— Александр Николаич!
Саша деревянными руками снял с себя руку сестры и пошел к двери.
— Господи, какое счастье, что я родилась женщиной, — вдруг прошептала Оля. — Мужчины совсем бесправные, совсем…
— Потому что война, — проронил Андрей.
Когда выкликнули Андрея, Оля вновь ухватила его за руку и уже больше не выпускала ни на миг. Пройдя через коридоры, они очутились в комнате, где за огромным столом сидели три человека: двое в полувоенном и доктор в белом халате. Четвертый спал на стульях, укрывшись шинелью.
— Ваша последняя должность в царской армии? — сразу спросил пожилой грузный человек.
— С кем имею честь? — сухо спросил Андрей, глядя исподлобья.
— Моя фамилия Бартов, — доложил пожилой. — Я член ВРК.
Буквы эти для Андрея ничего не значили. Он уже давно запутался во всех новых сокращениях и аббревиатурах.
— Начальник полкового штаба — моя последняя должность, — сказал Березин.
— В какой партии состоите? — хмуро и беспокойно спросил другой, с красными от бессонницы глазами.
— В партиях не состою…
— Ранения, контузии, отравления? — спросил доктор.
— Он болен! — заявила Оля. — Он не может служить!
— Вас не спрашивают! — отрезал Бартов. — Кто вы? Невеста?
— Сестра!
— Только что перенес тиф, — объяснил Андрей доктору.
— Медицинское свидетельство? — спросил тот немедленно и, подойдя, холодными пальцами оттянул одно веко, потом другое. Велел открыть рот, заглянул. — Где свидетельство?
— Нет… Меня выходила совсем незнакомая женщина, старушка, — признался Андрей.
Доктор похлопал его по спине, отчего‑то засмеялся. Андрей сквозь сукно френча ощутил холод руки.
— Здоров молодой человек, годен, — вдруг сказал доктор Бартову. — Подкормить немного — и в седло.
|
|
— Что все это значит? — спросил Андрей.
— Мы вынуждены мобилизовать вас в Красную Армию, — жестко произнес Бартов. — Должно быть, обстановка вам известна. К Уфе идет корпус чехов…
— Я демобилизован и еду домой.
— Дорога в Сибирь уже в руках мятежников! — оборвал сурово Бартов. — Или вы предпочитаете Красной Армии белую?
Андрей резко мотнул головой, рука привычно ощупала шрам на лбу.
— Я подписал обязательство не выступать против Советской власти. Я дал слово.
— Сейчас дадите слово выступать за Советскую власть, — в тон ему заявил Бартов и придвинул лист бумаги. — Читайте и расписывайтесь.
— Не буду, — сказал Андрей. — Я офицер военного времени.
Бартов спорить не стал. Вялой походкой он приблизился к двери, поманил кого‑то рукой. Вошел красноармеец.
— Ваша сестра останется заложницей, — объявил Бартов и кивнул бойцу. — Уведите ее.
Оля вдруг отцепилась от брата и на миг ослабла. Андрей подхватил ее, крикнул:
— Я подпишу! Я даю слово, буду служить! Отпустите сестру!
— Так будет надежнее, — отрезал Бартов. — И вам служить спокойнее.
Боец взял Олю за руку и повел к выходу. Бартов прикрыл за ними дверь, сказал резко:
— Поймите, мы вынуждены!.. За сестру не волнуйтесь, ничего не случится.
— Где мой брат? — спросил Андрей, чувствуя головокружение.
— Не годен, — ответил доктор, записывая что‑то. — Ваш брат не годен, и мы его отпустили.
В это время проснулся тот, что спал на стульях, громко зевнул и потянулся, утер лицо руками.
— Кто? — спросил он Бартова, разглядывая Андрея.
— Штабной, — бросил тот. — Полкового ранга.
|
|
— Прекрасно! — одобрил проснувшийся и протянул Андрею руку, улыбнулся. — Караулов. Кстати, бывший поручик. Так что, не хотите служить Советской власти?
— Я не кадровый офицер, — снова начал объяснять Андрей. — По образованию я учитель гимназии. Вы понимаете? Войны нет, а я — офицер военного времени!
— Как же нет? — с прежней улыбкой спросил Караулов. — Кругом льется кровь, а для вас войны нет…
— Я знаю мировую! А это… Требую освободить мою сестру!
— Мировую мы знаем все, — отмахнулся Караулов. — Но сейчас для будущего России нужна гражданская война. Вслушайтесь в это слово — граж‑дан‑ская!.. Кстати, чему вы учили ваших гимназистов?
— Я не успел… А хотел учить истории…
— Тем более вслушайтесь! — он засмеялся, но сказал жестковато: — Запомните: в Красной Армии мы требуем железной дисциплины и беспрекословного подчинения. Бес‑пре‑кос‑ловного!.. И в это слово вслушайтесь.
Круто развернувшись, он вышел из комнаты,
7. В ГОД 1905…
Березинский дурачок повел его через луг, зажимая пучком травы рану на лице и приговаривая: «У сороки боли, у вороны боли, а у тебя — заживи…» А в другой руке у него была «гирька» — ржавый зуб от жатки на сыромятном ремешке.
Между тем мужики уже сошлись на некошеной луговине, уже таскали друг друга за грудки, а бабы, с той и другой стороны, враз позабыв про все свои распри, завыли в голос, смешались, боязливо пытаясь растащить мужей, и кто‑то уже, угодив под горячую руку, размазывал слезы с кровью. Барин Николай Иванович метался среди взбудораженной толпы, кричал, умолял, однако его не слушали, а то и вовсе не замечали. Прошка Грех заехал на лошади в тыл свободненским и стал хлестать плетью по взопревшим мужичьим спинам. Сначала от него отмахивались, как от назойливой мухи, — все‑таки за восьмой десяток старику, но потом стащили с коня и как следует взгрели — его же плетью. Прошка не успокоился, схватил литовку и пошел на соседей, широко разевая беззубый рот. И наверняка секанул бы первого попавшего, но свободненские уже торопливо разбирали косы; не медля, березинские тоже стали вооружаться, и толпа на какой‑то миг вновь раздвоилась, образовав две стены. Еще бы мгновение — и пошли бы друг на друга…
|
|
Некогда было глядеть по сторонам, поэтому явление Леньки‑Ангела с окровавленным Андреем было неожиданностью. Оба выросли вдруг между стен, словно с неба спустились. И вид детской крови как‑то враз охладил мужиков: стояли, таращились как на чудо, не в силах шевельнуться. Ленька же вел Андрея к телеге, будто и не видел никого, и, только пройдя наискосок ничейную землю, на ходу поднял «гирьку», погрозил кому‑то:
— Вот ужо попадитесь мне!.. Нашли чем баловаться — железякой!
Барин Николай Иванович, опомнившись, кинулся за ними, взял Андрея на руки, пугаясь раны его, побежал к телеге.
Кто‑то из мужиков, нарушив тишину, сказал громко, с неуместным хохотком:
— А говорили, у бар кровь голубая! А она и у них красная…
Березинские всем гуртом устремились к барину, забыв собрать шапки; свободненские торопливо и нервно закидывали косы на плечи, звали своих баб, ребятишек, подбирали сумки с брусками и припасом, уходили без оглядки. Через несколько минут истоптанная, выкошенная кое‑где штанина опустела. Лишь трещали сороки на ветках и кузнечики в траве.
Вечером того же дня в Свободном мужики драли своих ребятишек. А потому как разбираться было некогда, да и терпения бы не хватило, то попало всем мало‑мальски подросшим. Было ясно, что завтра нагрянет пристав и за барчука кому‑то придется идти на каторгу. Особенно спрашивать не станут, скажут: отец подучил — вот и отвечай за сына. Вовек не оправдаешься! Поэтому драли нещадно, вымещали злобу и отчаяние. И парнишки, уже подлетыши, — виновные и невиновные, — корчась под ремнями и чересседельниками, копили ту злобу с детской непосредственностью и совсем взрослой памятью.
Выпоров ребятишек, Анисим Рыжов пошел искать Досиного постояльца — ссыльного поселенца Пергаменщикова. Сам ссыльный говорил, что он из студентов, в чем свободненские сильно сомневались, ибо на вид «студенту» было под сорок. Ходил он зимой и летом в одной одежке — в тужурке с засаленными лацканами; шею в несколько раз опоясывал шарф; волосы носил длинные, как у попа, и брился раз в неделю. Местных мужиков удивляло, что ссыльному за что‑то платили кормовые — десять рублей, на которые он покупал масло, яйца и сметану, жалуясь на какие‑то болезни, а урядник наезжал проведывать и обращался к нему по имени‑отчеству. Если бы не такое с ним обхождение, свободненские никогда бы всерьез студента не принимали: работы он никакой не знал, делать ничего не хотел, да и не умел и спал часов по пятнадцать в сутки, отчего на лице и волосах выступал обильный жир. Уважение к ссыльному со стороны властей обескураживало мужиков, и они, казаки по крови, пришедшие в Сибирь еще с атаманом Ермаком Тимофеевичем, решили, что студент — крупная птица преступного мира, раз его так жалуют даже в ссылке. Это бы воришку какого запечатали в кандалы и угнали на рудники, а достойных и держат достойно.
Пергаменщиков поселился у Доси в темной боковушке, где до недавнего времени жила старуха‑мать, однако после нескольких бесед за самоваром хозяин определил постояльца в горницу. Еще на слуху и памяти была у свободненских казачья вольница, еще были живы старики, ходившие в молодости за товаром в тунгусские стойбища и за лошадями к киргизским кочевникам, а потому близки и понятны были крамольные мысли ссыльного. Студент толковал мужикам, отчего идут все их беды и несчастья, поминал их лихое казачество и волю и шепотом говорил, что скоро придет время, когда в России не будет никакой власти, что любая власть — это насилие над человеком, а так как она держится на богатых, надо их вырубать под корень. Дошлые свободненские мужики хоть и не всё принимали на веру, хоть и мараковали по‑своему, давно закрестьянившись и зная одну лишь землю, но кровь и память брали свое. Что теперь осталось от вольницы, вздыхали они. Шиш да маленько. А тут еще барин из России приехал со своими мужиками, новой породы коней привез и развел, так что перестали брать малорослых монголок. Короче говоря, совсем житья не стало казачьему роду.
Сам по себе Пергаменщиков был человеком негромким, на людях показывался мало и ходил все больше по теневой стороне улицы: говорят, болезнь у него была какая‑то хитрая — от солнечного света чесотка начиналась по всему телу. Обычно проснется он, сделает себе болтушку из сметаны и яиц, похлебает страдальчески и бродит то за околицей, то по берегам Кровавого оврага. Даже под хмельком никогда не буянил, наоборот, смотрел печально, тоскливо или же бубнил под нос какие‑то слова.
Так вот, прибежав к Досе, Анисим Рыжов обшарил всю избу, заглянул в амбар и погреб — Пергаменщикова и след простыл. Не оказалось его ни за околицей, ни на устье оврага. Тогда Анисим припер Досю к стенке, и тот признался, что студент прячется на пасеке, в трех верстах от села. Анисим прибежал на пасеку, вытащил Пергаменщикова из сторожки и, положив его на землю, наступил на один конец шарфа, а другой стал тянуть, приговаривая: «Развел тут крамолу, смутьян! Всех мужиков взбудоражил!» У студента глаза на лоб полезли, уж и ногами сучить перестал. Тогда Рыжов, чтоб привести его в чувство, скинул крышку с улья, спустил штаны Пергаменщикову и посадил голым задом. И не давал ему встать еще четверть часа после того, как студент пришел в себя.
Обо всем этом в Березине стало известно на следующий день, когда приехал пристав из Есаульска и началось дознание. Ссыльного студента увезли в уездную больницу в тяжелом состоянии, а после лечения он написал прошение, чтобы его перевели в Березино. Андрей хорошо помнил, как тот приходил в дом и справлялся о здоровье барчука. Выглядел Пергаменщиков очень несчастным, и его жалели; всем хотелось помочь студенту, все звали к себе на постой, однако он поселился у поляка Пана Сучинского.
После дознания суда Анисима Рыжова и еще двух мужиков из Свободного приговорили к каторге, Рыжову за покушение на жизнь ссыльного поселенца дали пятнадцать лет. Вот тогда в обоих селах по достоинству оценили личность студента. Коль за него такая кара — царь‑батюшка его ценит, не иначе!
Отец Андрея просил сначала пристава, а потом присяжных в суде не наказывать строго соседей, чтобы не вызвать новой вражды и драки, но власти сочли происшествие на лугах за политическое преступление и угнали бунтарей на рудники.
О своем пороке Пергаменщиков узнал, а вернее, осознал его в тринадцать лет от роду и с той поры уже больше не водился со сверстниками. Чаще всего он подсматривал за ними из чердачного окна или сквозь щели в заборе. Если же случалось ему гулять с тетей в сквере напротив отцовского ювелирного магазина, то он старался не замечать их и не слышать, когда окликают, хотя в то время никто из приятелей не знал о его тайном недостатке. Родители еще ничего ему не говорили и даже виду не показывали, однако мальчик уже знал, что он не такой, как все, и что порок его — унизительный для мужчины, постыдный и непоправимый. Ко всему прочему сын купца Масленникова каким‑то неведомым образом раскрыл тайну, а может быть, и сам догадался. Короче, об этом скоро стало известно всем ребятам со Скопидомки. Тогда ему и дали прозвище — Лева‑Кнур. На дворе Пергаменщиковых никогда не держали свиней, в доме не ели свинины, а сам Лева был худ и нескладен, так что намек в прозвище на выхолощенного поросенка становился неотвратимо понятным. Никто из сверстников со Скопидомки не кричал и не дразнил: вон, дескать, Лева‑Кнур идет! — никто этого прозвища вслух и произнести‑то не смел, поскольку старший Пергаменщиков был самым состоятельным человеком на улице, имел кроме ювелирного еще три магазина, шесть лавок, доходный дом на Дворянской и всегда с готовностью давал взаймы под проценты крупные суммы. Однако прозвище жило как бы само по себе, было известно всем и, никогда не произнесенное в глаза, меж тем молчаливо существовало повсюду и оттого казалось еще обидней. Когда стало известно, кто разнес слух о тайном пороке Левы, старший Пергаменщиков немедленно востребовал с Масленникова давние кредиты, подвел его к черте разорения. Но это ничего не изменило: выкрикнутое единожды прозвище раз и навсегда запало в уши жителей Скопидомки, и теперь, окликая по имени — Лева! — каждый про себя добавлял — Кнур! И об этом младший Пергаменщиков всегда знал.
Он тихо ненавидел всех — мальчиков и девочек, мужчин и женщин, мысленно желал им худого — пожара от молнии, убытков или разбойничьих налетов — и с упрямой тайной надеждой каждую пятницу забирался под потолок возле ванной комнаты, чтобы сквозь мутное, запотевшее окошко подсмотреть, как моется тетя — девушка шестью годами старше его. Затаив дыхание и рискуя свалиться со стула, поставленного на старую конторку, он лип к стеклу, чувствовал жгучий жар в груди, сладкое нытье в позвоночнике и — ничего больше. Тогда он начинал ненавидеть свою тетю…
На семнадцатом году ему стало известно, кто и почему виновен в его пороке: чтобы не ушли в чужие руки ювелирный магазин и доходный дом, рано овдовевший и бездетный Пергаменщиков женился на своей сродной сестре, которая и стала матерью Левы. И тогда он возненавидел своих родителей, ювелирный магазин и доходный дом на Дворянской.
Между тем подходило время жениться, и старший Пергаменщиков вдруг обнаружил, что чуть ли не каждый состоятельный человек на Скопидомке, имеющий на выданье дочь, пытается предложить партию его сыну. И даже купец первой гильдии Масленников. Словно все разом запамятовали о тайном пороке жениха и о его прозвище. Младший Пергаменщиков к предстоящей женитьбе относился равнодушно, будто вся эта суета его не касалась; запершись в своей комнате, он читал французские романы или мучительно метался во сне от желания и бессилия. Старший же в который раз лихорадочно перебирал варианты, выведывал действительное состояние дел претендующих на родство и, наконец, чуя близкую смерть, решился на «синицу в руке» — женил сына на его собственной тетке. Тетя, за которой было так тревожно и сладко смотреть сквозь мутное стекло, предстала перед Левой‑Кнуром, что называется, в чистом виде: доступная, близкая, страстная и красивая. В первую брачную ночь, остервенев от своей беспомощности, младший Пергаменщиков избил жену до полусмерти, а его самого успели вытащить из петли, привязанной к балке в ванной. С той поры, правда не так яростно и жестоко, он каждую ночь бил и терзал тетю‑жену, кусал и щипал тугое непорочное тело и, уставший, засыпал рядом. Иногда ему хотелось задушить ее, но он боялся и от греха подальше уходил из спальни на свой любимый чердак со слуховым окном. Жена‑тетя вскоре обвыклась, управляла домом и всеми делами, а главное — ничуть не страдала от ночных истязаний. Когда Пергаменщиков на какое‑то время утихал и, равнодушный ко всему, читал французских романистов, она сама разжигала в нем гнев.
— Кнур! — окликала она с плутовским смехом. — Ку‑ку!
Он предчувствовал, что такая жизнь обязательно достигнет своего предела и наступит трагическая развязка; он знал, что молодость с таким страшным пороком не пережить и спокойная старость никогда не придет. Он ждал этого момента и боялся его, как состоятельный человек боится пожара, разорения или налетчиков — ежедневно, каждый час, — и одновременно с тайной надеждой мысленно отодвигал его на год, на два, выцеживая из жизни убогие, нездоровые удовольствия. Однако час этот пробил немного раньше и совсем неожиданно. В ювелирном магазине, расположенном на первом этаже дома, появился новый приказчик Игнат Иванович, которому Скопидомка немедленно дала прозвище Хряк. Был он огромного роста, медведеподобный, но веселый и независимый, как почти все люди большой физической силы. Казалось бы, возле золота и каменьев должен быть человек изящный, подвижный и ловкий, чтобы красиво обслужить и угодить богатому покупателю, показать товар лицом, а самому при этом оставаться как бы в тени товара. Однако жена‑тетя привела откуда‑то этого громилу и поставила за прилавок. Пергаменщиков не вмешивался в дела, но с появлением Хряка ощутил смутную тревогу: магазин теперь не пустовал с утра до вечера. Посетительницы заходили будто бы глянуть на украшения, но таращились, порой сами того не замечая, на приказчика. Игнат Иванович умел как‑то уж очень весело улыбаться и шутить, причем частенько солоновато, неуклюже манипулировал коробочками и футлярами, другой раз принимался накалывать броши на платья, привешивать серьги к ушкам, бесцеремонно брал дам за плечи, за талию, ловко вертел их перед зеркалом и восхищенно говорил:
— И‑и‑эх, лебедушка!
Посетительницам это нравилось, но еще больше — хозяйке. Спустя месяц новый приказчик оказался уже за хозяйским столом и во время обеда непременно рассказывал веселые и не очень приличные истории из жизни ямщиков, приказчиков и разносчиков товаров. Пергаменщиков терпел его, как терпят скверную погоду. Хряк постепенно завоевывал чуть ли не весь дом. Он уже запросто оставался ночевать в верхних комнатах, бренчал на гитаре в гостиной, несколько раз пытался заводить светские разговоры с Пергаменщиковым и ничуть не расстраивался, натыкаясь на холодное молчание, наоборот, еще больше мозолил глаза хозяину. Вся Скопидомка в один голос шептала на ухо Леве: гони его прочь! Ведь это же разбойник с большой дороги, ночной налетчик, и как такого возможно в дом пускать! Да еще к драгоценностям?!
И словно в воду смотрели дошлые и умные люди со Скопидомки. Однажды под утро Пергаменщиков спустился с чердака и застал Игната Ивановича в спальне жены‑тети. Приказчик лежал на его месте, словно влитой, как вправленный раз и навсегда в перстень бриллиант. Пергаменщиков, стоя в дверном проеме, выкруглил глаза, будто не Игната Ивановича, а его «застукали» в чужой постели.
— Лева, сию минуту выйди, — сказала жена‑тетя. — И больше ночью не входи.
Хряк только удобнее устроился на широкой кровати и зычно кашлянул.
Сраженный таким оборотом дела, Пергаменщиков в беспамятстве поплутал по ночному дому и, забредя в ванную комнату, полез под потолок, нащупывая балку. В этот момент дверь распахнулась, наскоро одетый приказчик легко, как мальчишку, ссадил хозяина со стремянки на пол и сказал с сочувствием:
— И‑и‑эх, лебедь…
Пергаменщиков схватил палку, которой мешали белье, и со всей силой ударил Хряка по голове. Тот успел выставить руку — палка переломилась, и в следующий миг хозяин оказался свитым в полотенце, как младенец.
— Да погоди ты, — приговаривал Игнат Иванович. — Я ж потолковать пришел, погоди…
Обращался он с Пергаменщиковым как‑то бережно, глядел с жалостью и участливо вздыхал.
— Задавиться‑то не велика честь… Раз природа тебе физической силы не дала, так ты бы другую попробовал. Голова‑то у тебя варит, если книжки читаешь. Взял бы да нашел какое занятие.
Пергаменщиков попросил снять с него путы. Он ненавидел приказчика лютой ненавистью и, окажись под рукой нож, пырнул бы, изрезал на куски; однако ножа не было, а от каждого движения Игната Ивановича веяло подавляющей и необоримой мощью. Она, эта мощь, рождала в душе боязнь и отчаяние. Пергаменщиков вскинул руки, выкрикнул в потолок:
— Мне лучше умереть!
— Прям так и умереть, — не согласился приказчик. — У тебя вон сколь добра в магазинах. И денег, поди…
Пергаменщиков схватил его за руки, взмолился, заглядывая в лицо:
— Что вы понимаете? Вам никогда не испытать этого! Вы нищий, но самоуверенный, потому что сильный! А золото и деньги не дают уверенности, если нет сил! Все смеются надо мной! Все! А вы издеваетесь! Вы спите с моей женой! Вы…
Он задохнулся от гнева, по белому лицу хлынули слезы.
Приказчик несколько смутился, неуютно пошевелил плечами.
— Допустим, не с женой твоей сплю, а с теткой. Какая она тебе жена?.. С другой стороны, грех тебе бабу эдак мучить. Ты бы хоть дело в свои руки взял, торговлю. Возле золота мужику сподручней, да и беда бы своя подзабылась…
— Я ненавижу золото! — воскликнул Пергаменщиков. — Из‑за него я лишен счастья и силы!
Он опустился на пол и затряс головой. В руках его оказался кусок спутанной веревки, приготовленной для петли. Игнат Иванович отобрал ее, ловко распутал и смотал в кольцо.
— Хочешь совет? — вдруг спросил он. — Откуда силу взять и уверенность?
Пергаменщиков, расслабленный и угнетенный, насторожился.
— Ступай в лиходеи, — посоветовал приказчик. — На большую дорогу. Верное дело. Эдак топор‑то подымешь над головой — человека трясет, аж зубьями чакает, — он перекрестился. — Хоть сильного трясет, хоть слабого, когда жизнешки ихние в твоей руке. Так‑то, брат.
Пергаменщиков по‑сумасшедшему захохотал. Потом закричал Хряку в лицо:
— Как вы посмели мне такое предлагать?
— Опять нелады, — вздохнул приказчик. — Тогда тебе одна дорога — в революционеры.
— Куда? — вскинулся Пергаменщиков.
— Да в революционеры. Которые бомбы кидают.
— К террористам?
— Ну! — оживился Игнат Иванович. — Гробанул, допустим, губернатора или кого другого повыше чином. Враз про тебя все узнают. Вот уж говоренье в народе пойдет! Сам царь тебя от испуга повесит или на каторгу угонит. Это, конечно, не мед, да ведь мученье за народ принять не каждый сподобится. Тут сила нужна!
Пергаменщиков попятился из ванной, спиной растворил дверь и, опасливо озираясь, пошел темным коридором. Казалось, приказчик смеется ему вслед и грозит кулаком.
Несколько дней он не находил себе покоя, ночами бродил по дому, изредка останавливался возле спальни жены‑тети, слушал звуки за дверью и, чувствуя прилив к голове горячей крови, бежал прочь. Утро обычно встречал на чердаке у слухового окна, измученный ночными переживаниями, отдыхал, глядя, как проносятся по улице извозчики и купеческие экипажи, как смеются и веселятся люди, прогуливаясь по скверу. И становилось невыносимо горько и обидно. Взять бы и в самом деле бомбу да бросить ее в этих счастливых и самоуверенных людей! А потом пойти на каторгу закованным в цепи, и чтобы жена‑тетя провожала со слезами, каялась, что не понимала его, мужественного и отважного человека. Или на виселицу, чтобы умереть принародно и чтобы на него смотрели и как на героя, и как на убийцу — все равно ведь придет когда‑нибудь конец в сырой ванной комнате…
Только бы решиться! И начнется совершенно другая, неведомая жизнь, в которой он, жалкий человек, презираемый нормальными людьми, обретет такую страшную славу, что сможет навсегда остаться в истории, как, например, Герострат. А что, если это судьба, и мужская слабость — тот самый признак, выделяющий его из всех ныне сильных и самодовольных?
Он снова начал читать французские романы, и теперь нашел в них много такого, что подтверждало его замыслы. Французы были великими мастаками и на любовь, и на тайные заговоры, и на революции.
Однажды днем он спустился в ювелирный магазин и поманил к себе приказчика. Тот с готовностью бросился к хозяину и склонил голову:
— Что угодно‑с?
И смотрел преданно, покорно, словно и не было памятного ночного разговора.
Пергаменщиков засмущался, будто собирался просить его о чем‑либо дурном.
— Игнат Иванович… А не могли бы вы оказать мне ма‑алюсенькую услугу?
— Слушаю‑с!
— Познакомьте меня с революционерами… С террористами…
Приказчик на мгновение сощурил хитрые глаза, но тут же развел руками:
— Не имею чести знать их. Как они убили царя нашего императора, так всех революционеров, должно быть, повывели. Да‑с.
— Я вам заплачу! — горячо заговорил Пергаменщиков, хватаясь за карманы. — Рубль золотом? Десять рублей!
Игнат Иванович раскланялся.
— Не могу знать‑с, не имею чести, слава богу…
— Тогда достаньте мне бомбу! Сто рублей дам!
— Увольте, — винился приказчик. — Не могу‑с, не имею к бомбам никакого отношения.
Так ничего и не добившись, Пергаменщиков отправился по своим магазинам и лавкам выспрашивать у приказчиков о революционерах. Обошел всех жильцов доходного дома, с кем хитрил, кому лишь намекал, а кому говорил в открытую, но никто о террористах и слыхом не слыхивал. Пергаменщиков уж было отчаялся, но однажды ночью к нему на чердак пробрался незнакомый человек с черной бородкой и огромными блескучими глазами на худом лице. Поговорив вокруг да около, человек признался, что он революционер, что их организация сейчас в глубоком подполье и большой нужде, что многие ее члены выехали за границу, а потому все нуждаются в деньгах. На первый случай он попросил три тысячи. Пергаменщиков стал уверять, что готов немедленно вступить в организацию и кидать бомбы хоть в самого царя, но человек мягко остановил его и снова попросил денег: сейчас, мол, самое важное для революции — деньги. Пергаменщиков отдал ему двести два рубля — сколько было в наличности, а остальные на следующий день оставил в условленном месте.
С той поры ему поверили, и революционеры стали заглядывать в магазин даже днем — под видом покупателей. Они получали новые суммы, обещали, что скоро кончится время реакции и подпольщики начнут настоящую борьбу. Иногда в дом революционеры приносили какие‑то чемоданы и корзины, просили сохранить до спроса или присылали двух‑трех человек потрепанного вида и хамского поведения, чтобы Пергаменщиков спрятал их на несколько дней. Постояльцы день и ночь пили водку, орали песни и куражились, однако Пергаменщиков терпел. Не пал он духом даже тогда, когда жена‑тетя хватилась исчезнувших из кассы одиннадцати тысяч, призвала своих родственников, знакомых и прилюдно закатила истерику, расцарапала себе лицо, рвала волосы и метала в мужа‑племянника глиняные скульптурки женщин, вероятно, для этой цели и приготовленные. Гости наперебой утешали ее, ругали Пергаменщикова и в конце концов решили, а точнее, пришли к простой и надежной мысли: лишить его дееспособности. У жены‑тети в родне было много адвокатов, докторов, и она запросто могла отлучить его от дел навсегда. Однако Пергаменщиков смеялся над ними про себя, издевательски передразнивал в уме и чувствовал, что становится человеком, способным совершать поступки. Он не мог сказать в открытую, на что извел столько денег, — правила конспирации запрещали это, — однако в свое оправдание заявил, что средства вложены им в некое прибыльное дело, и вообще он хозяин своему имуществу и будет распоряжаться им так, как пожелает. Никто такого заявления не одобрил, и лишь Игнат Иванович, убиравший с полу осколки скульптур, незаметно пожал Пергаменщикову руку.
После семейного дознания к нему неожиданно приехал дальний родственник по отцу, известный в Петербурге ювелир, и они, уединившись, долго между собой говорили. Родственник одобрил, что Пергаменщиков помогает революционерам, и сказал, что вкладывать деньги в революцию — дело весьма выгодное, кто это понимает. И лишь предостерег, что под видом революционеров к движению могут примазываться всякие проходимцы и выманивать деньги. Поэтому теперь Пергаменщиков обязан передавать средства только через него, родственника, и это самый надежный путь.
Пергаменщиков вначале подумал, что родственник, может, и сам норовит поживиться, однако после его отъезда подпольщики стали относиться к своему товарищу Кнуру с нескрываемым уважением. Они приглашали его на тайные заседания организации, и Пергаменщиков наконец познакомился с ее членами. И больше они не просили денег.
Зато родственник прислал однажды своего человека с просьбой передать ему сорок тысяч из рук в руки. Пергаменщиков за голову схватился.
— Куда же столько денег, позвольте спросить?
— Будем покупать оружие и боеприпасы за границей, — сообщил посыльный.
У Пергаменщикова захолодело в груди. Он представлял, зачем нужно столько оружия, перед глазами сразу выросли парижские баррикады, возникли стоящие насмерть коммунары и — он среди них…
Сорок тысяч наличными ни один мало‑мальски толковый коммерсант со Скопидомки в доме не держал, деньги всегда были в обороте и, чтобы получить их, следовало продать что‑то из недвижимости либо закрыть какое‑то дело, Пергаменщиков пошел за советом к своему приказчику и, еще не объяснив сути дела, понял, что Игнат Иванович немедленно передаст все своей любовнице. Однако приказчик помялся и вдруг предложил продать ему магазин дамского платья. Пергаменщиков согласился, но потребовал, чтобы договор их пока остался в тайне. Игнат Иванович пообещал, и они условились, что завтра же станут оформлять куплю‑продажу. Мстительное чувство овладело Пергаменщиковым. Ночью он не спал, представляя, как будет кричать и неистово царапать себе лицо жена‑тетя.