Андрей сидел на кромке берега и смотрел вниз: а ну как там отыщутся Альбинкины следы? Может, шла в потемках, сорвалась и скатилась на дно. И теперь сидит где‑нибудь на камешке в этой земляной щели и плачет…
Он и в самом деле услышал тоненький плач и вздрогнул, вскочил на ноги, чуть не сорвавшись с обрыва: седой жеребчик, осторожно подняв уши, глядел на ту сторону и ржал так, будто пробовал голос.
За оврагом Андрей увидел сутулого человека в длинном тулупе и узнал Леньку‑Ангела. Ленька махал полами, будто хотел взлететь,
— Леня! — закричал Андрай. — Ты Альбинку не встречал?
— А телку домой погнала. Телку нашу свободненские поймали да в лесу привязали. Доходная стала.
Андрей заметался по берегу, от досады вырвал тоненькое деревце и швырнул его в овраг. И вдруг упал на колени, взмолился:
— Леня! Сделай чудо, перенеси меня на ту сторону! Ты же можешь. Ты же ангел! Ну?
— Эх, барин, — покачал головой Ленька. — Враки всё… Думаешь, чудо делают?.. Дураки вы все, что ли…
— Но ты же делал! Делал!
Ленька потоптался на месте, растянул полы тулупа, но остановился.
— А коня своего белого отдашь? — вдруг спросил он. — Отдашь — перенесу!
— Отдам! — крикнул Андрей, постанывая от нетерпенья.
— Тогда зажмурь глаза, — деловито приказал Ленька‑Ангел. — И не открывай. Ежели откроешь, и тебя уроню и сам расшибусь.
Андрей зажмурился и, чтобы лишить себя искушения, плотно зажал глаза ладонями. Тут же пахнуло ветром и запахом вонючей залежалой овчины — и через мгновение он оказался на другой стороне, а Ленька‑Ангел держал жеребчика под уздцы и чем‑то кормил его с ладони.
Андрей побежал по талому снегу, скользил и, удерживая равновесие, взмахивал руками. Две цепочки следов мелькали перед глазами: неуверенные копытца и полусапожки на высоком подборе. Мокрый, тяжелый снег, облепив кроны молодых сосенок, сгибал их до самой земли, так что вдоль всей дороги образовались сводчатые арки. Андрей бежал под ними, словно по длинным залам, но ни в одном Альбинки не было. Он ждал ее из‑за каждого поворота, и каждый следующий поворот только усиливал надежду.
|
|
Там, где недавней бурей уронило на дорогу старую сосну, Андрей и увидел Альбинку. Она сидела на валежине, а рядом, на снегу, лежала худая, голодная телка с веревкой на молодых рожках. Он перешел на шаг, чтобы подойти с достоинством, но не сдержался, кинулся со всех ног:
— Аля! Аленька!
Альбинка испуганно вскочила с дерева, крепко вцепилась в веревку. Туго повязанный полушалок делал ее головку маленькой, тесный кожушок плотно облегал высокую грудь, а тяжелый подол юбки обвисал от тяжести воды и заледеневшего талого снега.
— Барин? — она удивленно наморщила лоб. — Господи, откуда вы?
— Аля, что же ты ушла? Я тебя ищу, твоим следом иду, — задыхаясь, проговорил Андрей. — Звал, звал… Ветер…
— Что это с вами, Андрей Николаич? — игриво засмеялась Альбинка. — Экий чудной!
— Где же ты была, Аленька?
— Я‑то телку искала, — она ласково погладила выпирающие ребра животины. — Исхудала, родимая, чуть токо не извели, ироды. — И вдруг похвасталась: — Матушка сказала, коль найду телочку — моя будет, на приданое. Два дня ноженьки била…
Он шагнул к ней через валежину, но Альбинка отпрянула.
— Ой, барин, не худое ль ты задумал? — спросила боязливо. — Ежели худое, так я драться умею… Вы будто не в себе, барин.
|
|
Андрей дотянулся до нее, схватил за плечи.
— Аля?.. Мы же с тобой… Аленька? Я тебя на руках…
Она уперлась ему в грудь крепкими руками, стараясь оттолкнуть; огнем вспыхнули щеки, дерзко блеснули глаза.
— Не делай греха, барин. Коль барин, так и лапать возможно?
Он увидел прямо перед глазами ее руки: пальцы изрезаны осокой, черные точки заноз от шиповника. В волосах и воротнике кожушка — зеленая сенная труха…
Вконец растерявшись, Андрей выпустил ее плечи и только бормотал:
— Аля, Аленька…
А она проворно подняла телочку и повела ее, покорную и едва переставлявшую жидкие ноги. На ходу Альбинка оглянулась несколько раз, пока не скрылась за поворотом. Андрею почудилось, будто, оглядываясь она как‑то загадочно и печально улыбалась. Но то могло просто казаться, поскольку заваленный снегом лес, гнутые арки из сосен да и сама белая дорога казались в тот час загадочными и печальными.
11. В ГОД 1918…
В апреле, по тающей днем и подстывающей ночью дороге, по хрусткому льду, который радует душу и предвещает весну, в солнечный полдень, сгоняющий остатки снега с берегов и высоких мест, прискакал в Бергезино небольшой конный отряд вооруженных людей.
Председатель комбеда Ульян Трофимович в это время находился в бывшей пекарне, строенной еще покойным барином Иваном Алексеевичем и теперь приспособленной для общественных дел. С ним был Елизар Потапов из Свободного. Пожилой, образованный по‑книжному и рассудительный, Елизар пытался разговорить председателя, а может, и поспорить с ним, поскольку свободненского книгочея в своем селе слушать не хотели. Однако и Ульян Трофимович не больно откликался на рассуждения Елизара: накануне из уезда пришла бумага о продразверстке — деле еще не виданном и не слыханном в Березине.
|
|
— Если делать революцию, то только ради счастья народа, — говорил Елизар Потапов. — Ради его духовного и культурного развития. Чтоб жилось народу в радость, чтоб утром встал и до самой глубокой ночи, пока не лег, все было жить охота. А так‑то зачем революция нужна? Свобода у нас в Сибири завсегда была, земля тоже была, сей только, не ленись. Вот развития духовного нам тут не хватало, кроме как в церковь и пойти некуда. Вот бы какую революцию сделать! Культурную!
Ульян Трофимович, слушая гостя, выглянул в окно и заметил конных, за спинами болтались винтовки.
— Кто это пожаловал? — насторожился он. — Гляди, Елизар Степаныч.
Потапов сунулся к окну и замолчал. Ульян Трофимович достал из угла винтовку и пошел на крыльцо.
Когда всадники подвернули к воротам, он разглядел на шапках красные тряпичные звездочки. Сунув винтовку за дверь, председатель комбеда пошел встречать гостей.
Молодой парень в городском пальто, перепоясанном ремнем с револьверной кобурой, подал руку, щурясь от солнца, представился:
— Мы из уезда. Коркин моя фамилия, продкомиссар. За хлебом приехали, товарищ председатель.
— За излишками? — спросил Ульян Трофимович.
— Совершенно верно, за излишками, — подтвердил Коркин.
— Пошли в контору, там обсудим, — пригласил председатель…
Тем временем березинские почуяли новых людей в селе и потянулись к комбеду. Не заходя во двор, они останавливались возле заплота и ворот, смотрели сквозь щели на веселых молодых красноармейцев. И вот кто‑то первый из продотрядников метнул в сельчан снежок, девки немедленно ответили, и скоро началась привычная для весны суматошная перестрелка.
А в старой пекарне Ульян Трофимович и продкомиссар молча стояли друг против друга. Коркин вздохнул, достал и показал мандат:
— Вот, товарищ председатель, если не веришь…
— Верю я, — проронил Ульян Трофимович. — Да нет у нас излишков. Ни излишков, ни хлеба.
— Это я слышу в каждом селе, — устало махнул рукой Коркин. — Пойдешь по дворам — скирды необмолоченные стоят.
— У нас уж год как подобрали, — вздохнул председатель. — Мужиков‑то мало осталось, война порастратила мужиков. А раньше и впрямь стояли.
— Вы как председатель местной власти должны понимать текущие политические моменты, — вежливо предупредил продкомиссар. — Во многих губерниях России голод, рабочим и солдатам не хватает хлеба, в городах карточная система. Идет гражданская война…
— Все понимаю, товарищ Коркин, — Ульян Трофимович посмотрел в окно на веселую войну. — Да ведь хлеб от моего понятия не родится, его сеять надо.
— Где же хлеб? — спросил продкомиссар, теряя выдержку.
— Ты, товарищ, сеял когда, нет? — вдруг поинтересовался Елизар.
— Нет! Я не сеял! И ваши эти… оставьте при себе!
— Хлеб‑от один раз в году жнут, — пояснил Елизар. — Ас прошлой осени власть менялась два раз в год. Временные были — взяли хлебушек. Теперь ты приехал. А на улице весна, еще и не сеяли.
Снежки летели через заплот белыми брызгами, и девичий визг пробивал двойные рамы…
— Приезжайте осенью, товарищ продкомиссар, — сказал Ульян Трофимович. — Уродится, так будет хлеб.
— Хватит болтовни! — отрубил Коркин. — Где хлеб?
Ульян Трофимович посмотрел в худое лицо продкомиссара и сузил глаза.
— Не родился хлеб!
— Где хлеб — это надо тебя спросить, — строго сказал Елизар Потапов. — Какую вы, большевики, политику ведете? Сдается мне, нарочно голод устраиваете, чтоб народ взять в хлебную узду и держать, как уросливую лошадь.
— Эт‑то что за разговоры такие? — насторожился Коркин. — С чьих это слов вы говорить так научились?
— Со своих слов говорим, своей головой думаем, — спокойно ответил Елизар. — Не пугай, я тоже человек партийный.
— Какой партии? — немедленно спросил Коркин.
— Меньшевик.
— Мне все ясно, — усмехнулся продкомиссар. — Что с вами говорить?
— Ничего тебе не ясно. У меня слов без доказательств не бывает, — продолжал Елизар. — Газета есть одна, дома, в селе Свободном сейчас находится. Так вот там, в газете этой, хоть и в царской еще, ясно написано, что в шестнадцатом году урожай был выше, чем до войны. По‑хорошему‑то, одного урожая на три года всей России хватило бы. Сам подумай: война мировая, торговли международной нету, значит, хлебушек весь дома остался. А к нему еще прибавь урожай за семнадцатый год!.. А хлеба‑то, выходит, шиш! Куда он девался? Съели?!
— Вы что же здесь, на царских газетах политику строите? — возмутился продкомиссар. — Или я не туда заехал? И тут Советской власти нет?
— Советская власть есть, — сказал Ульян Трофимович. — Хлеба нету.
— Так чего с моим вопросом? — напомнил Елизар. — Не ответил! Где хлебушек‑то?
— А вы знаете о том, какова была политика закупочных цен?! — закричал, багровея, Коркин. — Цены упали! И хлеб остался у крестьянина!
— Откуда? — махнул рукой Ульян Трофимович. — Что‑то продали, что‑то сами съели. Ну, и семенной…
— А я найду! — заявил Коркин.
— Найдешь, излишки — все твои, — согласился Ульян Трофимович. — Вот тебе подушный список, а вот безмен. Иди, перевешивай хлеб, ищи.
Он достал безмен и брякнул им по столу.
— У меня весовщиков нет, — отрезал Коркин. — И времени тоже. Я пойду по амбарам и выгребу половину наличного запаса. А вы обеспечите мне подводы.
— Ты что? — глухо спросил Ульян Трофимович. — В амбарах только семенное лежит…
— А я не сеял, — развел руками Коркин. — Откуда же мне знать? На мой взгляд, все зерно одинаковое.
Ульян Трофимович отшатнулся к стене.
— Да ты от Советской власти ли? Это же… Ты ведь и у нас голоду наделаешь!.. А ну, покажи мандат!
Коркин вновь достал бумагу. Трясущимися руками председатель развернул ее, прочитал, мотнул головой.
— Все одно не верю! Самозванец ты!
— А вы?
— Меня народ выбрал сюда, — председатель кивнул на окно. — А вот тебя кто послал?
— Советская власть!
Ульян Трофимович потянулся было рукой к безмену, однако вовремя опомнился. Но движение его не скрылось от глаз Коркина, он расстегнул кобуру. Ульян Трофимович понял, что делает ошибку за ошибкой, что надо добром просить, в душу ему стучаться! Может, даст послабление…
— Послушай, товарищ Коркин, — взмолился он. — Ну, пощади ты нас! Ведь не посеем — на будущий год с голоду перемрем! Ведь в каждой избе ребятишек полно… Ну, хошь, пока народ не видит, на колени встану? У тебя же, поди, отец‑мать есть, ну подумай, как в глаза‑то им смотреть станешь, ежели ребятишки перемрут? Прости меня, дурака, ну, покричал я, дак с войны пришел, горячий бываю… Я тоже большевик, с шестнадцатого года, с германской.
Продкомиссар застегнул кобуру, одернул и запахнул на груди пальто.
— Не нужно унижаться, — посоветовал он. — Я этого не люблю.
— Да как же не унижаться‑то, — торопливо заговорил председатель. — Мы же тута еще Советской власти не нюхали, руками не щупали. Какая она хоть?.. А ты сразу грабить от имени Советской власти! Да как же народ во власть‑то такую поверит? Как же он пойдет за ней, ежели с грабежа начинается? Ты ведь на всю дорогу веру отобьешь. Я им говорю тут, хвалю‑нахваливаю. Я им тут золотые горы сулю, а ты… А ты…
Коркин вышел, тихо притворил за собой дверь. Ульян Трофимович опустился на лавку и уставился в огромный черный зев печи, где когда‑то пекли общественный хлеб.
— Мне‑то ясно, почему такая политика, — сказал Елизар Потапов. — Большевики чуют, что Сибирь вот‑вот от России отойдет. Свое правительство будет. Вот и хотят весь хлебушек вывезти. С драной овцы хоть шерсти клок… Вывезут, а там — трава не расти.
— Не может быть, — Ульян Трофимович помотал головой и бросился к окну.
— А я, пожалуй, поеду! — вдруг засобирался Елизар. — Своим скажу, пускай прячут. Да ведь, боюсь, не поверят мне! Ведь не поверят, а?..
Продотряд, разобрав винтовки, уже вышел на улицу; Коркин давал какие‑то распоряжения и показывал рукой на избы. Вокруг, застыв в растерянных позах, стояли мужики, бабы, ребятишки…
Когда продотрядники пошли по домам, Ульян Трофимович спохватился, что все еще сидит в пекарне, выбежал на улицу, заметался по двору, не соображая, что делать и как остановить грабеж. Потом он в отчаянии встал перед толпой сельчан, поклонился в пояс и закричал:
— Простите! Простите уж Советскую власть! Люди добрые, простите! Не по злому умыслу, истинный бог!
Мужики и бабы, к кому уже зашли во дворы продотрядники, кинулись к своим избам.
— Ой, ратуйте, люди‑и! — понеслось по селу. — Грабя‑ат!..
Ульян Трофимович упал на колени, застонал:
— Простите! Простите, ради Христа!
12. В ГОД 1920…
Тележные следы тянулись по степи от холма к холму. Смирившийся и поневоле ставший единомышленником Бутенин шагал позади Андрея и сердито сопел в затылок. Он стер себе ногу и теперь прихрамывал; спина и плечи потемнели от пота.
Так они отмахали верст пять, и Андрей уже шарил взглядом по степи в надежде отыскать знакомые приметы или сам курган, как неожиданно тележные следы начали истончаться: колеи от одиночных повозок отваливали то вправо, то влево, и скоро под ногами остался один‑единственный след — неровный, змеистый и едва приметный в траве. Андрей поначалу шел уверенно, надеясь, что колеи где‑нибудь впереди непременно сойдутся и приведут на место побоища, к кургану, однако, покрутившись возле солончаков, след вообще пропал, и только молодая сочная трава колыхалась под утренним ветерком. А тут еще Бутенин, словно предчувствуя неладное, стал поторапливать, понукать вопросами: скоро? Нет?
— Скоро, скоро, — отмахивался Андрей и прибавлял шагу.
Сориентировавшись по солнцу, он двинулся по направлению к Уфе, и на какой‑то миг ему показалось, что местность знакома; ощущая, как бухает сердце и шелестит кровь в ушах, он едва не бежал. Бутенин вроде тоже воспрянул духом и заспешил следом. Но когда они очутились на берегу балки, Андрея охватило злое отчаяние. На земле не было ни следа, ни единой приметы, что здесь всего два года назад случилось побоище: ни стреляной гильзы, ни пуговицы, ни ремешка… Он прошел вдоль балки в одну сторону, затем в другую; Бутенин послушно таскался за ним и даже не ворчал, а потом забрался на холм и тяжело опустился на землю. От тепла и влаги все цвело, благоухало, так что кружилась голова и рябило в глазах.
У Бутенина наконец лопнуло терпение. Он в который раз переобулся, поднялся с земли и вдруг закричал, распаляя себя:
— Сколько еще бегать? А? Ну, где твой курган, где?! Завел черт‑те куда! Если ты стрекануть надумал — не выйдет! Не на того напал! В душу…
— Молчать! — рявкнул Андрей и, резко повернувшись к конвоиру, сжал кулаки. Бутенин умолк, лицо вытянулось; румянец на бледных щеках его разгорался странно: сначала в крапинку, словно тифозная сыпь, затем порозовели скулы и подглазья. Он сглотнул слюну, торопливыми руками стал застегивать ремень. Андрей отвернулся, утер потное лицо жестким рукавом. Ветерок холодил спину, но солнце уже припекало и слепило, так что смотреть можно было только вприщур. Вдруг он услышал тихий шорох у ног и в то же мгновение увидел черную гадюку. Змея подползала к пальцам, блестящая и холодно‑равнодушная, протекала меж трав, держа на весу маленькую, тупую головку. Андрей замер и лишь чуть подогнул пальцы на ногах, будто в тесной обуви. Гадюка на секунду остановилась, еще выше вскинула головку и несколько раз выбросила изо рта тонкий, стремительный язык, ощупывая впереди себя пространство. Желтоватый кончик хвоста ее нервно дергался по сторонам, тело взбугрилось, и тугой желвак, пробежав от шеи к середине туловища, вздыбил его, как жесткую веревку. Андрей прикрыл глаза и в то же мгновение ощутил на ноге мертво‑холодное тело змеи. Расслабленная и успокоенная, она неторопливо переползла, перетекла через его голую ступню, оставив влажный, знобящий след.
Он открыл глаза, поднял голову и увидел, что Бутенин с ужасом на лице смотрит на его ноги, а руки конвоира машинально одергивают и разглаживают складки под ремнем. Ребячий его рот перекосился, глаза поголубели, и зрачки в них истончились до едва видимых точек.
Андрей привычно пробежал нервными пальцами по шраму и бросил уже на ходу:
— Идемте, у нас мало времени.
Андрей вдруг вспомнил, как шел он со своим полком по степи в Иванов день и как красноармейцы обливались водой. На смерть шли, сердцем чувствовали — не пригодится больше вода в горячей степи, да вот умом понять этого не могли. Не могли и не хотели.
— Андрей Николаич, смотри! — неожиданно громким шепотом проговорил Бутенин. — Человек.
В той стороне, где курился дымок, Андрей заметил белую человеческую фигурку. Травы стелились возле него, выглаживались под ветром до блеска, человек же был неподвижен.
— Каменный… — проронил Андрей.
— Да нет, вроде шевелится! И сидорок на плечах!
Вскоре они настигли незнакомца, и Андрей увидел перед собой щуплого старика в белой длиннополой одежине, высокого ростом, но сгорбленного, будто постоянно кланяющегося. На узкой спине болталась тугая и легкая котомка. Когда он опирался на палку, то по ней, как по дереву, поднимался вверх, распрямлялся и тут же заходился в кашле. На непокрытой голове сквозь редкие седенькие волосы просвечивала бурая от загара лысинка.
Старик распрямился, откашлялся и теперь вытирал слезы, жмуря белесые глаза. Губ у него совсем не было, как, впрочем, и зубов; рот провалился, белая борода не скрывала втянутых морщинок.
— Ты кто? — спросил Андрей. — Как зовут?
— Русин я, — пролепетал старик, выжимая из глаз остатки слез.
— А что тут делаешь?
— Живу…
— Ладно, слушай меня внимательно, — Андрей говорил громко: похоже, старик был глуховат. — Здесь где‑то два года назад бой был. Понимаешь? Красные и белые… Слышал, нет? Красные за железную дорогу прорывались, а белые навстречу пошли. Ну?
— Не слыхал, — промямлил старик. — Не понимаю…
— Не понимаешь или не слыхал? — злился Андрей.
— Не понимаю…
— Тьфу! — выругался Андрей. — Ты русский? Я же тебе русским языком объясняю: бой был. Красные и белые, в степи. Где‑то здесь. И все погибли! Человек семьсот!
— Погибли, знаю! — слегка оживился старик. — На Иванов день.
— Верно! — обрадовался Андрей. — На Иванов день! Так где? Где их похоронили?
— А тама! — старик махнул рукой в сторону железной дороги. — Вон за угором!
— Так пошли! Пошли! — заторопил Андрей. — Веди!..
Старик привел их на место, и Андрей сразу, еще издали, узнал его: вот балка, где белый эскадрон рубил правый фланг полка, а на горизонте дыбится тот самый холм, на котором окопался заградотряд мятежных чехов.
Обгоняя старика, Андрей побежал вперед, берегом балки. Конечно, вот здесь он скакал, чтобы остановить рассыпающуюся по степи роту, а в этом месте, кажется, под ним убило коня.
Он запнулся обо что‑то в мягкой траве и упал на четвереньки. И прямо перед собой увидел желтоватый человеческий череп с ослепительно белыми зубами. Он поднялся на ноги и обнаружил, что стоит среди костей, рассыпанных вокруг, словно свежие сосновые щепки. Ветер трепал обрывки и ленты изорванных нательных рубах, и чудилось, будто они только что отстираны и накрахмалены до приятной телу хрусткости. Андрей, озираясь, сделал несколько шагов — в надежде все‑таки отыскать курган, но взгляд выхватывал среди травы лишь частые решетки ребер и белые оскалы зубов.
Боясь еще раз споткнуться, Андрей шел медленно, ступал так, будто проверял, твердо ли под ногой, и всё равно то и дело наступал то на неожиданно вывернувшуюся из травы кость, то на тряпичные лохмотья или обрывки жесткой, как береста, конской шкуры. Понять, где лежат останки красноармейцев его полка, а где кости белых, было уже невозможно. Все стали одного цвета.
— Мы ж были здесь! — испуганно шептал сзади Бутенин. — Мы же здесь уже были!..
Конвоир старательно обходил останки, прыгал через конские скелеты и поэтому шел кривулями, с оглядкой. Иногда он все‑таки задевал ногами кости, и они, связанные продубленными сухожилиями, брякали друг о дружку, неожиданно выворачивались из травы и шевелились, как живые. Бутенин от этого становился неуклюжим и мешковатым, не зная, куда ступить, замирал, будто на болотной кочке, и глаза его лихорадочно бегали по земле.
Андрею вдруг стало не по себе. С каждым шагом он все больше чувствовал отвращение, ком тошноты подступал к горлу. Он уговаривал себя, что это же его красноармейцы, и он виновен в их смерти, и ему никогда не простится этот грех. Он внушал себе, что должен смотреть на эти кости с чувством раскаяния и святой благодарности к погибшим. Однако сознание того, что он ступает босыми ногами по человеческим останкам, вызывало ощущение гадливости, и подошвы холодели, как если бы он ступал по россыпи змеиной чешуи. Он боялся, что его стошнит, дышал мелко, осторожно сглатывал тугой рвотный спазм. В одной мелкой ложбинке шагнуть было совсем некуда: человеческие и конские кости были здесь перемешаны, обгрызены и густо вымараны волчьим калом, шерстью и птичьими перьями. Трава тут не росла, лишь сухой, жесткий быльник торчал из земли да островками гнездился старый репейник. Останки напоминали мусор, который остается по ямам и канавам, когда схлынет вода. Андрей повернул вправо, по траве…
— А почему их это… не схоронили? — вдруг услышал он за спиной голос Бутенина. — Можно было и прикопать. Не падаль же какая — люди.
Андрей обернулся к нему, закричал, багровея:
— Некому было! Некому! Все здесь легли, понял?! Все!
— А говорил: курган насыпали, — все еще бормотал сзади Бутенин. — Говорил: гляну только — и назад… Где он, курган‑то?
Андрей остановился, удивленный: впереди, над травой, маячила фигура старика, который, согнувшись, что‑то тащил по земле. Тащил странно и медленно: выбрасывал палку вперед, переставлял ноги, а потом с трудом подтягивал бечевку. Какая‑то стремительная птица металась над его головой, кричала тоненько и протяжно, будто защищала свое гнездо. Андрей пошел к старику и через полсотни шагов оказался на широкой, в сажень, торной полосе. Трава здесь была плотно примята к земле, словно ее прикатали, и уже не распрямлялась. В некоторых местах поблескивала черная жирная почва и желтели вырванные корни.
— Стой! — крикнул Андрей старику. — Погоди!
Тот будто не слышал — упрямо тащился вперед.
Андрей догнал его. На изодранном куске парусины с веревкой, подвязанной будто к санкам, лежала груда костей и черепов. Кости сползали, вываливались в дыры, но все‑таки тащились на сухожилиях, постукивая, как бамбуковые занавеси.
— Что ты делаешь, старик? — окликнул Андрей. — Постой!
На вид белесые кости казались легкими, однако парусина скребла землю, и впряженный в нее старик налегал на веревку всем телом, сгибаясь ниже травы. Бутенин плелся за Андреем и таращил глаза. Съехавший назад револьвер в кобуре болтался на обвисшем ремне и бил по ягодицам.
А старик подтянул свою поклажу к неглубокой, в лопатный штык, яме и, кряхтя, начал складывать в нее кости. Он будто оглох и ослеп, а из ввалившегося рта вырывались неразборчивые звуки. Он укладывал кости плотно, подгоняя их одну к одной, наверное, чтобы влезло побольше. Выкопанная на солончаке яма уже наполовину была заполнена, и среди человеческих останков Андрей заметил выбеленный солнцем винтовочный приклад, сабельные ножны и несколько крупных конских костей.
— Идем, а? — прошептал Бутенин. — Идем, ну его…
Андрей огляделся: черное пятно солончака было ископано вкривь и вкось; на приземистых холмиках от весенних вод выступали белые разводья, похожие на морозные узоры. Между тем старик закончил работу и поднял голову.
Андрей попятился: зениц у старика не было либо они совсем выцвели, как выцветает на солнце холщовое полотно.
Над ископанным солончаком взметнулась пыль; горячий вихрь вытянул ее в трубу, поднял к небу и понес над весенней зеленой степью.
К железнодорожному полотну они вышли за полдень и сели отдыхать на раскаленный рельс. Андрея не покидало ощущение, будто он только что плавал и тонул в штормовом море, и вот теперь его выбросило на сушу и под ногами наконец хрустела и гулко отдавалась земная твердь. Степные травы у насыпи росли густо, качались под ветром, кланялись во все стороны, и теперь было боязно ступить туда. Если бы сейчас снова принудили идти в степь, Андрей не сделал бы и шагу от железной дороги. Рельс обжигал руки, а он держался за него и радовался про себя, блаженный и счастливый. Наверное, Бутенин испытывал то же самое, поскольку жмурился на солнышке и улыбался.
На какой‑то миг Андрею почудилось, будто они вовсе и не ходили в степь и выстланная костями земля то ли привиделась, то ли приснилась.
— Идем! — скомандовал он и поднялся с рельса.
Он был уже далеко, когда его догнал Бутенин. Версты три они шли молча. Конвоир все пытался затеять разговор, веселел на глазах, наливался какой‑то ребячьей жизнерадостностью и азартом. Он то прыгал через шпалу, то семенил, наступая на каждую, или становился на горячий рельс и, балансируя руками, бежал так, пока держал равновесие. Андрей шел, стиснув зубы. Веселость Бутенина раздражала его. Он старался не думать о нем, не замечать, но мысли упрямо притягивались к его болтовне и глаз ловил его белые, ровные зубы, открытые в улыбке.
— Мне ведь велено доставить тебя в Москву живым и невредимым. Кровь из носа. — откровенничал меж тем Бутенин. — Потому и таскаюсь за тобой как тень… Мне ведь и оружие применять запрещено… По секрету скажу. С поезда не я стрелял. Комендант да солдат с охраны. А я только вверх, чтоб пугнуть. Я б скорей коменданта срезал, чем тебя. Так‑то!
Андрей молчал, и это было расценено конвоиром как одобрение. Бутенин заговорил тише и доверительней:
— Я как на духу перед тобой. Может, это судьба, что меня сопровождать назначили? На этот счет свой расклад имеется. Сам подумай: если назначат тебя в Москве — и про меня не забудут. Телеграфировать‑то в Красноярск я буду! И приеду назад с тобой! Мы возвращаемся, а ты на должности — ого‑го! Рукой не достанешь. Бывали случаи, из‑под ареста да в начальники. Слыхал!
— Меня судить в Москве будут, — уверенно сказал Андрей. — Осудят и шлепнут. И твои расчеты — пустые хлопоты.
— Не‑ет, Андрей Николаич! — засмеялся Бутенин. — Не то время, чтоб на суд в саму Москву возить! В Красноярске бы к стенке приставили, по ревзаконам. А потом — за что? Если уж героев к стенке…
— За расстрел пленных, — коротко ответил Андрей.
Бутенин на мгновение задумался.
— Погоди‑ка, Бутенин, — Андрей замедлил шаг. — Ты хочешь сделать военную карьеру?
— Ну, карьера — это старорежимное словечко, — твердо сказал тот. — Это у вас в царской армии карьеры делали. А я служить буду красной пролетарской России. Ведь и Красной Армии нужны будут свои генералы, верно? — вдохновенно продолжал Бутенин. — Вот этого слова я не стесняюсь. Генерал — он при любой власти генерал. А иначе‑то какая армия? Но боюсь, война кончится и всякие там бывшие полезут! Из ваших, из офицерья, в академии понабьются… Я не про тебя, Андрей Николаич. Тебе доверяю. Пойми, обидно и даже опасно для республики! Что у них на уме? Возьмут армию в руки и устроят переворот Советской власти. Может такое случиться?
— Может, — согласился Андрей.
— Потому в красные генералы мы должны идти! Мы — рабоче‑крестьянского происхождения. Чистые и не замаранные в классовом отношении. И никакой тут карьеры! Я мечтаю: кончится война — пойду в академию. Я хоть и прошел полный курс обучения на войне, но теории поднабраться бы не помешало.
— Все это хорошо, да не выйдет из тебя красного генерала, — вздохнул Андрей. — Полководец — это не работа, это, Бутенин, натура, характер.
— У меня что, характера нету? — удивился тот.
Андрей не ответил. Веселость Бутенина вновь вызвала в нем раздражение и гнев.
— Мне бы только к концу войны на уровень полкового командира выйти, — продолжал говорить Бутенин. — Слух был, что только полковых посылают в академию. У нас Люшенко уже старый, по возрасту не подходит. Так что если тебя назначат — у меня ход будет. А война еще, думаю, без малого год протянется, а может, и больше…