В углу возле мертвого казака стоял на коленях Ковшов и резал пол. Гимнастерка прилипла к лопаткам, коротко стриженные волосы стояли дыбом. Он часто отдыхал и через обвисшее плечо глядел на спящих, словно пересчитывал их. Заметив, что Андрей проснулся, Ковшов пробрался к нему.
— Хреново дело, — прошептал он. — Занемог я что‑то, ослаб. В озноб кидает и нутро горит…
Андрей поймал его взгляд, непривычно мутный и вялый; под глазами проступали серые круги.
— Я тебе только доверяю, — продолжал Ковшов. — Боюсь, не тиф ли у меня? Накликал, поди, на свою голову… Тебе доверяю. Ты молчишь, а эти все говоруны… Да и видел я, как ты рубал… Слушай, «фракция»‑то ночью что удумал: требовал оружие им отдать. И наших эта сволота уговорила, и наши туда же… Чтоб я чего не натворил… Вот, хрен им! Не дал!.. — Он огляделся и склонился ниже к лицу Андрея. — Я перепрятал… Карабин тут, возле тебя, под соломой. И патроны… Да чего‑то у меня голова совсем тяжелая, в пот бросает… Одну плаху почти совсем разрезал, вывернул, а он еще не пролезает, — Ковшов кивнул на мертвого. — Придется еще одну… Его выброшу и сам на то место лягу. Дыре этой хозяин я! А то эти сволочи продадут дыру белым!.. Береги ее, понял? У меня тиф, чую… Накликал… А ты молчи! Хорошо, что молчишь… Тебе бы вот повязку сменить, чтоб не загнило. Снимай рубаху, пока сила есть — завяжу. Только отрывать тряпку буду — не ори. Воды нет, отмочить нечем…
Андрей сел и осмотрелся. В вагоне все спали: тяжелое дыхание заполняло пространство. Он заметил неподвижного комиссара и пополз к нему, склонился над головой, слушая, дышит ли.
— Да брось ты его! — громко прошептал Ковшов. — О себе подумай. А он нас переживет… Его просто так не раздавишь. Живучий, как клоп.
Убедившись, что Шиловский дышит, Андрей вернулся на свое место.
— Я слыхал, клоп может и в пустыне тыщу лет лежать, а потом вылезет и укусит, — усмехнулся Ковшов.
Андрей снял френч и остатки рубахи. Ковшов оторвал рукав, скомкал и велел помочиться на него. Затем с хрустом размотал повязку. Андрей хватал руками солому, выгибался от боли; из подсохшей рубленой раны обильно пошла кровь.
— Пускай, пускай, — успокаивал Ковшов. — Мыть‑то рану нечем, пускай сама промоется…
Потом он приложил к ране мокрый рукав рубахи и крепко примотал его изорванным в полоски подкладом френча. Прислонившись к стенке, Андрей напрягся, переждал лютую боль.
Ковшов не смог разрезать вторую плаху в полу. Он сделал проще: изрубил казака и выбросил его в дыру по кускам. Сквозь дрему Андрей видел эту страшную картину, но внушал себе, что это сон, и когда проснется, то ничего не будет. В общем‑то так и вышло. Утихшая боль опустила его в глубокий сон, и когда он открыл глаза и очнулся, то увидел, что наступил день и поезд стоит. В вагоне снова шел какой‑то жестокий спор. Андрей с трудом повернул голову назад: мертвого казака не было. На его месте разметав руки, лежал Ковшов. Рядом пристроились два красноармейца, а остальные люди находились на некотором расстоянии, сидели и лежали тесно, будто Ковшов, отвоевав себе и своим товарищам целый угол в вагоне, никого не подпускал.
Андрей подполз к Ковшову, но кто‑то сказал испуганно и зло:
— Тиф! Ку‑уда?! Тиф!
Ковшов лежал в поту, из пересохшей глотки вырывался сдавленный стон. Иногда по телу пробегали судороги, и он начинал трястись. Андрей завернул подол гимнастерки — разводья сыпи ползли с живота на грудь…
За стеной вагона на все лады трещали кузнечики, пели птицы и шелестела под ветром трава. Если закрыть глаза, то сразу начинал чудиться жаркий день Ивана Купалы, когда мужики, пережидая зной, ложились в тень под телеги и впадали в тот самый легкий сон, при котором не теряется реальность, но и длинной чередой идут сновидения. Дядя, владыка Даниил, как‑то втолковывал племянникам, что во время сна душа оставляет тело и улетает высоко‑высоко, чтобы очиститься и напитаться чудесным горним светом. И потому человек встает отдохнувшим и со светлым чувством. И если судить по‑дядиному, то в те часы дневного отдыха душе не надо было подниматься в заоблачные выси; очистительный горний свет начинался сразу же от земли и заполнял все пространство. Он виделся сквозь ресницы смеженных век, переливался радугой, и душа, не покидая тела, начинала очищаться. Она купалась в этом свете, по‑детски бездумно ныряла в его глубину, брызгалась, смеялась, захлебывалась, а потом выбиралась на берег, прыгала на одной ножке и приговаривала: «Мышка, мышка, вылей воду под осинову колоду…»
Лежа возле Ковшова, Андрей жмурил глаза, старался слушать только шелест трав и пение птиц, но человеческие голоса были сильнее, и тот чудный горний свет никак не мог опуститься до земли, чтобы хоть чуточку очистить души измученных людей.
Потом эшелон тронулся, качнулись стены вагона, тряхнуло пол на первом стыке рельсов. Андрей, словно дитя в зыбке, вновь ушел в сон, и спал, пока качало.
И сразу же ему начал сниться огромный каменный дом на берегу Москвы‑реки. Будто бы он живет в этом доме на седьмом этаже в комнате, похожей на гостиничный номер. Но ему кажется, что это его дом. И вдруг начинается землетрясение! Дом качается, на глазах лопаются стены и обрушивается штукатурка. Андрей кричит, что нужно уходить, бежать на улицу, иначе придавит обломками, но люди, окружающие его, удивительно спокойны и ленивы, отговаривают, дескать, ничего страшного, потрясет, и успокоится все. Будто это берег реки сползает в воду, и как сползет, так все встанет на свои места. Наконец прямо на головы начинает обрушиваться потолок, и только тогда люди бегут из дома. Андрей оказался на улице, у самой воды, но в это время вспомнил, что в доме еще очень много людей, которые не верят в землетрясение и не хотят выходить. Он сговорил каких‑то мужчин и пошел назад, в подъезд, и увидел на первом этаже глухонемых и слепых женщин. Он стал им кричать, объяснять, что сейчас дом завалится, — а уже шевелились стены, и трещины, как молнии, расчеркивали их! — но женщины ничего не слышали и не видели. Тогда он насильно повел их на улицу, но они вырывались, совершенно не понимая, куда их тащат.
И едва он вывел их, как дом обрушился, завалился, сложившись в высокий холм, и пыльный столб повис в воздухе. Земля успокоилась, и Андрей проснулся с ощущением страха.
Ковшов бредил, сипел, кому‑то приказывая рубить пол.
А в вагоне решался вопрос: выбросить Ковшова сейчас или подождать, когда эшелон снова тронется, и на ходу спустить тифозника под колеса, предварительно расширив дыру в полу. Тогда бы охрана не узнала, что в вагоне есть отдушина из этого ада.
Решили, что лучше сбросить на ходу.
Однако оставался еще один важный вопрос: требовался доброволец, который бы взялся за это дело.
И вот добровольца никак не находилось ни в одной партии…
10. В ГОД 1909…
В последнем классе гимназии Андрей все глубже начинал чувствовать тоску. Она возникала не сразу и даже не в юности; корни ее тянулись из глубин, из детства, только тогда многие чувства были непонятны и воспринимались как неотвратимая часть жизни. Детское желание спрятаться где‑нибудь на сеновале или в конюшне, забиться в уголок, чтобы затаить дыхание, оцепенеть и на какой‑то миг стать слепым и глухим, теперь незаметно переросло в жажду одиночества.
Дядя видел такое его состояние и старался не мешать.
— Это ты с богом говоришь, — как‑то раз заметил он, глядя на Андрея благосклонно и с любовью.
Поздней осенью в этот год, когда уже выпадали первые зазимки, Андрею захотелось съездить домой, в Березино. Дядя не противился: в последнем классе гимназисты чувствовали себя полустудентами, жили вольно, по своему усмотрению. Но Саша ехать отказался. В то время он страстно увлекся спортом и ходил в Дом физической культуры, который содержал есаульский купец Белояров.
В Березино Андрей приехал под вечер и сразу же, оседлав коня, отправился на луга. Выпавший утром снег так и не растаял совсем и теперь схватывался ледком. Придорожные травы, увешанные тонкими сосульками, тихо позванивали на ветру, ровно шумели сосны, и в стылом, предзимнем небе догорала подслеповатая заря, словно далекий, скоротечный пожар. В кронах деревьев тревожно кричали кедровки, и то были единственные живые существа во всем лесу.
Андрей скоро озяб и, бросив поводья, поднял воротник тужурки, ссутулился в седле и грел руки на шее коня под густой белой гривой. Уже обученный и резвый трехлеток словно чувствовал настроение седока и тоже шел, низко опустив голову, как старый, поживший на свете мерин. Впрочем, и жеребчику было от чего печалиться: близилась осенняя ярмарка, и судьба его была предрешена…
Вместе с угасающей зарей стих ветер, и в природе наступило то состояние, когда кажется, что ты медленно глохнешь. И вместо шорохов и звуков слышен только стук крови в ушах. Онемевшие кедровки сидели нахохлившись, беззвучно падал лед с ветвей, и конь ступал по снегу, будто на кошачьих лапах.
На миг Андрею почудилось, что дорога эта ему незнакома и ведет бог весть куда; иначе как объяснить, отчего охватывает тревога и так долго тянется сумрачный лес? Ведь летом, когда ездили на покос, все было не так!..
Но конь вынес его на взлобок, и открылся широкий луг, присыпанный снегом. Сразу посветлело, а на белых вершинах скирд еще отражалась красная заря. Андрей соскочил на землю и, чувствуя, как слезы закипают в глазах, крикнул что было мочи:
— А‑а‑а‑а!..
Голос взметнулся ввысь, откликнулся эхом от далеких лесных гребешков, усиленный многократно, загремел, низвергаясь с небес. Жеребчик навострил уши, заржал тоненько, призывно, и Андрей рассмеялся. В голове застучала одна‑единственная и простая мысль: какая это радость — жить! Жить!
Он бросил повод и побежал. Под ногами хрустел ледок и желтая отава, и всюду, насколько хватал глаз, ощущалась чистота и целомудренность. Конь, взбрыкивая задними ногами, умчался вперед и на секунду встал, вскинул голову.
— Э‑э‑эй! — закричал ему Андрей и замахал руками.
Эхо простреливало пространство, голос звенел и осыпался на землю вместе с морозной иглой.
Но вдруг кто‑то отозвался! В лугах кто‑то был, и живой человеческий голос пробивался сквозь холодное эхо с небес. Андрей на мгновение замер, вслушиваясь, а жеребчик помчался к скирдам и неожиданно перевернулся через голову, наступив на повод. Он тут же испуганно вскочил, нелепый и смущенный, по‑телячьи отбежал в сторону и встряхнулся.
— О‑о‑о! — негромко позвал Андрей, внутренне содрогаясь от мысли, что голос в пустых, осенних лугах ему не почудился.
И снова ему откликнулись. А потом Андрей различил на фоне белой скирды человеческую фигуру — зябкую, маленькую и одинокую. Расстояние было велико, но он угадал, кто это, и побежал, вновь как бы повинуясь чьей‑то чужой воле.
Альбинка стояла у скирды, пряча руки в рукава овчинного кожушка, улыбалась спокойно и печально, у рта вился легкий парок. Андрей ошеломленно молчал, кровь стучала в висках, обжигая лицо, и чуть побаливал детский шрам на лбу.
— Вот и дождалась, — просто сказала Альбинка. — Вот и дозвалась.
Снег под ее ногами растаял, и влажно блестела пожухлая отава.
— Ну, здравствуй, барин, — вымолвила она, словно на ухо прошептала. — Приехал, сокол мой.
И неожиданно поклонилась ему, не вынимая рук из рукавов.
Окончательно растерянный, Андрей не знал, как ответить, и спросил невпопад:
— Замерзла?
— Нет! — засмеялась она и, распрямившись, вскинула голову. — Это я так тепло берегу. На вот, потрогай руку — горячая…
Андрей машинально коснулся руки и тут же отдернул: ладонь и впрямь была горячая и почему‑то светилась, как если бы ее держали под лампой. Альбинка опять засмеялась и ослабила туго завязанный полушалок.
— Что ты тут делаешь? — нашелся Андрей, приходя в себя.
— Пошла телку искать… А потом пришла сюда и стала звать тебя. Зову и поджидаю.
— Меня? Но…
— Гляди! Гляди, конь твой уходит! — вдруг крикнула она.
Андрей обернулся: жеребчик рысил своим старым следом, направляясь в Березино. Повод волочился у него между ног и мешал перейти в намет.
— Уходит! — наливаясь страстным возбуждением, воскликнул Андрей. — Я догоню! Ты постой!
Он ринулся наперерез коню, но Альбинка не отставала. Они бежали рядом, нога в ногу, и подол ее юбки порошило сухим снегом. Жеребчик диковато прянул в сторону, сошел со своего следа и потянул вдоль опушки.
— Ну хватит! — Альбинка схватила Андрея за руку, заговорила как с ребенком: — Все равно не догонишь. Я знаю, не догонишь.
Андрей вырвал руку и помчался за конем. Альбинка осталась стоять, улыбаясь и глядя с интересом.
Около получаса Андрей бегал по лугу, спотыкаясь о кочки, падал в льдистый снег, но жеребчик не останавливался.
Когда сумерки опустились на луг и там, где недавно горела заря, осталось холодное, бирюзовое свечение, Андрей сел на землю и уронил руки, а жеребчик, которому, видно, надоела игра, неторопкой рысью направился в лес. Спиной Андрей чувствовал, как Альбинка медленно подходит к нему и смеется — негромко и совсем невесело. Когда она была в сажени, Андрей резко вскочил и пошел во мглу, широко отмахивая руками.
— Постой! — Альбинка догнала его. — Не сердись на коня… Я тоже телку свою не нашла, хоть домой не ходи… Зато тебя дождалась!
Андрей остановился. Она смотрела снизу вверх и будто тянулась к нему. В глазах отгоревшей зарей светилась тихая печаль. А росные ее волосы схватились ледком — белым, словно молочные брызги. Андрей тронул их рукой, и лед мгновенно растаял, засверкали прозрачные капли…
— Идем! — позвала она и потянула за руку. — Идем, я что‑то тебе покажу!
Возле скирды она встала на колени и принялась выдергивать слежавшееся сено.
— Давай! — подбодрила она. — Скорее, пока не замерзли!
Андрей послушно опустился рядом, выдернул один клок, другой, стал захватывать побольше, отшвыривая сено в сторону. Скоро там выросла целая копешка, а они, веселясь, толкали друг друга и углублялись в основание скирды. Руки были исколоты, но боли не чувствовалось. Потом сделалось тесно в узкой норе: они едва втискивались, чихали от пыли и смеялись. Было совсем темно и душно, однако руки неожиданно наткнулись на жерди. Альбинка завизжала от радости и, скользнув вперед, куда‑то исчезла.
— Сюда! Сюда! — услышал Андрей ее голос, словно из подземелья.
Он нащупал лаз и оказался под стожарами, как в шалаше. Можно было стоять на коленях, и впереди еще ощущалось пространство.
— Аля? — тихо позвал он.
— Нужно закрыть лаз, — прошептала она, возникая из темноты. — Чтобы не выстудить. Тут с лета тепло осталось…
Он послушно заткнул ход сеном и на ощупь вернулся обратно.
— Тихо, — предупредила Альбинка. — Чуешь, летом пахнет…
Андрей лег, закрыл глаза и увидел теплый июльский вечер на полосе, далекие дымы костров, поднятые в небо дышла телег. Сумерки уже опускались на землю, в прибрежных кустах запели ночные птицы, и вместе с прохладой терпко запахло луговым многоцветьем. Прокаленный зноем воздух был чист и легок, и можно было не дышать: кружилась голова и тело потеряло вес. Казалось, стоит оттолкнуться — и полетишь над землей.
Видение лета было реальным и одновременно походило на сон.
Андрей бежал по лугу, делая огромные скачки, и замирало сердце от полета. Хотелось кричать, но от восхищения горло сдавливал горячий спазм. Не осознавая, какая сила несет его над землей, он свято верил, что в природе ничего худого не произойдет и сила эта не уронит его, не сбросит наземь…
И вдруг он увидел рядом Альбинку. Они держались за руки и летели. Давным‑давно, в детстве, когда еще было не стыдно ходить за руку с девочкой, они бегали так по лугам и прыгали через ряды скошенной травы.
— Милый, любимый мой! — захлебываясь от ликования, шептала Альбинка. — Я знала! Знала! И ждала!..
— А мне было так печально, — признавался он. — И меня тянуло сюда!
— Это я звала! — смеялась она. — Иду и зову! Мне бы телку звать, а я тебя зову. Остановлюсь — кричу!
— Я бы тоже закричал, но не умею! Только подумаю крикнуть — голоса нет. И страшно почему‑то…
— Вот мой венок! — она совала в руки Андрею венок. — И ничуть не завял! Ты гляди, гляди — живые ромашки!
— Но я ничего не вижу!
— И меня не видишь?
— И тебя…
— Я тоже тебя не вижу! Где ты? Любимый мой!..
— Аля, Аленька…
И, заключенные в тесное пространство, они постигли его бесконечность…
Андрей слышал приглушенный звон удил и мерный хруст сена на конских зубах.
— Надо подпруги отпустить и разнуздать, — проговорил он, склоняясь к лицу Альбинки. Губы очужели, не слушались.
— Не уходи, — промолвила она. — Все обойдется…
Он высвободил руку из‑под ее головы и хотел встать, но Альбинка обняла его за шею, сцепила пальцы, неслышно засмеялась:
— Не отпущу!.. Никуда он не денется, твой конь.
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Что было и будет.
— Откуда? — Андрей уловил в ее голосе пугающую уверенность.
— Помнишь, как мы ходили смотреть папоротник на Иванов день?
— Помню, — выдохнул он.
— Я нарвала цветов, а ты нет. Теперь я все знаю… Могу тебе всю судьбу рассказать.
— Зачем? — он попытался вырваться из ее рук. — Я не хочу…
— Боишься? — засмеялась она и неожиданно горько вздохнула. — И я боюсь… Как подумаю, так и боюсь. Господи! Лучше жить и ничего не знать…
Они замолчали, и на слуху Андрея вновь встал звон удил и шорох сена. Жеребчик, видно, маялся, нагибаясь к земле, постанывал.
— Все‑таки я схожу, — сказал он.
— Жеребчик твой не пропадет, — отыскивая в темноте его руку, прошептала Альбинка. — А я вот пропаду. Только выпустишь меня из рук — сразу исчезну.
— Но почему? — со страхом в голосе спросил он.
— Меня в твоей судьбе нет, — просто сказала она. — Я вижу — нет.
— Да почему же?! Почему?! — закричал он.
— Не знаю, милый… Я не знаю! — она заплакала. — Жизнь такая путаная…
Андрей прижал ее к себе, словно дитя, глядя в темень широко открытыми глазами, сказал твердо:
— Выходи за меня, Аля. Сейчас же поедем к отцу. Поймаем коня и поедем. Я тебя на руках повезу. По всему селу проедем…
Она длинно всхлипнула и затихла. Он чувствовал ее горячее дыхание и слезы. И это наполняло душу торжественной силой…
— Хорошо, — не сразу согласилась она бесстрастным голосом и этим отпугивая его. — Хорошо, поедем… Но пока ночь. Дождемся утра. И явимся вместе с солнышком…
Она съежилась, спрятала ноги под юбку. Он прикрыл ее своей тужуркой и стал слушать, как она дышит. Он вдыхал ее дыхание и чувствовал, как кружится голова. Откуда‑то сверху сыпалась сенная труха, путалась в волосах, порошила лицо.
— И детей! Детей нарожаем много‑много! — словно спохватившись, добавил Андрей. — Мальчиков и девочек.
— Сколько? — сонно спросила Альбинка.
— Не знаю… Наверное, девять. А лучше — одиннадцать!
— Лучше двенадцать, — согласилась она. — Спи, Андрейка, спи, любимый. Завтра взойдет солнце, и мы поедем…
Перед глазами колыхалось и плыло летнее знойное марево, в котором, изламываясь, летели какие‑то белые птицы…
Ему показалось, что он не спал, а лишь на мгновение прикрыл глаза. Птицы все еще продолжали полет, зыбились, двоились, но теперь уже не в воздухе, а в густой льдистой воде. Он хотел обнять Альбинку, чтобы она не замерзла, но под руки попала только его тужурка, оставленная на сене, как змеиный выползок. Торопливо он ощупал пространство вокруг себя и негромко позвал:
— Аля!
Под стожарами было тихо и пусто; он чувствовал эту пустоту с такой же ясностью, как колючую сенную труху за шиворотом. Крикнул:
— Аля‑а!
Голос уходил, словно в вату. Ползая на коленях, он обшарил все уголки и, обескураженный, долго не мог сообразить, что произошло. Вдруг стало душно и холодно. Откуда‑то потянуло сыростью и запахом талого снега. Отыскав выход, он выдернул сенную пробку и увидел сквозь переплетение сухой травы мутный рассвет.
Он выбрался наружу и сощурился от белизны и света. Хлопья мокрого снега выбелили все вокруг, ветер трепал влажные стены скирд, мял кусты и протяжно гудел в вершинах старых сосен.
— Аля, где ты?! — прокричал он против ветра и задохнулся.
А снежный заряд лишь набирал мощь и теперь лавиной обрушивался на землю. На расстоянии трех шагов все пропадало в белой пене, и, оторвавшись от скирды, Андрей тут же потерял ориентиры. Он сделал несколько шагов и наткнулся на разбитое вдребезги седло. Подпруги были оторваны, искорежена кованая лука, а на потнике темными пятнами проступала свежая кровь.
Андрей бросил седло, побежал вперед, но упал, зацепив ногой согнутое стремя. Он встал, отер лицо и пошел вперед. Фуражка давно слетела и унеслась куда‑то вместе с ветром, забитые липким снегом волосы обмерзали, скользили сапоги. Он кричал, звал и не слышал своего голоса. Иногда чудилось, будто кто‑то откликается или плачет неподалеку, и он бежал на этот звук то влево, то вправо, пока не ударился о скирду.
Он сполз по ее стене на землю, съежился и глянул на свои руки. Пальцы и ладони покраснели и распухли; тупая саднящая боль стучала по жилам вместе с кровью. Он спрятал руки под тужурку и, ткнувшись головой в плотный бок скирды, заплакал.
Он плакал горько, как плачется только в детстве, но боялся громко всхлипывать и закусывал губу. И когда было не сдержать голоса, он зажимал рот израненными руками и вдавливал лицо в мокрое сено.
Наплакавшись, он затих и долго сидел, глядя перед собой и слушая ветер. Внезапно он почувствовал мягкий толчок в спину, словно кто‑то играя дотронулся ладонью. Андрей вскочил и увидел залепленного снегом жеребчика. Он стоял понурый и брякал удилами, словно хотел перекусить их. Андрей схватил повод, обнял коня, приласкался.
— Живой, дурачок… Что же ты убегал от меня?
Он стал сметать рукой снег с его спины и боков и неожиданно обнаружил, что жеребчик поседел.
Вначале он не поверил глазам своим, протер, взъерошил шерсть — от серых «яблоков» не осталось и следа. Конь стал белым, белее снега, состарившись за одну ночь.
Можно было подумать, что это другая лошадь, бог весть как здесь очутившаяся, но Андрей смахнул лед с крупа и увидел тавро…
Сбитая седлом холка еще кровоточила, отчего падающий снег мгновенно розовел и просвечивался.
— Что же с тобой стало? — спросил Андрей.
Жеребчик вяло тряс головой и норовил уткнуться мордой ему в бок.
Буран опал как‑то разом, высветилось на небе туманное солнце. В открытом сверкающем просторе все вернулось на свои прежние места и приобрело привычные цвета и оттенки: посинел белый лес на горизонте, зажелтели стволы старых сосен и рдеющие из снега ягоды шиповника скорее напоминали цветы, чем плоды.
Потом Андрей увидел медленно приближающиеся к скирде три пары лошадей, запряженных в телеги. Плотный снег на конях и людях подтаивал и отваливался ломтями. Мужики смотрели из‑под ладоней, что‑то кричали друг другу и неожиданно один из них соскочил, побежал впереди повозок, путаясь в полах дождевика.
— Барин? Вот ты где, Андрей Николаич! — конюх Ульян Трофимович содрал шапку, перекрестился. — Слава те господи. Нашелся! Ведь тебя отец ищет — с ног сбился… Эко занесло куда!
Андрей держал в поводу своего коня и молчал. Мужики подогнали телеги к скирде, закурили.
— Погоди, Андрей, — вдруг спохватился Ульян Трофимович. — Чей конь‑то у тебя? Я же тебе молоденького, в яблочках, подседлывал…
Андрей очнулся, закричал мужикам:
— Не трогайте эту скирду! Слазьте!
Мужики насторожились, завертели головами..
— Дак почто, барин?
— Не трогайте, я сказал!
Конюх недоуменно осекся, вытаращил глаза.
— Николай‑то Иваныч с этой велел брать… Сенцо помельче… Перед ярмаркой подкормить бы жеребяток…
— Эту скирду не начинайте! — взмолился Андрей. — Возьмите с другой, а? Ну, прошу вас, а?
— Ну, раз так, — замялся Ульян Трофимович, а мужики повыдергивали вилы, расхлопали ими потревоженные бока скирды. — Пускай стоит… С другой возьмем… Не захворал ли ты часом, барин?
Андрей взял коня под уздцы и пошел вдоль луга. Жеребчик подволакивал ноги, екала на ходу селезенка.
— Куда же ты, Андрей! — кричал вслед конюх. — Домой иди! Или уж в Свободное! Родители‑то эвон как переживают!
Андрей сделал большой круг, обходя скирды: Альбинкиных следов не было. Снег искрился, чистый, белый, целомудренный…
Потом он брел по дороге и среди свежих конских и тележных следов искал старые, оставленные Альбинкиными полусапожками. Почему‑то казалось, они должны сохраниться даже после такого бурана: иначе невозможно поверить в то, что было ночью. Он до рези в глазах всматривался в снег, взгляд цеплялся за каждую припорошенную ямку, и сердце подскакивало к горлу.
«Жена, жена…» — мысленно произнес он, а потом негромко и боязливо сказал вслух:
— Жена, жена…
И прислушался к непривычному звучанию слова. Был в нем какой‑то новый, неведомый смысл.
Так шел он по следам около часа, пока не оказался на высоком увале. Здесь снегу было мало — кроны сосен держали его на себе. И только теперь Андрей различил четкие заячьи следы, по которым так долго шел. Какого‑то сумасшедшего зайца носило по лесу в разгар пурги: он кружил, прыгал по сторонам — то ли играл, то ли от врага спасался…
Андрей огляделся и узнал место. Года два назад они приходили с Сашей сюда на тетеревиный ток. Где‑то внизу, под увалом, должен быть родник…
Он спустился по склону и в самом деле скоро отыскал парящий на холоде темный зев источника. Андрей встал на колени и зачерпнул ладонями воды. Вода была светлая, чистая и теплая. Он стал сваливать в родник комья снега, чтобы остудить, но снег таял мгновенно и не остужал.
Жеребчик стоял на коленях и медленно цедил воду, едва прикасаясь к ней губами.
Так и не напившись, Андрей поел снегу и пошел кочковатым, гнилым болотом. Конь тащился сзади, наступал на пятки, словно худая дворняга; повод волочился по земле и обрастал грязным льдом. Андрей все еще рыскал взглядом по сторонам, искал следы, хотя уже отчаялся найти, и вслух нараспев повторял незнакомо звучащее слово — жена.
Болото кончилось, начался беломошник с огромными мерзлыми грибами, со следами глухарей, затем под ногами захрустел кипрей среди старых порубок: природа еще хранила мелкие осколки лета — тепла, дождей, цветения…
А он все шел и бормотал себе под нос, словно очарованный. Вспугнутая с дневки сова заметалась между деревьев, чиркнула крылом по лицу и неожиданно уселась на прогнутую спину коня, запустила когти под кожу. Жеребчик взлягнул и ринулся вперед, чуть не подмяв хозяина. Сова косо слетела с лошади и опустилась на землю, распустила крылья, словно бабий подол, заурчала по‑собачьи, мерцая зеленым, слепым глазом.
Неизвестно, сколько бы еще шел Андрей, если бы вдруг не очутился на берегу Кровавого оврага. Дальше пути не было. Он прошел взад‑вперед, прислушался к далекому гулу воды внизу и сел на валежину. Другая сторона была совсем близко, сажен за полета, и сквозь заросли шиповника виднелась часовенка с покосившимся крестом, но перейти овраг напрямую удавалось разве что летом, в сухую погоду, когда глиняные берега были крепкими. Выход оставался один: обойти его, сделав крюк верст в семь.
Овраг начинался недалеко от Березина, и с каждым годом исток его уходил в глубь материка, разгрызая самые плодородные земли, а устьем своим выдавался к Свободному, стоящему на низком пойменном берегу Повоя. С весной он начинал греметь, ворочал камни, переносил огромное количество земли, леса, и создавалось ощущение, что овраг совершает какую‑то большую и полезную работу.
Зрелище было величественное, и невольно грудь распирало от восхищения, когда случалось Андрею видеть, как обрушиваются в бездну и превращаются в ничто целые десятины земли. Подмытый берег вначале трескался, и некоторое время на нем еще видны были борозды от плуга, пни, деревья, а то и часть дороги с колеями и обочинами. Затем трещина увеличивалась, росла на глазах, и огромный пласт суши опрокидывался, словно отрезанный чудовищным лемехом. Земля при этом содрогалась, и по спине бежали мурашки. Однако совсем другое дело было видеть, как вся эта гигантская работа вершится впустую: возле устья на речную пойму выползал рыжий язык перемытой и никчемной земли. Он затягивал луга, плотно закупоривая озера, обволакивал кусты и молодые леса. Всюду, куда дотягивался этот язык, начиналась гибель. Несколько лет на нем ничего не росло: он трескался в жару и размокал от дождей.
Существование оврага казалось Андрею бессмысленным. Если все в природе взаимосвязано и нужно, даже комары, болота и голые камни, то почему же от оврага один только вред — и природе, и людям? Так размышлял Андрей, пока его однажды не осенило. Да как же без оврагов? Ведь куда‑то должны деваться накопившиеся за зиму снег и летние ливни. Та вода, которую земля уже не может вобрать в себя. Не овраги, так от весенних вод утонула б земля, превратившись в плавни. Поэтому она освобождалась от лишней влаги, как человек освобождается от гнева, выместив его на невинных домашних.
И все‑таки Кровавый овраг казался местом неестественным и страшным.