— Хватит, попанствовали! Эвон в дом‑то натащили! А с кем поделились?
— Пускай теперя покукуют! А мы свое берем!
Говорили громко, густо, а если выговаривались и на какой‑то миг стихали голоса, тишина пугала, придавая экспроприации оттенок незаконного грабежа. Однако каждый раз среди толпы возникал Журин и поддерживал народ, вдохновляя на благое дело, хотя сам ничего не брал.
— Громи угнетателей трудового народа! — восклицал он, вскидывая вверх руку. — Да здравствует свобода! Долой цепи рабства! Долой тиранов и мучителей!
— Долой! — отчего‑то радовались березинские и тоже махали руками. — Долой!
Слово это каким‑то образом завораживало, наполняло души лихостью и отвагой, да и уж больно хорошо срывалось с языка.
Когда первые повозки съехали со двора, теряя на ухабах добро, и помчались в деревню, у поскотины возникла и, набирая мощь, хлынула к барской усадьбе новая людская волна. Усидеть дома стало невмочь даже тем, кто на сходе выступал против экспроприации, кому совесть не позволяла поднять руку на чужое. Они сопротивлялись отчаянно, глядеть не хотели, как тащат дармовое добро, плевались и открещивались, будто от дьявольского наваждения. Но те, кто уже вкусил благодать и силу трескучего слова, лезли на глаза, похвалялись и торжествовали; и не отсохли руки берущих, не ослепли глаза завидущие, не разразило громом небесным лихие головы. А когда через поскотину промчались возы с добычей, словно чумным ветром обдало. Еще совестно было глядеть друг другу в глаза, еще жила в душах призрачная и обманчиво зыбкая надежда — посмотреть, глянуть только, как управляются лихоборы, и скорее назад от греха. Но, достигнув барских ворот и ступив в них, уже невозможно было совладать с собой. От первых минут растерянности и бестолковой суеты на дворе и в доме не осталось и следа; все само собой привелось в порядок, набрало свой ритм, и теперь экспроприация напоминала скорее беспокойные хлопоты, работу в страдную пору, чем неизвестное в Березине новое дело. А поэтому вторая волна людей мгновенно впитала в себя опыт первой, закипела было работа с утроенной силой, однако тут же возникала распря: все самое дорогое оказалось уже захваченным, и обида на несправедливость, горькая и отчаянная, поднялась в душах односельчан. Какая‑то бабенка под шумок пыталась увести коня, впряженного в навозные сани с добром, однако новый хозяин лошади припечатал воровку по голове кулаком, и, похоже, крепковато. Баба отлетела в сторону и, распластанная, мертво застыла на льду. Видя такое самоуправство, прибежавшие к шапочному разбору кинулись на своих обидчиков, рвали из рук поводья, растаскивали имущество с повозок и били друг друга с поспешной и лихой отвагой. Прошка Грех оказался в гуще свалки, тыкал своими худосочными кулачками налево и направо, пока его не огрели доской и не уложили на землю.
— Пожар! — вдруг возреял над головами истошный крик. — Батюшки, горим! Ой, горим!
Схватка распалась в одно мгновенье, люди завертели головами. На хозяйственном дворе горела скирда хлеба. Огонь взял ее с ветреной стороны, объял от земли до верхушки и пошел грызть нутро. Поначалу березинские бросились тушить, завертелись по двору, отыскивая лопаты и ведра, но Журин в тот же час унял панику:
— Пущай горит! Наше тут все, что захочем, то и сделаем! Ныне власть в наших руках, не жалей!
Однако несколько минут завороженные огнем люди стояли возле скирды и прикрывались от жара рукавами, смотрели с испугом и жалостью. Слышался шепоток — только бы на дом не перекинулось…
В это время на крыльцо выбежал барин Николай Иванович, закричал, вздымая руки над головой:
— Что ж вы творите, люди?! Оступитесь! Оступи‑те‑есь…
Его столкнули вниз, однако он встал на ноги и шатаясь полез в толпу. За ним следом бросился сын Александр, догнал, схватил за руки, пытаясь увести, но Николай Иванович вырывался и все показывал на горящую скирду. Через мгновение рядом оказалась и Оля. Вдвоем они повлекли все‑таки отца прочь. Но тут, разметывая оглоблей колготящийся народ, в кругу очутился табунщик Понокотин. Набрякшие кровью глаза его незряче рыскали по сторонам, люди шарахались, сшибались, топтали друг друга — дикий ор взметнулся выше терема. Александр не успел увернуться и свалился под разводья чьих‑то саней, Оля, не выпуская руку отца, тянула к крыльцу, и еще какая‑то сердобольная старушонка подталкивала его в спину. Николай Иванович вдруг обмяк, встал на колени и грузно завалился на бок. На помощь выскочила барыня Любушка, простоволосая, в летнем ситчике; кое‑как они подняли Николая Ивановича и увели в дом.
Понокотин с окровавленным лицом подскочил к Журину, тряхнул его за шубу:
— Коня украли! Моево коня! Отдай!
Журин оттолкнул его под ноги бегущих людей. Табунщик пополз на карачках, кто‑то упал, перевернувшись через него. И тут откуда‑то взялся Ленька‑Ангел, подхватил Понокотина, приподнял и поставил на ноги.
— Айда со мной! — поманил он. — У меня конь есть, я тебе дам. Белый конек… Айда!
Понокотин отпрянул от него и, озираясь, побежал к воротам. А Ленька‑Ангел засмеялся, стоя среди текущего в разные стороны народа.
— Эк нынче весело! Вот уж боженьке‑то расскажу!
Он стал хватать людей за руки, за полы одежи — от него шарахались.
— И про тебя расскажу! — хохотал Ленька. — Ежели ничего не дадите — про всех расскажу! А боженька вас не пожалует!
Какая‑то бабенка сунула ему в руки настольные часы с литыми бронзовыми вензелями и ангелами, трубившими в трубы.
— Возьми вот, Ленечка, — затараторила. — Возьми, да не сказывай! Ведь из чистого золота ходики, на‑ка вот, попробуй — тяжелущие!
Ленька‑Ангел просиял, схватил часы и приложил к уху. Народ во дворе заметно поредел и поуспокоился. Бабы, глядя на Леньку, тоже понесли ему кто барскую одежду, кто картину, подсвечник, вазу, другую какую безделицу, а он не брал, стоял и с восторгом в глазах слушал часы. И, зачарованный, так и ушел со двора.
Между тем рассветный ветер отогнал облака к горизонту и над землей засияло неяркое солнце, прикрытое дымкой, будто стыдливая кисейная барышня. Под его светом мерзлая кровь на холодной земле вдруг выступила из глубины льда, расцвела маковой поляной. И люди разом онемели, замерли. А потом вдруг побежали со двора, прихватывая на ходу то, что было обронено и втоптано в снег. Через несколько минут усадьба опустела: никто не хотел оставаться здесь один. Последней семенила к воротам старушонка, что помогала встать барину. С молитвой на устах и смиренной курочкой под мышкой она перебирала непослушными, изработанными ноженьками и мела длинным подолом пустую замусоренную дорогу…
Покойный Николай Иванович уже лежал на столе в гостиной, и горела в его изголовье тоненькая, пугливая свеча, когда на барский двор ворвался Митя Мамухин. Он проспал все, безнадежно опоздал и теперь бесился от негодования. В первую очередь он ринулся в конюшню. Из крайнего денника торчала конская голова, однако жеребец донской породы оказался мертвым — выпученные глаза уже остекленели. Потом Митя обежал коровник, сунулся в курятник — пусто кругом, будто Мамай прошел. Тогда он влетел в терем, но, увидев покойника на столе и безутешную родню около, перекрестился и порскнул на улицу. Легкий ветерок гонял по двору бумагу, шевелил втоптанные в подтаявший снег тряпичные лохмотья; в поземке скакали и чирикали озабоченные воробьи.
— Лихоимцы! — крикнул Митя Мамухин. — Видано ли дело — на грабеж отважились! Совесть потеряли! Ну, паскудники, отольются вам слезы, подавитесь еще!..
И тут он увидел белых каменных львов, стоящих рядком у заплота. Распугав воробьев, Митя устремился к ним, пометавшись, выбрал подходящего и поволок его за задние лапы к воротам. Плоское основание скульптуры бороздило слякотеющий под солнцем снег, шар под лапой и могучая голова перевешивали, так что лев норовил опрокинуться. Тогда Митя завалил его на бок и несколько сажен тащил единым духом. У ворот отпыхтелся, попробовал поднять гипсового зверя на спину, покорячился, покряхтел и потянул все‑таки волоком. Тем более что за воротами дорога шла под горку…
15. В ГОД 1918…
Дорога к дому казалась бесконечной…
Какое‑то время он еще ждал, что вот‑вот, за очередным поворотом, темнота раздвинется, расступится лес — и на горизонте он увидит свой дом или хотя бы его очертания, свет в окне — как это было всегда, если он возвращался в Березино. Он даже пробовал загадывать и считал шаги, но ночь становилась глуше, шаги короче и длиннее дорога. Он знал: теперь‑то все равно придет — к утру ли, к полудню, к следующему ли вечеру, и лишь не хватало веры, что они когда‑нибудь наступят. И он стал ждать уже не появления дома, а утра, света, пусть неяркого, осеннего, но света, при котором можно увидеть поднесенные к лицу руки. Тогда вернется время…
На проселке в который раз за дорогу от Есаульска послышалось глухое тарахтенье повозки и неразборчивые, но возбужденные голоса людей. Андрей даже не стал уходить в лес, а встал за крайнее дерево и там присел на корточки. Под руку попал гриб на длинной ножке; влажный, скользкий и уже перезревший. Он погладил шляпку — не мухомор ли? — сорвал и стал есть. Гриб напоминал губку, и не было в нем ни сладости, ни горечи. Разве что сохранился запах прелой листвы и мокрой лесной земли. Невидимая повозка взрезала колесами глубокую лужу. Голоса людей были незнакомые, и невозможно было ни угадать, ни представить, кого это носит по дорогам в слякотную осеннюю ночь. Еще по пути к Есаульску Андрей заметил, что люди почти перестали ходить и ездить днем, и только с сумерками на трактах и проселках появлялись призрачные телеги с вооруженными людьми, с каким‑то скарбом: кучера драли коней бичами, ухали гулко и страшновато; а люди говорили нарочито громко, дурно хохотали, словно отгоняли от себя боязнь ночной дороги. И если случалось двум повозкам разъехаться, то они проносились мимо в мертвой тишине, и лошади шарахались к обочинам, рискуя опрокинуть телеги. Он и сам шел только ночами, а днем чаще отлеживался в лесу, а если везло, то в рыбацких избушках или в заброшенных овинах. И этих овинов почему‑то попадалось все больше и больше, словно хозяева вдруг перестали сеять, жать и сушить хлеб. При свете еще можно было определить, какая власть в деревнях и селах, но с наступлением ночи, с темнотой, приходило безвластие. Иногда слышалась перестрелка, светились в полнеба неведомые пожары, и тут же догуливала третий, хмельной день усталая свадьба, и кто‑то причитал как по покойнику, а кто‑то заливался от смеха. И лишь в такой неразберихе можно было пройти и по сибирским трактам, и даже по селам, когда до тебя никому нет дела и никто не проверит документов, не станет допытываться, кто такой, откуда и по какому праву шатаешься по земле.
Грохот повозки и голоса людей скоро пропали, оставив ощущение призрачности; уже через несколько секунд казалось нереальным появление в такую непогодь и людей и лошадей на дороге. Андрей вышел на проселок и вскоре почувствовал, что тот потянул в гору. Навстречу бежал ручеек по тележной колее. Вода катилась бесшумно, только опустив в нее руки, можно было понять, что она течет. Ему чудилось, будто ручей этот чистый и светлый, как родник, и обязательно горячий. Он старался ступать в воду и в самом деле сквозь разбитые солдатские ботинки чуял тепло и сожалел, что вот‑вот проселок выйдет на горку и ручей иссякнет. Однако подъем не кончался, а, наоборот, становился все круче, так что скользили и разъезжались ноги. Через минуту крутизна стала такой, что он еще некоторое время шел вперед, ступая словно по ступеням, потом упал на четвереньки и больше уже не встал. Он лез вверх и никак не мог вспомнить, где на дороге от Есаульска до Березина есть такой подъем. Теперь возникала опасность, что гора станет отвесной и уж тогда ни за что на нее не взобраться. «Господи, а как же лошади, лошади как вытягивают! — думал он, чувствуя под руками следы. — А как, должно быть, с этой горы несутся!» Ему показалось, будто он поднялся уже выше леса, и он, лес, стоит где‑то там, внизу, и сама дорога оторвалась от земли и тянется теперь в небо. Опасливо придерживаясь, он потянулся рукой к обочине и вдруг ощутил ее край. Дальше была пустота…
И если теперь кто появится на этой дороге, то и свернуть с нее некуда, и не спрятаться. Он сунулся к другой обочине — и тоже нащупал край; спустил руку вниз — ничего… Лента дороги шириной в сажень воспарила над землей и круто уходила вверх. Он еще немного продвинулся вперед и вдруг потерял опору. Заскользил вниз, по теплому ручью, так что ветер засвистел в ушах, и наконец, сброшенный с неведомой кручи, очутился в неглубокой болотистой балке. Грязь и палые листья набились под шинель, в рукава, в ботинки и даже в карманы.. Он едва поднялся и охлопал бока. И чтобы не выбираться наверх, некоторое время шел по дну балки, пока не наткнулся на что‑то мягкое и теплое. Он отдернулся и замер, вглядываясь в темноту.
— Кто здесь? — спросил, помедлив.
— Мы, — донеслось в ответ.
— Люди? — Андрей сделал несколько шагов вперед, намереваясь скрыться.
— Анделы! — в темноте послышался смех, и враз отлегло от души.
— Ленька?!
Ленька‑Ангел появился откуда‑то из‑за спины, пахнуло сырой овчиной.
— Никак опять заблудился, барин? — спросил он и задышал в лицо.
— Заблудился, — признался Андрей. — Покажи дорогу!
— А что за показ‑то дашь? У тебя и дать нечего.
Андрей ощутил, что рядом еще кто‑то есть, и оглянулся. В полной темноте он увидел белого коня, жующего жесткую болотную траву. Длинная грива покрывала опущенную голову, шевелилась как живая.
— Нечего дать, — сказал Андрей.
— Вре‑ешь! — засмеялся Ленька. — Ты мне наганишко дай. Вон, в кармане, в шинелке лежит!
— Зачем тебе? — Андрей сунул руку в карман и нащупал рукоятку револьвера. — Ты же ангел.
— Нынче и ангелу наган положен, — нараспев сказал Ленька. — Все с ружьями нынче.
— Не дам. Самому нужен, — бросил Андрей. — Я тебе потом что‑нибудь… Выведи на дорогу!
— Потом дороже станет тебе, — предупредил Ленька. — Лучше сейчас дай.
— Ничего, домой приду — расплачусь, — пообещал Андрей.
— Ну гляди, барин, — Ленька взял коня за гриву, потянул за собой. — В должниках у меня ходить плохо. Захочу — уроню, и не соберешь.
Андрей пошел за белым конем. Пузатый, с провисшим хребтом жеребец ковылял вразвалку, будто хромал на все четыре ноги. Длиннющий хвост волочился по траве. Глядя на его неуклюжие, старческие ноги, Андрей ощутил короткий и жаркий толчок в груди; на миг сладкая и забытая печаль охватила его, как если бы неосторожная ночная птица налетела во тьме и опахнула лицо теплым крылом.
Он шел и, зябко ежась, думал, что конь почему‑то рано состарился, хотя годами еще молод, и что за ним нет должного ухода — даже хвост не подрезали и тетерь он замызгался в грязи и репьях. А когда‑то ведь красивый был жеребчик, в яблоках…
Они вышли из балки на некошеный луг, ночь по‑прежнему была непроглядной, разве что кончился дождь и пространство теперь казалось легким, потеплел и приутих порывистый ветер.
— Вот твой дом, — сказал невидимый в темноте Ленька‑Ангел. — Только в горку зайти.
— Где?! — Андрей покрутил головой. — Не вижу!
— Да вон же огонек в окошке!
В ночи мерцал блеклый свет, похожий на огонь лучины. И все бы ничего, но казалось, что он горит на высокой башне, в поднебесье, так что не дойти и не достать. Андрей ощутил какой‑то детский страх и беспомощность.
— Куда ты ведешь? Куда?! — он схватил Леньку за руки. — Я жить хочу, жить…
— Живи, — разрешил Ленька. — Да про должок помни. Наганишко‑то дашь? Иль ружьецо какое? А так живи. Тебе покуда смерти нет.
И все‑таки не верилось, что там, в темном небе, может быть дом, тепло и люди: огонь трепетал и маялся, словно горел не в окне, а на голом холме, на ветру.
Он вошел в распахнутые настежь и подпертые кольями ворота, нащупал перевернутую садовую скамейку и сел. Свет в окне сделался тусклее, шел куда‑то в глубь помещения и вместе с тем стал густо‑багровым, будто уже не лучина горела, а занимался внутренний пожар. Рассмотреть дом было невозможно, виделись лишь его очертания: неяркий огонь слепил и притягивал внимание…
Он вдруг тихо рассмеялся, охваченный радостью и нетерпением. В доме‑то и не знают, что он вернулся! Вернулся и сидит во дворе. И может в любое мгновение взбежать на крыльцо, открыть дверь — мама, папа, встречайте! Я пришел!
А они сразу спросят: почему пришел один? Где Саша и Оля? И придется отвечать… каяться…
Андрей вскочил и попятился в глубь двора, хотелось спрятаться или стать маленьким ребенком, чтобы можно было заплакать, попросить прощения, как бывало, и все бы тогда вернулось назад — мир, покой и ласка родителей.
Двор, такой родной до последнего уголка, словно очужел за эти годы, и вместе с чертополохом здесь всюду разросся страх незнакомого места и цеплялся, тянулся вместе с репейником. А ему все время казалось: стоит лишь шагнуть в свои ворота, как все беды — кровь, смерть, мучения и боль, — все останется там, за стеной. Родной дом спасет и защитит, ибо это самая последняя и самая неприступная крепость у человека.
Андрей отыскал глазами светящееся пятно на темной громадине дома, сделал несколько шагов к крыльцу, однако ноги не слушались. «К Ульяну! — вдруг озарило его. — Забраться к нему в хомутовку, лечь возле печи на потники, расспросить, что да как, и уснуть, отогревшись и надышавшись сладкого запаха дегтя. А потом уже, наутро, войти в дом, встать перед родителями на колени и покаяться…»
Он побежал на задний двор, к конюшням, и неожиданно споткнулся, едва устояв на ногах. На торцовой дорожке лежала груда разбитой вдребезги мебели — стулья из гостиной, кресла и диваны. Наверное, вернулся кто‑то из дядьев и опять взялся за переустройство дома… Андрей ощупью обошел весь этот хлам и, обогнув дом, неожиданно понял, что конюшня пуста. Полсотни породистых кобыл да десяток выездных коней не могли стоять в денниках бесшумно. Задний хозяйственный двор всегда был наполнен шорохом сена, стуком переступающих с ноги на ногу лошадей, ржаньем жеребят и шумным конским дыханием. Предчувствуя неладное, Андрей бросился к черному ходу дома и услышал, как под ногами захрустело битое стекло. И только сейчас, оказавшись с другой стороны дома, он увидел, что в оконных проемах пусто и черно и лишь в некоторых рамах поблескивают невыбитые глазки.
Оглушенный, он несколько минут глядел в эти черные провалы, медленно осознавая, что дом пуст, что жить в нем нельзя, а значит, там нет никого. Не чувствуя ног, он вернулся к парадному и снова увидел огонь в доме. Теперь он уже не полыхал и не качался, как раньше, а едва лишь светился в недрах дома. Обе створки разом распахнулись и одна тут же обвисла на оторванной петле. Пахло нежилым — сырой известью и гнилью. В передней, где всегда по ночам горела керосиновая лампа, было так темно, что создавалось впечатление полной слепоты. Андрей выставил руки и пошел к двери гостиной, однако уперся в стену. Под ногами снова хрустнуло стекло. Тогда он двинулся вдоль стены и услышал откуда‑то сверху настороженный вопрос:
— Кто здесь?
Голос был чужой, Андрей прижался к стене и достал револьвер. Минуту было тихо, только где‑то капала вода. Потом наверху послышались шаги, притворилась дверь, и все стихло. Андрей отыскал впотьмах лестницу, нащупал перила и шагнул вверх. Ступени заскрипели визгливо и пронзительно. Он затаился, прислушиваясь, и начал ступать возле самых перил: так они спускались по этой лестнице с Сашей в детстве, если надо было неслышно выйти из дома.
Сердце глухо застучало, когда дверь в каминный зал оказалась прямо перед ним — стоило лишь протянуть руку и взяться за бронзовую ручку. Хотелось ворваться неожиданно, застать врасплох незнакомца, но желание посмотреть, а вернее, подсмотреть, кто теперь хозяйничает в его доме, взяло верх. Андрей приоткрыл дверь и в свете дышащего огнем камина увидел неряшливо одетого, заросшего черной бородой человека. Огромная тень металась по стенам, хлопья сажи вырывались из красного зева и вместе с дымом неслись кверху, чтобы потом медленно осесть на грязный пол. Груда тряпья лежала у камина, словно свернувшийся в калачик замерзающий человек. Подсвеченный пламенем дым шевелился под потолком, и казалось, там бушует беззвучный верховой пожар. Черные, закопченные ангелы над камином парили в этом огне на черных распластанных крыльях. Человек подцепил палкой какую‑то одежонку и бросил ее в огонь. На миг свет угас, комната стала зловещей, но в следующий момент тряпка вспыхнула, выпустив черный клуб дыма, и Андрей заметил на лице человека торжествующее злорадство. Да, вот таким и должен быть тот, кто разорил его, Андрея, дом.
Человек что‑то бормотал и помешивал палкой огонь. Андрей вслушался, передернул плечами, стряхивая озноб.
— … Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя. Я волхвовала… Мне не открылась суть… Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо… Да то, что ведомо, сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
«Сумасшедший, — подумал Андрей, вглядываясь в страшное лицо человека. — Конечно, кто еще может быть в разрушенном доме?..»
Человек вновь взворошил огонь, чтобы лучше горело, и отступил.
— Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажеиш…
Он замолк и прислушался. Медленно обернулся к двери…
Андрей отпрянул. Незнакомец чувствовал его взгляд.
Захотелось немедленно бежать отсюда — к людям, в деревню, где, наверное, теперь живут родители, только бы не оставаться больше здесь. Он сделал несколько шагов по лестнице вниз и вздрогнул, услышав гулкий, неприятный голос:
— Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает!..
Андрей оглянулся назад: почудилось, будто к нему обращены слова, ему пророчат муки…
Он опустился на ступеньку лестницы, зажмурился. Надо было пройти такую дорогу — через башкирскую степь и «эшелон смерти», надо было потерять брата и сестру, чтобы вернуться в разграбленный дом, где хозяйничает сумасшедший! Да еще накликает страсти! Он помотал головой и открыл глаза.
Должна же быть, наконец, справедливость! Пусть не высшая — примитивная, без которой немыслимо жить, ибо жизнь тогда превратится в «эшелон смерти»…
Андрей рывком открыл дверь и стал в проеме с револьвером в руке. Поток дыма хлынул на волю, сквозняком взмело с пола хлопья горелой бумаги. Ослепленный пламенем человек сделал несколько шагов к двери, но затем отскочил за выступ камина, втиснулся в стену.
— Кто ты? Что тебе нужно?
Он был безоружен, если не считать палки. Андрей поднял револьвер, рука тряслась.
— Это мой дом! Мой дом!
Язык еще плохо слушался, голос срывался, речь была невнятной, и, зная об этом, Андреи говорил врастяжку, будто подавал команду к сабельной атаке.
— Так бери его! Бери, если твой! — незнакомец швырнул палку в Андрея. — Теперь все твое!
Палка, описав красную дугу тлеющим концом, ударилась в стену. Человек отвернулся в угол и вдруг закашлял сухо и трескуче. Взбаламученный сквозняком дым реял теперь по всему залу, белый пепел порошил глаза, пахло горелым тряпьем. Андрей осмотрелся. То, что было перед ним, выглядело чужим и никак не походило на его дом, однако в поведении человека, словно сквозь дымовую завесу, угадывалось что‑то знакомое. Андрей спрятал револьвер и подошел к камину. Надсадный кашель в углу как‑то незаметно перешел во всхлипы, и, лишь прислушавшись, Андрей понял, что человек плачет. И слезы эти будто озарили Андрея; он содрогнулся всем телом и выдохнул:
— Саша?!
В следующую секунду он шагнул к нему, резко дернул за плечо и заглянул в лицо.
— Саша?!
Брат не плакал, глаза были сухими и блестящими, словно в лихорадке. Он цедил в себя воздух, так что западали крылья носа.
— Брат! Брат мой!
Саша не узнавал, вжимаясь спиной в угол. Или не верил. Андрей притянул его к себе, но обнять не смог — Саша дернулся из его рук, вырвался и попятился к огню.
— Это я! Я! — крикнул Андрей. — Смотри! Я это!
Обнявшись, они долго сидели на полу и бесслезно плакали. Андрей разбередил рану на лице, и свежая кровь капала на Сашину бороду. И чем дольше они сидели так, тесно прижавшись, тем больше начинали походить друг на друга, словно возвращалось утраченное еще в детстве их близнецовое братство. Они будто рождались заново, являясь на свет связанными одной пуповиной, и в этой связке пока не было им дела ни до чего в мире…
— Сейчас, сейчас, — спохватился Александр и стал рвать нательную рубаху. — Я перевяжу тебя, потерпи…
Шов на рубахе не поддавался, крепкая холстина напоминала кольчугу.
— А Оля?.. Оля с тобой? — Андрей замер в ожидании, и по мере того, как длилась пауза, холодная волна отчаяния, возникнув возле сердца, окатила голову, поплыли перед глазами закопченные стены. Он стиснул зубы, сморгнул красноту. А Саша с неожиданным остервенением вскочил, сгреб кучу тряпья у камина и швырнул в огонь. Пламя охнуло, и в зале стало темно. Лишь дым, вырываясь из‑под свода, светился ало.
— Заложников держали в казарме, — откуда‑то из темноты сказал Саша. — Охрана не подпускала… Я ее видел! Издалека.. Она несла ведро с водой. Я крикнул! Оля не услышала, а может, не поняла… Тогда я полез через ограду, там стена кирпичная… Охранник ударил прикладом…
— Что? Что потом?! — закричал Андрей.
— Не знаю! Очнулся на вторые сутки у какого‑то старика башкира. Побежал в казарму, а там пусто… Их куда‑то увели, ночью… У большевиков эвакуация началась… Какая там эвакуация? Бежали!.. Я искал ее и тебя искал… Потом чехи пришли, казаки…
Андрей справился с головокружением, тяжело поднялся на ноги.
— Ее нельзя было спасти?.. Что молчишь?
Саша подцепил палкой грязный ком тряпья, пламя на миг высвободилось и озарило зал.
— Можно было… Если бы ты красных не предал.
Андрею показалось, что он ослышался. Но брошенная Сашей фраза стояла в памяти, как крест над могилой.
— Я предал? — спросил он, ощущая, как немеет язык.
— Ты! — крикнул брат.
Андрей шагнул к камину, постарался заглянуть брату в лицо, но тот резкими движениями ворошил огонь и отворачивался от дыма.
— Нет, нет, ты посмотри сюда, — Андрей дернул его за плечо. — Неужто и Оля так посчитала?
— Не знаю… Мы с ней не говорили. Я молился, чтобы ты остался на той стороне.
— Господи! Только бы она так не посчитала. — Андрей опустился на пол, промокнул кровоточащую рану на лице рукавом. — Если ее нет в живых… Если она… Только бы не подумала дурного… А может, она жива?! Может, их увели?! Я до конца… Нет! Она жива! Я не верю! Ее нужно искать, слышишь?
— Я искал, — холодно бросил Александр. — Я тоже не верил.
Он отшвырнул палку, ударил кулаками по мраморной доске над камином и закашлялся, сгибаясь пополам. Огонь разгорался медленно, лизал тяжелое, будто спрессованное в камень тряпье, и в жидком его свете плотный дым над головами тоже казался каменным, так что создавалось ощущение, будто опускается потолок.
— А полковник Махин показал мне овраг, — продолжал Саша, откашлявшись и сдерживая клекот в груди. — Там их присыпали…
— Махин? — словно очнувшись, спросил Андрей. — Это же Махин предал! И ты поверил ему?
— Нет, я никому больше не верю, — успокаивая дыхание, проговорил брат. — Вокруг нас только ложь и ничего, кроме лжи. Обе стороны лгут сами себе, лгут народу и желают только власти. Власти любой ценой! И люди, как смола, — горят, горят… Что произошло с нами? — кого‑то спрашивал он. — Нет веры слову, забыта честь… Офицерская честь… Кругом игра, политика и кровь. Откуда такое в нашем народе? Что случилось с русской душой?..
— Погоди, Саша… Я не предавал, — Андрей ощущал подступающую слабость. — Ты веришь мне?
— Что? — будто во сне спросил брат. — Да, я понимаю… Большевиков предал Махин. Он командовал армией. А ты всего лишь полком. Из его армии… Но Оля была заложницей! А ты сестру не пощадил.
— — Мой полк там остался, под Уфой! — Андрей потянулся руками к брату. — Все легли, все… Я думал о ней! Я помнил! И столько за это народу положил! Страшно сказать сколько!
Александр отшатнулся. Пламя наконец набрало силу, и Андрей увидел, что в камине горит офицерская шинель; и коробится в огне, сворачиваясь в рожок, золотой погон. Сукно напитывалось дымом, таяло и затем вспыхивало ярко и с треском, хотя сгорало не сразу и какое‑то время пылало, словно фитиль.
— Вина моя, Саша, моя, — завороженный огнем, продолжал Андрей. — Когда на ногах стоишь — не видать в траве. А пополз на коленях — ступить некуда… Они мне как родные стали. Перед глазами лица…
Отгоревший погон выкатился из огня и, мгновенно остынув, остался лежать на золе серой стружкой. Пламя камина почему‑то не грело, озноб сотрясал тело, и, чтобы подавить его, Андрей напрягал мышцы и говорил сквозь зубы:
— Сил нет больше… Меня выходили, чтобы до дому дойти… А где дом, Саша? Я бежал из «эшелона смерти». Знаешь, эшелон такой на восток идет…
Андрей не ждал ответа или какого‑то участия в разговоре. Он торопился сказать побольше, ибо чувствовал, как знакомый спазм сжимает горло, вновь немеет язык и теряется дар речи.