«Всем приготовиться!» – орал Уилер. Он единственный остался стоять; изможденный, с обнаженной головой и разметавшимися по щекам седыми волосами. В одной руке у него был револьвер, а в другой – сабля, конец которой он упер в землю. «Мастерс – я хочу, чтобы выдали по порции муки и чашке воды каждому…»
Ужасающий залп унес остатки его фразы; казалось, все укрепление содрогнулось, когда ядра ударили в него, выбивая столбы едкой пыли из стен бараков. Дальше на валу кто‑то тонко застонал от боли, потом позвали санитаров, облако пыли покрыло нас, а затем и шум начал куда‑то отступать, даже крики сменились едва слышным хныканьем и тут же наступила странная, жуткая тишина.
«Всем приготовиться!» – это опять произнес Уилер, уже спокойнее: «Стрелки – на парапет! Не стрелять без моей команды! Спокойнее!»
Я взглянул поверх бруствера. На майдане повисла тишина, которую неожиданно пронзил резкий звук трубы. Враг стоял перед нами – ряды пехоты в красных мундирах в открытом строю, впереди разрушенных строений, а перед ними – эскадроны конницы, с полдюжины из которых значительно выдвинулись вперед. Где‑то на валу треснул мушкетный выстрел и Уилер крикнул:
– Проклятье, прекратить огонь! Слышите?
Мы выжидали, наблюдая, как эскадроны строились для атаки, и старый ротмистр ругался вполголоса.
– Ублюдки, – сказал он, – и подумать только, ведь я сам их всему научил. Ну, конечно, третий взвод не держит строя! Это все их хавилдар Рам Хайдер! Только поглядите – чертов Поль Джонс,[155]да и только! Неужели нельзя выровняться по правому флангу? А остальные в целом выглядят недурно, а? Ну, вот, подравнялись – теперь получше, не правда ли?
Человек, стоящий за ним, что‑то сказал и старый ротмистр рассмеялся.
– Если им придется нас атаковать, то я бы хотел, чтобы они сделали это как нужно – ради того, чтобы не разочароваться в своей работе – и все тут.
Я с трудом отвел глаза от наползающей массы людей и огляделся вокруг. Бабу, лежа на земле, повернул голову и заботливо протирал очки; лица Беллы Блэр не было видно, но я заметил, как она сжала кулаки. Уилер вновь нахлобучил шляпу и что‑то говорил Муру; один из бхисти на четвереньках полз вдоль вала, таща за собой бурдюк с водой, чтобы напоить жаждущих.
Неожиданно в отдалении вновь запела труба, через майдан донесся рев голосов и крики приказов, а потом кавалерия двинулась – сперва шагом, потом рысью; над ее рядами яркими вспышками сверкнули вытащенные из ножен клинки.
«О, Иисусе, – подумал я, – это конец». Там их, наверное, целые орды, друг за другом надвигаются из предрассветного тумана, поднимая клубы пыли. Стрелки мятежников опять оживились и пули снова засвистели над головой.
– Спокойнее, все! – снова выкрикнул Уилер. – Помните – ждать приказа!
Я положил рядом револьвер и опер мушкет на бруствер. Во рту у меня до того пересохло, что я не мог даже сглотнуть – я вспомнил массы русской кавалерии, запрудившие высоты под Балаклавой, и как регулярный огонь остановил их на всем скаку – но там стреляли горцы Кэмпбелла, а у нас на валах была лишь жалкая шеренга истощенных развалин и штатских. Мятежники прокатятся по нам, как волна, прорвавшись сквозь наши жидкие залпы.
– Целься! – рявкнул Уилер, – чтобы каждый выстрел попал в цель, и ждите моей команды!
Теперь сипаи приближались галопом и были едва ли не в трехстах ярдах от нас, все еще держа сабли на плече. Они чертовски хорошо держали строй и я услышал, как ротмистр пробормотал:
– Смотрите, как они подходят, а! Разве не прекрасная картина? – и как они держат равнение! Держи их так, риссалдар, помни о равнении!..
Гром копыт накатывался на нас, как прибой; раздался одинокий крик и все острия медленно склонились, а за ними показались темные пятна лиц – всадники склонились вперед, и вдруг вся первая линия рванулась в атаку. Они быстро неслись прямо на укрепление; я конвульсивно схватил мушкет и тут Уилер проревел:
– Огонь!
Залп прогремел, окутав нас облаком дыма – но это их не остановило. Лошади и люди падали, а мы схватили вторые ружья и выстрелили опять, а потом дали залп в третий раз – но всадники все еще надвигались на нас, сквозь сущий ад из дыма и пламени, завывая как бешеные. Рядом со мной оказалась Белла Блэр, сунула мне в руки мушкет и бросилась лихорадочно перезаряжать остальные. Я снова выстрелил, и когда дым рассеялся, стал виден сплошной клубок бьющихся в агонии людей и лошадей, но добрая половина из них все еще была на ногах и все катилась вперед, воя и размахивая саблями. Я схватил револьвер и начал стрелять. Сразу трое кавалеристов бросились к тому месту, где я стоял, и мне удалось вышибить одного из седла; второй кубарем покатился с подстреленной лошади, а третий уже почти подскакал к валу, когда мой сосед справа выстрелил в него.
За передовыми стеной ломились остальные – белые куртки, темные лица; они ревели как звери и пытались заставить своих лошадей вскарабкаться на бруствер. Я бессвязно вопил всякие непристойности, едва успевая хватать мушкеты, как только их перезаряжали, и палил в эту кучу; вдоль всего укрепления завязалась рукопашная – штыки и шпаги против сабель, а среди всего этого по‑прежнему грохотали выстрелы. Я услышал, как Белла застонала, и вдруг спешившийся сипай вскарабкался на бруствер прямо напротив меня. Передо мной мелькнули горящие глаза на смуглом лице и сабля, поднятая для удара, а затем он вдруг с хрипом повалился назад, исчезнув в клубах дыма. У меня за спиной снова что‑то заревел Уилер, я схватил новый мушкет, и тут мятежники вдруг отхлынули обратно – благодарение Господу, они с визгом скакали назад, пропадая в дыму, и вот уже бхисти появился у меня под боком, поднося флягу с водой прямо к моим губам.
– Готовьсь! – прокричал Уилер, – они идут снова!
Мятежники перестраивались всего в нескольких сотнях ярдов от нас, а вся площадка между ними и укреплением была усыпана убитыми и умиравшими лошадьми и людьми. Я едва успел глотнуть теплой, грязноватой воды и снова поднять мушкет, как они бросились на нас, причем на этот раз между кавалеристами бежала и пехота панди.
– Еще один залп! – надрывался Уилер, – пока не стрелять! Цельте в лошадей! Мы не сдадимся! Готовься, целься – огонь!
Весь вал полыхнул огнем и линия атакующих приостановилась и заколебалась на мгновение, прежде чем снова двинуться вперед; полудюжине мятежников удалось вскарабкаться по валу и спрыгнуть внутрь укрепления – сабли сверкали у них над головами и мне пришлось откатиться в сторону, чтобы не попасть под копыта, так как еще один всадник заставил лошадь прыгнуть прямо на полуразрушенный бруствер. Едва я с трудом поднялся на ноги, как какой‑то смуглый дьявол в красном мундире бросился на меня с парапета; я наотмашь двинул его прикладом мушкета и сбросил вниз, но другой уже с визгом замахнулся на меня саблей. Я взвыл от ужаса, когда клинок пронесся у меня над головой, но тут мы сошлись вплотную и я вцепился ему ногтями в лицо, сбив с ног тяжестью своего веса. Его сабля упала, я наклонился за ней, но еще один панди уже набегал сбоку, нацеливаясь надетым на мушкет штыком, но я уже нащупал эфес упавшей сабли и ударил вслепую. Тут я почувствовал болезненный толчок в голову и упал, мертвое тело рухнуло на меня и следующее, что я помню, – как стоял на четвереньках, земля кружилась у меня перед глазами, а Уилер орал; «Прекратить огонь! Прекратить огонь! Санитары, сюда!» Потом вопли и треск выстрелов понемногу стихли, а над призрачными очертаниями вала растаял последний дымок.
Казалось, что повсюду валяются убитые. По крайней мере, дюжина панди скорчились в радиусе десяти ярдов от того места, где я стоял на коленях; земля здесь просто слиплась от крови. Уилер также стоял на одном колене, поддерживая толстого бабу, который причитал, ухватившись за размозженную ногу. Хрупкий штатский лежал навзничь, крикетная шапочка скатилась с его головы, которая теперь представляла собой сплошную кровавую массу. Один из панди зашевелился и с трудом приподнялся на колено; Уилер, одной рукой все еще поддерживающий старика, поднял револьвер и выстрелил – панди снова рухнул в пыль. Подбегали санитары; я взглянул через бруствер на майдан, усеянный фигурами людей – корчащихся и уже неподвижных; здесь же со ржанием бились лошади, пытаясь подняться, а другие мертвыми лежали рядом со своими всадниками. В двухстах ярдах далее виднелась толпа убегавших людей – благодарение Господу, они бежали в противоположную сторону; дальше вдоль вала кто‑то издал радостный крик и, подхваченный сотнями голосов, он страшным хриплым воплем прокатился вдоль всего укрепления. В глотке у меня пересохло и я слишком ослабел, чтобы кричать – но все же я был жив.
А Белла Блэр умерла. Она лежала на боку, вцепившись руками в ствол мушкета, штык которого вонзился ей в живот. Позади я услышал стон – это был старый ротмистр, распростертый у самого парапета. Его рубашка вся пропиталась кровью, а сам он из последних сил тянулся к фляге с водой. Я проковылял к нему и приложил флягу к его губам; ротмистр глотнул, тяжело застонал и в следующее мгновение его голова откинулась.
– Задали мы им, а? – с трудом произнес он.
Я мог только кивнуть; глотнув из фляги, я предложил ему еще воды, но он лишь бессильно склонил голову набок. Старику уже нечем было помочь – жизнь уходила из его тела.
– Мы побили их, – снова пробормотал он, – чертовски здорово… хотя на минуту мне показалось… что они просто проедут через нас. – Он закашлялся кровью и его голос перешел в едва слышный шепот: – Они держались хорошо… не правда ли?.. держались хорошо… Мои бенгальцы… – Он прикрыл глаза. – Думаю, они держались… необычайно хорошо…
Я оглядел укрепление. Полагаю, около половины его защитников оставалась на ногах и стояли на валу, а между ними лежали молчаливые фигуры остальных, раненые стонали и корчились в ожидании носильщиков и перевязки. И тут пушки мятежников вновь начали канонаду, снова и снова осыпая ядрами полумертвые остатки гарнизона Канпура, потрепанный флаг которого все еще развивался на мачте. «Ну что же, – подумал я, – теперь панди в любой момент могут войти сюда просто прогулочным шагом. Ничто уже не может остановить их».
Но этого не случилось. Последний генеральный штурм двадцать третьего июня, когда мы находились почти на грани гибели, истощил силы панди. Весь майдан был усыпан их трупами и хотя они еще в течение двух последующих ужасных дней громили нас из пушек, у них не хватило духу на новый приступ. Если бы они только знали, что половина наших людей, оставшихся на валах, были так измучены голодом и усталостью, что не могли поднять мушкет, казармы были забиты более чем тремя сотнями раненых и умирающих, а колодец был вычерпан до вонючей жижи, а оставшаяся мука по большей части состояла из пыли. Мы и двух минут не смогли бы сопротивляться решительному штурму – да и стоило ли им на него идти, ведь голод, жара и постоянно растущие потери от артиллерийского огня и без того бы скоро прикончили нас.
Помнится, в течение этих сорока восьми часов три человека сошли с ума – удивляюсь только, что эта участь не постигла нас всех. В душегубке казарм женщины и дети были настолько измучены голодом, что даже не могли плакать; похоже, и молодыми офицерами овладела какая‑то летаргия от приближения неминуемой смерти. Теперь даже Уилер вынужден был признать, что это – единственное, что нам оставалось.
– Я направил Лоуренсу письмо, – сказан он нам, старшим офицерам, на следующую ночь. – Я написал ему, что нам больше не на что надеяться, кроме как на британский дух, но что это не может продолжаться вечно. Мы здесь, как крысы в клетке. Лучшее, на что мы можем рассчитывать – если мятежники снова пойдут в атаку и даруют нам быструю смерть. Это лучше, чем видеть, как женщины и дети медленно умирают день за днем. [XXIX*]
Я будто снова вижу эти изможденные лица за столом, в мерцающем отблеске свечей. Кто‑то тихо вздохнул, кто‑то вполголоса выругался и через пару минут Вайберт спросил, нет ли надежды на то, что Лоуренс все же успеет прийти нам на помощь.
Уилер покачал головой.
– Он бы уже пришел, если бы мог, но даже если он выйдет сегодня, то не доберется до нас ранее чем за два дня. А к этому времени… ну, да вы знаете меня, джентльмены. Я не впадал в отчаяние ни разу за все пятьдесят лет своей солдатской службы, не буду делать этого и сейчас, если скажу, что на такое чудо почти нет надежды. Мы в руках Господа, так что пусть каждый приготовится соответственно.
Тут я с ним был полностью согласен, только вот мои приготовления не имели ничего общего с делами духовными. У меня до сих пор сохранился мой комплект одежды пуштуна и я чувствовал, что подходит время и несмотря на свою лодыжку Флэши пора будет попытать счастье по ту сторону вала. Выбор был невелик – рискнуть или умирать в этой вонючей дыре, так что я оставил их молиться, а сам пошел на свое место на парапете, чтобы хорошенько все обдумать; я дрожал от страха при одной мысли, что придется покинуть британский лагерь, но чем дольше ждать – тем труднее это будет сделать. Я все еще боролся со своими тревогами, когда кто‑то вынырнул из тьмы у меня за спиной и этот «кто‑то» был Ист собственной персоной.
– Флэшмен, – спросил он, – можно с тобой переговорить?
– Ну‑у, если это необходимо, – протянул я, – но буду признателен, если ты будешь краток.
– Конечно‑конечно, – пробормотал он, – я понимаю. Как сказал сэр Хью, наступило время, когда каждый из нас должен подумать о своей душе; обещаю что не оторву тебя от твоих медитаций ни на секунду более, чем это будет необходимо. Все дело… в моей совести. Мне нужна твоя помощь, старина.
– Что? – я уставился на него, стараясь рассмотреть лицо в сумраке. – Какого дьявола?
– Пожалуйста… побудь со мной. Я знаю, что ты злишься, потому что думаешь, что я бросил тебя там, в России… что покинул тебя умирать, а сам спасся. О, я знаю, что это был мой долг – доставить донесение Раглану… но правда в том, – он замолчал и с трудом сглотнул, – правда в том, что я был рад это сделать. Ох, наконец‑то я признался в этом – о, если бы ты знал, как тяжко и мучительно мне было все эти последние два дня! Это тяжким грузом лежало на моей душе – что я бросил тебя, охваченный яростью и греховным чувством мести. Нет… дай мне закончить! Я ненавидел тебя тогда… из‑за того, как ты вел себя с Валей… когда ты выбросил ее из саней прямо в снег! Я чуть не убил тебя за это!
Он действительно был в странном состоянии; чертовски занятное представление – совесть выпускника Рагби, выпущенная на свободу! Но он не сказал мне ничего нового – уж я‑то знаю этих благочестивых ублюдков лучше, чем они сами себя.
– Понимаешь, я любил ее, – продолжал Ист, бормоча, как старик, страдающий грыжей, – она была для меня всем… а ты украл ее так… так грубо. Пожалуйста, пожалуйста, выслушай меня! Ты же видишь – я исповедуюсь. И… и прошу у тебя прощения. Понимаю, что поздно – но, похоже, у нас остается не слишком много времени? Так вот… я хотел сказать тебе… и пожать твою руку, мой старый школьный товарищ, а еще услышать от тебя, что мой… мой грех мне отпущен. Прошу тебя – если ты сможешь найти для этого силы в своем сердце. – И он задушевно произнес:
– Я… я полагаю, ты сможешь.
В свое время мне приходилось слышать немало странных заявлений, но этот бред был самым необычным. Конечно, все шло от христианского воспитания и от холодных ванн – и то, и другое способствовало закреплению во впечатлительных умах мысли, что раскаяние уменьшает вину. В любое другое время я испытывал бы от его речей злорадное удовольствие; но даже в моем теперешнем состоянии мне показалось достаточно уместным поинтересоваться:
– Ты имеешь в виду, что если бы я не дал тебе повода ненавидеть меня, то ты бы тогда остался со мной и донесение Раглану пропало бы?
– Что? – воскликнул он, – я… я не понимаю, о чем ты говоришь. Я… я… пожалуйста, пожалуйста, Флэшмен, ты же видишь – моя душа терзается… Я пытаюсь… объяснить тебе. Пожалуйста – скажи мне, даже сейчас – что я могу для этого сделать?
– Ну, – задумчиво сказал я, – можешь пойти и пукнуть в бутылку, а после запечатать ее.
– Что? – ошеломленно спросил он, – что ты сказал?
– Я пытаюсь дать тебе понять, чтобы ты убирался отсюда, – проворчал я, – ты всего лишь маленький эгоистичный поросенок, Ист. Ты признаешь, что в отношении меня вел себя как мерзавец, да еще осмеливаешься тратить мое время – которое нужно мне для молитвы. Так отправляйся в ад – понял?
– Боже мой, Флэшмен… ты не можешь так думать! Ты не можешь быть таким черствым. Мне нужно одно только слово! Признаю, что принес тебе вред… возможно даже, не сознавая этого. Иногда… знаешь, я думаю, не любил ли ты сам Ваяю… но если да, и поставил на первое место долг… – Он снова сглотнул и уставился на меня. – Ты любил ее, Флэшмен?
– Четыре‑пять раз в неделю, – ответил я, – но тебе не стоит так ревновать – в постели она далеко не так хороша, как ее тетушка Сара. Тебе бы стоило попариться с ней в баньке.
Ист снова бросил на меня изумленный взгляд и мне показалось, что я услышал, как стучат его зубы. Затем раздалось:
– Боже, Флэшмен! О… о, ты невыразим! Ты просто подлец! Да поможет тебе Господь!
– Может быть, я и подлец, – спокойно заметил я, – зато не лицемер вроде тебя – ведь последнее, чего бы ты хотел, так это чтоб Бог помог мне. Тебе, кстати, не нужно и мое прощение; ты просто хочешь заиметь повод простить самого себя. Ну, что ж, беги и сделай это, трусишка и скажи мне спасибо за то, что я облегчил тебе задачу. После того, что ты услышал сегодня ночью, твоя совесть никогда не будет беспокоить тебя за то, что ты бросил старину Флэши на произвол судьбы, не правда ли?
Услышав это, он поковылял прочь, а я остался размышлять над своей проблемой – стоит ли мне сбежать или пока остаться. В конце концов мои нервы не выдержали и я свернулся калачиком под парапетом, чтобы немного поспать. И, слава богу, это мне удалось, поскольку на следующее утро Уилер заполучил свое чудо.
IX
Она была самым странным посланцем Милосердия, которого вам когда‑либо доводилось видеть, – старая полоумная чи‑чи [156]торговка, звенящая серьгами и зонтиком, которую на тележке рикши‑ гхари везли два панди; еще парочка изображала почетный эскорт, а хавилдар, шедший впереди, размахивал белым флагом. Уилер велел стоять наготове, когда эта странная маленькая процессия показалась у восточного угла укрепления, и лично вышел встретить ее вместе с Муром. Спустя несколько минут послали за мной и Вайбертом, который находился на моем конце вала.
Уилер и другие старшие офицеры собрались с внутренней стороны бруствера, в то время как старуха, обмахиваясь большим листом и прихлебывая чатти, сидела по другую сторону вала, в окружении своего эскорта. В руках у Уилера был лист бумаги, и он недоуменно переводил глаза с него на старуху и обратно; когда мы подошли, кто‑то сказал: «Я не верю этому и на ломаный грош! С чего вдруг они собрались вести переговоры именно в это время дня – объясните вы мне?», но Уилер покачал головой и передал бумагу Вайберту.
– Прочтите, – сказал он, – если верить тому, что там написано, Нана хочет вести переговоры.
Сначала ничего не было понятно; пока Вайберт вполголоса читал послание, я изучал текст, глядя через его плечо. Это было короткое, ясное письмо, написанное по‑английски, уверенным почерком и адресованное Уилеру. Насколько помнится, в нем говорилось:
«Подданным Ее Всемилостивого Величества, королевы Виктории – каждый, кто не связан с преступными действиями лорда Дальхаузи и готов сложить оружие, получит право свободного прохода в Аллахабад».
Письмо было написано от имени Нана‑сагиба и подписано именем, которое я не смог разобрать, пока Вайберт не пробормотал его: «Азимула‑Хан». Он взглянул на Уилера, а затем на старуху. Уилер же махнул рукой и произнес:
– Это – миссис Джекобс из… ах – Канпура. Она получила эту записку лично от Азимулы‑Хана в присутствии Нана.
– Добрый день, джентльмены, – проскрипела миссис Джекобс, поклонившись под аккомпанемент отчаянно заскрипевшего сиденья ее гхари. – Какая хорошая погода, не правда ли?
– Мне все это не нравится, – тихо проворчал Уилер, отвернувшись, так чтобы она не могла его слышать. – Как верно заметил Уайтинг, с чего бы это предлагать нам переговоры, когда мы и без того в его власти? Все что ему надо – только немного подождать.
– Возможно, сэр, – заметил Вайберт, – ему неизвестно, насколько нас стало меньше. – Он глубоко вздохнул. – И мы должны подумать о наших женах и детях…
В ответ послышался яростный гул приглушенных голосов: «Это западня!» «Нет‑нет!» «Мы и без того столько держались против этих ублюдков…», «Предательство – я чую плутни черномазых за целую милю!» «Почему это должно быть западней – Бог мой, да что мы теряем? Если уж на то пошло, то нам конец…»
Несмотря на то, что я пытался сохранить на лице суровую мину, сладостная надежда начала проникать мне в сердце – мы спасены! Потому что в этот самый момент мне стало ясно, что несмотря на все разговоры и все чувства Уилера он собирается принять любые условия, которые панди решат предложить нам. Он просто не мог отказаться, обрекая тем самым женщин и детей на верную смерть в этих вонючих бараках, несмотря на все свои опасения о предательстве. Мы могли всего лишь рассчитывать на шанс выжить взамен неизбежной смерти – он будет вынужден принять его.
Я не сказал ни слова, пока они шепотом спорили у парапета. Глаза всех остальных защитников укрепления взволнованно смотрели на нас, так что эта старая карга, развалившаяся под навесом на своей гхари все кивала и важно кланялась, стоило кому‑нибудь взглянуть в ее сторону. И, будьте уверены, наконец Уилер сам спросил:
– А каково будет ваше мнение, полковник Флэшмен?
Меня так и подмывало заорать: «Соглашайся же, чертов старый дурак – и отправляйся в Аллахабад хоть ползком!», но я пересилил себя и выглядел вполне хладнокровным.
– Ну что же, сэр, – важно произнес я, – это всего лишь предложение, не больше. Мы не можем ничего решить, пока не узнаем обо всем подробнее.
Это их всех просто заткнуло.
– Действительно, – кивнул Уилер, – но как…
– Кто‑то должен поговорить с Нана‑сагибом, – объяснил я, – возможно, он не слишком уверенно себя чувствует, а может быть, думает, что вся эта игра с осадой и штурмами не стоит свеч. А может быть, его драгоценным панди все это уже надоело.
– Верно, клянусь Богом! – вмешался было Делафосс, но я очень спокойно продолжал:
– Но мы не можем ни принять, ни отвергнуть это предложение до тех пор, пока мы не узнаем более того, что тут написано, – и я похлопал по листу бумаги в руке Вайберта. – Можно быть уверенным, что Нана‑сагиб делает свое предложение отнюдь не из чистого милосердия, а значит, это – либо предательство, либо слабость. Давайте посмотрим ему в глаза.
Наверное, это звучало отлично – бесхитростный Флэши говорит абсолютно спокойно, в то время как все остальные аж порозовели от возбуждения. Они же не знали, чего мне стоило взять себя в руки, пока я читал письмо. Теперь же вся штука была в том, чтобы Уилер сделал свой ход – причем правильный. Потому что он был полон недоверия к Нана и уже почти готов был прислушаться к предложениям горячих голов, призывавших его швырнуть это письмо прямо в рожи бунтовщиков – большей бессмыслицы я в жизни не слышал. Вот нам, приговоренным к неизбежной смерти, предлагали спасение на самом пороге гибели и более половины идиотов на этом импровизированном совете собираются с ходу все отвергнуть. У меня так и похолодело внутри и я подумал, что тут нужно действовать осторожно.
Тем не менее Уилер увидел смысл в моем предложении и решил, что я вместе с Муром должны будем отправиться на встречу с Нана‑сагибом и лично послушать, что он нам скажет. Слава богу, что он выбрал меня – как правило, я без особой охоты сую голову в пасть льву – даже под белым флагом перемирия – но именно в этих переговорах я намеревался участвовать лично. Я не хотел, чтобы что‑либо помешало нашей сдаче – ибо если я хоть что‑то понимал в этом деле, то все шло именно к ней. И тем не менее репутация моя должна была остаться на высоте.
В полдень Мура и меня под эскортом провели через позиции мятежников, причем миссис Джекобс в своем гхари тряслась рядом и тарахтела без умолку. О, да – это был настоящий стыд, хорошо хоть неопределенность ситуации предотвратила ее дальнейшее путешествие с нами по жаре – до самых холмов. Кстати, я так и не понял, кем она была; судя по виду – типичная сводня‑полукровка, которую использовали в качестве посредницы, потому что выглядела она чертовски нейтрально и безобидно. Хотя, возможно, я и ошибался в этой леди.
Печально известный Нана‑сагиб ожидал нас перед большим шатром, разбитым под сенью рощи, с кучей слуг и прихлебателей, толпящихся вокруг, и несколькими гвардейцами‑маратхи, в нагрудниках и шлемах, стоящих по обоим краям большого афганского ковра, раскинутого перед его креслом. При виде этого ковра меня передернуло – он до боли напомнил мне тот, на котором Макнотена в Кабуле схватили и изрубили в куски при весьма сходных обстоятельствах. Так или иначе, мы с Муром расправили плечи и гордо вскинули головы, как и подобало британцам в присутствии мятежных черномазых, которые могут вот‑вот наброситься даже на послов.
Сам Нана был расплывшимся толстомордым мерзавцем с вьющимися усами и бородкой, держался он очень надменно – таких называют тунг адми. [157]Шелков и драгоценностей на нем было больше, чем на французской шлюхе. Он то и дело переводил взгляд с Мура на меня и, прикрывшись рукой, что‑то шептал женщине, стоящей позади него. Ее вид, между прочим, вполне мог вызвать парочку похотливых мыслишек – это была одна из здешних высоких красоток, с чуть обвислыми прелестями и капризно оттопыренной нижней губкой. Ее звали Султанша Адала и мне до сих пор жаль, что не удалось подобраться к ней ближе чем на двадцать футов. Во время последовавшего разговора мы парочку раз обменялись с ней взглядами, что позволило разгореться нашему воображению; еще бы десяток минут тет‑а‑тет – и дело сделано. Рядом с Нана‑сагибом сидел какой‑то мутноватый, отвратного вида шельмец. Я быстро смекнул, что это и есть его подручный, Тантия Топи.
Начал же разговор сам Азимула‑Хан, высокий, светлокожий красавчик, одетый в затканный золотом халат и тюрбан с драгоценным аграфом. Он, улыбаясь, ступил вперед по ковру, протягивая руку. Мур тотчас же заложил руки за спину, а я сунул большие пальцы за пояс. Заметив это, Азимула‑Хан улыбнулся еще шире и грациозным жестом убрал руку – сам Руди Штарнберг не смог бы сделать это лучше. Я назвал наши имена и он широко распахнул глаза от удивления.
– Полковник Флэшмен! Настоящая честь для нас! Я всегда сожалел о том, что нам не удалось встретиться в Крыму, – сказал он, блестя зубами, – а как поживает мой старый друг, мистер Уильям Говард Рассел?[158]
Настал мой черед недоуменно вытаращиться; я и не знал, что этому Азимуле довелось попутешествовать; он не хуже меня владел английским и французским, исполнял дипломатическую миссию в Лондоне – и в то же время успел пробежаться по глупым женщинам нашего высшего света, словно дикий жеребец. Обаятельный умный политик, цивилизованный облик которого удачно маскировал его змеиную сущность; он же, кстати, служил переводчиком для Нана, который не говорил по‑английски. [XXX*]
Я очень холодно сказал Азимуле, что мы прибыли, выслушать предложение его хозяина. На что он кивнул, разводя руками.
– Конечно, джентльмены, это весьма печальное дело и никто не огорчен этим более, чем его высочество, что и послужило причиной отправки им письма генералу Уилеру, в надежде, что нам удастся положить конец кровопролитию…
Мур перебил его, заметив, что весьма печально также, что принц не прислал свое письмо ранее или, тем более, не сохранил верность британцам в начале восстания. Азимула‑Хан лишь усмехнулся.
– Но мы ведь не говорим о политике, не правда ли, капитан Мур? Мы рассматриваем военные реалии – которые состоят в том, что ваше доблестное сопротивление, так или иначе, подходит к концу. Его высочеству претит сама мысль о бессмысленном кровопролитии; он желает, если вы согласны оставить в покое Канпур, разрешить вашему гарнизону покинуть укрепление с воинскими почестями; вы получите необходимое продовольствие и соответствующие условия для ваших женщин и детей (о которых его высочество проявляет особую заботу) и возможность уйти в Аллахабад. По‑моему, это достаточно щедрое предложение.
Нана, который, очевидно, понимал о чем идет речь, при этих словах слегка наклонился вперед, расплылся в масляной улыбке и что‑то пробормотал на наречии маратхи. Азимула‑Хан кивнул и продолжил:
– Его высочество говорит, что уже идет сбор вьючных животных, чтобы довезти ваших раненых до реки, где вас ожидают лодки, чтобы доставить в Аллахабад.
Я задал вопрос, который так волновал Уилера:
– Какие гарантии личной безопасности будут нам предложены?
Азимула удивленно вскинул брови:
– Но разве они так уж необходимы? Если бы мы хотели вас уничтожить, то должны были бы атаковать или просто немного выждать. Видите ли, мы знаем, в каком положении вы находитесь. Поверьте мне, джентльмены, его высочеством движут исключительно человеколюбие и чувство милосердия…