Неожиданно от церкви, прикрытой домами, в уличный просвет выбежали четверо, и Андрей узнал фигуру Ковшова с пулеметом в руках. И разом на той и другой стороне будто из‑под земли встали люди, закричали что‑то радостное, призывное. Только окна изб оставались темными и неживыми.
Люди отчего‑то смеялись, а Андрей вскипел от гнева.
— Клепачев! — крикнул. — Ты что, в душу тебя!.. Взводные, ко мне!
— Никого в селе нету! — подбегая, доложил Клепачев. — Говорят, последние еще вчера ушли…
Андрей схватил его за грудки, оттолкнул, рванул за плечо Ковшова.
— Сейчас же, немедленно, — не совладав с собой, прокричал он, — всем белые ленты на шапки! Мы же так друг друга!
— Я‑то при чем? — возмутился Ковшов. — Я колокольню проверял!
Андрей посмотрел в глаза Ковшову и даже сквозь сумерки увидел в них тяжелую и какую‑то болезненную ненависть. Осенью, когда Андрей еще прятался с десятком людей на ореховых промыслах, Ковшов уже гулял по тайге с отрядом в полсотни человек. Рассказывали, как он врывался средь бела дня в занятые колчаковцами деревни, где пороли мужиков, и тут же, на глазах большого скопления народа, согнанного белыми смотреть на экзекуцию, вершил свой суд. Захваченных живыми колчаковцев укладывал на те же лавки и забивал насмерть. Слава о нем тогда шла всякая: Ковшова и любили, и боялись. Он никому не подчинялся, объявив себя «Стенькой Разиным».
— А ты ведь не изменишься, Ковшов! — вслух подумал Андрей. — Партизанщина в тебя въелась как порох.
— Это я‑то не изменюсь? — отчего‑то засмеялся Ковшов. — Да ты меня через неделю не узнаешь.
Смех его не понравился Андрею, вызывал раздражение.
— Ладно, — бросил он, выискивая глазами вестового Дерябко. — Размещай своих. Как‑нибудь в другой раз поговорим.
И пошел вдоль церковной ограды, рассекая толпу красноармейцев. Следом бросился вестовой, подкидывая ружейный ремень на покатом плече. Он все еще хихикал или всхлипывал, как наплакавшееся дитя. Андрей резко обернулся к нему, замедлил шаг. Дерябко умолк, словно поперхнувшись, и вытянул длинную шею с крупным кадыком на горле. Темная масса бойцов на снегу все еще шевелилась и колобродила у ограды; в сумерках явственно белели ленты, наискось полосующие лбы…
В церкви шла служба, хотя двери были заперты изнутри: в окнах светились красные отблески свечей, слышался монотонный голос дьячка, читающего псалтырь. Мелькнула надежда, что люди всем селом не по домам отсиживаются, выглядывая на мир сквозь черные окна, а собрались в храме. Правда, слишком уж мала церковка, чтобы вместить все Заморово…
— Стучи! — приказал он вестовому.
Дерябко ударил прикладом в двери, но Андрей перехватил винтовку, сказал зло и наставительно:
— Рукой! Рукой стучать следует.
Голос дьячка оборвался, скрипнули половицы. Вестовой постучал козонками пальцев, покосился на Андрея, осмелел.
— Открой‑ка нам, поп! Толоконный лоб!
— Кто это? — вкрадчиво спросили из‑за двери.
— Регулярные части Красной Армии! — с достоинством ответил вестовой.
— Какой, какой армии? — переспросили из церкви.
— А какую ждете? — захорохорился Дерябко и еще раз покосился на командира.
— Да мы никакую не ждем, — дьячок, остролицый человек небольшого роста, высунулся наружу. — Сами ходят, нас не спрашивают.
Из церкви пахло ладаном и воском. На миг вспомнился дом дяди‑владыки. Андрей снял кубанку и шагнул через порог. Дьячок уступил дорогу и засеменил следом.
— Где же приход, отец? — сухо спросил Андрей и выглянул из притвора.
Вдоль стен под образами белели в ряд девять закрытых гробов из неструганых досок. Гробы стояли на березовых чурках, под которыми растеклись темные лужи — видно, недавно принесли.
— Какой же приход в эдакое времечко? — пропел дьячок. — И батюшки нету, один остался. Отпеваю вот как могу.
Вестовой выставил голову, тоже заглядывал в церковь и хлопал глазами.
— Мор, что ли, напал? — спросил он.
— — А мор, паренечек, мор, — согласился дьячок. — Эвон сколь уморилось.
Андрей вдруг догадался, откуда покойники, спросил строго:
— Какие? Белые?
— Да не‑е, — замотал головой дьячок. — Черные оне, черные, раз из пожара вынули. Обчеством хоронить будем.
— Я спрашиваю, кто в гробах? — Андрей повернулся к нему, склонился, чтоб заглянуть в лицо. — Колчаковцы?
— Кто знает? — засуетился дьячок. — Люди да люди… Мученики, одно слово.
— Отвечай по существу! — застрожил Дерябко. — Кого отпеваешь?
Андрей молча сорвал с него шапку, сунул ему в руки. Вестовой умолк.
— А ты на меня не шуми, — воспротивился дьячок, и нос его еще больше заострился. — Оне в пожаре, заживо горели, в анбаре. Святые оне. Эвон дух‑то от них какой. Ладану‑то который уж год нету, а дух от них ладанный, чистый.
— Кто их сжег? — тихо и строго спросил Андрей.
— До вас были тут люди… Этих с собой привели, — дьячок кивнул на гробы. — Большевики, сказывали, комиссары. Чтоб с собой не брать, видно, сгубить захотели. Вот, и сгубили. Сами потом в тайгу ушли, а нам хоронить. Обчеством гробы изладили. Люди ведь, грех без гробов хоронить. Да и какое мучение приняли…
Андрей прошел вдоль гробов, стиснув кулаки, попросил:
— Ну‑ка, отец, открой. Посмотреть хочу.
— Да уж видом‑то оне… — замялся тот. — Головешки… Что смотреть?
— Открой!
Дьячок пометался по церкви, принес топорик, неумело ковырнул крышку крайнего гроба, приподнял в изголовье. Андрей глянул и зажмурился. Заныли стиснутые зубы. Дьячок опустил крышку и забил гвозди, поправил покосившуюся свечу.
— Дерябко! — окликнул Андрей. — Иди посмотри.
— Не надо бы глядеть‑то вам, — посоветовал дьячок. — Да я уж и гроб‑то запечатал. Не дело это…
— Может, и впрямь не надо? — застыв в ожидании, просил вестовой. — Я всяких видал уже…
— Почему — не глядеть? — в упор спросил Андрей дьячка. — Надо! Я их всем покажу! Дерябко, передай Ковшову: роту в церковь!
Вестовой с готовностью вылетел из храма, громко хлопнув дверью.
— Худое дело затеял, — пожалел‑пожаловался дьячок. — Да мы нынче и в божьем храме вам не указ…
— Что же в нем худого, отец? Пусть смотрят, что творят эти звери!
— Батюшко, да ведь твои люди и сами озвереют, на такое глядючи! — взмолился дьячок. — Пускай уж лежат с богом, мученики. А от зрака ихнего токо зло в сердцах родится, добра не прибудет! Сам посмотрел — и хватит. Эвон какие страсти кругом! Остепенись, батюшко, не показывай народу. Одни зло сотворили — людей живьем сожгли, другие теперь огонь тот вздувают и зло множат. Да что же это делается на земле, господи!
Андрей отошел и встал перед иконами, сцепив руки за спиной. Спас Нерукотворный смотрел ему в лицо.
— Что же делается, отец? — помедлив, спросил Андрей хриплым голосом.
— Не ведаю я, — выдохнул дьячок. — Священника же нет, спросить некого. Я ж токо по псалтыри могу. А что сам думаю, так кто же слушать станет? Глянь‑ко, я ж маленький и голосишка бог не дал. Дал бы, так я на весь мир закричал! Так бы уж закричал!
— Ты не кричи на весь мир, — Андрей подошел к нему. — Ты только мне скажи, шепотом. Что с нами случилось?
— Сказал бы, да ты обидишься, — казалось, дьячок вот‑вот расплачется. — А обидишься — и стрелишь меня. Цена‑то мне маленькая, и боли я совсем терпеть не могу. Да ведь нужен людям‑то пока. Хоть и благодати от молитвы моей мало, а людям нынче и такая служба нужна.
— Скажи. Пальцем не трону, — попросил Андрей. — На иконе поклянусь.
— Не верю ж я! — тот погрозил желтым пальцем. — Осенью приезжали мужиков пороть, людей сгоняли, а батюшко — царство ему небесное — заступился за народ. Так стрелили его, на святой сан не посмотрели.
— И ты, значит, боишься? И над тобой страх?
— Да я‑то не за себя — за народ боюсь! — дьячок постучал себя в заячью, клинышком, грудь. — Кто ж за него напоследок заступится? Перед вами и перед богом? Кто словечко замолвит? Кто за них помолится? — он потряс рукой в сторону гробов.
— Ты бы заступился, когда их в огонь вели! — процедил Андрей. — За живых!
— Вы же слова‑то не слышите! — тараща глаза, воскликнул дьячок. — От стрельбы пооглохли, от огня поослепли! Твержу вот тебе — не кажи покойных своим людям. А послушал ты меня? Послушал?
Андрей смерил его взглядом — худой, неуклюжий, как подросток. Андрей прошел вдоль тяжелых, камнеподобных гробов. Остановился возле подвешенного к притолоке кадила. Наверное, дьячок пользовался кедровой смолой вместо ладана: пахло лесом, хвоей и орехами. И если эти слабые запахи в состоянии были перебить вонь горелого мяса, то, может, и впрямь лежащие в гробах были святыми?!
Он встретился взглядом с иконой божьей матери, всмотрелся в ее печальный лик и стремительно вышел на улицу.
Из Заморова вышли ранним утром, отягощенные разобранными пулеметами, боеприпасами и провизией так, что покряхтывали лыжи под ногами. Село провожало по‑прежнему черными взглядами окон; свет немедленно погас даже в тех избах, где квартировала рота. Хозяева их будто стремились не выказывать себя, не высовываться на глаза и быть вровень со всеми.
Андрей лично отобрал десять красноармейцев, в прошлом охотников, и выслал дозором вперед. Дорожную твердь резали свежие следы копыт и полозьев, оставленные упряжками тех, кто уходил из Заморова последними. Это они загнали пленных в амбар и сожгли. Это их следовало судить и карать в первую очередь…
К сумеркам рота вышла на первую ночевку банды Олиферова. Несколько десятин целинного снега было спрессовано до земли, десятки кострищ обнажили траву, выжгли ее вместе с дерном, оставив серые проталины. Кругом валялись вываренные кости, обрывки тряпья, ремней и пустые бутылки из‑под самогона. И насколько хватало глаз — все было изрыто, пропахано до мерзлых мхов оленьим стадом.
Красноармейцы повалились было на снег, кто‑то уже запалил бересту на старом огневище, но Андрей снова скомандовал — вперед! — и, не оглядываясь, пошел торным следом. В темноте на людей стало нападать безразличие. Они механически шоркали лыжами по дороге, до предела согнувшись под тяжестью оружия и котомок. Всплывшая из‑за леса луна не вдохновляла, а лишь подчеркивала эту согбенность насмерть измученных людей. Казалось, их не заставит двигаться быстрее даже пулеметный, огонь. Наоборот, лягут на землю с радостью и с мыслью, что не надо больше вставать и идти.
Ковшов сам шел споро, однако несколько раз, пересиливая себя, подходил к Андрею и просил встать на ночлег.
— Завтра же не поднимутся, — уверял он. — Обезножат, Андрей.
Березин хотел ему объяснить, что арьергард банды надо настигнуть во что бы то ни стало ночью, чтобы покончить с ним и освободить дорогу к основным силам Олиферова, иначе самим можно оказаться в ловушке — слишком коротко расстояние между ними и замыкающими белых. Да и силы неравные будут, если бандиты захватят их ночью, врасплох. Однако рот открывался лишь на длину слова — вперед!
За полночь прибежал запаленный и мокрый от пота посыльный дозора. Упал на дороге и последние метры одолевал ползком, хрипел:
— Костры… пять верст… костры…
А рота, вытянувшись в цепочку, меланхолично скребла лыжами спрессованную снежную твердь и проходила мимо. Даже головы никто не повернул. Андрей нагнулся над посыльным, влил ему в рот самогону, поставил на ноги.
— Вперед…
И еще около часа красноармейцы брели по ночной тайге, облитой голубоватым лунным сиянием, от которого притухало зрение и твердели самые незатейливые мысли, пока наконец не наткнулись на готовый к бою дозор. Андрей перегородил путь, толкнул на снег направляющего — взводного Клепачева, упал вместе с ним и сразу же отполз в сторону: куча мала росла на глазах. Кто‑то закричал, придавленный, кто‑то отпрыгнул, чуть не напоровшись на штык. Задние, натыкаясь на передних, просто заваливались на бок и лежали, хватая ртами снег. Ковшов растащил завал на дороге, разложил бойцов и пошел трясти всех встречных и поперечных, шептал сердито и отрывисто:
— Не спать! Не спать, я сказал!
Андрей скинул котомку, достал две фляжки с самогоном и двинулся вдоль дороги, перешагивая через лежащих. Красноармейцы без жадности глотали жгучий первач, заедали снегом и мгновенно оживали. Руки потянулись к заплечным мешкам, к сухарям в карманах — появился аппетит. Ели сначала лежа, как постельные больные, и пища поднимала людей, распрямляла спины, ноги, будто вместе с хлебом входила и возрождалась подъемная сила. А вместе с нею светлел разум и возвращались отлетевшие было души.
И только встав на ноги, крепко упершись ими в землю, люди вдруг разом осознали опасную близость врага. Колчаковцы жгли костры за болотом, на берегу высокого увала всего в полуверсте; оттуда доносились крики, громкий говор и смех, и можно было даже понять отдельные слова. Без всякой команды красноармейцы освобождались от груза, тянули из‑за плеч винтовки и занимали позицию. Крались к опушке чистого болота, по которому копытили олени, ложились за деревья или просто в снег, стараясь не скрипнуть лишний раз, не кашлянуть и не потревожить лесную лунную тишину.
Угомонились белые лишь в третьем часу, улеглись в чумы с высокими дымами над верхом. Андрей немедленно выслал разведку и заставил Ковшова растолкать, поднять на ноги всю роту и собрать взводных. Волнение холодило грудь, наворачивались слезы и щемило в скулах.
— Стрелять в крайнем случае, — предупредил он взводных. — Шуму не поднимать. И без суеты! Без суеты!
Разведка вернулась спустя четверть часа. Колчаковцы чувствовали себя вольготно и даже не выставили часовых. Винтовки стояли на улице в пирамидах — их не заносили в чум, чтоб металл не отпотел и не застыл потом на морозе. Эвенки спали на нартах у костров, собак с ними не было.
— Вперед, — выдохнул Андрей и, отобрав винтовку с примкнутым штыком у Клепачева, скользнул по лыжне, оставленной разведчиками.
Олени буравили мордами снег, хватали мерзлый мох и не обращали внимания на людей. Андрей шел, глядя вперед, рядом ломился по целику с пулеметом наперевес Ковшов. Подножие увала надвигалось медленно, обманчивый лунный свет скрадывал расстояние.
На склоне увала Андрей сбросил лыжи и полез по изъязвленному оленями снегу. Тонул, разбрасывая по сугробам полы тулупа, как подбитое крылья, выкарабкивался, упираясь штыком винтовки, а перед глазами стояла черная головня на соломе в нестроганом гробу.
Карать! Карать!
Эвенки вскочили с нарт — сон чуткий, таежный, сгрудились у костра, замерли. По раскосым, каменным лицам невозможно было понять чувства, но в их тревожном оцепенении угадывалась покорность судьбе. Ковшов наставил на них пулемет, Андрей отвел в сторону ствол, шепнул:
— Винтовки… в снег!
Красноармейцы валили ружейные пирамиды, оттаскивали под увал, окружали чумы. Вдруг совсем рядом из шкур восстал огромный человечище в солдатской шинели, потянулся, зычно зевая, секунду‑другую пялился на Андрея, потом спросил с каким‑то диковатым смешком:
— Эй… ты чего? Зачем?
Андрей всадил штык по самый ствол, будто в чучело, выдернул его, но человек пошел. Тянул руки вперед, хапал пальцами воздух и шагал к краю увала. Дерябко настиг его, ткнул штыком еще раз. Колчаковец остановился на мгновение, словно ожидая, когда вынут из него штык, и по‑стариковски двинулся вновь по склону.
Красноармейцы стояли возле чумов, ждали команды.
— Вперед! — сказал Андрей Ковшову. — Карать их…
Чумы зашатались, полетели шкуры. На минуту возникло яростное движение; между обнаженными белыми шестами‑ребрами замелькали спины, руки; сбившись в круг, люди били и били кого‑то невидимого, как бьют змею, вползшую в дом. Хлопнуло несколько револьверных выстрелов, из отдушин гулко повалил дым, пересыпанный искрами, а когда бойцы отпрянули от развороченных чумов, там засветился белый огонь, слишком яркий для глаз, привыкших к сумеркам.
— Готово дело, — доложил Ковшов. — Наших двоих зацепило.
— Трупы убрать! — приказал Андрей. — Чумы наладить и всем спать! Спать!
— Как там спать? — дернул плечами ротный. — Кровищи…
— Перестелите шкуры!
Андрей вышел на край увала. Почему‑то не хотелось смотреть на тех, кого покарал, хотя всю дорогу от Заморова пытался представить себе их лица. Кто они? Какие? Похожи ли на людей, если жгут заживо? В любой войне есть пределы, через которые не может переступить человек. Андрей слышал о том, что японские самураи едят горячую печень убитого врага, индейцы снимают скальпы, азиаты бросают трупы шакалам… Но русский человек, Андрей был уверен, никогда не имел таких страшных обычаев и не зверствовал над своим неприятелем. Откуда же сейчас такое злодейство в людях? Какую черную силу пробудила в них гражданская война?!
Под кручей, разметав шинель, лежал, словно подстреленная ворона, богатырь‑колчаковец. Андрей спустился к нему, заглянул в лицо — нет, все человеческое, русское, знакомое. Может, этот и жег…
Андрей отыскал свои лыжи и поднялся наверх. Чумы поправили, присыпали снегом сложенные между деревьями трупы, составили винтовки в пирамиды, однако спать не ложились, гуртились возле большого костра и молча смотрели в огонь. Андрей увидел, как Дерябко взваливает на кучу пылающих бревен нарты, закричал:
— Вы что делаете? Ковшов! Собери эвенков, и чтоб утром упряжки стояли на дороге!
— Найди их попробуй — отмахнулся ротный. — Пока мы тут карали — их и след простыл вместе с оленями…
Дерябко подождал следующей команды, покрутил головой и запихал‑таки нарты в костер. Затем, морщась от жара, вытащил палку с куском жареной оленины, протянул Андрею:
— Отведай, товарищ командир… Не ел ничего с утра.
Андрей машинально взял мясо, втянул носом горелый запах и неожиданно с силой забросил в снег.
— Я приказал — спать! — крикнул он и пошел из толпы.
Когда бойцы все‑таки улеглись и стало тихо, Андрей услышал далекий гортанный голос в тайге. Человек пел, и песня его походила на шум ветра и скрип старых деревьев.
Люди Андрея тропили Олиферова, как зверя, еще не подозревающего о погоне. Банда шла по‑прежнему строго на север, в густых лесах прорубали дороги, расчищали спуски к ручьям и рекам — двигались как хозяева, степенно и без суеты. Андрей прикинул на карте их путь, и по расчетам выходило, что Олиферов пойдет через Обь‑Енисейский канал, построенный еще в екатерининские времена.
К концу второго дня, уже в полной темноте, посыльный дозора принес известие, что след повернул резко на запад и впереди, по всем приметам, есть человеческое жилье.
— Вперед! — раздирая куржак на усах и бороде, прохрипел Андрей.
Сомнений не было: банда пошла через небольшую таежную деревеньку, которую еще не доставала гражданская война. Андрей понимал, что для непуганых жителей нашествие Олиферова обернется великой бедой, даже если колчаковцы всего лишь отнимут хлеб, порежут скот и заберут теплую одежду. В селах у трактов и железной дороги люди уже привыкли к грабежам, смирились со стрельбой, со сменой власти, частыми постоями неизвестных вооруженных отрядов и поневоле приняли закон неведомой войны: жизнь человеческая ничего не стоит…
Ковшов забежал вперед и встал у поворота тропы. Привыкшие идти по прямой, красноармейцы лезли в целинный снег, беспомощно тонули, барахтались, однако упрямо двигались вперед. Приходилось выталкивать их на твердое, заворачивать силой, поскольку каждый привык видеть только спину идущего впереди и ничего больше, а потеряв ее, лишь наддавал ходу, чтобы догнать. Рота уже прошла, но Андрей задержался у свертка подождать легкораненых. Он решил оставить их в деревне до своего возвращения.
Андрей раскинул лыжи и прилег прямо на дороге. Звезды висели низко; синий, до черноты, космос как бы прижимал их к земле, а сам оставался пустым и бездонным, как омут.
И вдруг дрогнуло небо, качнулись звезды и космический гул пролетел над землей. Березин вскочил. Второй залп ударил гуще, и грохот, умноженный эхом, достиг неба.
Стреляли верстах в двух, в той стороне, куда ушла рота. Андрей побежал, хлопая лыжами по укатанной дороге. Мысль, что напоролись на засаду, обожгла голову. И отбиваться нечем: пулеметы разобрали, ленты в котомках, к тому же люди устали и отупели от бесконечной ходьбы. Когда прогремел третий залп, Андрей понял, что бьют из дробовиков, и немного успокоился. Если бы Олиферов почуял погоню и выследил отряд, наверняка бы поставил пулеметы…
Рота лежала в снегу на опушке леса, а впереди торчали из голубых сугробов крыши изб, амбаров и стогов. На белой дороге маячили человеческие фигуры — тащили раненых.
— Что? Кто там?! — Андрей подкатился к Ковшову. Тот стоял за толстой сосной и меланхолично щипал ногтями кору.
— Дозор напоролся…
Рядом гулко ударила винтовка.
— Не стрелять! — рявкнул Ковшов.
— А они чё по нам лупят? — возмутился красноармеец.
Пятеро из десяти человек дозора были ранены, один убит наповал. Трех удалось вытащить, но оставшиеся лежали на снегу возле деревенской околицы, и крик их резал уши. По всему было видно, что деревня вздумала обороняться и стоять насмерть. Дозорные, пришедшие с ранеными, рассказывали, что стреляют из траншеи, прикрытой ледяным бруствером, что подпустили на десять сажен и хладнокровно ударили почти в упор. Били картечью и крупной глухариной дробью. И даже не окликнули, не спросили, кто идет…
— Переговоры, — сказал Ковшов. — Иначе не пустят.
— Смотри! — насторожился Андрей.
Двое раненых у околицы и даже убитый вдруг поползли в сторону деревни. Андрей вгляделся и едва различил по теням, что их тащат люди, одетые в белое. Еще мгновение — и все растворилось в глубоком снегу.
— Вот уже и пленные! — Андрей сплюнул. — Давай обойдем деревню.
— Это не пленные, — сказал ротный. — Парламентеры… Подождем.
— Что ждать? Люди в снегу замерзают! Пропадут же потные!
— Сейчас встанем и пойдем, — Ковшов вышел из‑за сосны. — В открытую. И ничего не сделают. Еще и в ножки поклонятся, прощенья попросят. — Он перевел дух и громко скомандовал — Р‑ро‑ота!
— Отставить, Ковшов! — прикрикнул Андрей. — И так уже сколько людей потеряли!
— Попросят! — горячим шепотом вдруг заговорил Ковшов, обдавая паром лицо Андрея. — И с нами проситься будут. Потому что в деревне Олиферов погулял. А мужики теперь мстить хотят. Мстить! Они тут долго в тишине сидели, они теперь жа‑адные на месть! Отчего человек живет, а? Думаешь, так просто, живет и живет? Не‑ет… Помер бы, да надежды не дают! Голодный думает поесть, холодный — согреться. А обиженный — отомстить! И так до самой смертушки!
Андрей хотел было возразить ему, что нет, не голод, не холод и тем более не месть движет человеком, но тут у околицы из снега восстала плотная толпа людей и медленно пошла навстречу.
— Идут! Идут! — закричали красноармейцы, плотнее вжимаясь в снег.
— Не стреляйте! — донеслось от деревни. — Мы не вас ждали! Не на вас изготовились!
— Пойдете с нами? — спросил негромко Ковшов, но его услышали все.
— Пойдем! — заорали с готовностью, словно того и ждали. — Пойдем! — И взметнулись над головами черные жилистые кулаки.
Банда в деревню нагрянула внезапно, когда о ней среди глухой зимы и не думали. Слух накануне прошел, что идут эвенки‑кочевники, но никто даже не заподозрил, кого они ведут с собой. Бывало, что в снежные зимы оленеводы ходили глубоко на юг, чтобы спастись от бескормицы. И даже когда караван втянулся в деревню, никто не поднял тревоги. Колчаковцы созвали всех мужиков в амбар, заперли и выставили охрану. Сказали, чтоб сопротивления с их стороны не было. Дескать, утром выпустим живыми и здоровыми. Обращались без насилия, даже с уважением, и мужики, дошлые в житейских делах, но не ученые гражданской войной, поверили! Еще посмеялись над Олиферовым: экий боязливый! Да что говорить, пуганая ворона и куста боится. Пожевали зерна мужики, поговорили и завалились спать.
Утром и в самом деле выпустили и пальцем не тронули. Разошлись мужики по домам, а домов, можно сказать, и нет больше. Валялись в ногах и ревмя ревели изнасилованные жены и матери; две девки на выданье повесились от позора; двенадцатилетняя девчушка сошла с ума и убежала в лес; и еще двух молодых женщин колчаковцы увели с собой. Говорят, самому Олиферову поглянулись…
От зла и бессилия мужики били жен и до конца дня не смели показаться друг другу на глаза. Когда стало ясно, что горе свалилось на все дома, колобродили до утра по деревне, пили самогон и грозились, рвали рубахи, хрустели кулаками, но спохватились поздновато: банда уже была далеко. И все‑таки мужики с сибирской основательностью начали готовиться в погоню — с сухарями, с морожеными пельменями, — и пошли бы, да прибежал охотник из дальнего зимовья, обрадовал, что не вся банда прошла, еще идут и вот‑вот явятся.
Красные отдали мужикам винтовки раненых, а на шапки приладили белые косые полоски.
Уходили из деревни потемну, задолго до рассвета. Обряженные в дорогу, мужики с готовностью подставляли спины под станины пулеметов, под мешки с патронами, словно надеялись, что тяжесть оружия и боеприпасов хоть как‑то придавит жгучий позор и горе. Ненависть кипела в глазах и, застыв на морозе, уже больше не смаргивалась.
Весь день рота шла скорым шагом: люди втягивались в ритм и привыкали к усталости. Ели на ходу, курили редко и почти не разговаривали. К полуночи Андрей решил остановиться, не дожидаясь сообщения разведки. В любом случае подходить близко к банде нельзя, иначе придется сидеть всю ночь без огня, а значит, красноармейцы не смогут отдохнуть перед боем. Прямо на дороге разрыли снег и запалили большие костры, чтобы прогреть землю. И только пламя взметнулось к кронам сосен, как прибежал посыльный: Олиферов встал на ночевку на берегу Обь‑Енисейского канала, всего в четырех‑пяти верстах!
Огни немедленно погасили, и вдруг все начали говорить шепотом, ходить с оглядкой. Андрей случайно услышал разговор примкнувших к отряду деревенских мужиков: они собирались покинуть стоянку и, прокравшись ночью к каналу, ударить по банде. Пришлось на всякий случай разоружить их и выставить охрану.
Ночью, пока бойцы дремали на снегу, сбившись в плотные семейки, Андрей ушел к дозорным и сам осмотрел подходы к каналу. Олиферов остановился на низком, болотистом берегу, к которому почти вплотную подступал лес. Перейди он канал, и приблизиться к нему незамеченным было бы невозможно. Однако на той стороне поднимались густые пихтачи, а здесь, в сосновом чахлолесье, лежали под снегом мощные ягельники, и олени буравили сугробы прямо между чумами. На стане горели костры, толпились люди; пахло горелым мясом и кислыми, отпарившимися у огня шкурами. Эвенки снимали поклажу с нарт, ставили чумы. Под лунным сиянием, в снежном лесном безмолвии появление огромного количества людей на пустынном берегу среди тайги казалось неестественным. Сотни нарт с увязанным грузом стояли между соснами, десятки костров пылали, доставая вершин деревьев. Черные конуса чумов с белыми дымами напоминали проснувшиеся вулканы. И повсюду были люди, люди, люди…
Пробираясь с разведчиками вдоль вражеского стана в такой опасной близости, что невольно замирало дыхание, Андрей вдруг подумал и сразу уверовал, что он сейчас на пороге дела, ради которого, наверное, и жил все это время, и родился, чтобы выполнить свое предназначение — покарать зло. И вот они — люди, которые олицетворяли и несли это зло, как черную хоругвь. Окажись силы равными, скорее всего не было бы такого ощущения. И вышел бы здесь, на берегу, еще один рядовой бой, каких немало видел Андрей за все годы бесконечной войны. Но перед его отрядом сейчас стояла мощь в двадцать раз сильнее!
Пылали огни, курились дымы, темная масса людей шевелилась, как единый организм.
Карать! Карать!
«Вот зачем я нужен, — со спокойным удивлением думал Андрей, будто сейчас только открыл истину, — Вот куда вела судьба…»
И каким‑то чудесным откровением разрешились сразу все вопросы, мучившие его с самого детства. Смешно, как можно было не предугадать, что все эти адовы круги мук и страданий обязательно приведут на берег канала, соединяющего две мощные реки мира, приведут, чтобы столкнуть лицом к лицу со злом, которое он, Андрей, не мог не победить.
Жизнь готовила его к этой миссии с рождения, устраивала испытания водой и огнем, любовью и ненавистью, провела через потусторонний мир «эшелона смерти» и наделила правом вершить суд над злом. Суд жестокий и праведный.
Думая так, Андрей совсем успокоился, и постоянное ощущение недовольства и гнева, особенно сильное в последние месяцы, растворилось без остатка. Он знал, что нужно делать в следующую минуту, словно читал по книге, и поэтому не спешил: всему свой черед… Он вернулся к отряду и стал поднимать бойцов.
— Вставайте, ребята, пора, пора, — по‑отечески говорил он и трогал людей за руки, за плечи. — На святое дело идем, вставайте.
Бойцы просыпались от тяжелого сна на морозе, слушали голос командира и не узнавали. Впрочем, это было естественно перед боем. Солдатское ухо давно привыкло к отеческим ноткам в командирских голосах накануне атаки. Спесь и гонор годились разве что на строевых занятиях, а здесь надо идти в одной цепи, и кто знает, чья пуля прилетит в спину среди всеобщей неразберихи? Тем более что «архаровцы» «Стеньки» еще не ведали армейских приказов и жили по своим лесным законам.