоса не повысила. Инструкция требовала сохранять терпение. Это ведь не прилавок в магазине, а ритуальная служба. Клиенты нуждаются в сострадании.
– Паспорт Грачева. Сергея Николаевича. Правильно я записываю?
Боже мой, какой может быть паспорт у заключенного.
– Понимаете, гражданочка, мы паспорт забыли. Вы пока удостоверение выпишите, а Грачев заберет его потом, попозже.
– Ладно, – вздохнула она. – В виде исключения. Но учтите, это – в последний раз.
«Какой‑то юмор у нее профессиональный, – подумал Дементьев. – Как будто мы каждый день кого‑нибудь хоронить собираемся. Последний раз…»
Но не прекословил.
– Обещаю. Исправимся.
– Табличку будете ставить или крест? Памятник можно только через год, когда земля просядет.
Табличку или крест? Была ли Екатерина Семенова верующей? В церкви ее не отпевали, но это ничего не значит, ведь хоронит не семья. Как же он не догадался спросить у Сергея? Справляться же у Варламова не хотелось.
– Пока табличку, – сказал он наугад.
– Крестик тоже недорого. Хотя табличка – дешевле.
Интересно, что выбрал бы Сергей? Дело ведь не в деньгах. Дементьеву вспомнилась горница Надежды Егоровны. Иконы в красном углу. Лампадка под ними. А ведь Екатерина, кажется, была Грачевым как родная, как член семьи.
– Я передумал, – сказал он. – Давайте все‑таки крестик.
– Правильно, – обрадовалась служительница и протянула ему счет для оплаты. Видимо, получала проценты с каждой услуги. Везде свои бизнес.
Могила была уже подготовлена, но наполовину заполнена водой: участок попался заболоченный. Двое землекопов в грязных спецовках ведрами вычерпывали из ямы бурую жижу.
Бригадир могильщиков наметанным глазом вычленил из группы провожающих главного – им оказался, по его мнению, Варламов.
– Трудный участок, – многозначительно проговорил он.
Варламов понимающе кивнул и полез за бумажником.
«Что ж, пусть немного раскошелится, – не стал вмешиваться Дементьев, хотя предпочел бы взять эти непредвиденные расходы на себя. Не сообщая, естественно, об этих тратах Анжелике. – Поживился этот тип гораздо больше… Если и вправду поживился».
– Прощаться будете? – осведомился бригадир.
– Непременно! – отозвался Варламов.
Гроб выгрузили из автобуса и водрузили на железную раму на ножках.
Екатерина лежала строгая и спокойная. Она уже ничему не удивлялась, хотя тонкие изогнутые брови так и остались слегка приподнятыми. На золотистых волосах сохранилась завивка, и локоны под порывами ветра шевелились, как живые.
Женщины плакали. Дементьев стоял насупившись, с глубокой морщиной на переносице.
Он внимательно наблюдал за тем, как Варламов склонился над убитой, пристально уставившись в ее лицо. Губы Юрия Андреевича беззвучно шевелились. Он стоял так довольно долго. Вначале кидал косые взгляды на присутствовавших. Потом, кажется, углубился в собственные мысли и позабыл об окружающих.
И тут… или Дементьеву только показалось? Губы Варламова растянулись в улыбке. Торжествующей.
Дементьева отвлекла старушка в черном платке, приковылявшая от соседней, еще свежей могилки. Тронула следователя за рукав пальто.
– Молоденькая какая. А я вот мужа схоронила…
Геннадий сочувственно кивнул. Но старушка нуждалась в дальнейшем общении.
– А что с ней? Сердце?
Дементьев с минуту подумал и ответил:
– Да. Сердце.
Это было правдой. Именно любящее, доверчивое сердце подвело Екатерину. Не распознало истинной сути Юрия Варламова. Катя Семенова умерла от любви.
– Ну что, пора? – деликатно кашлянул бригадир могильщиков.
Варламов вздрогнул.
И, зажмурившись, приложился губами к холодному Катиному лбу.
Нет, ничего для себя полезного не извлек следователь из этой сцены. Ничем явным жених не выдал себя.
Фактов для следствия не прибавилось.
Глава 42
Сами с усами