Последний, менее одержимый страстью к верховой езде, нежели его супруга, предался занятию более спокойному, а именно игре в гольф, для которого в Пратере существовал специальный клуб. Хвостик, чье общество очень ценил Боб Клейтон, счел своим долгом тоже в него вступить для изучения этого непростого искусства. Итак, эти двое маршировали по коротко подстриженному газону обширных лугов Криау, сопровождаемые маленькими мальчиками, которых называли caddies [12], последние несли сумки с разными палками. Увлечение игрой в гольф началось уже осенью 1879 года, когда Мило отбыл в Белград; он еще пережил его в Вене и в нем увидел отрезок правильного пути, на который вступил его Пепи. Тогда же было осуществлено и восхождение на Раксальпе – затея, не раз повторенная в последующие годы, – и Мило не мог забыть, как умело и спокойно вели себя Клейтоны во время этого небольшого восхождения, в котором пожелали непременно принять участие. Хвостик шел впереди остальных. Ему с детства были знакомы многие тропинки. Отец брал его с собою совсем еще ребенком.
Итак, Харриэт и трое ее спутников отдыхали у подножия известковых стен на маленькой, почти отвесной горной лужайке, любуясь широким видом. Харриэт в серой грубошерстной юбке, не доходящей до лодыжек, и в такой же куртке с зелеными отворотами; на ней были высокие горные ботинки со шнуровкой, на мужчинах почти такие же шаровары и гольфы, которые Клейтон закрепил не резинкой, а на английский манер длинным шнурком из грубого холста. Утреннее солнце освещало склон. Они смотрели на верхушки елей под ними. Дальше эти верхушки сливались с темной зеленью лесов, которые слева направо спускались к предгорьям; там, где горные цепи сходились или обосабливались, открытым оставался разве что кусочек равнины, казалось несомый скрещивающимися вершинами.
|
|
* * *
Милонич тем временем изрядно продвинулся в приготовлениях к отъезду, теперь, как это некогда было с Хвостиком, ему оставалось только обзавестись элегантными чемоданами, а претензии Мило значительно превышали тогдашние претензии Хвостика. Из своего гардероба Мило выбросил все, что не отвечало этим претензиям, а вещи, кстати сказать, были недурные. Они очень пригодились господину Венидопплеру, супругу консьержки в доме, где жил Хвостик; Венидопплер, правда, не был, так сказать, ее подчиненным, а сам происходил из «домоправительского» рода; он сам когда‑то занимался домовыми делами, точно так же как его супруга Мицци. (Нет, слова horribile dictu [13]здесь были бы неуместны! Хвостик понял это еще на лестнице.) Мицци, урожденная Нехваталь, была отпрыском совсем другого рода – но что поделаешь, жизнь полна превратностей, и пакостям, которые она нам уготавливает, несть числа, – отец Мицци торговал кониной. Господин Венидопплер занимал очень хорошую должность в экспедиции большой ежедневной газеты. Поначалу он был там кучером.
За три недели до окончательного отъезда из Вены Милонич поехал в Брегенц и там сразу же поднялся на борт «Роршаха», которым командовал его отец. Старик уже шел ему навстречу по палубе, в своей синей куртке, загорелый и широкоплечий. Он с радостью обнял сына. Мило дали каюту, и два дня он плыл вместе с отцом. Между собой они говорили только по‑хорватски.
– Милый мой сын, – сказал капитан, – если бы твоя мать была жива, я бы, наверное, сюда не приехал. Но моряк, собственно, повсюду дома. Люди здесь не такие, как у нас там, на юге. Здесь каждый словно заправленная койка. Пьют они, только когда соберутся человек двадцать‑тридцать. Одному это и в голову не приходит. И песни у них длинные‑предлинные, как история о Вуке Бранковиче, одному, пожалуй, и не упомнить. Для моей Драги они бы ровно ничего не значили. На следующий год я наконец возьму отпуск и поеду на родину. Сяду внизу перед домом на скале и буду удить рыбу. Парусную лодку я уже теперь велел проконопатить, сосед, маленький итальянец, это сделал. Все в порядке, написал он. А теперь поди в салон и выпей чего‑нибудь спиртного. Мы скоро отвалим.
|
|
С этими словами он поднялся на мостик. Судно постепенно заполнилось пассажирами. В салоне уже начали подавать завтрак. Мило вышел из салона, несколько жеманная элегантность которого – занавесочки с кистями на окнах – его раздражала. Он прошел снаружи вдоль иллюминаторов по надраенной палубе к бушприту; переднее его острие с якорной лебедкой было для безопасности пассажиров огорожено белой лакированной цепью. Слева матрос втаскивал на борт причальный трос; дойдя до этого места, Мило ощутил легкую вибрацию уже работающих машин. В тот же миг пароход дал третий гудок и медленно заскользил мимо отдельных сооружений на берегу и на воде. Мачты парусников, стоявших на якоре, остались позади. На капитанском мостике, часть которого, обернувшись, теперь видел Мило, на мгновение показался отец в своей белой фуражке. Матери здесь, возможно, понравилось бы. Удивительное разнообразие: город там, позади, горы, корабли и гребные лодки, а не только прибой внизу, перед домиком на скале. Мило казалось, что он видит мать. Она ростом была едва ли не выше отца, держалась очень прямо, ходила неторопливо; черные ее косы всегда были уложены в высокую башню; а таких огромных темных глаз, как у матери, Мило больше никогда в жизни не видывал. Когда он мальчиком приезжал домой на каникулы и вдруг возвращался отец из многомесячного плавания в Константинополь, в Египет или даже в Индию, маленький дом, казалось, вырастал, превращался в парадный зал, в глазах матери светилась глубокая, темная, можно сказать, дикая радость.
|
|
Обедал он вместе с отцом в капитанской каюте. Старик оказал честь гостю, распахнул перед ним дверь и заставил его пройти вперед. Мило все еще говорил отцу «вы».
– Ты далеко пошел, сынок, – сказал капитан, – хоть ты и очень молод. Теперь ты займешь важный пост. На чужбине мы не должны быть чужаками. Это только слабость. В Сиднее по земле ступают не иначе, чем в Дубровнике.
Мило видел в иллюминаторе бесконечную водную гладь. Сказанное отцом пришлось ему по душе. Ему вспомнилось недавнее курьезное изречение Хвостика о гольфе: втихомолку тот называл его «луговой бильярд». Так, видимо, они воспринимали окружающее. Хвостик, пожалуй, глубже и правильнее во всем этом разбирался. Сам он, Мило, всегда стремился усвоить манеры и навыки людей, которые олицетворяли для него большой или дальний свет, начиная с несколько небрежно завязанного галстука до манеры лежать в шезлонге или подходить за своим ключом к конторке портье – все это Мило научился подмечать и оценивать именно потому, что такая оценка была важна для его дела. Представить себе, что и у Пепи могут быть интересы такого рода, было не возможно; тем не менее Пепи сумел овладеть всем, что лежало в этой плоскости. Только сейчас, когда он сидел за обедом в каюте отца, Мило пришло на ум, что к Хвостику его неизменно влекло своего рода превосходство последнего.
Отец и сын говорили об одновременном отпуске через год или два и о том, что они могли бы провести его вместе в домике над скалами. И тут Мило вдруг понял, что домик хоть и был у него всегда, но никогда он толком его не видел. Лето проходило одно за другим, покуда он не закончил гимназию в Загребе. Какое обилие времени, растянутое названиями месяцев! Так было оно обширно, что, казалось, повсюду у него имелись уголки и закоулки, и сколько в нем было всяких подробностей и величавого спокойствия, в более поздние годы уже не встречавшихся Мило. В жаркую погоду на море у самого горизонта появлялась мелкая зыбь. А на пляже все было исполнено жгучего интереса. В одном только месте, слева от дома, виднелся песок, остальное скалы. Между ними шныряли крабы. Песчаная полоса насчитывала метров шесть или восемь. Мальчики их соседа итальянца чуть ли не всякий день делали новые открытия и посвящали в них Мило, когда он приезжал на каникулы. Они частенько проходили по много километров над скалистым обрывом. Сейчас мать вновь стояла над водой, высокая и прямая. Загудел корабельный колокол. Они приближались к пирсу в Линдау. Отец оставил чашку с кофе, взял свою фуражку и пошел на мостик.
* * *
Венидопплерша, вероятно, не решилась бы уничтожить тумбочку, подаренную ей Хвостиком, если б накануне не прочитала в разделе «местных новостей» в газете, которую она всегда выписывала, следующей заметки: «Известный насильник и рецидивист Вацлав Окрогельник был убит предводителем враждебной банды в харчевне на Хернанзельгюртель».
Этот Вацлав промелькнул в жизни Мицци Нехваталь в то самое время, когда он осчастливил горничную госпожи Эптингер, или, во всяком случае, ее комнату, использовал в качестве склада награбленного добра. Через неделю‑другую Мицци едва не стала конкуренткой этой девицы. Вацлав уверял, что та ровно ничего для него не значит, но он ее использует для хранения… как бы это назвать? Ну, допустим, результатов его деятельности. Вацлав всегда был силен пускать пыль в глаза. У нее, признавался он, хранится кое‑что, о чем эта дуреха даже не подозревает; и самое верное укрытие – ее ночной столик. Там у него золото, много золота. Мицци, разумеется, ему не верила. Вскоре после нескольких случайных прогулок с ним – которые к более интимным отношениям не привели – он стал ей неприятен. В сосисочной Пратера вокруг него толпились какие‑то лихие парни, так же как в тире, куда он заходил с Мицци и подряд выигрывал все призы, или когда они сидели за столиком в «пивном садике». В конце концов их свидания прекратились; она стала его избегать, правда со страхом. Но Окрогельник уже больше ею не интересовался.
Вскоре после того, как она стала консьержкой в этом доме, там водворилась чета Бахлеров (элегантный доктор Бахлер с первых дней был очень щедр к семейству Венидопплер, точь‑в‑точь как теперь Хвостик). Консьержке известно все, иной раз, правда, не так уж точно, а эта еще вдобавок была неофиткой. Она, конечно, знала, откуда приехала молодая дама, но поначалу понятия не имела, какая тумбочка та самая (впрочем, все это, вероятно, была выдумка или Окрогельник успел забрать оттуда деньги до последнего гроша; одно было ей известно: что его внезапно опять арестовали, по счастью когда она уже перестала с ним встречаться). Покуда сгружали мебель, Венидопплерша стояла у ворот и помогала советом, а то и делом вносить эту мебель наверх. Да и какая консьержка не заинтересовалась бы обстановкой новых жильцов? Наша же вглядывалась прежде всего в тумбочки. Две новешенькие и очень элегантные входили в спальный гарнитур, третья, хотя тоже с несколько углубленной мраморной доской, была уже старой и вид имела довольно обшарпанный; эта, пожалуй, и была та самая, возможно, что старуха Эптингер оставила тумбочку дочери – такую мебель, как правило, ставят в комнату для прислуги, ее и сейчас внесли туда, причем Венидопплерша помогала грузчикам. Втаскивая наверх эту тяжелую штуку, они даже не сняли верхней доски, нести‑то приходилось всего один марш.
Итак, после первоначального волнения консьержка начисто позабыла об Окрогельнике и о тумбочке. Она и в последующие годы не хотела к ней приближаться. Ключей от квартиры Бахлеров у нее не было, да и вообще очень ей надо рисковать из‑за этой чепухи.
Потом пришел день, когда молодая чета переехала в благородно красивый дом в Дёблинге. Теперь наверху все было пусто и спокойно, и ключи у Венидопплерши тоже имелись. К ним было еще кое‑что приложено, а именно: реестр всей оставленной здесь мебели (шаткий дамский письменный столик, белый вращающийся столик в кухне и даже тумбочка в комнате для прислуги; дубликат этого реестра – здесь чувствовалась рука доктора Эптингера – был вручен новому жильцу, которому предстояло отметить в нем, что из этих вещей он оставляет себе за очень недорогую цену; каждый предмет был кратко описан).
Мицци прошла наверх. Предварительно она вытащила маленькую стамеску из ящика с инструментами и сунула в карман передника.
Светлая лестничная клетка с разноцветными стеклами в окнах произвела на нее приятное впечатление; сейчас она выглядела лучше, чем зимой, когда на ней было холодно и сквозило. Тишина наступала со всех сторон, где‑то вдали ограниченная стуком экипажа. Венидопплерша медленно шла по ступенькам, стараясь побороть одолевавшее ее волнение. Вообще‑то (когда у нее были ключи) она отпирала квартиры и разгуливала по ним, словно это было собственное ее жилище, ее царство (она хоть и была дочерью торговца кониной, но во всех домовых делах разбиралась очень неплохо), сегодня, однако, ей недоставало царственной уверенности; и это в пустой, покинутой квартире. Итак, она ходила на одеревенелых ногах по опустелым полутемным комнатам, словно бы плававшим в зеленоватой воде (впечатление, создаваемое опущенными жалюзи).
Итак, значит, она ходила по комнатам, пусть даже на одеревенелых ногах, но не направилась прямо из передней в комнату для прислуги; Наконец она добралась до предмета своих размышлений. Это была безобразная штуковина, какой‑то дурацкий чурбан, непомерно широкий и потому ни на что не похожий. Такие, может быть, еще встречались в деревнях. Мицци выдвинула маленький ящик и открыла дверцу. Нижняя часть тумбочки не разделялась поперечной доской, как обычно. На нижней нечесаной полке заметен был кольцевидный след от ночной посудины, в свое время стоявшей здесь. Венидопплерша захлопнула дверцу, вдвинула ящик и вынула стамеску из передника. Мраморная доска не была привинчена, только заглублена. Она легко поднялась, так как оказалась довольно тонкой; Мицци сдвинула ее в сторону, но под ней не было ничего, кроме неполированного дерева. Можно было попытаться разломать этот чурбан или дальше его обследовать. Но она чувствовала, что Окрогельник ее надул. Единственным ее утешением в данную минуту была уверенность, что здесь ее никто не видит; кроме того, стамеска была приведена в действие, а не лежала мертвым грузом в кармане передника. Да, наконец что‑то сдвинулось с места в этом деле. Уже одно это принесло ей удовлетворение. Она водворила мраморную доску на место, прошла через переднюю к входной двери, тщательно заперла ее и спустилась вниз.
Понятно, вся эта история еще раз всплыла у нее в памяти, когда она прочитала, что Окрогельник уже превратился в хладный труп, а Хвостик к тому времени подарил ей тумбочку. Вскоре она опять развила энергичную деятельность. Снесла вниз подаренный чурбан и отдельно мраморную крышку тумбочка была достаточно тяжела. Поскольку господин Венидопплер был в своей газетной экспедиции, никто ей не мешал. Во дворе у них имелся сарайчик для разного хлама и инструментов. Она поставила там дар господина Хвостика и еще раз проверила, заперта ли входная дверь. Затем подошла к объекту своих треволнений. Открыла дверцу и только теперь заметила, что нижнюю часть шкафчика некогда переделали, но вынутая впоследствии полка и планки, которые ее держали, все еще были на своих местах. Теперь она вытащила ящичек и со всех сторон его оглядела. Из шкафчика исходил слабый, но не слишком приятный запах эфира – как от духов или какого‑то лекарства, вероятно, здесь в свое время держали что‑то в этом роде. Мицци отставила ящик в сторону. И тут увидела, что сквозь образовавшееся отверстие нельзя ни заглянуть в нижнюю часть тумбочки, ни просунуть туда руку, что бывает так просто сделать в обычных тумбочках. В данном случае это отверстие было доской отгорожено от нижней части. Мицци нащупала планки, по которым двигался ящик; под ним, однако, она увидела доску, разделявшую верх и низ тумбочки. Она надавила на нее, сначала чуть‑чуть, затем посильнее. Доска не выдержала, затрещала и со стуком упала. Венидопплерша нагнулась, вынула доску и заглянула внутрь. Там ничего не было, ничего не было и наверху. Теперь можно было засунуть руку в отверстие, оставшееся от вынутого ящика.
– Ах ты, бесстыжая тварь! – крикнула Мицци Окрогельнику в потусторонний мир.
Потом вернула ящик на место, ногой захлопнула дверцу, с этой самой дощечкой в руке пошла на кухню и кинула ее в растопки. Все это под ворчливые восклицания в адрес Окрогельника с его проклятыми хоронками, которые уж, конечно, никому почтения не внушали. Но пора было готовить обед. С помощью сухой доски она быстро разожжет плиту. Она снова вытащила ее на свет божий и взяла в руки топорик. Только она собралась расколоть ее посередке, как заметила, что к ней обойными гвоздиками прибито что‑то вроде заплатки из тонкой фанеры. Подсунутое под эту фанеру острие топорика тотчас же отодрало ее, и в тот же миг вокруг голых ног Мицци стали виться бумажки. В них она, отнюдь не сразу и почти против воли, признала крупные банкноты.
Само собой разумеется, она поспешила убрать топорик и встала на колени (возможно, не только в прямом, но и в переносном значении). Поэтому и ругань в адрес Окрогельника не прекратилась, а так как одна из банкнот оказалась под буфетом, бедному ворюге пришлось еще раз стерпеть слова «бесстыжая тварь», брошенные ему вдогонку на тот свет (Венидопплерша в этот момент, высоко подняв зад, шарила под буфетом маленькой метелкой, силясь выудить оттуда упавшую банкноту). Когда все они, заботливо разглаженные, уже лежали на столе, оказалось, что там пятьсот гульденов, то есть по тем временам неплохое приданое. Так вот каково его хваленое «золото». Хвастун. Потом Мицци решила, что так оно, пожалуй, лучше. Не надо никуда ходить, ничего не надо обменивать. Это чистоган.
С этой минуты Венидопплершу охватило желание отделаться от пресловутой тумбочки. Она могла бы расколоть ее и сжечь в плите. Но, не говоря уж о том, что разбить эдакий чурбак не так‑то просто, она боялась разговоров, вопросов супруга, что значат эти обломки мебели, валяющиеся у плиты, и замечаний, что в этом шкафчике можно было держать кое‑какие мелочи… – и уже заранее злилась. Старьевщику или в ломбард эдакую дрянь не сбудешь. Во‑первых, не так‑то легко отделаться от старомодной тумбочки (попробуйте‑ка сами). А Венидопплерша хотела этого во что бы то ни стало. Может быть, в глубине хлопотливой души ей казалось, что дух Окрогельника еще обитает в этой штуковине. «Бесстыжая тварь» уже был покойником. Значит, и его обиталище не должно мозолить ей глаза.
В те времена существовало так называемое объединение «Крохи». Благотворительное общество, собиравшее для беднейших из бедняков старые, однако еще пригодные вещи, осточертевшие своим владельцам; но еще ценные для тех, кто ничего не мог купить, – погорельцы, например, или жертвы стихийных бедствий, переселенцы или бедняки, намеревающиеся вступить в брак. Совсем недавно, кажется позавчера, что‑то такое промелькнуло в газете: царское правительство России готово предоставить неимущим переселенцам земли и угодья в местах, подлежащих заселению. Венидопплерша и вправду отыскала в своей газете заметку, прочтенную третьего дня. Приблизительно через неделю к дому подъехала машина, собиравшая доброхотные даяния. Тумбочка начала свой путь в далекие края. Но мраморную доску Венидопплерша припрятала. Мало ли на что она могла пригодиться.
* * *
В годы, когда Дональд жил в Бриндли‑Холле и учился в Чифлингтоне, его время от времени грызла тоска, желание побыть в доме на Принценалле, что на краю Пратера, в своей детской над холлом, но прежде всего тоска по Кэт и ее гитаре. Если дед был в Вене, что случалось довольно редко, а Кэт в Англии (оказалось, что посылать ее сюда совершенно ни к чему, даже дурно, пожалуй), ей приходилось играть и петь для маленького Дональда. Когда она приезжала, он пристально смотрел на ее багаж: захватила ли она с собой гитару. А потом заставлял ее играть и петь в парке, у большого пруда, почти озера.
Никому и в голову не приходило, что мальчик таким образом изгонял свои тайные горести, и притом изгонял успешно. Дональд был, если можно так выразиться, ручным, удобным ребенком, ни в чем не выходившим за рамки посредственности, ни в физической силе, ни в задиристости, ни в каких‑либо особых пристрастиях или талантах. Врач порекомендовал не позволять ему слишком рано заниматься спортом и впоследствии начинать лишь постепенно. Сердце должно еще окрепнуть и прийти к известному равновесию. При всем этом Дональд был не изнеженным, а здоровым и сильным мальчиком. В ранние свои годы он не болел ничем, кроме обычных детских болезней. Он рос и развивался нормально. Никто о нем особенно не думал. Для этого не было оснований.
А значит, никому и в голову не приходило, что перебор струн Кэт Тюрригель на берегу озерца для Дональда был своего рода жизненней необходимостью, которой он к тому же наслаждался лишь изредка. Его мучило какое‑то тайное страдание; и ребенок сносил ужас, его одолевавший, которому тем не менее было свойственно и величие! – в полнейшем молчании, в глубочайшей замкнутости.
Это приходило ночью. Заранее ничего нельзя было предвидеть: иногда не являлось месяцами, потом опять наставало с неистовой мощью. Озеро как бы закручивалось вокруг своей оси; горизонтальная поверхность его зеркала превращалась в вертикальную, страшно вздымающуюся стену гигантской вышины. Она стояла за окнами комнаты, в которой спал Дональд, и, казалось, вот‑вот обрушится на него со всей своей высоты. Стена с неистовой скоростью двигалась сверху вниз, дрожа и сотрясаясь от этого движения. Дональду очень хотелось увидать ее подножие, то место, где она с грохотом разбивалась и где, вероятно, было страшно до ужаса, но он не мог заставить себя приблизиться к окну, выглянуть из него, посмотреть вниз, как ни страстно этого хотел, как ни неодолимо было это желание. Однажды он упал с кровати и скорчившись сидел на полу в темноте. За окном шумел дождь. Если бы Дональд поднялся, открыл окно, глянул вниз, туда, где вздымалась водяная стена, он давно превратил бы ее в невиннейший дождь, который ничуть не вредил саду.
После того как Кэт играла и пела возле озера и поблескивавшая вода открывалась его взору вся в складочках, как веер, ночная стена долго не появлялась, она уходила в прошлое и он уже не представлял ее себе.
Дональд жил с дедом, теперь одиноким стариком. Но старик был благоразумен. Знал, в ком нуждается его мальчик, чтобы расти свободно, неторопливо и не рваться во все стороны. Домоправительница миссис Чиф тоже была славной женщиной. Только с Кэт Тюрригель она уживалась плохо, когда та подолгу бывала в Англии, что, впрочем, произошло только раза два или три, поскольку старик перестал выезжать на континент. Миссис Чиф наперед считала появление Кэт посягательством на свои права в отношении старика, маленького Дональда (это уж в первую очередь) и домашнего хозяйства вообще, а так как Кэт не желала сидеть вовсе без дела здесь, в Чифлингтоне, то ее действия и вправду становились посягательством.
Миссис Чиф злилась, заслышав у озера игру и пение Кэт. Это казалось ей кривляньем, потачкой причудам мальчика. Что у Дональда никаких причуд не было и капризы были ему отнюдь не свойственны, об этом она не думала.
Ласкающие слух звуки гитары раздавались меж высоких деревьев парка, их перекрывал не поставленный и несколько чопорный стародевичий голос Кэт (точь‑в‑точь как из треснувшего горшка, считала миссис Чиф).
Этот голос воскрешал все, что было далеко и тем не менее близко Дональду: солнце и тень листьев на Принценалле, детскую и большой сад за виллой, а летними вечерами густой и тяжелый аромат растений.
У Дональда и здесь была прекрасная комната. Бриндли‑Холл ничего общего не имел со старым «дворянским гнездом», но в известной мере был построен дедом в подражание таковому.
В комнате Дональда стояла настоящая школьная парта. За ней он делал свои уроки. Вначале его всего более прельщала возможность сидеть за этой партой. Она так и манила учиться. За уроками он отключался от всего остального в комнате. Дональд учился без труда, сидя за своей партой.
Случалось, что дед проверял его. Дональд отвечал ему, стоя все за той же партой. Дед спрашивал придирчивее и сложнее, чем школьный учитель. В тетрадях старик не пропускал ни малейшей ошибки, каждую отмечал широкой красной чертой. Он исправлял экзаменационные работы, которые задавал Дональду, обязательно в его присутствии, тут уже мальчику разрешалось садиться. Проводя красную черту, старик смеялся. Так продолжалось и когда Дональд был в старших классах. Объем и количество этих работ определял дед. В школе они уже давались мальчику без труда.
Да и вообще учиться ему было легко, хотя старый Клейтон мог бы предвидеть, да, пожалуй, и предвидел, целый ряд осложнений. В местности неподалеку от Бриндли‑Холла население состояло главным образом из рабочих его завода, чьи дети ходили в ту же самую школу. Дональд среди них был вроде как меченый, а вместе с ним и еще несколько мальчиков, сыновья обоих заводских директоров, технического и коммерческого, да еще дети нескольких ведущих мастеров, но эти уж, конечно, попроще. Поневоле думалось, что упомянутые мальчики робеют перед своими соучениками, и это чувство робости иной раз переходило во враждебность. Да оно и было так. По эти напряженные состояния, кстати сказать весьма серьезные для всех без исключения детей, им подверженных, оказали решающее влияние на всю его дальнейшую жизнь они образовывали вокруг Дональда некую пустоту и никогда его особенно не затрагивали. Это, конечно, объяснялось его внутренней сущностью, но также и внешними повадками и позволяло ему разрешать некоторые касающиеся его проблемы, прежде чем они становились видимыми для других.
Дональд об этом не подозревал. Он был и остался безучастным, хотя наклонности у него были не самые лучшие. К примеру, когда по дороге в школу – по его понятиям, несколько далековатой – дело доходило до потасовки, он встревал в нее, пожалуй, слишком рано и бил слишком сильно, как настоящий боксер. Такие истории, правда редкие, могли привести его к довольно серьезным неприятностям. Но таковые ни разу не воспоследовали.
Дональд оставался безучастным. Этого мнения придерживался дед, покуда мальчик подрастал.
Его безучастие испытала на себе даже Кэт Тюрригель, воображавшая, что знает секрет подхода к Дональду. Во время второго пребывания в Бриндли‑Холле ее отношения с рослой и толстой миссис Чиф – старухой семидесяти двух лет – испортились с первой минуты, и едва старый мистер Клейтон отбыл в Вену, как между ними уже произошло столкновение. Возможно, что миссис Чиф в первую очередь вознегодовала на следующее обстоятельство: старик стал сажать Кэт за стол, как и ее. Домоправительница восприняла это несколько своеобразно, а именно как желание ее унизить. В тот самый день, когда старый Клейтон отбыл на континент, миссис Чиф встретила Кэт Тюрригель в широком коридоре у дверей Дональдовой комнаты. С гитарой за плечами та шла за Дональдом, чтобы вместе с ним отправиться в парк.
– Туда сейчас входить нельзя, – заявила миссис Чиф тоном, пожалуй, слишком решительным. – В этот час Дональд готовит уроки.
Она врала, и Тюрригель отлично это знала, ей было известно раз и навсегда установленное дедом расписание дня, которого внук неукоснительно придерживался. Она позволила себе заметить, что сейчас Дональд никаких уроков делать не должен.
– Я, – довольно громко проговорила миссис Чиф, – отвечаю за успехи Дональда в отсутствие старого джентльмена. По возвращении он тщательно их проверит. И потому не позволю вам, мисс Тюрригель, отвлекать мальчика от занятий.
– Я и не думаю, – воскликнула Кэт и уже в свою очередь не очень‑то тихо добавила: – Но вы, кажется, вообразили, что Дональд сдан вам в аренду. Я знаю его много дольше, чем вы.
В голосе Кэт уже зазвучали визгливые нотки. В это время приоткрылась дверь. Дональд выглянул из комнаты, спокойно и даже учтиво сказал: «Please stop that noise» [14]и тотчас же снова скрылся.
Миссис Чиф, ни слова не ответив, удалилась, удалилась и Кэт Тюрригель со своей гитарой, только в другую сторону.
Инцидент несколько странный. Ведь Дональд, увидев Тюрригель с гитарой, не последовал тотчас же за ней! Разумеется, это значило бы взять сторону Кэт или по крайней мере поддержать ее утверждение, что сейчас у него свободное время.
Но ничего такого не произошло. Мы можем объяснить поведение Дональда лишь одним: вероятно, его потайные силы к этому времени уже ослабли – их хватка ослабла – или же именно в ту пору они снова отступили от него и он их себе даже не представлял.
* * *
Разумеется, и мать как‑то раз приехала с Кэт, когда дед отсутствовал. С Харриэт миссис Чиф никоим образом не могла соперничать и, несмотря на всю свою праведную, обезьянью любовь к Дональду, должна была считаться с матерью. К тому же старый джентльмен и Харриэт составляли блок, который лучше было не затрагивать и который не давал возможности вести войну из ревности, наподобие горилл. Харриэт, кстати сказать, вовсе не стремилась быть единственной обладательницей сердца мальчика. Если Дональд был покладистым сыном, то Харриэт была покладистой матерью. Оба они казались мало понятными и безучастными. Всего более Харриэт пеклась о свекре. Она неизменно сопровождала теперь уже глубокого старика во время его ежедневных верховых прогулок, длившихся чуть более получаса, но которыми он ни при каких обстоятельствах не пренебрегал. В первые годы она ездила на своем рыжем жеребце, на нем впоследствии обучался верховой езде и Дональд. И всегда со спущенными поводьями (за исключением уроков верховой езды).
В первое время здесь, в Англии, она еще посещала своего старого дядюшку, воспитавшего ее, в Помп‑Хаусе, всего в нескольких милях от Бриндли‑Холла. Он, так сказать, унаследовал богатую, но рано осиротевшую девочку от своего брата, жившего в Канаде. После его смерти Помп‑Хаус достался Харриэт, поначалу она не знала, что с ним делать. Но продать принадлежавший ей участок английской земли она ни за что бы не согласилась, тем паче когда уже жила за границей. Теперь она изредка наведывалась в Помп‑Хаус верхом.