— Я будто воскрес, Саша… Мертвым был, помню себя мертвым… И люди кругом — не люди…
— Прости, Андрей! — Александр поймал руки брата. — Я думал плохо!.. Я думал, ты погиб, и о тебе мертвом плохо думал. Прости! — Он помолчал, потом заговорил снова: — Меня мобилизовали, признали годным… В прежнем звании… При штабе у Махина был. Мы с тобой оба у него наслужились!.. А теперь все кончено, амуницию в огонь, в огонь!.. Я увидел и понял гражданскую войну. Это такая же война, так же убивают. Только еще вешают. И стреляют в затылок… А выжить хочется!.. Только героев на гражданской не бывает. Нет героев и быть не может. В том вся разница. Есть только виновные. На всех вина, кто под ружьем был. А есть и особо виновные, которым прощения не будет. Никогда… Героев помнят вечно, а виновных вечно не прощают…
— Значит, и мне не будет прощения, — стуча зубами, проговорил Андрей. Он потянулся к огню, пар повалил от мокрой одежды, но тепла не было. — Зря ты шинель спалил. Лучше бы мне отдал, морозит меня.
— Еще не поздно! — горячо заговорил Александр. — Теперь нужно жить во искупление, понимаешь? Мы такого в своем отечестве натворили!.. Теперь я знаю, как жить дальше. Я все решил…
— Да что в отечестве? Дома нашего нет! — Андрей уже обнимал огонь, наполовину забравшись в каминный зев. — Мы с тобой сестру не уберегли! Сами живы, а она… За что? Почему?.. Зачем ты взял ее с собой? Что теперь скажем родителям? Что скажем?!
— Ты ведь ничего не знаешь! — закричал Александр. — У нас никого нет! Мы двое с тобой остались, только двое!
Андрей сунулся вперед, будто его толкнули в спину, ожег руки. Брат дернул его за ворот, приподнял, поставил на ноги.
— Держись, Андрей! Нет больше наших родителей. Нет их! Мы с Олей хотели сразу сказать тебе, еще тогда, в поезде. И потом в Уфе хотели… Но ты же был болен! И слабый был! — Саша встряхнул брата. — Должны были сказать тебе! Я только начать не мог! Не знал как! Прости, тогда мне духу не хватило. Я боялся сказать. Думал, скажу, а ты не пойдешь к большевикам служить. Откажешься… И тогда бы нас всех…
|
|
— Что с ними случилось? — сквозь зубы спросил Андрей. — Ну?! Говори, говори!
— Теперь скажу, Андрей… Я все это время мучился. Но то был святой обман, поверь! Отца только нет, а мать жива! Жива, разве что здесь ее нет… И больше никогда не будет.
— Не тяни душу! Говори! Что?! Кто их?!
— Я и сейчас боюсь сказать тебе… Обещай, что не станешь мстить! Дай слово! Мстить нельзя! Некому мстить! Это стихия! Нельзя же мстить урагану или грозе! Дай слово!
— Даю, — едва вымолвил Андрей и не услышал своего голоса.
Подсвеченный пламенем дым реял под потолком, шевелился, и создавалось ощущение, будто ожили лепные ангелы и, расправив крылья, парят теперь и качаются в смрадном воздухе.
16. В ГОД 1920…
В Уфе па подходах к железнодорожной станции их остановил патруль. Тарас Бутенин в нескольких словах объяснил, что они отстали от своего поезда, блуждали по степи и вот теперь добираются пешком, а надо ехать в Москву. Патрульные слушали плохо, больше изучали документы и советовали обратиться к коменданту станции. Личный поезд Чусофронта наверняка был где‑нибудь под Бугульмой, оставалась надежда на мандат, выданный по заданию Реввоенсовета республики, однако с ним можно было рассчитывать лишь на отправку с военным эшелоном, самым тихим ходом. Пока Бутенин разговаривал с патрулем, Андрей сидел на рельсе и смотрел на свои босые ноги, побитые щебнем. Ему казалось, что ступни выпачканы и пропитаны трупным ядом; ощущение брезгливости вызывало тошноту, хотелось пить.
|
|
— У вас что, людей не хоронят? — вдруг окликнул он уходящих вдоль насыпи патрульных. — Или некогда?
— Каких людей? — мужики средних лет, одетые в полувоенное, остановились, поправили винтовки на плечах.
— Обыкновенных, — бросил Андрей, — которых убивают.
Неожиданно патрульные вернулись.
— Ну‑ка, стой, ребята! — приказал один из них и вскинул винтовку. — Пошли к коменданту. Кто вас знает, что вы за люди‑человеки… — Он бесцеремонно выдернул револьвер из кобуры Бутенина, подтолкнул в спину — ступай! И добавил со значением: — Нормальные краскомы босыми по путям не шастают!
Бутенину оставалось только выматериться…
На станции их завели к коменданту, и, пока шло выяснение, пока Бутенин, свирепея, доказывал, что он свой, а потом рассказывал про побег Березина и блуждание по белой от костей степи, Андрей незаметно выскользнул из коридора, в открытую прошел мимо часового и побежал к водокачке. Из заправочной трубы сочилась тонкая, в спичку, струйка воды, но, долетая до земли, она рассыпалась и лишь обдавала лицо влажной пылью. Андрей ловил ее руками, пытался умыться и только размазывал грязь. Теперь чудилось, что и на лице яд и что он въедается в кожу; с ощущением гадливости Андрей метался под трубой и тянулся к струе.
— Угорел, что ли? — подозрительно глядя, спросила женщина с тяжелым ключом на плече.
|
|
— Дайте воды, — попросил Андрей, держа перед собой растопыренные ладони. — Умыться…
— Вон чего захотел! — с неопределенным чувством бросила женщина. — Здесь не баня, здесь паровозы заправляют.
— Пожалуйста, дайте воды! — взмолился Андрей. — На мне трупный яд… Вот, вот, смотрите!
И потянулся к ней грязными руками. Женщина отшатнулась, мелко перекрестилась.
— Не в себе, что ли, человек…
— Дайте! Дайте умыться! — взывал Андрей, испытывая тошноту. — Я по костям… по костям ходил…
Женщина спряталась за водонапорную башню, крикнула оттуда с испугом в голосе:
— Иди прочь! Иди! Счас вот ключом огрею!
— Да пускай моется! — неожиданно отозвался девичий голос из высокого окошка в башне. — Держись, открываю!
Мощная струя ударила по голове, полоснула по спине. Андрей разделся до пояса и стал мыться, едва выдерживая напор воды. Он тер руками, скоблил ногтями лицо и одновременно хватал воду широко открытым ртом. А девушка в окне смеялась заразительно и звонко:
— Что ж ты, паренечек, в штанах‑то моешься?
Андрей с трудом стянул брюки, отшвырнул в сторону. Он не ощущал холода, разве что немела макушка, и руки теряли чувствительность. Он тер их песком, стоя под струей, смывал и снова тер. Потом вспомнил о ногах и, усевшись в прибывающую лужу между рельсами, начал мыть и драть песком ступни. Молодая заправщица, по пояс высунувшись из окна, дразнила сквозь смех:
— Помоешься, дак приходи!.. Ой, приходи, милай!
И та, с ключом, выглядывала из‑за угла башни и кривовато, боязливо улыбалась.
— Должно, испуганный, человек‑то… Полечить бы свести…
Андрей стоял под струей, и вода, разбиваясь о темя, превращалась в сверкающий на солнце купол. На какой‑то миг он отвлекся, перетерпливая боль в гудящем затылке, и не услышал окрика. Струя вдруг ослабла, погас купол, и залило глаза. Андрей утер лицо и увидел Бутенина. Тот стоял, широко расставив ноги, уже при револьвере и в начищенных сапогах.
— Ой уж, ой, грозный‑то какой, — подтрунивала над ним заправщица.
Бутенин поднял одежду Андрея, помог отжать. От станции к водокачке полз паровоз, попыхивая и сгоняя людей с пути. Бутенин торопил. Андрей натянул мокрую одежду, привычно заложил руки за спину.
— Вечерком‑то приходите! — веселилась опять заправщица. — Полечим! Ох, полечим!
— В другой раз! — отозвался Бутенин. — На обратном пути!
Вслед полетел смех, волнующий и звонкий, как струя воды на солнце.
Военный эшелон обещали только под утро, а в помещении вокзала было не протолкнуться. Сорванный с обжитых мест гражданской войной русский люд мело по земле, словно поземку в буранную ночь: обнищавшие российские крестьяне подавались в Сибирь на золотые прииски, из Сибири в Россию возвращались те, кого унесло лихолетье за Урал. Голодные ехали менять добро на хлеб, хлеб везли, чтоб обменять на добро и прикрыть наготу. Великая нужда гнала людей с мешками по России; они штурмовали поезда, набивались в вагоны, давили друг друга, хрипли от черной ругани, мерли от удушья и голода, говорили о политике, о судьбе, о стране, о вождях и катали на языках круглое, как шар, слово — свобода. А мимо «зеленой улицей» проносились полупустые личные поезда с охраной, с пулеметами на тормозных площадках и звездами на паровозном лбу. И эти скорые эшелоны, просекающие пространство России во все стороны света, были всего лишь частью великого хаотического движения народа, с той лишь разницей, что в мягких вагонах суровые люди в полувоенном решали судьбу отечества и того самого слова — свобода.
Комендант станции разрешил остаться на ночь в узком коридоре комендатуры, возле обитой железом двери, но места хватало лишь сесть: по коридору то и дело ходили люди. Едва пришла ночь и вокзал стих, угомонился до утра, как сутолока в комендатуре оживилась. То и дело заводили каких‑то людей, допрашивали; скрипели полы, стулья, за дверью кто‑то тихо пел не по‑русски; стук сапог, шорох лаптей и сыромятных чувяков смешивался в единый нескончаемый звук, напоминая возмущенный говор толпы.
Андрей помотал головой, испытывая озноб. Застойный дух был густ и тяжел, он не смешивался с чистым воздухом и оседал к самому полу. Андрей растолкал Бутенина.
— Идем отсюда!.. — прошептал сдавленно и побежал к выходу.
На улице светила луна, и фонари на перроне меркли под ее силой.
Они шли вдоль вагонов, за стенами которых слышалось ржанье лошадей и многоголосое человеческое дыхание. Часовые провожали их долгими взглядами винтовочных стволов, жались на всякий случай в тень и что‑то сердито бурчали вслед. Возле водокачки Андрей остановился и задрал голову. Черный провал окна был пуст, из трубы сочилась зеленоватая от лунного сияния вода и неслышно падала на шпалы. Андрей зашел с другой стороны и увидел брезжущий свет в высоком, выше человеческого роста, окошке.
— Погоди, — сказал Бутенин и, подставив чурку, заглянул в окно, поманил рукой.
Андрей дотянулся до подоконника. Сквозь мутное, закопченное стекло пламя свечи троилось и напоминало цветок. Девушка‑заправщица сидела на краю деревянной кровати в длинной рубахе и расчесывала волосы. Она отделяла небольшую прядь, как‑то странно водила по ней гребнем, словно смычком по струнам, и откидывала за спину. Смотрела при этом куда‑то в темный угол, и в застывших глазах отражались огоньки. Андрей переступил ногами на чурке, отыскал рукой крюк в стене, взялся за него крепко и прильнул к стеклу. Бутенин подергал его за брюки, поторопил:
— Пошли, пошли, постучимся…
Заправщица расчесала последнюю прядь, разделила волосы натрое и стала плести косу. Пальцы ее двигались медленно, плавали в воздухе, незаметно и точно выплетая узор, пряди шевелились, казались живыми, а тяжелеющая коса оттягивала маленькую головку, запрокидывая назад. Завороженный, Андрей глядел не дыша и прижимался губами к стеклу.
Заправщица вдруг встрепенулась, вскочила, и недоконченная коса, выпав из рук, начала расплетаться; пламя свечи заметалось, будто под ветром. Андрей услышал стук в дверь.
— Откройте! — потребовал Бутенин. — Именем революции!
Девушка набросила солдатскую шинель на узкие плечи, кинулась в темноту — огонь свечи потянулся за нею. Андрей спрыгнул на землю, оттолкнул Бутенина от двери:
— Зачем?! Зачем вы?!
— Переночуем, — сказал. Бутенин. — Видал молодку?
Она стояла на пороге и куталась в шинель. За ее спиной был свет. Андрей круто развернулся и пошел вдоль пакгауза, пока не натолкнулся на штык часового, внезапно выросшего на пути.
— Стой! — рявкнул тот. — Куда прешь‑то?
Андрей нащупал холодное жало штыка, отвел его в сторону.
— Свои, браток…
— Назад! — скомандовал часовой. — А то разводящего вызову.
Андрей послушно зашагал назад. Дверь водонапорной башни была темна: Бутенин, видимо, вошел внутрь. Луна висела над крышей вокзала, и длинные тени от столбов и деревьев расчерчивали землю в косую линейку. Часовой пыхтел сзади в трех шагах, и Андрей спиной чуял наставленный на него холодный штык.
— А ты почему босой‑то? — вдруг спросил часовой. — Одетый вроде ничего, а босой?
— Сапог нету, — просто сказал Андрей.
— А‑а, — удовлетворенно протянул часовой: — Ну, иди, ступай отсель.
Андрей завернул за угол пакгауза, к длинным поленницам дров, и вдруг узнал место: здесь в восемнадцатом году он стоял среди других бывших офицеров. А рядом были Оля и Саша… Отсюда все и началось…
Он сел под поленницу. Вместе с ночным холодом подбирался страх. Казалось, он исходит от неба, от холодных звезд, от лунного свечения и, пронизывая насквозь, стягивает душу в твердый комок. Андрей не мог понять, чего боится, впрочем, и не пытался понять. Разум, скованный страхом, не подчинялся воле, и лишь единственная мысль — спрятаться, исчезнуть — торчала в мозгу. Озираясь, он прополз на четвереньках вдоль поленницы, отыскал какую‑то нишу и втиснулся в нее спиной, подобрал ноги.
Где‑то хлопнула дверь, и он услышал голос Бутенина. «Найдет! — уверовал мысленно. — Найдет, найдет». Он еще вжался, подтягивая колени к подбородку, потом замер, не смея пошевелиться. В другой раз тело бы затекло от неудобной позы, но сейчас он радовался, что может собраться в комок и стать маленьким, незаметным.
— Березин! — кричал Бутенин. — Где ты есть‑то?
Выглянуть он не решался, зато напрягал слух, ловил каждый звук. Вот Бутенин заговорил с часовым у пакгауза, метнулся за угол; вот упал и громко выругался. «Найдет! — кричал про себя Андрей и хмурил глаза. — Найдет!..» А Бутенин уже шастал вдоль поленницы, звал, дышал тяжело и запаленно. И еще чьи‑то легкие шаги торопливо шуршали по земле.
Потом сильные руки вырвали его из ниши, поставили на ноги.
— Андрей Николаевич? Ты чего' Ты чего такой‑то?
Андрей открыл глаза и в ужасе бросился к поленнице, стал карабкаться вверх, обрушивая дрова. Бутенин поймал его, стащил вниз.
— Кости! — крикнул Андрей. — Кости! По костям ходим!
— Где? Где ты кости‑то увидел? — недоумевал и пугался Бутенин.
— Вон! Вон! На земле…
— Да это ж щепки! — натянуто захохотал Бутенин. — Дрова кололи, щепки белые…
И вдруг близко, рукой достать, Андрей увидел девичье лицо, мертвенно‑бледное, с широко распахнутыми глазами. Рот был прикрыт напряженной узкой ладонью…
— Оля! — закричал он и схватил в охапку тонкую фигурку, завернутую в шинель. — Оленька?! Жива… Жива!
Девушка молча вырывалась, выкручивалась из его рук и дышала в лицо. А он, как безумный, шептал одно слово, одновременно и пугаясь его звучания, и наслаждаясь им:
— Оля, Оля, Оля…
Наконец она вывернулась, оставив в руках Андрея шинель, и побежала к водокачке. Растерявшийся было Бутенин пришел в себя, схватил Андрея за плечи. Андрей вдруг ощутил сонливую слабость, зазвенело в ушах, и подкосились ноги…
Он очнулся и сразу увидел старуху на пороге. Она колдовала над деревянной плошкой, на край которой была прилеплена свеча. Он повернул голову, осмотрелся. В изголовье сидела девушка‑заправщица в туго повязанном платке по брови, а сам он лежал на деревянной кровати, прикрытый шинелью. Андрей всмотрелся в белое девичье лицо, нашел и крепко сжал ее руку.
— Стану я, благословись, пойду я, перекрестясь, — бубнила старуха вполголоса. — Из двери в двери, из ворот в ворота. Пойду я на окиян‑море…
— Чего она? — Андрей сел, не выпуская руки.
— Испуг заговаривает, — прошептала девушка. — Полежи, милай, положи головушку свою.
Она ласково вернула его на подушку. Андрей ощутил горячую руку на своем лбу. Старуха тарахтела:
— Там стоит престол, на этом на престоле стоит матушка пречиста богородица. Пойду я к ней поближе, поклонюсь я ей пониже.
Он прикрыл глаза. Пальцы на лбу чуть подрагивали и ощупывали, обласкивали шрам. Ему казалось, что он спал и видел сон, от которого теперь остались смутные воспоминания и неприятное чувство. Однако он хорошо понимал, что с ним случился приступ, а это значит — болезнь.
— Как вас зовут? — тихо спросил он, заглядывая в лицо девушки.
— Наталья, — ответила она.
Старуха вылила расплавленный воск в плошку с водой и потушила свечку. Кряхтя, встала с порога, валкой, утиной походкой пришлепала к кровати.
— Вон чего боится… — сказала хриплым, низким голосом. — Нынче у всех от энтого испуг случается.
Она подобрала длинный подол и уселась на лавку. Плошка в ее руке свернулась набок, и потекла вода. Старуха не замечала.
— Хоть отливай, хоть не отливай — все одно… Никакая сила не берет. Ох‑ха‑ха…
Наталья достала из плошки замысловатый вензель застывшего воска, поднесла ближе к свету и вдруг отдернула от себя руку, отнесла подальше от лица.
— Вот‑вот, девонька, — вздохнула старуха. — Как ни кинь — все клин.
Андрей встал с кровати, подошел к Наталье, взял у нее восковую отливку. Долго рассматривал, крутил перед глазами, пока воск, согревшись от рук, не стал мягким и скользким.
— Чего глядишь? Шкилеты — они всяко шкилеты, — заключила старуха. — Должно, грех великий на душу взял. Эвон как теперь мертвяки‑то тебя достают. Достают и корежат. И еще корежить будут.
Андрей смял, скатал в комок отливку и сжал в кулаке. Теплый воск полез между пальцев И цветом он был черный, словно смешанный с гарью и сажей.
— Дай‑ко, дай‑ко сюды, — старуха отобрала воск. — Нынче эвон сколь народу еще отливать. Весь народ испуганный… Осатанели, дак что, дак куды теперя?..
В ГОД 1919..
Высокое небо и звонкий воздух будоражили душу, хотелось дурачиться по‑мальчишечьи и смеяться просто так.
Андрей выехал со двора и пришпорил белого жеребца. Укатанная полозьями улица поблескивала, как накрахмаленный ситец, конь бил ее копытами, высекая искристый снег, слепила до слез белизна, и в этом чистом мире, заботливо ухоженном природой, казалось, не могло быть ничего грешного и порочного…
Белый конь вынес его к сельской площади, где полукругом вдоль церковной ограды был выстроен полк. Андрей придержал жеребца, благодарно похлопал его по горячей шее, поправил кубанку и перекрестье ремней на груди. Красноармейцы еще не видели своего командира, стояли плотными колоннами, толкались плечами, и над заиндевелыми штыками и шапками вздымалось облако пара, вырываясь из сотен ртов. Перед строем на вороном дончаке, каменно застывшем средь белого снега, восседал комиссар Лобытов, правая рука Андрея, — в окружении ротных командиров на разномастных и разнопородных конях. Андрей поискал взглядом фигуру Ковшова среди них и не нашел. Оказалось, что Ковшов стоит подле своей роты на левом фланге, наполовину невидимой за церковью. Его бойцы, смешав строй, грудились в толпу и прыгали, греясь на морозе.
Расставшись после побега из «эшелона смерти», Андрей встретился с Ковшовым лишь вчера, хотя уже был наслышан, что по лесам бродит диковатый и никому не подвластный партизан Ковшов с «архаровцами», объявивший себя Стенькой Разиным. Доходили слухи, будто непокорный «атаман» ищет его, Андрея, полк и хочет примкнуть только к нему, ибо к другим частям Красной Армии не имеет доверия. В какой‑то мере это льстило Андрею, однако, помня «подвиги» Ковшова и в «эшелоне смерти», и потом, на воле, Андрей ждал этой встречи с настороженностью. И часто думал, представлял, как она произойдет. Говорили, что «Стенька Разин» — человек гордый и самолюбивый, а его партизаны — ребята лихие и души не чают в своем «атамане». Почему‑то верилось, что судьба обязательно еще раз сведет их, Березина и Ковшова, да и трудно не встретиться, если вся война идет вдоль нитки Транссибирской железной дороги. И вот вчера, на исходе дня, тремя ротами Андрей взял село Купавино. Белые вырвались на тракт, намереваясь безнаказанно отойти на восток, но угодили в засаду, бог весть кем устроенную. И мало кто ушел, завязнув в глубоких снегах. Когда Андрей прискакал к месту засады, отряд Ковшова стоял, выстроившись на тракте, в полном вооружении и с небольшим обозом.
— Принимай к себе, — сказал без лишних слов «Стенька Разин». — Не держи зла.
— Нагулялся? — смеясь, спросил Андрей и подал ему руку. — Слыхал, слыхал про тебя!
— И я про тебя слыхал, — сдержанно ответил Ковшов.
— Тогда забудь партизанскую жизнь, — серьезно посоветовал Андрей — У нас — регулярная армия и дисциплина. И революционные законы.
Ковшов глянул из‑под заиндевелых бровей, шевельнул могучими плечами, ответил неопределенно:
— Может, оно и хорошо…
Его реакция была понятна: нынешний Отдельный полк Андрея Березина еще совсем недавно был таким же партизанским, вольным отрядом, а сейчас гляньте — самый боевой полк в Пятой армии!..
Этой же ночью Андрей получил приказ разместить полк на отдых, а самому с небольшим отрядом настигнуть банду Олиферова, ушедшую на север сквозь тайгу, отбить тылы и обозы и еще глубже загнать белых в снега — «до полного их в нем растворения»…
И вот после долгих боев Андрей решил провести смотр‑парад. То было первое всеобщее построение полка за последние три месяца. А тут еще пополнение — отряд Ковшова, зачисленный как Восьмая рота.
Андрей подобрал поводья и неспешной рысью выехал на площадь.
Комиссар Лобытов привстал в седле, заорал, выпуская трепещущее облако пара:
— Смир‑р‑рна‑а!..
Но голос потонул в громогласье восторга. Вскинутые винтовки чертили небо белыми от инея штыками, — пока стояли, надышали на штыки…
Андрей снял кубанку и поскакал вдоль развернутого полка. Крик — ура! — покатился волной, забился над площадью, и на заснеженной звоннице ему отозвались колокола тихим, торжественным гулом. Комиссар Лобытов скакал рядом и не мог спрятать улыбку от радости. Наконец засмеялся открыто и потряс кулаком:
— Да здравствует наш дорогой товарищ Березин! Слава вождям красного воинства!
И полк вторил ему — разноголосо, но дружно:
— Ура!
Андрей остановился у церковных ворот, посередине строя, надел кубанку и встал на стременах. Выждал, пока бойцы успокоятся, выровняют ряды, заговорил отрывисто:
— Братья мои! Товарищи красные воины! Поздравляю вас с победой!
И вновь подождал, пока дополощется и опадет над строем троекратный крик, рассеется пар у лиц и умолкнет низкое гудение промерзших колоколов на звоннице.
— Вчера взяли Купавино! Без потерь! Вот как мы научились воевать и бить врага! А нынче получен приказ — отдыхать!
Над полком вновь заметалось — ур‑ра!.. Едва рассевшаяся на деревьях стая галок дружно взлетела, и гомон птиц смешался с человеческими голосами. Андрей обернулся назад и увидел, что к церкви подтягивается длинный обоз из крестьянских саней. Кони шли внатяг, мощные струи пара из ноздрей доставали земли.
— Что за обоз? — коротко спросил Андрей комиссара.
Лобытов подъехал вплотную, нога к ноге. На молодом, улыбчивом лице возникли печальные складки и застыли от мороза.
— Убитых собирали, — сказал он. — Теперь везут.
— Куда? — насторожился Андрей. — Почему на площадь?
— Отпевать, — Лобытов кивнул на церковь,
— Кто разрешил? — посуровел Андрей.
— Я, — сказал комиссар. — Мужики просили…
— Отставить… Ковшов! Поверни обоз! — Андрей махнул рукой в сторону улицы. Передние упряжки уже выворачивали на площадь. Возницы в тулупах и с вожжами в руках шагали рядом.
— Мужики просили, кланялись, — Лобытов заехал чуть вперед. — Пускай отпоют.
— Кого отпевать? — возмутился Андрей. — Они же пороли этих мужиков!.. Закопать у поскотины!
Ковшов подскакал к обозу, замахал рукой:
— Гоп, ребяты, назад! Повора‑ачива‑ай!
Головная повозка остановилась, затем сани, выписывая большой круг, развернулись на краю укатанной площади; возница, будто умышленно показав свой страшный груз, понужнул коня и встал на запятки полозьев. Из саней торчали снежно‑белые руки и желтые ступни ног. И, как по команде, этим же следом стали разворачиваться другие упряжки. Полк замер, — красноармейцы в первой шеренге самовольно равнялись налево, задние, привстав на цыпочки, заглядывали через головы и плечи; на какой‑то миг извержение белого пара над строем прекратилось, и стали видны лица всех бойцов.
— Ты же праздник испортил! — упрекнул Андрей Лобытова.
— Хотел, чтоб по‑человечески, — пробормотал смущенный комиссар. — Раз народ просил… Обычай такой… Они ж мертвые, все равно мертвые… И потом, я слышал, ты ж вроде верующий…
— Был верующий.. — усмехнулся Андрей и, развернув коня, скомандовал звонким и певучим голосом — По‑олк, равняйсь!
Люди зашевелились, выравнивая шеренги, взяли винтовки к ноге.
— Смирно‑о!
Галочья стая, пометавшись над площадью, потянулась вслед уходящему обозу.
— Вольно! Командирам рот расквартировать людей по избам! — приказал Андрей. — Топить бани! Организовать строевые занятия! И чтоб никакого мародерства и насилия! За каждый случай спрошу по революционным законам! — Он перевел дух, оглядывая притихший полк, затем продолжал: — Только что получен приказ командарма: преследовать банду Олиферова. Нужны добровольцы!
В дружном ответном крике Андрей услышал не готовность полка идти за своим командиром в огонь и воду, а вздох облегчения. Уже никто не косился в сторону уходящего по улице обоза, и белизна легкого страха, что бывает при виде похорон или покойника, враз была сметена с напряженных лиц; от горячего дыхания таял иней на белесых штыках.
— Спасибо, братцы! — крикнул Андрей. — Если так — пойдет Восьмая рота. Поглядим «Стеньку Разина» в деле!
Ковшов по‑прежнему маячил у края площади, черный и громоздкий в бурке, как грубо отесанный монолит. Комиссар тронул коня, направляясь к нему, однако Ковшов вяло развернул своего вороного жеребца и поехал к строю шагом.
— За меня останется наш доблестный комиссар товарищ Лобытов! — объявил Андрей. — Прошу подчиняться ему, как отцу родному. Все ясно?
Полк ответил хором — ясно! На оживших лицах играл морозный румянец, в задних шеренгах бойцы притопывали, приплясывали, грея ноги…
К полудню Восьмая рота в восемьдесят четыре штыка при десяти пулеметах стояла наготове возле штаба. Здесь же вдоль забора теснились крестьянские, розвальни; кони жевали сено, а возницы в тулупах — те же самые мужики, что поднимали убитых во вчерашнем бою колчаковцев, — сбившись в кучу, возбужденно переговаривались и дымили самосадом. Красноармейцы из хозяйственного взвода разъезжали по селу от двора к двору и собирали охотничьи лыжи. Удалось отыскать лишь полсотни пар, хотя лыжи наверняка были в каждом доме. Сельчане божились, что олиферовцы забрали все, вплоть до последних голиц, но после обыска в трех дворах нашлось сразу шесть пар камусных, и Андрею пришлось послать за лыжами хозвзвод. Березин спешил: если не выехать к обеду, то вряд ли поспеешь к ночевке в село Заморово.
И все‑таки выехали с задержкой. Ротные командиры во главе с Лобытовым провожали Восьмую за село, но у поскотины Андрей остановил их и приказал возвращаться.
— Ну смотри, комиссар. За полк строго спрошу, — сказал он напоследок Лобытову. — И коня моего береги.
Сел в головные розвальни, выдернул у возницы вожжи и понужнул пегого мерина. Пегаш затрусил валкой рысцой, бросая в лицо колкую пыль, и поплыли мимо узкие таежные поля и луговины, накрытые глубокими, топкими снегами.
Олиферов проходил здесь несколько дней назад, и укатанную им дорогу успело перемести на открытых местах, так что вязли лошади. Он не пошел по тракту, где отступавшие части колчаковцев ждала верная гибель, а повернул на север, через Заморово — последнее большое село, за которым шли места глухие и малообжитые. Наверное, он бы не решился двинуться сквозь тайгу по целинным снегам, если бы случайно не наткнулся на два стойбища эвенков, прикочевавших в эти края на зимние пастбища. Олиферов реквизировал две тысячи оленей с нартами и каюрами, взял запас провизии, разобранные чумы и, свернув с тракта, отправился распахивать снега в сторону границы. На его пути не было ни регулярных частей, ни партизанских отрядов, поэтому он двигался не спеша, безнаказанно, попутно разоряя редкие таежные села, и, по сути, становился владетелем всех земель, по которым проходила его огромная банда. Он тащил с собой разобранные орудия и снаряды, многие пуды боеприпасов и оружия, так что в любой момент, остановившись где‑нибудь в населенных местах, мог провести мобилизацию, создать бригаду и летом ударить в спину наступавшей на восток Пятой армии.
В Заморово въезжали с сумерками. Подводы оставили на дороге, развернулись цепью и пошли на село. Тихо было на улицах и ни огонька в окнах. Лишь где‑то в центре одиноко выла собака. Можно было подумать, что и людей нет, однако над крышами многих изб вздымались к небу столбы дыма. Андрей постучался в одни ворота, в другие — словно вымерли хозяева. Наверное, прильнув к замороженным стеклам, глядят сквозь протаянные глазки и шепчут молитвы — пронеси, господи…
Ковшов стоял наготове с ручным пулеметом, озирался.
— Как бы не засада, Андрей… Больно уж тихо.
— Вперед, — распорядился Березин и указал рукой в небо. — Проверь колокольню.
Шатровый купол звонницы виднелся за крышами высоких, богатых домов, словно островерхий шлем, надвинутый па самые глаза: темно и жутковато глядели на Заморово сводчатые проемы колокольни. Поставь сюда пулемет — и владей селом…
Ковшов с тремя бойцами побежал вдоль улицы, прижимаясь к заплотам; Андрей повел остальных серединой, безбоязненно. В морозном воздухе он почуял запах гари, и чем глубже втекал отряд в село, тем сильнее наносило вонью свежего пожарища. Церковь в Заморове стояла на берегу озера, и примыкающее к ней кладбище тянулось узкой полосой старого соснового бора, отрезая часть села от воды. Андрей увидел редкую цепочку людей, бегущих вдоль ограды, и красноармейцы за спиной потянули с плеч ружейные ремни и враз припали к заплотам. На той стороне их заметили, дружно попадали в снег, выставив винтовки. В сумерках было не различить ни одежды, ни лиц. Андрей остался один на белом снегу улицы и вдруг почувствовал, что еще мгновение — и с какой‑нибудь стороны прогремит залп. Хотя люди возле кладбищенской ограды могли быть своими — взвод Клепачева заходил в село с другой стороны. Надо было окликнуть, спросить, но Андреи стоял, стиснув зубы и готовый зажмуриться, ожидая удара. Он медлил, боясь, что и окрик воспримется какой‑нибудь стороной как команда и по его голосу ударят выстрелы. А люди вжимались, втискивались в снег, и никто не смел даже шепотом проронить слова. Оцепенев в неловкой позе, Андрей вслушивался в тишину — хоть бы снег скрипнул или клацнул затвор! Но патроны уже в патронниках, пальцы на спусковых крючках… Вдруг он потерял из виду черные фигурки людей у ограды — лишь чистый, нетронутый снег! И, оглянувшись назад, никого не заметил и у заплотов. Холодом ознобило спину: люди исчезли, и теперь он один стоял на дороге! Кругом лишь сумеречный свет, белый снег и черные, незрячие окна изб. Но он физически ощущал, что все это наполнено и заселено многими людьми, и все они охвачены напряженным ожиданием, подобным тому, как напряжены пружины в затворах.