— Я — слабый? — поразился Саша.
— Ага, сынок. Ты в отца характером. Ему в миру трудно жилось… А раз так, проси дядю, он‑то отговаривать не станет. Он готов всю родову постричь, весь народ в монастыри собрать. Да хватит ли стен‑то? Монашество — дело святое, да ведь в рясе‑то человек — не человек. Живой покойник. А людям жить надо, детей рожать. И воевать надо… Кто жить‑то станет?
Она посидела молча, потупив взор, затем, перекрестясь, шепнула — прости, господи.
— Как же ты тут живешь, мама? — натянутым голосом спросил Андрей.
— Как живу? — она вдруг впервые улыбнулась. — Читаю вот, много прочитала. Беда — дни короткие, а свечей нет… Читаю и думаю: как у всяких людей жизнь устроена? На вид — будто все одинаковы, а в разных странах живут по‑разному. Вот в Грециях тоже вроде православные, а на нас‑то совсем не похожи! — Она тихо засмеялась от удивления. — Они там все каменное строят, вечное, а на России — деревянное. Они думают, вот поставили дом, так на тыщу лет хватит. И радуются! А чему радоваться? Деревянный‑то куда лучше. Постоял немного, пожили в нем люди, и пора уж новый ставить. Это ведь каждый раз обновление! В новой избе и жизнь по‑новому!
Андрей ощутил легкий холодок на спине: то ли в здравом рассудке она, то ли снова заговаривается.
— Беда у них в Грециях, — вздохнула мать Мелитина. — Камень не гниет. А у нас красота. Вот и жизнь при батюшке‑царе тоже была словно деревянная. Пропала она — теперь новую хотят строить. И дом наш старый был… Что делать? Так бы и так развалился. Вы уж строить‑то помогайте! Да только из дерева, не как в Грециях. А то монастырь наш каменный, и как здесь холодно‑о бывае‑ет…
После обеда монашенки и послушницы разошлись работать, каждая на свое место. Те, что постарше, пряли и ткали, а молодые трепали лен на холоде и пилили дрова. Все кругом были заняты, и даже Никодим, вздремнув в бричке, взял колун и отправился в дальний угол двора. Без дела оставался один Андрей. Саша давно забрался в монастырскую библиотеку и не вышел к столу.
Андрей побродил вокруг монастыря. Потом вернулся во двор. И неожиданно столкнулся с братом.
— Пойдем! — позвал Саша. — Помнишь, мы в дядин шкаф лазили? Гвоздем отпирали? А теперь все для нас открыто, пойдем! Там книги, можно сидеть и читать…
— Ну а потом? Что потом?! — закричал Андрей.
— Думать…
Андрей побежал было к воротам, но остановился:
— Кругом такое!.. О чем еще думать? Беда у них в Грециях? Камень не гниет? А у нас — красота?!
Саша отшатнулся и, оглядываясь, побрел к кельям. Там он забился в дальний угол сумрачного коридора, сел и заплакал. Над входом, под иконой божьей матери в киоте, горела голубоватая лампадка. Огонек ее двоился в глазах, множился, так что чудилось, будто пылает там праздничный подсвечник и сумрак коридора рассеивается под его светом.
Потом Саша зажмурился, выжимая слезы, утер руками лицо и прислушался — тихо…
— А белому лебедю нигде не спастись, — проговорил он и всхлипнул, — велик он, аще бы в осоках утаиться, и бел, еже бы перо свое в грязи марать…
19. В ГОД 1182… В ГОД 1183…
Потекли смерды по трясинам и болотам, затрещали в трещотки, зазвонили в колокольцы, абы птицу на крыло поднять, по воздуху ее распустить. Да страшно птице от земли подняться, покинуть травы да камыш. Менее человек пугает ее треском да звоном на земле, нежели соколы в небе. Попрятались утицы и перепелки, кулички в трясинах будто сгинули. А белому лебедю нигде не спастись, велик он, аще бы в осоках утаиться, и бел, еже бы перо свое в грязи марать.
И расправил лебедь крыла, побежал водою и крикнул так, что другие птицы обмерли и смерды зазябли. Взмыл он в небо под соколиный глаз и поплыл к смерти своей.
Пала на того лебедя стрела черная, взметнулся белый пух, ровно облачко, полетел над землей. И не успел он опасть на травы болотные, а уж птица смерть приняла и, свергнутая с небес, распласталась у лошадиных ног.
Еще в юности сказал Игорь старцу‑кудеснику: «Нет прекраснее зрака, егда сокол лебедя избивает!» И ответил ему кудесник: «Спросим же у встречных, княже. Кто одним словом скажет — того и правда».
Пошли они лесом, чернец на пути встретился, вязанку хвороста нес.
— Ответь же, божий человек: какой зрак прекраснее всего на земле? — спросил кудесник.
— Лик господа нашего, — смиренно молвил инок.
Пошли они полем, увидели пахаря с сохою, в тяжком труде пребывающего. И его попытали. Утер пот ратаюшко и вымолвил:
— Зрак тот, егда хлеб на столе стоит.
Пошли они степью, где намедни сеча случилась кровавая. Вороны над мертвыми телами кружились, черви кишели — аж трава шевелилась. Отыскали они умирающего воина, спросили.
— Зрак сей — мир, — вздохнул он и умер в тот же миг.
Будто накрепко запомнил тогда слова сии юный князь Игорь Святославич. Да повыветрились они на бранных полях, ровно надпись на придорожном камне…
А случилось тут князю поехать на охоту соколиную с шурином своим Владимиром Ярославичем Галицким да с сыновьями малолетними. В печали глубокой ехал он. Сон дурной накануне привиделся и не давал покою ни в тереме, ни в вольном полюшке.
Поднялась из болотца утица, пустили своих соколов Святослав и Олег да поскакали за ними следом. Чуть увидел сей зрак Игорь, и отошла от сердца печаль — кручина. Залюбовался — эко чудо! В небе соколы летают, сыновья по земле скачут! Будь крыла у них — так бы и воспарили!
Олегов соколец первым настиг утицу, ударил походя, а другой‑то сокол, Святославов, озлился, что добычу допережь взяли, и налетел на соперника своего. И стали они бить друг друга, роняя перья на мертвую утицу. Вот уж крыла поредели, и хвосты щипаны, а все не уймут страсти своей. Видно, до смерти схватились соколы‑соперники. Загляделся Игорь в небо да слышит, Ярославич кличет:
— Соколы‑то в небе, а соколята на земле!
И узрел Игорь, аки сыновья его, с коней сойдя, насмерть бьются в худой осоке. Вот уж за кинжалы похватались княжичи, кружат кругами, ровно вороги лютые. Олег хоть и меньше летами, а не уступает старшему брату, и злоба из очей его брызжет!
И сыплется на них соколиное перо…
Поднял Игорь плеть и поскакал к своим отрокам. Едва поспел Владимир, абы десницу его остановить.
— Эка невидаль — отроки повздорили! Не беда, коль потешатся до первой крови!
На отца глядючи, охолонулись сыновья, спрятали кинжалы и очи потупили. Тем временем рухнул к ногам Олеговым соколец его, распластал крыла и глаза закатил. А сокол Святослава покружил из последних сил и тяжко на плечо господину своему опустился.
И будто унялся Олег, а гнев в очах‑то шает, горит угольком оброненным. Того и гляди — пожаром обернется…
Затужил Игорь, еще пуще запечалился, да так ни разу сокола не пустив, велел домой ворочаться. Поднял Олег добычу свою — битую утицу, а соколом мертвым бросил в брата.
— Неужто и вас ко кресту приводить?! — взбеленился отец.
Ускакали сыновья. Князь с шурином своим тихо поехали, поводья до травы достают.
— Отчего же печаль твоя, брат? — спросил Владимир Ярославич. — Не ведал ты горя, коли сия безделица тоскою блазнитсе. Все есть у тебя: дружина храбрая, и дом, и мудрая жена, и дети — княжичи удалые. Пожелаешь — и на Киевский престол сядешь. Ты же, брат, в печали, ровно под черными чарами.
— Завидую тебе, шурин, — вдруг вымолвил князь. — Твоему роду завидую.
— Тебе ли завидовать, Святославич? — понурился Владимир, в камень лицо затвердело. — Изгою и бездомок не завидует… — И закричал, потрясая плетью: — Отче мой, Осмомысленный, Настасьичу престол завещал! Выб…ку — Галич, а мне?! Сказывал, веры нет у меня. А веры по всей Руси нет! — Он заступил конем путь Игорю, заговорил страстно, так что сокол слетел с руки и забился на ременной привязке: — Сам‑то он с верой живет ли? Христу молится! И посты блюдет! Да ведь абы боярам своим угодить! И не верит он в триединого бога! Трояновы стези в душе своей тешит, стихии умом покоряет. И шагу не ступит прежде, чем тропы под ногой не позрит! А хворь потом лечит причастием святым. Недужится ему, егда он во храм ступает. Лихорадка бьет, очи пылают! А его звезды мучают у честного креста!
— А ведаешь ли ты Трояновы тропы? — Игорь оживился.
— Не ведаю и ведать не желаю! — недобро засмеялся Ярославич. — Тропа изгою ведома одна — с корзиной по Руси! Прогонят от одних ворот — я к другим. Коли пожалуют — так поклонюсь, а ежели и пнут — так тоже поклонюсь. Аще и ниже, до земли. Коль веры нет по всей Руси — откуда ж справедливости‑то быть? Где ныне Стыд и Совесть? А Русь жива, егда сиим богам князья и служат, и требы воздают! — он снова засмеялся, плетью погрозил. — Боится меня Осмомысленный отче! Молниями стреляет, а слова сыновьего боится! Изгнал, да не обрел покоя. Страшно… Бояре пожалеют странника беспутного и пойдут против Олега Настасьича! Да напрасно тревожится он. Не надобно мне ни жалости боярской, ни отчего престола! В ноги повалятся — не сяду. Вольная тропа ближе сердцу моему.
Князь Игорь печально вздохнул.
— Обида в душе твоей, шурин. И разум застит гордыня… Да все одно — завидую. Неспособно мне жить, аки ты, и не волен я. Будто сокол на привязи. И пускают в небо меня токмо птиц других избивать.
Поднял он коня на дыбы, припал к косматой гриве, прокричал:
— На род наш проклятие пало! Сокол на сокола! И быть тому вечно!
И понес его конь, стелясь вровень с травою.
Ночью проснулся князь в темных покоях, растворил окна и кликнул холопа, абы воды умыться принес. Прибежал холоп с ушатом и кувшином, поливал князю на руки и на голову. Сам же таращил очи: темень, хоть глаз коли, а князю умываться вздумалось.
Утерся Игорь полотенцем, велел покои окурить травою и, взяв свечу, поднялся к Ярославне.
Княгиня сидела над угольями. Светился от огня ее печальный лик.
— Вижу… Сны тебя мучили, князь.
— Мучают, Ярославна, — князь поднял руки над угольями — и потускнел огонь. — Чарторый не дает мне покоя… Кончак вдругорядь приснился. Плыли в лодии, а гнев мой — ровно парус под ветром!.. Он же веселый, на сурне играл. Надо мною тешился…
Ярославна взмахнула руками над противнем — запылали уголья, и огненный жар, воссияв, волосы поднял ее и украсил зарею.
— И потекла наша лодия! Сквозь щели струи забили, а волны бушуют окрест, гибелью ветер грозит!.. Кончак же дерьмом своим щели те мажет — замазать не может. И топит, топит вода нас! Уж возле горла стоит! А я в дерьме плыву…
— Князь мой, ладо, — Ярославна метнула щепоть травы в огонь — взреял и растворился дым голубой, а уголья враз почернели и пропало во тьме лицо княгини. — Боязно мне и сказывать…
— Сказывай!.. И не прячь лика своего!
— Не прячу, господин мой. Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя, — княгиня взожгла рукою уголек, накрыла дланью — засветилась длань. — Я волхвовала… Мне не открылась суть уреченья твоего. Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо, мой ладо. Да то, что ведомо, — сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
Княгиня выпростала свет из рук своих — и загорелся уголь. И отступила тьма. Лицо же Ярославны словно пеплом замело.
— Из всех живущих ныне на Руси тебя избрало небо!
Отпрянул князь и сжал ладонью горло. Душа похолодела, зато воспрял огонь на противне.
— Зачем?
— Сие не ведомо! Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажешь. И лишь в пути тебе понять должно, зачем ты избран. Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает — вот же, вот она! И что за нею — мне не видно… Батюшка бы мой узрел! Дозволь, мой ладо, я к нему поеду? И рок твой до конца узнаю я?
— Не след мне рока ведать, коль над собой не властен, — князь опустился на колени, склонясь к ногам жены. — Муки выпадают? Так что же? Привычен к мукам я. Нет выше муки, чем тебя, кудесницу, любить. Ты допережь неба избрала меня! И власть твоя сильнее власти звезд. На поле бранном я молюсь тебе, и образ твой мне чудится повсюду. Иной раз меч свой подниму над супостатом — в его очах твой лик увижу я! Егда же с братией в поход отправлюсь — ты по холмам бежишь напереди, десницею мне машешь и зовешь…
— Зову, зову, мой князь! — воскликнула она и вмиг же погрустнела. — В пути твоем грядущем, ладо, есть мука трудная — разлука. За уречением своим — меня забудешь.
— Тому не быть! — заверил князь и обнял стан жены. — Предначертанья божий не в силах отнять мою любовь и память.
— Не зримо будущее нам, — вздохнула Ярославна. — И тайнами объят твой путь. Лишь ведомо, что страстью выстлан он, аки углями, а выткан из мучений. Луна, луна…
Княгиня застонала, но вдруг вскочила, бросилась к огню и рукавом смахнула серый пепел. И вырос над углями светлый купол, но в тот же миг княгиня окропила его водой — и воссияла радуга в светлице. Начало — над огнем, а тот, другой, конец, пробивши стену терема, раздвинув тьму, достал полуночной звезды. Перстами, словно пряжу, она перебирала все семь цветов; смешала их, скрутила в бечеву и, вновь расправив, опустила очи.
— Не ведомо… — и, волосы переложив на грудь, стала плести косу, вплетая радугу, как ленту. — Узрела лишь… Нет, не ведаю.
— Что ты узрела — сказывай! — взмолился Игорь.
— Колокол звонил… То ль на пожар, то ль вече созывалось. Да, чудный колокол! Висит над Русью, а сам же из Руси отлит. И в колоколе том — ты, княже, вместо била… Нет! Не властны мои чары, не ведаю к чему… Почто же бьют в набат тобою, ладо? Хочу уразуметь, но мне луна свет застит! Не пускает… Что бьют тобою — можно толковать двояко…
— Довольно, Ярославна! — крикнул князь. — Устала ты. И Осмомысленный твой отче не скажет более. Довольно!
Отшаял в противне последами уголек, но свет не умирал в светлице. Коса с вплетенной радугой озаряла окна, и из окон уже вливался свет зари. Ночь отступала от ее ударов, и утро бранным полем занималось по Руси.
— Забудь о Чарторые, спи спокойно, — княгиня Игорю прикрыла дланью очи. — Не думай более… Помысли о сынах своих, охотой соколиного утешься…
— Охотою? — князь встрепенулся, голос дрогнул. — В охоте нет утехи, Ярославна. А дети мне покоя не приносят… Позрел я ныне усобицу такую, что впору бы ослепнуть! Откуда злоба в них?.. Меня Олег сразил: покорный был и ласкосердный. Тут же из глаз обида так и прыщет! В учение отдам его, к кудесникам отправлю. Олег, Олег… Неужто дух Гориславича в нем пробудился с новой силой, утроенною за три поколенья? Неужто род наш так и будет наводить поганых половцев на Русь? — Неужто сокол мой в мытях, и силы нет избить крамолу — птицу Див?!
Прощания того никто не видел…
Река была ещё в тумане, и вода от сонной лени не струилась, жалась к берегам. Не ведомо ей было, чьи ладони так ласково щекочут гладь и чье чело она умыла на заре, кем был унесен на память камень со дна ее и кто писал перстами имя, кто в зеркало смотрелся темное и видел только небо да робкий край зари.
И лес, притихший в сладкой дреме, не слышал, кто под сенью крон бродил и листья рвал, кто плакал тихо и чья слеза катилась по стволу березы, ровно капля сока. И полю было все равно, кто по нему ступал и чья рука колосья шевелила, персть осыпая на землю — все спало.
Все видела и знала лишь ночная птица, но пением своим, тревогой не добудилась никого, а скоро и сама заснула, от зари ослепла, онемела…
Потом, проснувшись, и река, и лес, и поле долго ждали и рук его, и легоньких шагов, да уж напрасно было: княжич прощался с лошадью, уткнувшись в гриву.
— Ты постареешь, — говорил Олег. — Губа отвиснет, брюхо растолстеет. Не годен станешь под седло, егда вернусь я… Мне что, я выберу из табуна другого, и объезжу, аки тебя, и обучу скакать, абы не достали стрелы. Послушным будет новый конь… А с тебя, мой верный, снимут шкуру, и вымочат ее, и разомнут, и сапоги пошьют иль ту же сбрую… Но лишь одно я от тебя сумею сохранить — имя твое, и посему ты будешь жив и навсегда со мною, коль именем твоим другого кликать буду. Я позову, а ты заржешь… Кто ж виноват?! Что ж мне творить, коль век коня и человека настолько разный?!
Но пробил час! А с матерью прощаться недосуг…
Вот и котомка за плечами, и посох руку холодит. Длань старца на плечо легла.
— Пошли же, отрок. Путь наш далек…
Оборотился княжич — у ворот стоял отец, а под десницею его — братья, и ветер волосы на главах перепутал…
Да где же мать?!
Хоть бы одним глазком позреть ее… Вон руки! Руки на решетке окна светлицы! Мать?
А под ногами уж и степь ковыльная трепещет. И скрылся терем, сторожевые башни прикрылись лесом, и Подол истаял на земле под жарким солнцем. Но долго перед взором средь белых облаков лежали руки на витой решетке окна ее светлицы. И само окно, оставив терем, улетело в небо и утвердилось в куполе его.
— Что ж стану делать я у волхвов, старче? — спросил Олег. — Неужто смысленным кудесникам не жаль лишать меня и матери, и крова милого, и отчизны родной? Велика ли цена ученью вашему, коль так безжалостно оно? Коль душу ломит мне?
— Душа твоя подобна сотам в борти: пуста еще и, аки воск, мягка, — проговорил старик. — Страшиться нет нужды, не сломится она. Ты ж ныне — пчелка, княже. Летая от цветка к цветку, ты станешь собирать нектар познанья и заполнять пустые ячеи.
— Сколь долго ж будет сие учение, старик? И хватит ли терпенья мне?
— Прежде, отрок, я проведу тебя кругами живота людского, — возвестил кудесник. — Познанью грош цена, коль им ты станешь набивать утробу, а в сытости дремать. Я сердце выну из твоего лона. И людям брошу! И ежели оно засветится, то люди позрят его, поднимут и передадут тебе. Однако наперед пройдет оно сквозь руки тьмы людей, сквозь свет и мрак. И коль не остудят сии руки сердца — ведь теплым сердцем каждый греться рад! — и ежели не погубит его страсть и прелесть не изъязвит, то рок тебе — служить богам. А иначе — ты станешь человеком, княже. Получишь свой удел и править будешь, и ходить в походы, защищая Русь. Но в сонмище людском, среди обид и страстей ты будешь верен правде, и не поднимется твоя рука на брата, ибо, согретый твоим сердцем, он брат тебе втройне. И к красоте причастен будешь ты, поскольку правда в красоте сокрыта. Она аки жемчуг в перламутре раковин. Отныне пред тобою, отрок, два пути — небесный и земной.
— Егда же, старче, я вернусь под отчий кров? — крепился княжич, но в очах его таились слезы. — Мне не позреть уж более живыми ни мать свою, ни братьев, ни отца, пока я послухом твоим с тобой скитаться буду и собирать нектар. Кому ж я понесу его, коль стану одинок?
— Печаль твоя понятна мне, — и в старческих очах возникла радость. — Учение недолгим будет, и никто в гнезде твоем состариться и умереть не сможет. Но для тебя же, отрок, минет вечность. Абы познания достичь, осмыслить мирозданье, тебе бы не хватило и трех жизней. А посему с тобой вкупе мы ступим ныне на тропу Трояна. Земной тропой я поведу тебя сквозь мир Живых, а после мы пойдем тропой небесной сквозь молчаливый мир — мир Мертвых. И лишь тогда подвластно будет Время.
— А есть ли путь назад? — спросил Олег, волнуясь и теряя голос. — Мир тот в одну лишь сторону пускает!
— Назад пойдешь один, — поведал старец. — Я ключ тебе вручу от всех дверей, а сам же там останусь. Теперь ты мой наследник. Но не престол получишь от меня — всего лишь ключ, абы ходить тропой Трояна.
— А вкупе нам назад пути не будет? — испугался княжич. — Ты умрешь?
— Да, — отрок, я умру. Да смерть моя мне будет и награда, — утешил старец. — Ты будешь жить — и я в тебе! И снова стану леп и молод. Твоими же очами мир увижу я. Ты же, взрастивши чад своих, вложи им помыслы свои и душу. И вновь воскресну я! И ты воскреснешь! Так много поколений мы будем жить. Так жили ранее, в далеких временах, и будут жить еще, пока земля стоит, пока стоит на свете Русь. А ежели рок назначен тебе будет богам служить — ты тоже не печалься. Единожды взяв отрока, аки я взял тебя, ты передашь ему наследство. Все повторится, и жизни не прервется ход. Служа богам, ты служишь людям.
— Нет, старче, я не верю! — воскликнул княжич. — За смертью мрак и ничего нет боле! Закрыты очи, дыханья нет! И труп смердит… А из сырой земли уже не встанешь! Я зрел на бранном поле кости. Они мертвы. Нет жизни в них!
— Аки же бо стояла Русь, коль с человеком умирало все? — промолвил старец и с древа лист сорвал. — Позри сюда, несмысленный мой отрок. Се лист, на нем рисунок древа. Он вырос на ветвях, он светом насыщался, на ветрах трепетал, но минул срок — сронился наземь, почернел и перстью разлетелся. Зачем он жил? Абы исчезнуть в бездну?.. Нет, княже, сей лист — позри! — он дерево взрастил! Он жизнь свою, свое тепло и свет — все древу отдал и, оставив почку, покинул ветвь. Позри! — прикрикнул старец и дланью указал на древо черное. — Сей дуб огонь палил. На нем сгорели листья — он умер! Хоть ветви есть, есть ствол и корни… Так и человек живет на древе, аки лист. Сорви его — и древу больно, и человека нет.
Разжал ладони старец, и понесло листок по травам, по земле, забило в щель между камней — он зелен был и мертв уже…
— И не прирастить его, коль сорван, — продолжал кудесник, — ни чарами не воскресить, ни молитвами. Сей лист не просто мертвый. Он лишен Пути. Такая кара страшнее смерти. Ибо созревший лист, взращая почку, жизнь древу продолжает. И павший наземь — еще живет и полезен ему: от стужи корни укрывает, а превратившись в тлен, удобрит землю… Бессмертен человек, и жизнь его бессмертна, покуда служит древу своему, покуда не лишен Пути.
— Ты сказывал, есть два пути? — задумчиво промолвил княжич. — Куда же путь другой? Куда ведет он?
— Оба — к Правде, — успокоил старец. — Земной — короткий путь; небесный — бесконечен.
Шумели листья над главой, тянулись к свету, давая древу сень. А в кроне веселились птицы…
Земля, окрученная радугой, купалась в маре, и жаворонок пел под разноцветным коромыслом, звенел, как колокольчик под дугою, и лошади неслись, вздымая пыль. Весна себе ни чести не искала, ни славы не жаждала на поле брани, а исполчилась вкупе с солнцем и одолела зимнюю хворобу. И сей союз благословенный, сей мир, навеки заключенный, неодолим был, и трава, пробив земную хлябь, тянулась к небу. Взломав коросты почек, новорожденная листва развертывала ушки: лес слушал птиц, лес жмурился от солнца и заводил весенний хоровод.
От запаха земли открытой, от свежих трав и вольного простора взыграли кони, понесли наметом, сбивая тяжесть с застоялых ног, но, тучные, так скоро притомились…
Настигла Игоря княгиня и стременем коснулась стремени мужа. Понур был князь. Весенний свет и дух земли его не радовали, в очах зима еще не отступила…
— Зачем в Путивль скачем? — спросил он холодно и гриву лошади своей расправил, расчесал. — Все спутано! Конюшего побью…
— По сыну своему тоскую, — призналась, Ярославна. — Тревога в сердце… А коль она на сердце матери ложится — знать, чада кличут, знать, беда случилась с ними.
— Да полно, — отмахнулся князь. — Твой первенец Владимир давно ли был у нас?.. Ответь же мне, зачем мы скачем?
Седло свое оставив, Ярославна спустилась наземь и рукой взялась за стремя Игоря.
— Мой господин… Покорна я тебе была и слова поперек сказать не смела. Таков уж мой удел… Но ныне я скажу!
— Послушавший жену — да сам мудрец ли? — усмехнулся Игорь и понукнул коня.
— Послушай же меня, о ладо! — воскликнула княгиня, и огонь блеснул в ее очах. — Ты сына волхвам отдал — не забыл ли? Ты имени его не помнишь!.. А меня он кличет, и глас его я слышу повсеместно!.. Се чибис закричал, а я Олега слышу… Нет мочи, князь! Верни мне сына!
— Ты ведаешь, не в силах я, княгиня, — он поднял Ярославну, посадил в седло. — Мне нет пути тропой Трояна…
— А чудится — он близко, рядом! И с ним беда! Или вот‑вот случится! Окрест Путивля… Горит его сердечко, полыхает! Он рвется к нам! Позри: сияет радуга! Се знак! Се путь его!
— Не верю я…
— Не веришь? Отчего же?
— Предречения твои несбывны, Ярославна. Я же, послушав, томлюсь теперь, и главу преклонить ко сну невмочь. Доселе я видениями во снах страдал, а ныне бессонницей страдаю. И наяву ко мне приходит дядя мой, казненный Игорь. И мщенья жаждет, меч свой подавая…
— Твою беду руками разведу! Утешь же ты меня! Молю, скажи, нет ли вестей тебе от сына? Не скрыл ли ты беды и горя?
— Тебе же ведомы все тайны! И скрыл бы я — ты в миг один узрела б, — недобро усмехнулся князь. — Взожгла бы уголья и травы бросила, провидица. Иль птиц послала бы… Ты же колдунья, чародейка, гораздая предвидеть волю неба!
— Не смейся, ладо! — взмолилась Ярославна. — Коль знал бы ты, владеющий мечом, как тяжко чарами владеть! Как жить невыносимо, грядущее познав! Печально как разлуки ждать!
— Ты сказывала мне — я избран небом! — князь вдруг разгневался, рванул поводья. — Избрание сие покоя не дает! Огонь в груди пылает, душа горит!.. Коль ты сказать не вправе, зачем я нужен небу, открой хотя бы срок, когда я призван буду! Ты же ведаешь грядущее! Когда начнется путь мой, дабы исполнить свое предназначенье! Поверь, кудесница, устал я ждать. Мучительно взирать на небеса из часа в час. Я ведь земли не вижу. И спотыкаюсь!
Княгиня распустила узел, и убрус шелковый упал на плечи. Весенний ветер волосы расправил, раздул их, ровно парус, разметал, а Ярославна собрала их, устами прикоснулась и князю подала.
— Возьми кинжал, отрежь их, брось на ветер. Чем дальше разнесет их, тем боле времени в покое будешь ты. И муки отойдут, развеется печаль. А я пойду сбирать по волоску. Коль птицы разнесут на гнезда, так буду ждать, пока птенцы не встанут на крыло, и лишь потом тихонько выплету… Покуда собираю — над тобою бессильно будет небо!
Игорь вздрогнул, голову поднял. А конь его забил копытом землю. В тот час ударил с неба ветер, деревья застонали, поникли травы. Из набежавшей тучи спустился смерч на землю и хобот свой нацелил на дорогу.
— Скорей же режь! — вскричала Ярославна. — И смерчу брось! Он разнесет мои власы по свету, и ты навек избавлен будешь от власти всех богов! И неба! Мне не собрать их станет за три жизни!
Князь дланями огладил голову ее и, волосы прижав к лицу, промолвил тихо:
— Нет… И волоску не дам упасть.
И в тот же миг унялся ветер и смерч опал, а туча окропила землю и радугу спустила над Путивлем.
— Знамение! — княгиня подняла десницу. — Сынок! Сыночек!… Слышишь, князь? К нам он бьется, аки в утробе бился!
Поводьям повинуясь, помчались лошади, и жаворонок с неба усыпал серебром дорогу…
У городских ворот встречали сыновья…
Княгиня опустилась на колени перед Олегом, вздохнула вольно:
— Здравствуй, князь. Измучил ты меня… Да жив, и слава богу.
Олег волос ее коснулся рукою:
— Мать…
— Я звал тебя? Иль мужа за тобою посылал? — спросил отец, седла не покидая. — Почто ты здесь, а не в ученье?
— Отец, послушай брата! — не вытерпел Владимир. — Он весть принес!
— Пусть скажет сам! — отрезал Игорь. — Коль дан язык ему. Почто до срока ты очам моим явился?
— Прости же, отче, — княжич поклонился, но взгляд был тверд. — Прости, что я без слова твоего явился… На Русь идет беда. Леса из копий встали средь степи, у Дона.
Послушал Игорь и с коня спустился. Сыновий взгляд был чист и прям и лик спокоен. Лишь уста дрожали.
— Да тихо по сумежью, отче! — вскричал Владимир. — Великий Святослав рассеял супостатов. Кончак едва ли к лету соберется. А летом с братиею всей на Дон пойдем, и половцы навек забудут дорогу в Русь! Святослав бежит по землям рати собирать!… Брат мой, ты лжешь!
— Я правду сказывал! Руси грозит беда! Я к вам бежал предупредить…
— Он лжет, отец!
— Помилуй, брат! — взмолился княжич. — А ты, отец, скажи хоть слово! Опомнитесь, услышьте! Беда идет на Русь! Я сам позрел: шатры, шатры… Вся степь в шатрах! Траву уж съели кони, земля черна окрест. Лишь чуть спадет вода — и ринутся на Русь!
Молчал отец, сжимая меч, и брат молчал, взирая на отца. Неистовство Олегом овладело.
— Не медли же, отец! Я заповедь нарушил, сойдя с тропы Трояна! У старца вымолил свое наследство — ключ! — дабы пройти сквозь царство Мертвых… А старец там остался. И умер в тот же миг… А мог бы жить, добро творя! Я же убил его!
Игорь обнял сына, поцеловал в уста.
— Отец, он нездоров! — воскликнул Владимир. — Рассудок помутился у него!
— Настал мой час, — промолвил князь. — И путь открылся мне… Мыслилось: весть боги принесут. А сын принес ее.
— Ступай, не медли, — попросила Ярославна, припав к его груди. — И дале слушай токмо волю сердца. Приляг на землю, ухом прислонись и слушай, аки слушают биение копыт. Я же восстану меж землей и небом, и так стоять мне, доколе ты в походе. И знай: дабы спасти тебя, я брошу свои волосы на ветер и неба власть сниму. Ты токмо кликни мне о сем иль в мыслях пожелай. Но ты детей моих спаси! Мне их не защитить своими чарами. Спаси детей! Не дай им сгинуть!
— Исполню, — проронил он. — Ты уж прости меня, коли обидел словом или взглядом… Прощай!
И поклонился, десницею земли достав.
— Поведайте же, что сие прощанье означает? — воскликнул князь Владимир. — Ровно сговорились на потеху, а я дивлюсь…
— Дружину собирай! — прикрикнул Игорь. — На Дон позрим… И выступай сей час!
— Но аки ж Святослав? Обиду затаит! — он бросился к отцу. — Внемли же, отче! Промеж нас крамола встанет! Престол отнимут!..