— Постой! Ты сказал «была», а теперь?
— Не начинай опять, Степан. Я ничего не знаю! Слышал? Не знаю! Итак, начинаю. Внимай и думай. Пока это то, что нам осталось: думать.
Ах, вот как… Вот как…
Бешеная ненависть не просто восстанавливает силы — она удесятеряет их. Я шел по мягкому ковру коридора, как разъяренный тигр крадется в джунглях. Или я пробью себе дорогу к свободе, или умру сегодня ночью — и не один…
Снова я нашел уголок, где в густой розовой полутьме стояли глубокие кресла. Опять те же сутенеры и проститутки, лакеи и танцоры — только лица стали утомленнее, серее… Скоро рассвет.
Я сел в кресло, незаметно вынул пистолет, ввел пулю в ствол, взвел курок и взял его на предохранитель. Смерть близка, но я умру не один.
Перед тем как встать, я задумался. Что если пойти в ложу музыкантов и проложить путь дерзостью и силой? Там уже поставлены их люди, но… А если коридор заперт? Если я убью охрану и попаду в тупик?..
— Ах, милый, милый! Наконец-то я нашла вас! — душистые розовые пальчики шутливо ерошат мне волосы. Моя первая улика. Подведенные глаза смотрят внимательно и серьезно.
— А? Чего? — я пьяно гляжу на нее. Она торжествующе усмехается.
— Дорогой мальчик, здесь есть служебная комнатка, кабинет директора… Ключ у меня. Зайдем! Там в шкафчике ждет бутылка прекрасного бренди…
Отступать нельзя. Поздно. Спасение только в наступлении — повернуться на врага и броситься в смертельную схватку один на один!
Мы входим в кабинет, она запирает дверь. Уютная комнатка, розовый фонарик… Диван… Бутылка бренди. Сети расставлены хорошо.
Она ложится и принимает соблазнительную позу, давно известную по картинам французского салона.
Я сажусь у ее ног. Она наливает большой стакан мне и рюмочку себе.
|
|
Ближе, ближе, дорогой… К чему стесняться… Вы красивы. Мужественны… Ведь вы офицер, правда?
— Брат жены моего дяди служил в армии, но я — нет. Я — художник, у меня земля в Венгрии… — нескладно лепечу я в ответ. Каким-то необъяснимым образом серебряный шнурок, поддерживающий ее платье, соскальзывает с плеч, обнажая розовые груди.
«Гадина», — думаю я и говорю:
— Дорогая, не соблазняйте меня… К сопротивлению нет воли — я раб красоты!
— Вы тоже покорили меня… Сразу, одним своим появлением у нас. Знаете, почему я подсела к вам вечером в буфете? Мы встретились раньше у входа. Я еще на улице обратила на вас внимание — и сказала себе: «Он будет мой».
«Тварь», — думаю я, целуя ей груди, и говорю:
— Этого не могло быть… Вы ошибаетесь, моя дорогая: я прибыл в машине.
— В машине? — серые глаза пронизывают насквозь. Она нежно прижимает меня к себе, я чувствую, как ее пальцы легко пробегают по моему костюму и волосам.
«Старается определить, не влажны ли они, — соображаю я. — Посмотрим, догадается ли».
— Милый, знаешь что? Здесь неудобно располагаться надолго, если постучат, я должна открыть. Но я сгораю от страсти! Едем куда-нибудь! Едем! Позвони и пошли человека в гардероб за твоим пальто и шляпой!
«Ага! Догадалась! Почему я не могу влепить тебе пулю в лоб?!» — мысленно рычу я, не без злорадного удовольствия играя в розовой пене тончайшего белья; пусть-ка раскошеливаются шляпа и котелок! И отвечаю:
— У меня нет пальто и шляпы, я приехал так, как сижу здесь. Но я не могу отправиться с тобой. Я здесь не один!
|
|
— Не один?! — Ух, как впиваются в меня серые глаза! — С кем же ты здесь, любимый?
— С невестой.
Она не в силах сдержать порывистого движения. Потом, овладев собой, говорит равнодушно:
— Где же она?
— В ложе. Сейчас я должен возвратиться к ней… Неудобно, понимаешь, может выйти скандал.
— Ах, вот как, ты с невестой, — секунду она напряженно думает. Наконец решается: Ты прав… И в самом деле — не нужно доводить дело до неприятностей. Ты скажи мне свой адрес или дай номер телефона! А сейчас — иди к ней! Иди, мой мальчик!
Ложа. В третий и в последний раз.
Резко отворяю дверь. Свет зажжен. Маленькая женщина медленно надевает меха, парчовый плащ, из-под которого видны костыли. При моем появлении она вскрикивает и делает движение к выключателю. Властный жест и она останавливается, робко подняв печальные глаза.
— Я пришел к вам, мадам, чтобы закончить эту ночь, как это принято в обществе, к которому мы принадлежим… Я выходил два раза для того, чтобы обдумать положение и принять правильное решение.
Многозначительная пауза. Ее смущенный взгляд. Резко и строго я продолжаю:
— Меня зовут графом Бэлой де Пэреньи. Я — венгр, в настоящее время гость нашего посольства. Землевладелец. Распад Австро-Венгрии и переход части моих земель к Чехословакии в первые послевоенные годы поставили меня в крайне затруднительное положение, но все это теперь выправлено: славное древнее имя поддерживается с достаточным блеском. Как и вы, я живу в искусстве и сейчас прибыл в эту страну для подбора материалов по истории вашей национальной музыки.
Внушительная пауза. Потом торжественно, чеканя слова, произношу заключительную фразу:
|
|
— Мадам, я прошу вашего согласия стать моей женой.
Маленькая женщина ни жива ни мертва: только мигают широко раскрытые глаза и беззвучно шевелятся бескровные губы.
Я даю ей время полностью прочувствовать ситуацию. Потом со смехом заключаю в объятия и покрываю поцелуями. Она растерянно прижимается ко мне, что-то лепечет о счастливом будущем. Украдкой я гляжу на часы. Половина четвертого. Надо двигаться. Будь что будет…
— Идем, дорогая.
— Еще один поцелуй!
Долгий страстный поцелуй, во время которого я одной рукой прижимаю к себе невесту, а другой в кармане приготовляю браунинг к стрельбе. Или свобода, или смерть!
Выходим.
— Ах!! — подведенные серые глаза широко раскрываются, она ожидала всего, только не этого.
Мы важно выступаем вперед. Где-то далеко внизу играет музыка, но мелодия звучит вяло, и сладкий голос хрипит, пелена дыма в зале гуще, все лица кажутся зелеными. Проститутки, сутенеры и торговцы наркотиками утомленно полулежат в креслах. Негры за стойками баров и официанты у столиков с усилием скалят зубы в обязательной улыбке.
Безумная ночь кончается.
Поднимаемся по широкой лестнице. У гардероба на часах шляпа и котелок. Они замечают меня и делают рывок вперед, как гончие при виде зайца. Но я не заяц. Я — разъяренный тигр и проложу себе путь к свободе, а если мне суждено умереть, мы умрем втроем. Важно, медленно, уверенно мы проходим, и проклятая пара растерянно следует за нами. Вестибюль. Вторая пара зловещих фигур в мокрых плащах и котелках. Швейцар встает, вытягиваются ливрейные слуги.
— Позвать машину графа де Пэреньи.
— И машину мисс Паркер.
Какие лица у шпиков, великий Боже, — какие лица!
Входит Ган, затянутый в золотой мундир. Снимает картуз. Вытягивается. У него лицо автомата, оно не выражает ничего человеческого.
— Карл, я провожу мисс Паркер к ее машине. Вы свободны.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Завтра подайте машину к часу дня, я завтракаю у сэра Джеральда.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Все. Идите.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Художник и артист поворачивается по-военному и деревянным шагом выходит вон.
— Слушаю, мэм.
— Граф едет с нами, Гопкинс.
— Как вам угодно, мэм.
Щедрые чаевые розданы. Распахиваются двери, и мы торжественно выплываем, окруженные почтительными поклонами прислуги. Гопкинс ведет нас к машине.
Дверца захлопнута швейцаром. Большой «Роллс-Ройс» бесшумно и мягко скользит вперед. Украдкой взглянув в заднее оконце, я вижу четыре фигуры — одна из них записывает что-то. Без сомнения, номера наших машин.
Ну, дело сделано. Я на свободе.
И, не успев вздохнуть с облегчением, я уже задумываюсь. Сколько дел впереди! Дорога каждая минута! Самолет стартует в семь, а до аэропорта час езды: мне остается всего часа два. Необходимо получить паспорт, дать инструкцию Гану и другим товарищам. Ладно, успею!
Тут только я вспоминаю о невесте: придаю лицу сладкое выражение, оборачиваюсь к ней. И вижу: она спит, утомленная приключениями ночи и убаюканная мягким ходом машины. На губах играет блаженная улыбка. Она в объятиях золотого сна.
Тихо:
— Дорогая!
Не слышит. Громче:
— Дорогая!
Не слышит.
Тогда, не спуская с нее глаз и не меняя сладкого выражения лица, нахожу рукоятку дверцы. Шофер тормозит на светофоре. Открываю дверцу и задом бесшумно выскальзываю вон.
Автомашина мягко трогается дальше и скрывается за углом.
Выключаю сладкую улыбку. Беру пистолет на предохранитель. Теперь все. И я погружаюсь в черно-желтый туман.
Бешено зарычали мощные моторы, и «Золотой фрегат» рванулся вперед и ввысь. Прорвав тяжелое покрывало тумана, самолет направился на восток, навстречу восходящему солнцу.
Я усаживаюсь поудобнее в сафьяновом кресле. Острый момент проверки паспорта прошел гладко и мгновенно забыт. Ах, сколько дел впереди! Быстро просматриваю утренние газеты. Итак, в Испании гражданская война. В течение ближайшего времени вокруг нее будут плестись нити основных интриг. Но эта война неминуемо перерастет в серьезный конфликт между интересами капитализма и социализма, а это в свою очередь означает углубление противоречий между двумя группами европейских держав. Но и это не все. Мир размежевался на два враждебных лагеря. Впереди начинают яснее обрисовываться контуры новой мировой катастрофы. Маньчжурия-Абиссиния-Испания… Война ломится в ворота Европы. Следовательно, мне необходимо срочно перестроить свою работу и соответственно реорганизовать аппарат. A y меня большое хозяйство. И в такое ответственное время я бегу… Какая неудача…
В порыве досады и сожаления я хочу еще раз взглянуть на враждебную мне землю и вдруг, пораженный красотой утра, забываю про войну и судьбу народов, с которой так странно сплетена моя личная судьба.
Внизу еще ночь, и земля подернута сиреневой мглой. Но пурпурное солнце уже идет с востока, и необъятные просторы между землей и бледной синевой неба заполнены пухлыми шарами облаков — они плывут, розовые с одной стороны и голубые — с другой, бросая длинные полосы теней друг на друга и в зеленоватые глубины эфира.
Мы едва поднялись, самолет все еще набирал высоту, а внизу уже показалось море — свинцовая гладь кое-где подернута пятнами ряби. Здесь и там разбросаны по ней крошечные пароходики; они как будто неподвижны, и лишь позади каждого тянется седая нить дыма. Вот белые скалы, обрамленные полосой прибоя, отодвигаются дальше и дальше… Еще минута — и они утонут во мгле…
Внезапно, как яркий самоцвет, всплывает из пепельносерой бездны воспоминание о недавно пережитой встрече. Я откидываюсь на алые подушки кресла и закрываю глаза.
Там, внизу, на одном из этих белых утесов, мы осадили взмыленных коней. С моря тянул холодный и резкий ветер, свинцовые тучи неслись над нашими головами, и волны внизу с протяжным ревом дробились о скалы. Она сидела в седле прямо и гордо, ветер крутил золотые кудри, темные глаза пристально глядели вдаль. Быть может, давно-давно королева Боадицея смотрела так на приближающиеся корабли Цезаря. Я любовался ею и молчал, ценя редкие моменты гармоничного слияния красоты и жизни.
Говоря с ветром, она сказала:
— Всем своим существом я чувствую влечение к вам и в то же время понимаю, что вы — враг. Художник, моряк, медик, юрист, прожигатель жизни и бродяга — казалось бы, какая одаренная натура! Но если бы вы были тем, чем кажетесь! Нет, все это не настоящее, не ваше… С болью я чувствую, что это — маски. Когда вы снимаете одну, под ней неизменно обнаруживается другая. Настоящего человеческого лица не видно. Кто же вы, граф де Пэреньи? Знаете ли вы это сами?
В конце концов, я разгадала загадку. Слушайте: вы человек без лица, рожденный в маске артиста, для которого жизнь — только подмостки, где можно разыгрывать с собой и другими любопытные ситуации. Жестокие, шутовские, всякие.
Вы даже не увлекающийся романтик, живущий в мире, созданном его фантазией. О, если бы было хоть это! Нет. Вы равнодушный игрок, великий экспериментатор, у которого нет цели.
Я давно наблюдаю за вами. И всегда вижу за выражением любого чувства на вашем лице только настороженность и холодное внимание. Ваши глаза выдают вас, граф, они настоящие. Это — глаза врага: в них нет ни добра, ни зла, потому что вы стоите по ту сторону морали.
Может быть, вам кажется, что у вас есть какая-то идея, вокруг которой, как на стержне, наматывается клубок экспериментов? В таком случае вы обманываете себя, потому что вам не дано ни лица, ни сердца. Вы — охотник на людей. И только.
Горячий мир чувств, та жизнь, ради которой существуют другие люди и ради которой единственно стоит жить, пройдет мимо вас. Пока они кажутся вам смешными, все эти человеческие увлечения, порывы, страдания, ошибки, любовь. Но однажды вы поймете свою нищету и захотите стать таким, как все. Тогда вы сорвете с себя все маски, все-все, и убедитесь, что под ними ничего нет.
Вас ожидает ужасная расплата, граф де Пэреньи!
Я глядел на бледный профиль и молчал. У наших ног сурово и мощно гремел прибой. Над головами тяжело клубились темные тучи.
— И все-таки, зная все это, я чувствую влечение к вам. Борюсь с собой и страдаю. Почему? Зачем все это?
Она повернулась ко мне, ожидая ответа.
Покорно и преданно смотрел я в серьезные глаза, незаметно протягивая к ней руки. Сначала целомудренно, потом нагло.
— Почему я не могу отхлестать вас?! Она подняла хлыст, другой рукой схватила меня за волосы.
Я засмеялся и сжал объятия.
— Уберите руки!
Глухое:
— Умоляю вас… это жестоко…
Хлыст опустился, и задрожали губы.
— Что вы со мной делаете?..
Она склоняла голову все ниже и ниже, пока золотые кудри не упали на мою грудь.
И мне уже скучно вспоминать дальше. Э-э, была бы крепкая грудь, а золотые кудри всегда найдутся! Жаль, что сегодня не удастся встретиться с ней: ведь свидание назначено. Проклятье!
Мысли перенеслись на бегство в тумане, на безумную ночь в подземной западне. Подвернулась какая-то женщина. Спасла меня. Заслонила собой. Какая? Не помню. Силюсь вновь почувствовать страх смерти и торжество победы. Напрасно: это уже позади золотые кудри одной и костыли другой. Это умерло.
Молодость жестока, она не оглядывается назад. Мне тридцать лет, я силен и смел и способен смотреть только вперед. Пламенно верю в конечное торжество свободы, которая может быть только миром, перестроенным по-новому, и за это грядущее совершенство завтрашней и чужой жизни я радостно и гордо готов сегодня отдать свою. Эта великая вера движет меня сквозь пламя и годы, она искупит во мне все временное и оставит вечное: в общей сокровищнице будущего счастья останется нечто, добытое и мною, человеком без лица и сердца, которого сегодняшние люди не поймут никогда, но завтрашние назовут мучеником и героем и поднимут, как знамя. Не верю в поражение и смерть — их нет и не будет, я бессмертен и пришел в этот мир, чтобы победить его. Мир — мой. Я не обнимаю его, но крепко держу за горло. Вон там, внизу, он расстилается, как цветная дорожка: Кройдон в Лондоне, Асуги в Токио, Лэйк-Херст в Нью-Йорке; все аэропорты мира открыты моей золотой птице, которая рвется на восток, навстречу восходящему солнцу!
Вперед!
Только вперед!
Бесконечно вперед!
— Это все? — сердито спросил Степан.
— Все?
— В таком случае протестую. Ты не договорил, и конец у тебя получился куцый и неясный. Ты мастер обрывать рассказ в самом напряженном месте действия, но здесь не сумел: обрезал главное.
— А именно?
— Ты говоришь «Вперед», а нужно «Вперед, в советскую тюрьму!» Не «Бесконечно вперед», а точнее «На медленную смерть в сибирские лагеря!» Так-то, браток! Вертеть задом теперь нечего выкладывай все начистоту! Вы делали подлости и жестокости, и жизнь жестоко посмеялась над вами: вы наказаны пониманием ненужности ваших злодеяний! Худшего наказания и быть не может: из героев попасть в дураки…
Я опустил голову. Потом сказал:
— Ладно. Мой рассказ не развлекательная болтовня «про шпионов». Я ставил себе три цели: показать грязь, геройство и бессмысленность нашей работы в подполье. Я намеренно не досказал очевидного. Ты меня дополнил. Вижу, что ты меня понял. А это главное.
Каждый день нужно было выносить несколько параш, но никто не желал делать этого — лежавшие у двери притворялись спящими. Наша троица вынесла их раз, потом два, три, четыре раза, и в конце концов стрелки, отворив двери, сразу же приказывали нам браться за дело. Мы стали парашютистами. Тяжелые бочки мы таскали по двое, третий отдыхал. Раз я потащил бочку вместе с Собачьими Глазами.
— Смотри, тайга редеет. Делается ниже. Заметил? Мы уже далеко на севере! — прошептал он уголками губ, исподлобья разглядывая проплывающие мимо берега.
— Не вертухаться! — заорали стрелки. — Не смотреть по сторонам!
В этот момент мы как раз переваливали тяжелую парашу через борт. И вдруг мой напарник потерял равновесие и полетел вниз. Стрелок, стоявший рядом с наганом в руке, выстрелил ему в спину на лету. Когда тот шлепнулся в воду, от волнения я отпустил бочку и она упала рядом. Человек и параша, кровь и дерьмо смешались в одно целое и поплыли большим мутным пятном по синей воде Енисея. Меня затолкали внутрь зала, но я успел заметить, как два матроса прыгнули за борт со спасательными кругами в руках. Позднее стрелки пришли за вещами упавшего и стали нас спрашивать об обстоятельствах падения. Попутно один из них передал мне банку варенья от Бисена в подарок и как знак, что Собачьи Глаза в стационаре, а не в морге.
Через день новое происшествие: уголовники, содержащиеся в каком-то небольшом помещении, ночью сумели выскользнуть за борт. Удачно бежало двадцать человек, а двадцать первый ушибся при падении в воду, стал тонуть и закричал: «Спасайте! Караул! На помощь!» Караван остановили, одни стрелки вели огонь по беглецам, а другие прыгнули в лодки и раньше пловцов добрались до берега. Все выплывшие были доставлены обратно под замок, а невыплывших понесло дальше, в океан: они освободились досрочно, но неудачно.
Тайга кончилась. По берегам потянулась низкая поросль. Стало холодно. Вынося парашу, мы с Медведевым видели только бурую низкую топь, бесконечную, уходящую вдаль, да тяжелое черно-серое небо. Брызги дождя стали ледяными.
Север… Скоро конец нашему пути…
На девятый день после обеда двери открыли, и сквозь пелену дождя мы увидели берег, беспорядочно разбросанные дома, бараки, склады, низкую дощатую пристань, к которой швартовалась наша плавучая тюрьма. Пять музыкантов в черных бушлатах стояло на мокрых досках, скрючившись от холода, и угощало этап веселым маршем: это Но-рильлаг приветствовал пополнение. Сквозь ровное гудение дождя доносились рычание толстой медной трубы и глухие удары барабана: «Ух-ух-ух! Пук-пук-пук!»
Мы были почти дома.
Торопливая санобработка, мойка в холодной бане и тревожный сон. Наутро солнце, прохладный ветерок. Низенькие маленькие платформы узкоколейки. И вот мы движемся по безжизненной тундре — через болото, среди низких голых холмов, меж облезлых кустов и мокрых камней. Дышать трудно. Сыро. Холодно. Рваными клочьями по безрадостной равнине ползет туман.
И сердца так мучительно сжались… Все притихли. Высунули красные носы из-под намотанных полотенец и вертят головами: неужели нам суждено жить здесь? Неужели здесь можно жить?
Паровозик ползет медленно. Ну и пусть: куда спешить теперь? У каждого впереди срок.
Каменистый крутой откос горы. Поворот. Город. Наползает туман. Пронизывающий холод. Смеркается.
— Слазь! Живо! С платформов долой! Стрелять буду!
Стрелки тащат оцепеневших от холода заключенных за ноги, за руки, за что попало. Швыряют в грязь мешки.
— Вперед! Не отставать! Шевелись, гады!
Мы пытаемся бежать с болтающимися в руках мешками, но ноги не слушаются. Некоторые упали и остались лежать в грязи. Другие прыгают через них. В тумане маячат голые кусты.
— Заколю! Поднимайсь! Пошел! Вперед, падлы! Вперед!
В тумане тысячи ошалелых людей бегут куда-то. Иногда
навстречу попадается стрелок с угрожающе направленным штыком. Иногда женщина с зонтиком. Пригорок. Зона. Ворота. Барак. Нары.
Все. Приехали.
Начинается вторая жизнь в новом, другом мире.
Глава 12. Дальше — или разложение, или пир бессмертных
Полежав немного, я вышел наружу: что-то властно гнало с места. Тревога. Сомнения. Страх. Душевная боль.
Пошел снег. Лужи быстро подмерзли и покрылись жиденьким слоем битого льда, грязного снега и холодной слякоти. Ничего не было видно вокруг. Только надвигающаяся тьма. Фонари. Туман. Снег.
Двадцатое августа тридцать девятого года. Начинается… Так будет двадцать четыре года…
Щелкая зубами от холода, я подошел ближе к вахте. Сквозь ржавую колючую проволоку увидел большой замок, висевший на воротах, а дальше сгорбленную от холода спину часового. Снег безнадежно валил на эту спину, на шипы железных колючек, на замок. Падал. Замерзал. Покрывался новым снегом, который тотчас же обращался в лед.
«Вот пост, на котором тебе суждено стоять четверть века», — мысленно говорил я себе. Стужа пронизывала меня насквозь: нужно было вытащить пальцы из дырявых карманов и согреть их дыханием, но нельзя: некогда. Сейчас все решится. Я снова на суде, как тогда перед орденоносцами и перед человеком в телогрейке. Но теперь это важнее. Это — главное: сейчас я вынесу решение сам. Мой приговор будет окончательным. Он обжалованию не подлежит.
Твоя жизнь была вдохновенным порывом к подвигу. Ну и что же? Разве ты изменился теперь? Нет! Изменились только условия: ты не в Берлине, на твоих плечах не щегольский вечерний костюм, и грудь не топорщится от кошелька, туго набитого деньгами. Но разве подвиг возможен только в тех условиях? Разве нагромождение трудностей не увеличивает смысл и ценность нового подвига? Разве не открывает возможности шагнуть в бесконечное через борьбу, прежде всего, с самим собой?
Так начни новые годы труда и борьбы, усилий и порыва!
Ты будешь стоять на посту с залогом бессмертия в груди. Здесь строятся завод и город, и в них навеки останется частица твоего труда, останешься ты сам, то лучшее, что есть в тебе. Но только при одном условии: если сумеешь преодолеть в себе скованность раба и выйдешь на работу добровольно. Если освободишь самого себя, выдержишь и останешься коммунистом и гражданином вопреки и наперекор всему, — тогда войдешь в бессмертие… Ибо творческий труд в таких условиях будет геройским, и ты пойдешь к столу, за которым бессмертному уготован роскошный пир. Ты слышишь? Пир! Потому что житейские невзгоды и беды — голод, холод, обиды и утомление, опасность смерти и сама смерть все это существует только для тех, кто боится их и не сумеет победить страх внутри себя. Трудности — проклятие для слабых духом. Йодля борца и строителя новой жизни на земле они — необходимость, условие подвига, радость и упоение схваткой, — единственная возможность подняться до большой жизни. Надо превозмочь в себе душевное умирание!
Напрягая волю и разум, я хотел бы сказать «да, я принимаю вызов» и не смог. Что значили в этих условиях слова? Давать ответ предстояло только делами. За годы опьяняющей борьбы отдать годы изнурительного труда! Восемнадцатью долгими и страшными годами увенчать то время, которое когда-то пролетело, как яркое виденье…
И я не сказал ничего…
Только не отрываясь глядел на обледеневший замок и замерзшие капельки на ржавых крючьях колючей проволоки, на заснеженную спину часового.
— Я стою у порога… За ним или разложение и гибель, или пир бессмертных! — замерзшими губами шептал я.
Да, бесконечные просторы открылись предо мною. Но нужно было найти в себе силы, чтобы твердо шагнуть через порог, решительно броситься навстречу испытанию и смело протянуть изувеченные руки вперед, к бессмертию.
Сусловский лагпункт. Сиблаг.
Весна 1945 г.
Москва. Апрель — июнь 1965 г.