Он зрел, как на печальном этом поле веселились половцы, собирая с мертвых дань. Ломая мертвым руки, они срывали кровавые кольчуги, а Игорю чудилось — с него сдирают кожу. Телеги заскрипели по степи, железные колеса колесовали павших — и это он позрел. Позрел, как копьями бьют раненых, как отрубают головы, друг перед другом похваляясь.
Позрел, как половчанин вытирает русскою рубахой сапоги, забрызганные русскою же кровью…
По‑зор…
Не поделив добычи, средь мертвых тел схватились победители. Заскрежетали сабли по щитам, запели стрелы, и от крови возрадовалась дева по имени Обида. А половцы, втоптав ногами злато — причину свары, бились насмерть, как недавно бились с русичами. И князь, позрев на эту битву, вкушал не радость, а страданье! Заразная болезнь — крамола — разила все народы. Она, как оспа, ветром разносясь, охватывала земли и лики метила своею черной метой.
Едва лишь обобрали мертвых люди — на поле брани пала стая воронья. И вмиг земля зашевелилась от черного пера. И волки, пира ожидавшие по балкам и яругам, лавиною пошли со всех сторон. В тот день в степи незнаемой довольно было пищи всем. Всех прокормить могло бы поле брани. Но на пиру том не настало мира. На трупах дрались птицы, и звери меж собою лютовали.
Позор…
Седло кощеево — волшебное седло: все зримо из него, что раньше не видали очи, что ум не брал, к чему и сердце было слепо. Сын, притороченный к спине отца, прирос к нему, и, словно став единой плотью, они смотрели в две пары глаз.
Было что зреть. Было чем зреть…
И вдруг над полем промчался шорох, словно ветер‑низовик: Кончак примчался, ходивший с ратью добивать дружину.
Смеялся он, сверкая золотым шеломом, куражился над пленными, со свитою шутил. Подъехал к Игорю, уставился, прищуря глаз раскосый. Затем позвал Чилбука, хозяина кощея‑князя.
— Верни ему доспехи, — повелел Кончак. — И меч вверни. И содержи, как подобает князя содержать. Он друг мне старый.
— Я не приму свой меч из рук твоих, — промолвил Игорь.
— Послушай, князь! Неужто ты забыл, как мы единой ратью ходили к Киеву?
Горячий конь под Кончаком копытил землю.
— Я помню Чарторыя. И лодию, в коей мы плыли, помню.
— Что ж на меня пошел ты, князь? Я бы земель твоих не тронул.
— Ты враг не токмо мне, — князь Игорь вскинул очи. — Ты враг Руси!
— С каких же пор ты стал тревожиться за Русь? — Кончак дивился. — Иль сел на Киевский престол? Иль молодость взыграла? Чести и славы жаждал?
— Искал с тобой сраженья, — мрачно бросил Игорь.
Кончак, переклонившись через луку, засмеялся, смахнул слезу.
— Нашел?.. Седло кощеево нашел! А лучше б заключили мир. Если перед братией неловко со мной дружить, могли бы тайный сотворить союз, как с твоим стрыем Ярославом. Твоих земель бы я не тронул, а ты бы не мешал мне за добычею на Русь ходить.
— Уж лучше я кощеем буду, нежели союзником твоим!
Кончак развеселился, и свита засмеялась.
— А мы с тобою, князь, давно в союзе! Повязал нас Чарторый, как ныне с сыном ты повязан!.. Но хочешь — отпущу? Оружие верну, людей, какие есть? И провожу к Донцу?
— Нет, не приму я милости твоей.
Оставив свиту, Кончак приблизился вплотную и глянул, щуря глаз:
— Ты что замыслил, князь? Какую думу тешишь в голове? Неужто ныне на Руси князья взгордились так, что милость не приемлют?.. Признайся же, кощей! Иль я избавлю тебя от тайных дум. Вкупе с головой!
— Тебя сгубить замыслил! — признался князь. — Ты привел меня на брег Каялы, но сам в ней и истопнешь.
Кончак смеялся долго, и воины его смеялись, качаясь в седлах, ровно в зыбках. Веселье разлилось на поле бранном.
— Ты, князь, летами молод, да стар умом! — сквозь смех кричал Кончак. — Из ума уж выжил! Возьми — что же сидишь ты? Возьми и утопи! — И вдруг, веселье оборвавши, промолвил холодно и зло: — Союз наш жив. Ты мне открыл ворота! На Русь пойду!
— Иди, — едва промолвил Игорь.
Полая вода Каялы бурлила, мыла берега. Сквозь муть и соль воды на дне белели кости…
Позор…
Глубока река Каяла, и брода нет.
Что ныне на Руси? Есть ли кому печаловать о поражении? Содрогнулась ли братия, услышав о позоре?
Кончак ушел на Русь и зорит города…
Раздумьями терзаемый, князь обращался к небу, но в землях Половецких оно казалось мертвым, и глас его тонул. Он слушал землю, но на берегу Каялы молчала и земля. Лишь струи тихо жалились, скорбили омуты глубокие да горе грохотало на камнях. А сердце билось в лоне, как в колоколе, но его молва едва касалась слуха…
Сомнения одолевали князя. С покорностью склоняясь пред судьбою, повинуясь року, хотел он Веры! Что труд твой не напрасен и что политая кровью степь родит плоды, и муки помогут отчине единство обрести!
Если нет, то зерна, брошенные в землю, мертвы останутся и прорастут грехом великим в собственной душе. Грехом пред братией и Русью!
В кощеевом шатре средь половецких веж лежал он вниз лицом, как мертвый. Гнила нетронутая пища, вода в пиале высыхала. Грызла руку зачервивевшая рана, но боль ее тонула в боли сердца и казалась сладкой.
Намедни он позрел, как продают рабов. Бояр его, дружинников плененных, повязанных за выи, поставили купцам, как ставят на продажу скот. Позванивая златом, заморские купцы товар смотрели, считали зубы, раны и лета. И цену назначали малую…
Потом их уводили на чужбину. Но прежде витязи прощались с князем. Им бы плевать в него, палить презренным взглядом и проклинать — они же кланялись ему по‑русски, до земли. Тяжелая камча гуляла по их спинам, сквозь белые рубахи рубцы кровавые вспухали — они же кланялись! И, связанные, оставались верными ему. И Игорь кланялся и мысленно просил прощения, прощался навсегда.
О небо! Если все напрасно — позор тебе!
В час раздумий тяжких в шатер вошел Олег, присел у изголовья.
— Худые вести, отче, — промолвил он. — Владимир, брат мой, Кончаковну посватал. Кончак ее отдаст.
— А худо ли сие?
— Худо… Тебя сомненья одолели, отче. Гони их от себя!.. А Владимир… Для Руси сия женитьба не послужит и мир не принесет. Со змеем лучше не родниться.
— Ты прав, сын мой, — помедлил Игорь и спросил. — Она красна ли?
— Красна…
— Дай бог, пускай живет!.. Что есть еще на белом свете?
— Гусляр пришел и, русичей собрав, поет, — поведал княжич. — Позвать его?
— Не время тешить слух. И душу баловать не время.
— Не бальства ради я хотел позвать, — признался сын. — Поведай гусляру о нашем пораженье. Позор, егда его позрят. Отай же нет позора!.. Поведай о страданиях своих, о муках горьких, о реке Каяле!.. И пусть же сей гусляр пойдет на Русь!
— Ты осмомысленный, сын мой! — князь оживился. — Я узнаю в тебе глас вещей матери твоей, моей жены… Зови! Зови же!
Гусляр был молод и красен ликом: седина едва виски посеребрили. Но, истощенный, статью сдал, и рубище висело на плечах.
— Откуда ты, певец, каких земель? И далеко ли путь свой держишь? — князь Игорь усадил его в шатре, подал кумыс.
— Я, князь, гусляр опальный, — и чашу осушил. — Меня изгнали.
— Опальный? — Игорь взволновался. — Ты интересен мне. Гусляр опальный ныне на Руси — сказитель правды. Скажи, за что изгнали и откуда?
— В Тмутаракани был я, да не по нраву попам пришелся, — певец тряхнул гуслями — серебряные колокольцы зазвенели. — Еретиком окликали и, науськав народ, камнями забросали. А сам я родом Греческой земли, но гречанином не был. Родители мои привезены были бог весть откуда и в рабство проданы. Кргда подрос — обучен был игре на арфе. Но прослышал, на Руси нет рабства, а песни слушать больно любят. И гуслярам житье‑раздолье. Сел на корабль и приплыл… Теперь же я изгнанник. Иду сквозь половцев на Русь, ищу хозяина, который бы пригрел несчастного изгоя.
— Добро, гусляр, — растрогался князь Игорь. — Какие песни ты поешь? Какие сказы знаешь?
— Я сказы о народе своем сказывал, — признался он. — О муках, кои терпит он то в рабстве, то в изгнании. О вере чистой пел. Русь слушала; разинув рты, жалели… Попы анафемой грозились. И вот изгнали, — взгрустнул певец и снова вдохновился: — Отныне славы я пою. Походы славлю и победы. А то сложу сказ величальный. Веселый, грустный ли — слушают с охотой…
— А мог бы ты поведать на Руси повесть о походе трудном? — князь Игорь встал, расправил плечи и, слабость переждав, продолжил: — Чтоб песнь твоя набатом по земле звенела. Чтоб долетела к каждому и, слух открыв, сердца бы озарила и поострила умы. Чтоб Русь, единым духом окрылившись, соединилась бы, аки персты на длани!
— Слова твои прелестны, князь! — воскликнул песнетворец. — Какой певец не тешится мечтой сложить такую песнь и овладеть сердцами всей Руси? Но скажи, о чем же будет повесть та? О войне и славе?
— О войне. И о позоре, — поведал Игорь. — Смог бы ты, позор восславив, призвать князей к единству? Наполнив их сердца обидою за пораженье, снять поволоку красную с очей и пробудить любовь? Чтоб к песне сей душою приложившись, аки устами прикасаются к кресту, давая клятву, никто из братии не смел нарушить заповедей слов святых?
— Чудно мне слышать, князь, такие просьбы, — расстроился гусляр. — В Руси, мне ведомо, в цене другие песни. Ушам князей приятна слава, дружине надобно веселье после ратных дел. Коль я же о позоре заиграю — меня опять забьют камнями! Никто не даст и на прокорм… Не слыхивал я, чтоб пораженье воспевали! Да ты здоров ли, князь?
— Я болен. — Игорь застонал. — Но ум пока что светел. Помысли же, гусляр. О славе песнь живет, пока есть слава. А жизнь ее короче вздоха! Но повесть о походе трудном, о позоре пробудит Совесть. Она же — дыхание всей жизни! И песнь о ней неподвластна Времени!
— Ты мудр, как Соломон, — гусляр вздохнул печально. — Беда лишь в чем твоя? За мыслями о вечности ты, князь, упустил тот самый вздох, который жизнь прервет. Есть надо каждый день. — Он возложил персты на струны, и по шатру поплыл веселый звон. — Послушай лучше, князь, о чудесах заморских! И вмиг забудешь про печали.
Князь Игорь дланью струны погасил и молвил тихо:
— Ты раб… Но ты же волен! Неужто распрей нет в твоей душе?
— Я же певец, не воин, — подивился тот. — И распри, князь, не мой удел.
— Ну, так ступай, — позволил князь. — Возьми, се хлеб тебе. Певцов и нищих на Руси и в самом деле любят.
Гусляр взял хлеб и, поклонившись, вышел. По новой вере, помнил Игорь, давая подаянье — богу подаешь.
Той же ночью, забывшись на мгновенье, в шатре услышал Игорь дыхание чужое. Очнулся, сел. Знакомый смрад сырой земли почудился ему.
— Ты, дед? Зачем пришел?
— Не дед я, — прошептал гость. — Я половчанин, именем Овлур.
— Ты мертвый?
— Нет, князь, я живой.
— Почто же чую я могильный дух?
— Ты сам, князь, на краю могилы, — сказал Овлур. — Гнилая рана тебя погубит скоро. Я снадобье принес. Хочу лечить тебя.
— Я не просил… Кем послан ты?
— Пришел я сам, — признался половчанин и, разорвав рукав рубахи, оголил шуйцу. — Коль ты умрешь так скоро, замыслы твои умрут с тобою. Кто ж повесть трудную поведает Руси?
— Откуда тебе ведомо о сем? — насторожился Игорь. — Ты кем подослан? Кончаком?
— Уймись же, князь… Я сторожил тебя и слышал все, — утешил тот. — Коль ты доверился гусляру нищему — доверься мне.
Овлур взял мазь и стал втирать ее. От рук его затихла боль и жгучий жар опал.
— А нашу речь откуда знаешь? — спросил князь Игорь.
— В Руси я жил… Твоя печаль близка мне, князь. Я зрел усобицы у вас, но в наших землях вострей куют крамолы. Благо бы, еже роды сходились в честной сече на бранном поле, — глубокою тоской дышал Овлур. — Обиду затаив, укрывшись ночью, род вырезает род! Всех, поголовно, и даже корешка не остается… Чтоб мести кровной не было потом. Но я остался и живу, а значит, и род мой жив еще… Скажи мне, русин, каким богам молиться, дабы сие остановить?!
— Неведомо мне, половчанин, — промолвил Игорь. — Сам бы жаждал знать…
— А ведомо тебе, где обитает богиня ваша — Совесть? Где приют ее: на небе? На земле?
— Совесть? — помедлил князь. — На Руси ее отринули. Она в темницу, в сруб, посажена и дремлет там в тяжелом сне. И чуть жива.
— Богиня Совесть вне человека жить не может! — воскликнул княжич. — Она мертва, коли исторгнута из сердца. И брат ее, близнец, Стыд именем, в тот час же умирает.
— Но где же? Где они?! Я бы хотел им помолиться!
— Они в тебе, — сказал Олег. — Прислушайся.
— Да я же половчанин! Сии же боги из Руси!
— Из Руси… Но Стыд и Совесть доступны людям всех народов, кто им возжаждет поклониться. Молись же им, Овлур! И ты, отец, молись. Они к тебе вернулись.
Князь Игорь посветлел очами. И очи осветили лик.
— Неужто токмо на реке Каяле возвращаются утраченные боги? Неужто путь к ним — есмь страдания и муки за отчину свою, и мне открылась тропа Трояна?!
Полон пригнали из Руси…
Сбежались половчанки посмотреть: не диво, но прибыток, коли продать. Богат товар был — красны девки и отроки двенадцати годов.
Лучше бы не зреть сие! Иль выколоть бы очи!
В рваных сарафанах, босы, и вместо ожерелий выи лебединые охватывает вервь. Но краса их разрывала путы! Синь очей плескалась со слезами и наполняла синью небо над половецкой степью. А белы косы, спускаясь с плеч, белили землю.
Отроки стояли, сбившись в тесную дружину, и собою прикрывали красных дев.
Князь, протолкавшись сквозь толпу, встал на колени, голову склонил.
— В горе вашем повинен я. Я открыл ворота Полю! Кляните же меня, казните…
В ответ молчание и горькая печаль. Да жемчуг синий землю покрывает! Былинкой тонкою под ветром качнулся отрок, выступил вперед:
— Мы из Посемья. Твои люди, князь.
Игорь поднял голову и слез не удержал.
— Что там, на Руси? — спросил он тихо.
— На Руси — печаль, — промолвил отрок. — Да половцы лютуют.
— А Святослав? Великий князь? Собрал ли он полки?
— Нет, не собрал. Одни не захотели, другие, посулив пойти, не шли. В тоске великий князь. А Русь в печали горькой.
Игорь проглотил слезу.
— Осмомысленный ты… Мог бы в дружину, а ныне в рабство путь тебе.
— Я рабом не буду! Я в Русь уйду! Дорогу я запомнил!
— Дай бог тебе удачи, — князь встал и обнял отрока. — Не забывай дорогу. А Русь очнется, встанет… Встанет!
Он побежал на половецкий торг и разыскал Чилбука, своего хозяина. Взмолился:
— Продай меня! Продай! Вкупе с людьми моими! — И бросился к купцам, затормошил камзолы: — Купи меня! Иль ты — купи?! Я князь! Я русский князь!
Купцы заговорили меж собой на непонятном языке и засмеялись. Чилбук отдернул за руку кощея и, гнев сменив на милость, проворчал:
— Ты князь в Руси. А в Палестинах свои князья. Им надобны рабы.
— Продай меня рабом!
— Тебя не купят, — хозяин усмехнулся. — Разве для забавы… Да цену малую дадут. Заморские купцы за товар с Руси ныне много не дают. Плохи рабы, хозяев бьют, бегут… Бары’шней за тебя, князь, выкуп получить, коль род твой пожелает. А нет — так я тебя порву конями. Или себе заставлю послужить. Забавиться хотят не токмо в Палестинах…
Князь под десницею своею ощутил плечо, услышал голос сына:
— Идем же, отче. Тебе — твой путь.
Он пошел. Перед очами качались вежи, зыбилась земля, давило небо.
— Жить со Стыдом и Совестью невыносимо! — князь задыхался. — Они терзают сердце сильнее всякого полона! Я их кощей отныне… И будет ли пощада?!
И вдруг услышал голос, от сердца и от неба исходящий:
— Се боги не щадят. И путь страданий токмо начинается…
— Ярославна?! — встрепенулся князь. — Освободи от власти неба! Я измучился… Не в силах уж очей поднять.
— Избавила б тебя я, ладо! И волосы отрезала бы, ветру отдала! Но мои чары не спасут от власти обрященных тобой богов! Стыд и Совесть сильнее чар моих. Они сильнее Неба!
— Доколе ж продлятся мои страсти, Ярославна? — взмолился князь. — И будет ли конец?!
— Сие неведомо мне, ладо… А чар моих осталось лишь тебя любить, — княгини голос задрожал. — Ответь мне, князь, живы ли мои дети?
— Они со мною рок мой разделили.
Вздох облегчения, сорвавшийся с небес, облегчил душу князя. Но в тот же миг ударил ветер, пахнуло падалью и гнилью. Чужой, скрипучий голос спросил:
— Ну что, добился своего?
— Ты кто? — напрягся Игорь.
— Не признаешь опять, — могилою дохнуло от земли. — Но ты не тешься, внук. Те боги, коим в жертву ты принес Обиду, тебя своею жертвой изберут и предадут закланью! Стыд и Совесть благородные владыки, но служить им предначертано простому люду. Помысли, зачем тебе холопьи боги? Захочешь править ты — не сможешь. А воевать поднимется рука? Нет, мой внуче. Князю не пристало сиим богам служить!
— Тебе они неведомы, — промолвил князь. — Мне худо с ними… Но, благодать единожды вкусив, уж больше не отринешь веры в Совесть!
— Вкушай, вкушай, внучок, — прошамкал Гориславич. — Попомнишь старика… — И закричал: — Опомнись же, безмудрый! Коль править миром все князья начнут по совести — какая ж скука и тоска над миром воцарится! Не будет ни обид, ни слез, ни поражений. И славы ведь не будет, и побед! Да скука вас изгложет! Ослепнут очи, на ржавые доспехи глядючи. В чем станете искать утехи?! Мне жаль тебя, внучок. Ты своей братией же проклят будешь, коль веру в сих богов рассеешь по Руси. Они же ненасытны! Чем больше воздаешь Стыду и Совести, тем больших жертв потребуют они. Да ты последнюю рубаху снимешь и голому отдашь. И все одно — всем мил не будешь.
— Послушай, дед, — прервал его князь Игорь. — Мне далеко так не узреть. Ты где сидишь‑то ныне?
— Да я нигде, — бросил Гориславич.
— А я же на земле. И зримы мне дела земные. Се красных дев уводят в рабство! Там города пылают! — князь Игорь погрозил. — Ты, дед, ковал крамолы и распри разжигал! Ты! Тебе была утеха, а горе мне досталось! Меня огонь палит! И сердце гложет не скука, а печаль. А очи с горя слепнут!.. Дед, послушай. Где б ты ни был, молю тебя и заклинаю — иди на Русь! Тебя там помнят! И признают. А ты покайся. И, покаявшись, поведай о моем походе! И закричи! Ты мертвый грешник. И когда о горе даже мертвые кричат — живые внемлют! Ну, иди. Иди же!
— Боюсь, — тихим гулом простонало из земли. — Мне хода нет на Русь. Меня пути лишили…
Метался князь. Каменной тесниной чудился шатер, и степь ему была мала, как детская рубашка. Ему бы гонца сейчас, глашатая, певца… или еще кого‑нибудь, чтоб в Русь послать! Печали, в коих ныне лежала Русская земля, могли возжечь лишь скорбь, а не сердца.
И тут из Киевских земель явился поп. Князь Игорь воодушевился и, радость не скрывая, бросился к его руке. Но поп отдернул руку и, воззрившись гневно, проговорил:
— Изыди, диавол! Эко корчит бес!..
— Святый отче! — взмолился Игорь. — Гневись, ногами топай! Я грешен, казни меня. Покаюсь я во всем. Но прежде слово мое выслушай!
— Слышать не желаю мерзких слов твоих и покаянья не приму! — застрожился служитель. — Пытать тебя пришел.
— Пытай, за все отвечу.
— С какими думами затеял ты поход свой?
— Руси беда грозила! А Святослав бы рати не собрал, чтоб Полю затворить ворота.
— Откуда тебе ведомо сие? Княгиня волхвовала? Иль богомерзких сих кудесников послушал?
— Волхвовала, — признался, Игорь. — Но и без чар чудесных было ведомо — похода не собрать.
Поп усмехнулся, оглядел кощея.
— Откуда тебе знать все промыслы господни?
— Се не от господа, святый отец, а от обид меж братьями…
— Довольно! — перебил поп князя. — В ереси своей гораздый стал. Известно мне, с какою целью ты в степь пошел! Знамения господнего не убоялся! Ты — человек, а ныне — раб. А жаждал уподобиться сыну божьему? Ты мучеником возомнил себя? И православных искушаешь на грешный путь? Апостолов сбираешь?!
Поп ударил посохом, и закачался на вые тяжелый крест.
— Я не уподоблялся богу, — промолвил Игорь. — Но страданий жаждал. Абы за позор свой обиду заронить в сердцах князей. И коли искушал на грех, то токмо самого себя!
— А гусляра? Коего ты просил восславить твои муки? Евангелистом сделать захотел?
— Гусляр тот нищий духом. Какой же он апостол?
— Ты ныне куешь крамолу против церкви! — объявил священник. — Мыслил ты, приняв мучения в полоне, явиться в Русь святым? И абы братия бо поклонялась и чтила богом? Не быть тому! По Русским землям тебя встретят батогами! Ты тешишься наполнить сердце гневом за пораженье русичей? А гнев тот супротив тебя оборотится! И первым бросит камень Святослав!.. Да полно! Останешься в полоне. Открывшему ворота в Русь выкупа не будет!
— Ты сказывал мне, что промыслы господни неизвестны человеку, — князь Игорь распрямился и вровень встал с попом. — Откуда ж ведомо тебе, как встретят меня в Русских землях? Кто первый камень бросит? Откуда знать молву, что по Руси пойдет?.. Нет, поп! Коль сие тебе известно — значит, исходит не от бога! А от тебя! И с кем ты вкупе!
— От меня, — признался поп. — Я служитель, посему ереси противу веры не позволю! Егда свеча горит и светит — благо. Но, опрокинувшись, грозит пожаром и бедствием великим. Не стану ожидать, покуда кров мой загорится!
— Свечу потушишь?.. Но придет ведь тьма!
— Абы Русь от тьмы сберечь, довольно света божьего!
— Нет, поп! Свет божий токмо днем! А кто же в сумерках посветит? Кто средь глубокой ночи воспылает, еже бы путь озарить? Человек! Че‑ло‑век!.. Днем, напитавшись божьим светом, светить ему во тьме!
Поп замахал руками:
— Светоносен токмо всевышний! А человека же он создал мелкой тварью. Червем на земле!
— Червя он создал червем, — не согласился Игорь. — Человека же — по своему образу и подобию Ты сам клевещешь!
— Анафеме тебя предам! — закричал поп. — Тебя забудут на Руси! И еже ты воротишься когда — потомки знать не будут, где твоя могила! Я лишу тебя пути!
— Лишишь меня пути?
— Покусившемуся на образ божий — да быть ему изгнанником! Изгоем!
— Благодарю, — промолвил Игорь. — И сей венец приму покорно. Ибо он Руси послужит!
И вдруг увидел Игорь очи сына, горящие от слез.
— Отец святый! — взмолился княжич. — Возьми с собою в Русь! Возьми!
— Сын?! — и князь осел, сломился. — Ты меня бросаешь?
— Прости, отец…
— Се божья кара! — возрадовался поп. — Не токмо братия, но чада тебя покинут. Все отвернутся от тебя!.. А ты, сын мой, — он погладил княжичу власы, — и впрямь на Русь собрался?
— Да, святый отче, возьми с собой!
— Зачем? Чтоб выкупить отца?
Княжич замолчал, потупил очи. Поп усмехнулся.
— Я смогу взять тебя, раб божий, еже ты согласен постриг принять. И в монастырь уйти.
— Приму постриг, — промолвил княжич.
— Что творишь ты — ведаешь ли? — князь в очи сыну заглянул и позрел такую тоску, как если бы его в рабство уводили на чужбину.
— Ведаю, отец мой…
Поп крест достал и княжичу поднес:
— Клянись, что не станешь выкупать отца от половцев. И крест целуй!
— Се долг святой, сыновний! — воскликнул Игорь. — Не лишай же долга!
— Прости меня, отец, — княжич приложился ко кресту. — Клянусь, не стану выкупать отца.
— Добро, — поп спрятал крест, оправил рясу. — Ночь бдеть в молитвах будешь, а поутру обряд свершим. И тронемся в дорогу.
Князь Игорь, стоя на коленях, гнул выю; голова к земле клонилась. А поп торжествовал победу! Он поверг его! И над поверженным вдруг милость проявил.
— Отрекись от замыслов своих! Пред братией покайся и пред богом. И на кресте клянись!
— Не отрекусь, — промолвил князь и встал. И, руки к небу вздев, воскликнул: — Не отрекусь!
Всю ночь Олег стоял пред образами, а Игорь — за его спиной — прощался…
Лишь на рассвете, уставший от молитв и дум, Олег к отцу оборотился и в очи ему глянул.
— Аще есть время, — напомнил князь. — Аще не поздно отказаться. Потом пути назад не будет.
— Служа богам, — мне старец сказывал, — ты служишь людям. Да будет так. Аминь.
— Ну что ж, ступай, — позволил Игорь. — И пой, коль голос будет! Пой, кем бы ты ни был — чернецом, боярином иль волхвом — пой! И Русь услышит…
Едва над степью встало солнце — шатер наполнился багровым светом и стены запылали. С молитвой на устах поп ножницы достал…
Князь Игорь смежил веки, отвернулся. Но сын вдруг крикнул:
— Позри, отец!
И он позрел. Пряди волос светились в солнце, но, тронутые лезвиями ножниц, мертвели на глазах и осыпались наземь. Змеей шипело безжалостное, неумолимое железо…
Все кончено! Пред князем стоял монах с котомкой за плечами. Чужое платье, лик чужой…
Они друг другу поклонились и встретились на миг очами. И ничего друг другу не сказали.
«Пой, и Русь услышит», — пожелал отец.
«Я голоса не пожалею!» — поклялся сын…
Потом он волосы собрал сыновьи, все до единого. Дышал на них, и в дланях грел, и к лону прижимал — не оживали.
И, выйдя из шатра под небо в низких тучах, взмахнул рукой, как сеятель, и распустил власы по ветру. Их понесло, взметнуло к небу, затем к земле склонило и — рассеяло по следу.
Когда поземка улеглась, забившись в травы, пронзило молнией ум и сердце застонало. Гонимый страстью и себя не помня, он побежал за сыном, но сторожа схватили, заломили руки, повергнув на траву.
— Как ныне твое имя? — кричал он в степь. — Имя как твое?!
А лик обласкивал седой ковыль, и волны на Каяле рокотали…
29. В ГОД 1918…
На утро была назначена экзекуция. Вчера выпороли купцов, показали остальным, что и в этом деле на первом месте — справедливость и равноправие, за которые ратуют красные. Сегодня мужики сами должны, спустив штаны, укладываться под розги… Нароков нервничал: что же теперь делать? Отменять нельзя, сразу станет ясно, о чем толковал с ним монах. И хозяин избы наверняка слышал, под дверью стоял… Где сейчас монах? Найти его!
Нароков позвал денщика, велел разыскать и привести монаха. И пока денщик бегал, князь метался по избе. Он уже готов был силой заставить того принять исповедь, готов был выплеснуть всю боль, весь страх, что накопились в душе. Сказать, как он заставляет себя не думать, что творит, не вспоминать, как дергается и вытягивается потом человек на виселице, а он, князь, внутренне тоже дергается и вытягивается, словно вешают его. И рот открывается точно так же, и язык вываливается наружу… Такое нельзя забыть! Вот почему ночью он, князь, может спать только с женщиной, да и то недолго — пока сон после любви уносит его куда‑то прочь от земного. А затем все возвращается, и он, сонный, опять дергается, и хрипит, и открывает рот. Женщины боятся и убегают, и он не просит их остаться, потому что это можно посчитать за проявление слабости…
Исповедаться только ему! Иначе ни перед кем больше не повернется язык! Исповедаться — и тайно пустить в расход. Иначе монах ведь и, в самом деле уничтожит его, если будет жив.
Вошел денщик, замялся у порога, растирая замерзшие руки.
— Что?!
— Зарубили его, ваше сиятельство. Инородцы обозлились… ну и…
Несколько минут князь стоял, сжав голову руками и едва сдерживая мышечную судорогу, коробящую тело. Затем спросил тихо:
— Кто зарубил?
— Сказывают, Андропов, со второй сотни.
— Ладно, иди, — бросил Нароков…
Рано утром, едва дымы над Усть‑Повоем взбуравили морозное небо, он вышел на улицу и направился к церкви. Во дворах уже суетились казаки, запрягали и седлали коней. С рассветом всему населению велено было снова сойтись на площади. Скамейки не уносили, разве что по‑хозяйски составили их у церковной ограды. Несмотря на ранний час, возле них толклись несколько стариков, а один и вовсе пришел с маленькой скамеечкой, которыми пользуются хозяйки, когда доят коров. Нароков вначале прошел мимо, затем вернулся к старикам. Те притихли, разглядывая его по деревенской привычке неприкрыто и откровенно.
— Что собрались? — спросил он. — Поглядеть захотели?
— Вчерась‑то мы уж посмотрели, — откликнулся старик на скамеечке. — А нынче сами пришли. Давеча есаул сказывал, всех пороть будут, подушно.
— Ты кто будешь‑то, батюшка? — спросил другой старик — с тяжелой клюкой. — Лицом вроде русский… Ежели ты начальник над басурманами, то уж сделай милость — прикажи нас потемну выпороть. Днем‑то нам не с руки, молодые увидят, стыдно.
— Нас и привязывать‑то нужды нет, — добавил тот, что сидел на скамеечке. — Сами ляжем. И кричать не станем, стерпим уж.
Нароков стиснул зубы и ушел в темноту.
Ему хотелось, чтобы вообще не рассветало сегодня. Он боялся, что при свете увидят его лицо и всем станет ясно, что он — слабый, беспомощный человек, как и эти выживающие из ума старики.
Он почти столкнулся с маленьким, толстым казаком, несшим охапку розог, остановил его, вспомнил фамилию.
— Ты за что монаха зарубил? — спросил тихо.
Андропов поставил вязанку на снег.
— Тебя ругал, Колчак ругал — большевик.
— Покажи мне, — попросил Нароков, — где ты его?
— Пойдем, пойдем, — закивал казак и по‑утиному покатился вперед. — Просил на площадь руби. Я за деревья повел. Большевик! На коленка стать не хотел. А мне бог роста не дал, Как голова рубить? Высоко!
Он шел, оглядывался и смеялся.
За поскотиной, на не загрубевшем еще снегу, лежал монах, раскинув руки, словно на распятии. Нароков опустился на колени возле его головы. Лицо запорошило морозной иглой, отчего небольшая курчавая борода его и волосы казались седыми. Он поднял скатившуюся с головы скуфейку, обмел порошу со лба и поцеловал. И пожалел, что не спросил даже имени монаха. Затем прикрыл лицо той же скуфейкой и встал.