— У нас отнимут Русь! — взгневился князь. — Садись же на коня и стяг свой разверни по ветру!
— Твори, се велено отцом! — вступилась Ярославна. — Я зрю: похода Святославова не будет! Полков он в русских землях не сберет. Ступай, сынок, и в сече береги отца.
Она взяла поводья своего коня и подала Олегу.
— Се конь тебе, сынок. Отцу советник будешь. Ступай и ты. Ступайте все! За землю Русскую. За Русь.
Неслись гонцы, с коней валила пена…
Все жило в тот час, все стремилось к цвету, а не к смерти, и дух весенний голову кружил. Но загнанные лошади, уставшие дышать, хрипели и бежали мертвыми. Гонцы седлали подводных, скакали дальше: весть в ту ночь всю Северскую землю облетела, в Чернигов донеслась.
И поднялась земля.
Князь Игорь ночь пережидал в своих покоях, дабы с зарею ступить на путь, ведущий в неизвестность. Облаченный в легкую кольчугу, лежал на одре, а мыслью уж в который раз поля измерил и просторы, и броды выведал, и ход через болота. Однако думою своею ежечасно в незримую твердыню упирался. Путь открывался не далекий, а что за далью было? Свет иль тьма?
Грядущий день был днем Егория, святого воина, вступившего со змеем в поединок. И вот теперь поверженный когда‑то змей вдруг ожил и приполз на берег Дона, чтоб вновь сразиться, но уже с другим Егорием. А по крещению князь Игорь так и звался.
Или уж угодно небу, чтоб в земли Русские являлся змей, а Русь бы каждый раз Егория рождала? К чему же испытание сие? Чтоб дух проверить, волю искусить? И коли Русь не годна для сраженья — иссякла воля, извелся ратный дух, — то истребить ее когтями змея? И пусть погибнет, аки обры?.. Нет, змей на Русь ползет, когда поживу чует и слабость братии, в усобицах погрязшей. В князьях нет мира, нет единства. Целуют крест друг другу, а из храма выйдя, готовы горло перегрызть… Неужто правду сказывал Владимир Ярославич: нет веры на Руси?
|
|
Великою княгинею когда‑то на Русь явилась с неба Совесть. А правил Русью Свет, взявший ее в жены. И началось от них все женское колено — Красота и Правда, Храбрость и Отвага, Надежда, Вера и Любовь. Последней дщерью Совести и Света стала Добродетель; от нее уже пошли Честь и Слава — дочери, которых и доныне ищут. С той поры чтут материнство на Руси особо, поскольку оно свято.
Но ныне всех богинь затмил один Христос, сын бога, посланный на землю. И все смешалось. Отринутые боги не вернутся. Они ушли, хоть люди им и служат, и поклоняются, и приносят жертвы. Еще не заросли Трояна тропы, а волхвам ведомы таинственные знаки, искусство чар и предсказаний. Пока еще жива в народе память и мудрость древняя, пока еще не оскудела животворящая природа и существует образ мирозданья — древо. Но все обречено на гибель! Лишь минет срок, и все уйдет в преданья, какие ныне носят по Руси певцы‑сказители, гусляры, старцы.
Другая вера все еще слаба, как деревце, взошедшее на камне. Оно сулит богатые плоды, но прежде чем окрепнуть, переболеть должно, привиться корешками к чужой земле. И когда ствол поднимется, набравшись соков той земли, когда взметнутся ветви и привыкнут к теплу другого солнца, когда, наконец, распустятся цветы и те плоды созреют — вкусивший их обрящет веру!
А ныне храмы ставят на Руси и златом украшают и резьбою, балуют очи и ласкают слух распевами псалмов. Да сердце‑то не внемлет! Понятны и близки образы Христа, распятого за добро и правду, и богини‑матери, но тут же перед взором — отринутые боги! Свои, привычные, родные! И — отринутые… А отринутых‑то жальче. Кому же кланяться? Кого просить о милости? Кому служить? Кем клясться?!
|
|
Две веры, множество богов…
И если две, то есть ли Вера?! Нет ее! И потому всяк может богом быть! Повелевать людьми, себя величить и в свою веру обращать других, насильно собирая под десницу.
Насилие, крамола, распря…
Но Русь одна! Одна земля на всех! Как же на ней ужиться?
А змей — он вот, он у порога. Лежит, готовый для прыжка. Порушит города и веси, пожжет огнем. Людей угонит на чужбину…
Князь Игорь встал и запалил свечу от тающей лампадки. Егорий на иконе змея бил…
Неужто небо предрешило ему сей подвиг? Неужто роком предначертано избавить Русь от змея?
Нет… Святое дело святый должен править. Безгрешный, не проливший капли братской крови. А он — внук Ольгов, Гориславича гнезда птенец. Весь род измаран кровью. Проклятие на роде том!
Князь Игорь лег, но тут же встал, пронзенный мыслью, и кольчуга вдруг стала тесной и короткой, забилось сердце, сорвалось дыханье.
— Но ежли искупленье? — проговорил он тихо, пугаясь своей мысли. — Смыть позор и кровь с отца и деда. И с себя своей же кровью! И кровью супостата, коего водил на Русь и с коим в лодии бежал от Чарторыя! Очистить наконец свое гнездо, куда три поколенья рода носили мерзость, думая, что пищу. Очистить и отмыть, как полая вода смывает с берегов всю грязь и мусор. И жить потом, не ведая усобиц, и чадам наказать…
— Нет, мало… Мало! Так в чем же есть мое предназначенье?!
|
|
— Не мучай себя мыслями, внуче! — вдруг из угла донесся голос. — Напрасно се. Егда сведомый воин, оставив меч, измыслиям предастся — беда ему!
— Ты кто?! — воскликнул Игорь, подняв над головой свечу.
— Я дед твой, внуче, Гориславич. Меня многажды поминал ты — и я пришел!
И выступил из тьмы седой старик. Снял с лика паутину, встряхнулся. Лампадка под иконою погасла…
— Зачем явился, дед?
— Да упредить тебя, безмудрый! — засмеялся Гориславич, и дух сырой земли, дух тлена разлился по покоям. — Покуда тщишься ты избавить от проклятья род — Глебович Владимир позорит твои земли. В полон жену и домочадцев уведет. Воротишься искупленным в удел — ан нет удела! Лишь головни дымятся да косточки лежат. Помысли, внуче! Зорил ведь он тебя?
— Зорил, — князь застонал и стиснул зубы. — Доныне не могу забыть!
— Тем паче! Неужто не взыграет в тебе месть от сего зрака? И, свары побоясь, поступишься женой и состояньем?
— Не поступлюсь…
— Ты же о верах думы тешишь, — вздохнул старик. — Есть дева именем Обида. Она сильнее всякой веры, а святостью святее божьей матери.
— Что же творить мне ныне, дед? — ослабли плечи, руки опустились. — Ужо дружина собрана! Полки ведут братья… Что делать мне?
— Тмутаракани поискать, — нашелся Гориславич. — Утраченную отчину свою. Кто правит ныне там и по какому праву, коль стол тебе принадлежит?
— Тмутаракани.. — в раздумье молвил князь, но вдруг очнулся. — Да ворог у ворот! За Доном сила темная восстала! Из небыти пришла! Коварный змей идет поганить нашу землю!
— Твори с ним мир! И, златом наградив, пошли искать Тмутаракани! А то и Киевский престол!
Взметнулся Игорь, и свеча затрепетала.
— В дерьме его я плавал! Сыт по горло!..
Свеча погасла, и на миг в покоях воцарился мрак. И в мраке том горели очи Гориславича…
Но вот открылась дверь и свет возник! Покои озарив, он разом вышиб тьму и смрадный дух.
— С кем ты, отче? — огляделся княжич. — Один?
— Теперь с тобой…
Князь Игорь распрямился, отер свой лик усталой дланью. И вдруг услышал шепот;
— Есть дева именем Обида. Она бессмертна! Слышишь, внуче? Богов отринуть можно — Обиду не отринешь!
Князь уши заткнул и закрыл глаза. Кричать хотелось, разрывая горло, крушить, выметывая страсть, абы не слышать боле глас искушения. Скорей бы утро… Там, при свете дня, с дружиною своей в походе придет покой. Душа окрепнет, ум же — просветлится.
— Сын мой, ответь: подвластно ль человеку Время? Могу ли я сей день начать сей час же? Или, напротив, остановить его, абы никогда не начинался?
— Время человеку неподвластно, отче, — промолвил сын. Подвластна воля. А волею своей ты в силах задержать поход иль, поспешая, его ускорить. Но Время не задержишь и на миг. Оно уйдет.
— Куда? Назад или вперед уходит Время?
— Назад, отец. Время — се дорога под ногами человека.
— Коль так, — князь Игорь вскинулся, взмахнул. рукой. — Могу ли я утечь вперед по сей дороге? Иль, на коня вскочив, умчаться в даль веков!
— След за идущим остается сзади; впереди себя следа ты не оставишь. К сему же, отче, дорога Времени идет по кругу, ровно гору крутую обвивая. И аже круг тот сотворив, поднимешься на пядь, не боле. А прямо правит лишь тропа Трояна.
Глава поникла княжья. И он в раздумье меч снял со стены и чресла лентою ременной опоясал. Затем из красного угла достал червленый стяг, расправил хоругвь.
— Путь мне указан. Пойду.. И волею своей соединю крамолами расколотую Русь!
20. В ГОД 1920…
На извозчике они добрались до здания Реввоенсовета, вошли в прохладный подъезд, и после короткого разговора с дежурным Андрей ощутил сосущую пустоту в душе, как бывает около постели родного умирающего человека. Только здесь он почувствовал, что уже давно не принадлежит себе, что судьба, отпустив ему последнюю возможность насладиться воздухом свободы, теперь всецело зависит от чужой воли.
Отлучившись ненадолго, дежурный вернулся, выписал Бутенину ордер в общежитие краскомов и вызвал конвой. Красноармеец с винтовкой встал подле Андрея и кивком головы показал на дверь.
— Что ж, прощай, — сказал Андрей растерявшемуся Бутенину. — Не поминай лихом.
И, заложив руки за спину, вышел на улицу. Босые ноги уже привыкли к земле, к щебенке, однако в Москве горячая брусчатка жгла ступни, и к этому, наверное, нельзя было привыкнуть.
Его привезли на Лубянку.
Ночь в одиночке показалась долгой. Он засыпал на несколько минут, однако сразу же начинал сниться тот полузабытый сон‑землетрясение: дом трескался и рушился, и надо было входить в него, чтобы вытащить слепых женщин. Андрей просыпался; вскочив с нар, подтягивался за решетку и смотрел в темное, пыльное стекло.
Утром ему принесли еще крепкие яловые сапоги и чистые солдатские портянки. Андрей не стал сразу обуваться, а, поставив их на нары, ходил взад‑вперед и думал. Сапоги были какой‑то приметой, каким‑то знаком… но — каким? Куда‑то поведут? Или вызовут на допрос? Или… просто они арестованным полагаются, как миска с болтушкой?
«Ну, если еще окажутся впору…» — загадал он, даже мысленно боясь произнести желание. Размяв портянку, он намотал ее на ногу, аккуратно, без единого рубчика; с опаской сунул ступню в сапог, потянул голенище. Пальцы скрючились, клещами сдавило пятку. Андрей опустил руки и, не надевая второго сапога, долго сидел, прислушиваясь к ноющей боли. Взгляд сам собой бегал по серым стенам, задерживаясь то на высоком окошке, то на обитой железом двери, пока не остановился на круглом отверстии волчка. В его глубине, там, за дверью, матово светился человеческий глаз. За ним наблюдали…
Андрей отвел взгляд, не спеша снял сапог. И неожиданно с силой запустил им в дверь. Грохнуло железо, искристая пыль замельтешила в косом солнечном луче. Закрывшийся волчок сразу стал черным и незрячим.
Он тут же пожалел об этом: стоит ли обращать внимание? Пусть смотрят, если кого‑то интересует, как он чувствует себя, оставшись наедине с собой. Пусть подглядывают, как он сидит, ходит, пусть видят, что он думает… Вся жизнь была на виду, на зрении сотен людей: а тут всего один какой‑то глаз…
Утром он снова отказался есть, хотя уже тошнота сосала под ложечкой; лишь кружку воды выпил. На прогулку его не выводили и целый день не беспокоили, если не считать внимательного глаза в волчке. Несколько раз Андрей ответно смотрел и старался прочитать чувства человека с той стороны двери. Но сам по себе, без лица, глаз казался каким‑то оловянным, бесчувственным. Скоро и к нему он потерял интерес, успокоившись на мысли, что ходят ведь люди в зоопарк глянуть на животных. И если верить Бутенину, об Андрее говорили — зверь…
Вечером опять принесли болтушку, и он, уже почти смирный, выпил ее через край, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Затем он вновь медленно двигался вдоль стен и изучал все черточки, все надписи, хотя и тщательно затертые, но все‑таки проступавшие по серой извести. Больше всего попадались колонки цифр — кто‑то считал дни; реже — имена и малопонятные фразы. В углу, справа от окна, Андрей различил нарисованное распятие, с деталями и светотенями, отчего оно казалось объемным, будто выпирающим из стены. Это напоминало божничку; возможно, кто‑то тут стоял и молился…
В следующее мгновение горячим ветром опахнуло голову и заложило уши, словно от ударной волны разорвавшегося снаряда. Ноги подломились, и лишь усилием воли он устоял и медленно развернулся лицом к двери: черное отверстие волчка глядело ему в грудь — точь‑в‑точь как винтовочный ствол.
Можно было сразу догадаться, что эта одиночка — камера смертников. Здесь ждут конца. И тех, кто чертил на стенах цифры и буквы, кто спал на этих нарах и молился у распятия, уже нет на свете…
Андрей опустился на нары. Теперь ясно, зачем везли его через полстраны в Москву! Каждому преступнику — свое, заслуженное. Простого убийцу казнят на сельской площади; именитого везут в столицу, возводят на плаху, чтобы не просто отрубить голову, а соблюсти ритуал — чтобы были и толпы народа, и палач в черно‑красном одеянии, и барабанный бой… И голову потом заспиртуют, выставят в музее. На все в этом мире есть свой, единожды и навсегда заведенный порядок, и изменить его никто не вправе, никакая власть. Если огонь горит, никого не согревая, и сжигает дом — это пожар; точно так же: если приговоренных к смерти станут убивать тайно — будет не казнь, а убийство! Не будь в мире ритуала — и распятия Христа не было бы… Так думал Андрей, сидя на нарах, и мысли эти и удивляли, и страшили его…
Его разбудили рано утром, и, только открыв глаза, он понял, что крепко и без снов проспал всю ночь. Первую за последние месяцы.
Надзиратель впустил в камеру тюремного парикмахера, и тот сразу же стал усердно намыливать Андрею лицо — трехдневную щетину на щеках и подбородке.
— Усики оставим? — спросил он.
— Зачем? — усмехнулся Андрей.
Парикмахер пожал плечами и, сунув конец ремня в руки арестанту, начал править бритву.
— Многие желают с усиками.
Брил он аккуратно, ощупывая пальцами каждую шершавинку, бережно гнул голову то влево, то вправо, то запрокидывал назад, чтобы почище обработать нижнюю челюсть. Затем смочил тампоном кожу на лице и насухо вытер белой простынкой. Между делом прижег йодом розовое пятнышко на шраме.
— Прошу!
— Благодарю вас.
Спустя четверть часа в дверной лючок подали чистое белье. Он принял это как должное, не спеша разложил рубаху и кальсоны на нарах и стал переодеваться. Конечно, не мешало бы сводить в баню. Последний раз он мылся в Уфе, под струей холодной воды из водонапорной башни. Впрочем, тут — свои порядки…
Переодевшись, он снова сидел в ожидании и примерно уже угадывал, что последует дальше. На завтрак принесли несколько рассыпчатых картофелин с большим куском рыжеватой селедки и луковицей.
Он съел все с аппетитом и без спешки и, когда подавал пустую миску, в лючок увидел лицо надзирателя.
— Какие будут просьбы?
— Сапоги тесные, — сказал Андрей. — А еще дайте бумагу и карандаш.
Люк захлопнулся.. Минут десять длилось ожидание. Сапоги принесли новее прежних и почему‑то еще теплые внутри, словно их только что кто‑то снял с ног. Андрей принял от надзирателя бумагу и карандаш, надел сапоги и сел за железный столик, привинченный к стене. Рука с карандашом легла на белый лист расслабленная и спокойная, и он, наблюдая за ней, как за чем‑то отдельно существующим от него, вспомнил брата, когда прощался с ним перед отъездом Саши в монастырь. Его руки были спокойными и чуть холодноватыми…
Однако дверь громыхнула, и надзиратель — уже другой, постарше годами, — сказал голосом сухим и бесстрастным:
— Березин, на выход.
— Я не успел написать письмо, — Андрей показал чистый лист.
— У вас еще будет время. Приказано выводить.
Андрей свернул бумагу и вместе с карандашом сунул в карман.
Ему казалось, что тюремные коридоры и лестничные марши все время поворачивают вправо, и пока он не очутился во внутреннем дворе здания, создалось впечатление, будто он прошел несколько огромных кругов. Здесь Андрея посадили в крытый черный автомобиль, рядом сел конвоир‑красноармеец, а впереди — военный, в котором угадывался гражданский человек. Машина долго петляла по городу и наконец остановилась у высоких мрачных ворот.
Андрея привезли в Бутырку и вновь поместили в одиночку. Не успел он осмотреться, как в скважине скрежетнул ключ и в камеру вошел тот самый полувоенный‑полуштатский, что сопровождал его в тюрьму.
— Моя фамилия Прудкин, — представился он. — Вот вам бумага и карандаш. Даже два, — он выложил стопку листов на столик, брякнул карандашами.
— У меня есть…
— Вначале выслушайте, — перебил его Прудкин. — Опишите всю свою жизнь, начиная с момента, когда вас мобилизовали в Красную Армию. И особенно подробно о том, что произошло на Обь‑Енисейском канале, когда вы преследовали банду Олиферова.
— Кому это нужно? — спокойно спросил Андрей, но Прудкин перебил, нажимая на голос:
— И главное — постарайтесь ответить на вопрос, верите ли вы, что в России можно построить самое совершенное общество, общество благоденствия. Допустим, в ближайшие двадцать лет…
— Отвечать не стану, — сказал Андрей. — Этот вопрос провокационный.
— Почему? Разве вы не можете ответить — да или нет?
— Могу… Видно, мне уже терять нечего… Но вы подводите меня под политическую статью!
— У нас нет еще никаких статей, — объяснил Прудкин. — Есть суды, ревтрибуналы, а уголовного уложения — увы…
— Кого эта интересует? — Андрей терял терпение. — Для кого писать?
Прудкин усмехнулся, защелкнул кнопку на портфеле.
— Пишите для потомков, — сказал он. — В назидание… И поторопитесь. Не забывайте: революция требует оперативности. Некогда миндальничать, размышлять… Пишите быстро, коротко и определенно. У вас в запасе всего сутки!.. Да, кстати, — он достал из кармана перочинный ножик и, секунду поразмышляв, положил на стол. — Потом вернете.
— Значит, через сутки меня расстреляют? — неожиданно для себя спросил Андрей.
— Об этом не принято говорить, — отрезал Прудкин.
— Да‑да, я знаю, — согласился Андрей. — Извините.
— У вас есть возможность выжить, — несколько помедлив, сообщил Прудкин.
Андрей взглянул на него и усмехнулся:
— Для этого я должен кого‑нибудь выдать? Продать? Или оговорить?
— Для этого, — чеканя слова, произнес Прудкин, — вы должны правильно оценить ситуацию, в которой находитесь.
— Я ее уже оценил.
— Тем более…
Прудкин, недовольный чем‑то, поморщился и вышел, чуть не столкнувшись в дверях с надзирателем.
Итак, срок — сутки, столько продлится, жизнь. Он открыл ножик, попробовал пальцем остроту лезвия и принялся чинить карандаш. Дерево было мягким, ровные стружки слетали на пол, сворачиваясь в колечки. Когда обнажился стержень, на колени посыпалась черная пыль.
Он вдруг вскочил, ощущая возбуждение: надо спешить! Спешить! В любой момент может что‑то измениться в планах людей, властвующих над ним, и тогда он не успеет исповедаться, осмыслить и излить на бумагу всю сложную жизнь последних лет! А это нужно сейчас! Очень нужно!
Время — сутки. А надо вспомнить и написать, что было с июня восемнадцатого, с момента, как его с братом и сестрой высадили из поезда в Уфе. Хотя нет, начать следует с конца зимы, когда его, больного тифом, вынесли из вагона и оставили на снегу. Но тогда будет не ясно, кто вынес и почему. Значит, придется писать, что люди в поезде боялись тифа, войны, революции, что перепутанная и смутная жизнь в России начала входить в привычку и жизнь человеческая невероятно подешевела, как дешевеют бумажные деньги, если истощился золотой запас. Кроме того, надо написать, что упали в цене честь и совесть — святая святых российской жизни, и потому нарушился главный ее ритуал… Может быть, поэтому нельзя за двадцать лет построить совершенное общество?
«Погоди, погоди, — оборвал он свою мысль. — Так вообще будет непонятно, с какой стати я ехал домой, когда формировалась Красная Армия и требовались командиры. Значит, начну с того, как дал подписку, что не буду выступать против Советской власти…»
Он примерился карандашом к бумаге, однако рука сама собой остановилась.
«А не лучше ли уж вспомнить, как, присягнув царю и отечеству, повел я свою полуроту в первую атаку? И как убил первого в своей жизни человека? Да, врага, но у него из простреленного горла текла обыкновенная человеческая кровь. И была она горячая, и прожигала снег до самой земли!..»
Он вертел в пальцах карандаш, а лист бумаги оставался чистым.
«Или лучше начать с детства, со своей первой раны… Нет, начну сразу с того памятного яркого зимнего дня на берегу Обь‑Енисейского канала, с живого столпа обезумевших от пулеметного огня оленей…»
21. В ГОД 1919…
Столп не развалился и не распался, даже когда над каналом повисла тишина. Он шевелился и дышал, пока животные, давя друг друга, бились в конвульсиях, а потом застыл, как извергнувшаяся из недр лава. Некоторое время еще слышался хруст костей и рогов, напоминая оседающую к земле кучу хвороста; затем воцарилось безмолвие.
А вечером, когда полумертвые от усталости красноармейцы бросили преследование банды и вернулись на берег канала, мороз так сковал туши животных, что без топора невозможно было отчленить ни кусочка. Впрочем, тогда было не до пищи: люди валились с ног и засыпали на снегу.
Операция для Андрея и его людей закончилась бескровно, если не считать двух красноармейцев, получивших легкие ранения; зато банда Олиферова потеряла до трехсот человек убитыми, весь обоз с оружием и боеприпасами, значительную часть оленьих упряжек, и сорок шесть человек было взято в плен.
И вот теперь, пока бойцы отдыхали в брошенных белыми чумах, пленные жгли огромные костры, чтобы отогреть землю и закопать убитых. А пока огонь загонял вглубь звенящую мерзлоту, они рубили и варили оленину. Работали лихорадочно, нервно, подчиняясь любой команде: великое ошеломление внезапного нападения красных в глухом, таежном углу еще не прошло, не остыло чувство неотвратимого конца, и, оставшись в живых, они пока не верили в это. Еще вчера они убивали и жгли, и каждый из них тайно от себя предугадывал примерный исход своей жизни. Однако пленение было неожиданным поворотом в их судьбе, непредсказуемым событием, и страх перед неизвестностью превратил их на какое‑то время в послушный рабочий скот.
Андрей, опьяненный удачей, возбужденный, не мог не то что уснуть, но и просто спокойно посидеть или полежать. Он обходил брошенный стан олиферовцев, считал трофеи, проверял, горят ли в чумах костры, сам менял караул, приставленный к пленным, и дежурных боевого охранения, присматривал, как варят оленину и как долбят яму, сдвинув огонь с оттаявшей земли. И словно споткнувшись на бегу, он часто останавливался перед столпом, глядел на его вершину и чувствовал, что на какие‑то мгновения утрачивает реальность: лунный свет зеленил переплетенные тела и рога животных, придавая фантастическому сооружению зловещий оттенок.
К полуночи он вдруг успокоился, обострившаяся усталость враз подломила ноги, метнула в глаза горсть колючего песка, но теперь он уже сознательно не мог бы уснуть. Его люди имели право устать и валиться с ног, имели право на слабость, на законный отдых и беззаботный сон; он же был обязан идти дальше их, терпеть больше тягот и лишений, чтобы не отступиться от единожды и навсегда избранной доли.
Перед утром, утроив караул и оставив за себя Ковшова, Андрей все‑таки забрался в чум, втиснулся между красноармейцами и мгновенно заснул.
Ему почудилось, что сон этот начал сниться, едва закрылись глаза.
Будто шел он с полком по горячей башкирской степи, и обжигающее солнце палило неприкрытую голову. Бойцы плескались водой, смеялись, и когда брызги попадали на лицо, то испарялись с коротким шипением, словно на раскаленном железе. Только вот никого он не мог узнать в своем полку: все вместе эти люди казались знакомыми — огни и воды с ними прошел, а каждый в отдельности — чужой. При этом шли они все босыми. От степи исходил жар, но земля мягкая, жидкая от воды, и ногам было приятно; чистая эта грязь ласкала ступни и щекотно выдавливалась между пальцев. Андрей, чтобы посмотреть в небо, круто задрал кверху заболевшую от зноя голову и — проснулся…
— Весна, — проронил Андрей, выпрастываясь из‑под шкур. — Капель…
— Да уж потеплело! — радостно сообщил вестовой. — Того и гляди забуранит… Завтракать‑то будете?
— Давай!
Дерябко принес вареной оленины, оттаянного на огне, чуть подгоревшего хлеба и котелок каши.
— Это уж на обед кашу заварили! — похвастался он. — Крупы трофейной аж пять мешков!
— Что? — подскочил Андрей. — На какой обед?!
— Дак времечко‑то — третий час, — вестовой засмеялся. — Ковшов всё рвался будить, а я не давал. Говорю, четвертые сутки человек не спамши…
И вдруг мощный грохот сотряс чум, ударило по ушам, струя дыма метнулась к стенке. Андрей вскочил.
— Это хлопцы тешатся! — опережая вопрос, пояснил вестовой. — Пушку наладили и по каналу лупят.
— Куда Ковшов смотрит? — Андрей закрутился в поисках валенок.
Валенки лежали за костром, сушились, кем‑то подставленные.
— Дак он первый и придумал! — сообщил Дерябко. — С обеда палят!
— Быстро Ковшова ко мне! И прекратить стрельбу!
Андрей намотал портянки, обулся, хлебнул горячей каши с салом. Новый орудийный выстрел раскатился над тайгой, и через мгновение разорвался снаряд. Веселый ор и смех откликнулся ему эхом. Ковшов пришел радостный и от этого выглядел вольным, независимым.
— Ты что там стрельбу открыл? — спросил Андрей.
— Лед долблю, проруби делаю.
— Что, угорел?
И только сейчас Андрей подумал о трофеях. Пулеметы еще можно было вынести на себе, вывезти, впрягшись в нарты, а что делать с орудиями и сотнями снарядов? Олени погибли, лошадей нет, да и не вытащили бы они по таким снегам неподъемные стволы и лафеты; Олиферов знал, как возить пушки по тайге.
И оставить нельзя: банда теперь до лета никуда не двинется с этих мест, лишившись обоза; значит, будут ходить по округе и, прячь не прячь, наткнутся, отыщут по следам, весь снег перевернут.
— Что будем делать с пушками? — Андрей покосился на ротного. Тот беззаботно махнул рукой:
— А утопить к чертовой матери!
— С нас голову снимут!
Дело принимало серьезный оборот. Он неожиданно подумал, что Олиферов, придя в себя, обязательно проверит, какими силами располагают красные, а узнав, что их всего‑то рота, — ударит непременно! Ему сейчас терять нечего: все равно пропадать в снегах! А в обозе у него осталось все; оружие, боеприпасы, продукты… Если уже не проверил и не готовит удар! А они тем временем — развлекаются!
— Почему меня не разбудили? — закричал Андрей, хватая полушубок. — К ночи надо уходить!
— К ночи и уйдем, — согласился Ковшов. — Только водички напьемся.
— Олиферов тебе напьется… Готовь роту!
Он почувствовал возбуждение и жажду действия, по силе равную вчерашней, победной. Перепоясался ремнем, схватил рукавицы и выбежал на улицу.
Слабый еще ветерок гнал поземку, шевелил края шкур на чумах и сметал густой иней с сосновых крон. Потеплело, но не так, чтобы разыгрался сильный буран, однако лес кругом шумел, и ночью под этот шум можно было неслышно подойти совсем близко.
Андрей обернулся к каналу и замер.
Пелена поземки вылизывала основание столпа, взвихренный снег колебался над его вершиной, и создавалось впечатление, что все это чудовищное сооружение воспарило и медленно летит над землей.
Он сморгнул видение, встряхнулся, отвернувшись от столпа, но взгляд уперся в пленных, сгрудившихся вокруг большого костра. Они стояли, подняв воротники шуб, и тянули руки к огню. Многие были одеты в эвенкийские малицы, И от этого их плотный круг чем‑то напоминал оленье стадо. А по тому, как они стояли — недвижимые и озаренные огнем, — по тому, как одинаково держали вскинутые руки, касаясь друг друга плечами, можно было подумать, что они исполняют какой‑то языческий ритуал, обрядовое действо заклинания огня.
— Так чего с трофеем? — спросил Ковшов. — Мои люди — не кони, чтоб на себе это железо возить. Да и не уйдем мы с пушками…
— Ладно, топи, — согласился Андрей. — Канал глубокий?
— Кто его мерил… — буркнул ротный.
— А надо измерить! Может, там воробью по колено?
— Измерим, — пообещал Ковшов и крикнул: — Клепачев! Давай!
Бойцы засуетились, звякнул замок. Снарядом вспороло траншею на заснеженном льду, но вода не выступала. Клепачев сделал поправку, и следующий взрыв взметнул стеклянный столб. Канал охнул, выпустив через пробоину воздух, и синеватое пятно, разрастаясь на глазах, поплыло по белому снегу.
— Давай! — снова крикнул Ковшов.
Когда пушка умолкла, Андрей недовольно покачал головой, но сказал без угрозы:
— Выуживать пушечки придется самому!
— Леший бы их выуживал, — бросил ротный и направился к нартам с оружием. — Мне они больше не сгодятся!
Андрей проводил его взглядом и, встав на лыжи, пошел проверять боевое охранение. Дерябко как тень тянулся за ним. Красноармейцы, облепив нарты, потащили их на лед.
А тут Березин встревает на каждом шагу и не дает сделать по‑своему.