Андрей проснулся от тихого говора… Оттянул холщовую занавеску, но увидел лишь стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй в солдатской шинели приехал на позиции…
Он спустился с печи и выглянул за перегородку.
За самоваром сидел Галя, а с ним — хмурый, словно невыспавшийся, мужик в дождевике, надетом поверх полушубка, и валенках с галошами.
— Вот он, гостенек мой разлюбезный! — засмеялся старик. — Возьми уж, своди его. Крюк‑то небольшой…
— Небольшой, — проворчал мужик. — Так нынче воды по колено! Куда я в пимах?
— Да уж своди, — попросил Галя. — Человеку чуда хочется, а ты…
Он повернулся к Андрею:
— Вот он, Зимородок. Говорю же: вредный — спасу нет.
«Леса, — думал Андрей. — Леса… Что‑то было, что‑то слышал ведь… Люди пропадали…»
— Собирайся, — нехотя бросил Зимородок и допил чай. — Да пошевеливайся! Темнеет вон…
Андрей оделся, поискал глазами винтовку и не нашел. Револьвер же торчал из горшка на полке.
— Ружья свои оставь, — недовольно пробурчал Зимородок. — Не хватало еще с ружьями туда… И так уж боязно с вами ходить.
— Эх, жалко, больше не увидимся, — сказал Галя. — Люблю, которые хоть в чудо верят… По ребятишкам‑то, видно, сильно соскучился? — вдруг спросил он.
— Что?
— Да по ребятишкам, говорю, тоскуешь, видно, — объяснил старик. — Сонный‑то все звал, все кричал…
— Хватит байки‑то болтать! — прикрикнул Зимородок и заторопил Андрея: — Пошли, раз собрался!..
Они вышли на мороз, сразу защипало лицо и стиснуло дыхание. Зимородок зашагал в сторону леса и даже не оглянулся. Андрей едва поспевал за ним, и когда хутор скрылся, Зимородок словно подобрел, пошел тише, вразвалку, и будто сразу потеплело.
— Заморочил тебе голову Галактион‑то? — спросил он. — Набрехал, поди, с три короба? И как только охота, пожилой человек…
Андрей не ответил. Ему показалось, что они идут по кругу, причем все время под гору. «Леса… Что же я о них слышал? — думал он сосредоточенно и никак не мог оторваться от размышлений. — Кажется, что‑то из детства… Грамотки… Бумаги…»
И тут он вспомнил, как лазил с Сашей в дядин запертый шкаф. В деле о сектантах тоже говорилось о Лесах. И Леса те — что‑то вроде места, где живут счастливые люди и не знают ни горя, ни забот. И что у них будто бы какая‑то особая связь с природой, с землей.
— Погоди, Зимородок! — окликнул он. — Я знаю, что такое Леса! Я читал!
— Ну и что? — спросил тот недовольно.
— Но это же все выдумки… Сказка о хорошей жизни… Мечты о гармонии человека с окружающим миром…
— А я что всегда говорю? — поддержал возмущенно Зимородок. — Конешно, сказки! Напридумывали, наврали!.. Леса, Леса! Болтовня одна! Говорю им, нету никакой другой жизни. Есть одна‑разъединственная, и у всех она одинаковая. Родился, подрос и ишачить пошел. Так до смерти. Правда, ребятишек еще нарожаешь, и всё тебе удовольствие. Хоть тут ишачь, хоть в Лесах ишачь — везде шея болит…
Кажется, Андрей зацепил его за живое, Зимородок разговорился, а сам тянул и тянул куда‑то под гору.
— Чего ты сказал? Гармония? Да видал я ее, ихнюю гармонию! У меня вон баба: как зима — так рожать приспичит. И каждый год — по девке. Какая гармония? Хоть бы одного мужика! Голимые девки! Восемнадцать штук! А еще сколько принесет? Гармония… Где я женихов столь возьму, когда мужиков вон днем и ночью колотят? До самой смерти, что ли, кормить девок? Или с дубиной выходить да партизан ловить в мужья им? Нету гармонии… Это тебе Галька напел?
— Я читал, — сказал Андрей…
Ночь никак не кончалась и становилось все темнее. Уже нельзя было различить деревьев, и Андрей шел с вытянутыми руками, опасаясь, что вот‑вот какая‑нибудь невидимая ветка выстегнет глаза. Зимородок ломился как лось, трещал валежником и все что‑то бурчал себе под нос. И вдруг Андрей понял, почему стало темно: вокруг не было снега — под ногами мягко шелестел мох и шуршали опавшие листья. Потом и вовсе захлюпало, и Замородок начал ругать всех подряд, шлепая галошами по грязи. Катанки у Андрея промокли, но сырые ноги не мерзли. И усталости он почему‑то не чувствовал…
Наконец начало светать, и упарившийся Зимородок присел на сухое место у ручья.
— Конешно, чего у них тут не жить, — проворчал он. — Вода горячая течет. Вон мужик ещё зябь пашет.
— Где? — покрутил головой Андрей, присаживаясь рядом.
— Да вон упирается… — Зимородок напился из ручья. — Тьфу, зараза, как помои… А я свою не успел поднять. Застыло все к чертовой матери! Опять хлеба шиш будет!
Андрей увидел в сумерках полувспаханный клин и мужика за плугом в рубахе навыпуск. Несмотря на такую рань, пахарь, видно, уже наработался и тяжело ходил за плугом, погоняя лошадь.
— Конешно, чего тут не жить? — повторил Зимородок. — Январь чуть прихватит снежком, а потом теплынь… Гармония… Да не будь здесь теплыни, была бы у них гармония?! В Африке какой‑нибудь тоже гармония. Там и штанов не надо носить. Ходи и проветривай задницу круглый год.
— Что же ты здесь не живешь? — спросил Андрей. — Перебрался бы да и жил.
— Поживешь тут, — заворчал Зимородок. — Держи карман шире!
— Но почему? — удивился Андрей. — Смотри, земли сколько! Селись и паши!
— Почему, почему… — Зимородок вдруг заорал: — Родом я отсюда, из Лесов! И жил тут! И Галька тут жил! Да выслали нас к чертовой матери! За границу снегов! И живем теперь, маемся… Земля есть, да как собаки на сене!
— За что? — Андрей вскочил. — За что вас из Лесов выслали?
— За то, что я не верил ни во что и работал как проклятый! — Зимородок потряс кулаком. — День и ночь воротил, сколь земли припахал… А что делать‑то? Семьища у меня! Жрать все просят! Вишь ли, у меня, сказали, веры в гармонию мало, а земли много. Дак чего, я украл ту землю?… Иван, — вдруг окликнул он пахаря. — Скажи, я хоть клинышек у кого земли оттяпал?
— Да ты что, Зимородок, — отозвался Иван. — Не бывало такого…
Но отозвался он как‑то несмело, с оглядкой, и потащил свой плуг на другой край поля.
— Вот, не украл, — удовлетворенно сказал Зимородок. — Я ведь даже и рассчитывал так, чтоб баба зимой рожала. Чтоб летом работать! А иначе на кой ляд жить‑то тогда? Какой интерес?.. Гармония… Работать надо!
Он похлебал рукой воды, сплюнул и отвернулся. Андрей мотнул головой, соображая, и вспомнил, спросил:
— А за что же Галактиона выслали?
— Этого‑то? — невесело усмехнулся Зимородок. — А шибко верил во что попало и работать не хотел. Вот нас крайних взяли да и выслали за границу снегов, на край света.
— Выходит, мы уже пришли? — спросил Андрей.
— Нет еще, — отмахнулся Зимородок. — Это Подлески. А до Лесов‑то еще шлепать да шлепать… Пошли, чего сидеть? Мне до солнца обернуться бы.
Они пересекли поле. Мужик, понукая коня, тянул борозду им навстречу.
— Иван! — крикнул Зимородок. — Пропустишь в Леса?
— Иди, да бегом! — отозвался пахарь. — Увидит кто, беды не оберешься.
— Пашешь?
— Да пашу маленько…
— Ну, бог в помощь, — буркнул Зимородок и тяжело побежал через вспаханную полосу. Андрей едва поспевал за ним, ноги тонули в земле. Иван торопливо запахивал их следы…
В березняке стояла изба, точно такая же, как и у Галактиона. Дым уже курился над трубой, какая‑то женщина выгоняла корову.
— Кто же в Подлесках живет — спросил Андрей.
— А такие дураки, как ты! — брякнул Зимородок. — Кому Галька со своим братцем Пронькой голову заморочили чудесами.
— Переселенцы, что ли?
— Навроде, — отмахнулся Зимородок. — По грамоткам пришли в Леса, а им в Подлесках наделы сунули, как бы в аренду. Да еще испытательный срок установили — семьсот лет.
— Сколько?! — поразился Андрей.
— Ну, не семьсот, дак семьдесят, — поморщился недовольно Зимородок. — А просидят тут все семьсот. И служба собачья…
Из березняка начиналась проселочная дорога с набитыми колеями, залитыми водой. С обочин то и дело взлетали тетерева и глухари. Андрей машинально замирал и тянулся рукой за винтовкой, но тут же вспоминал, что идет безоружным впервые за столько лет. А непуганая дичь рассаживалась вдоль дороги и провожала людей, поворачивая за ними головы. Потом на дорогу вышел лось и, пригнув рога, уставился на путников печальными, ленивыми глазами.
— Пшел! — закричал на него Зимородок и пихнул руками в круп. — У‑у, скотиняка, выставился. Обходи еще тебя…
Они прошли обочиной, лось даже не шелохнулся. Через версту они увидели медведя‑годовичка, который, лежа под сосной, ел белые грибы. «Неужели гармония? — думал Андрей, уже ничему не удивляясь. — Неужели есть в мире место, где не только люди с людьми, но и со зверями могут мирно уживаться? Если это так, то настоящее чудо — вот оно, перед глазами…»
Проселок повернул и уткнулся в баню возле ручья. Полянка была красивая, зеленая трава едва только начинала никнуть к земле, и кое‑где голубели анютины глазки.
— Пришли, — сказал Зимородок. — Вот тебе баня, вот дрова, а вон вода. Топи, мойся и входи в Леса. Немытых не пускают. Не успеешь сам войти, так за тобой придут. Ну, будь здоров!
— Погоди, Зимородок! — вдруг заволновался Андрей. — А если назад, то в какую хоть сторону?
— Назад отсюда сами не ходят! — сказал тот. — Не обессудь уж…
И пропал в ольховом мелколесье, еще не сронившем листву.
Андрей посидел на крылечке предбанника, снял кожух, скинул размокшие катанки, скрючил белые от воды ноги. Откуда‑то вывернулся серый горностай, обнюхал брошенный кожух, забрался в него и, угнездившись, задремал. «Гармония, — подумал опять Андрей и посмотрел на ольховник. — Врешь ты все, ворчун! Есть гармония! Разве это чудное место не благодать для человека и зверя? Врешь!.. Привести бы сюда жену, построить дом и жить. Вот и дед мой Иван Алексеевич пришел из России в Сибирь и увидел гармонию…» Он заметил на колу деревянное ведро, снял его и стал таскать воду из ручья. В бане было все выскоблено до белизны, вода в шайках казалась невидимой, и лишь легкое сотрясение давало чистую светлую рябь. Он набрал аккуратно наколотых березовых дров, затопил баню и, вдохнув сладкого дыма, окончательно расслабился. Есть ведь на земле такие нетронутые благодатные места. И все здесь чудесно: воздух, ручьи, трава. И звери ручные, и солнце теплое… Ничего больше не хочется, только бы жить да жить! Здесь можно любить, можно рожать детей и не бояться за их будущее. Наверное, именно здесь, откуда гражданская война кажется такой далекой и нереальной, у человека возрождается душа…
Баня истопилась быстро, сухой, пахнущий березовым листом жар приятно обволакивал усталое и грязное тело. Андрей напарился до умопомрачения, едва живым выбрался на улицу и искупался в ручье. Кожа скрипела от чистоты, рана на лбу подсохла и больше не исходила сукровицей и гноем. Он перевязал ее, оторвав край чистого холщового полотенца, и, открыв настежь дверь, чтобы отошел ненужный теперь жар, прилег на полкй.
«Как мало человеку нужно, — думал он. — Мир, любовь и чистота. Чистота тела и духа. Зачем люди воюют? За что они воюют, если ничего уже на свете не придумать, кроме мира, любви и чистоты?..»
Он так и заснул под эти тихие мысли, спокойно и умиротворенно, как не спал уже много лет.
«И дети», — словно кто‑то добавил за него к тем трем словам.
«И дети, — согласился он. — Много детей…»
Андрей проснулся, услышав мягкий голос:
— Мир и Любовь тебе, человек!
Он открыл глаза и увидел молодого еще мужчину с добрым сухим лицом. Длинные волосы были опоясаны красным ремешком, а одет он был в посконную рубаху до колен и грубые штаны. На ногах — лапти с белыми онучами,
— Чистоту и детей, — добавил Андрей. — И ничего больше в этой жизни человеку не нужно.
— И Труд, — мягко заметил мужчина. — Мир, Труд и все остальное. И больше ничего не нужно человеку.
— Да, — согласился Андрей. — И Труд.
Мужчина принес из предбаника рубаху, штаны и лапти — все точно такое же, что и на нем. Андрей начал одеваться.
— Именем я Наставник, — представился мужчина. — Наставник Лесов и Подлесков.
— А меня зовут Андрей… И я — никто…
— Ты — человек, — ласково поправил Наставник. — И имя тебе будет отныне — Человек. Отныне и на веки веков.
— Приятно, когда тебя называют просто Человеком и никак больше, — согласился Андрей. — Как меня только не называли…
— Что ты умеешь делать, Человек? — спросил Наставник, выводя Андрея из бани за руку.
— Воевать… Последние четыре года я воевал.
— Ты должен забыть об этом, — строго сказал Наставник.
— Хорошо, — согласился Андрей. — Я с радостью забуду!
— Ты был ранен? — мужчина кивнул на повязку.
— Да, еще весной… Не заживает.
— Здесь у тебя заживут все раны, — сказал Наставник. — А пока отвечай, если спросят: тебя повредил камень. Мертвый камень.
Они стояли на поляне. Андрей щурился от яркого солнца и подставлял ветерку жаркую грудь. Легко было в посконной одежде, ноги не чувствовали лаптей; казалось, мгновение — и он взлетит над землей.
— Есть ли у тебя братья, сестры, Человек? — продолжал расспросы Наставник, глядя мягко и не по возрасту смиренно.
— Были, — вспомнил Андрей и враз потяжелел. — Сестру убили красные, брата убили белые…
— Забудь о них. А на вопросы отвечай так: их убили мертвые камни, — наставительно изрек мужчина.
— Я не смогу забыть, — проговорил Андрей. — Это случилось недавно.
— Забудешь, Человек, — твердо сказал Наставник. — Иначе не будет тебе Мира, Труда и Любви.
— Попробую, — неопределенно согласился Андрей.
— Где твои родители?
— Отец умер от сердечного приступа. Мать… ушла в монастырь.
— И о них забудь, — предупредил Наставник. — Когда я введу тебя под Сень Лесов — назначу новых родителей. А братьями и сестрами тебе будут все обитатели Лесной Общины… Сейчас, Человек, — продолжал Наставник, — ты пойдешь один и осмотришь все наши Леса. И обо всем, что почувствуешь на душе, поведаешь мне. И выберешь себе место, где бы ты хотел трудиться.
— Я учитель гимназии! — вспомнил Андрей. — Я закончил университет. Могу учить детей!
— Ты не можешь здесь никого учить, — ласково сказал Наставник. — Учить братьев и сестер могу только я.
— Но я знаю историю, словесность…
— Историю и словесность знаю только я, — заметил Наставник. — И больше никто ее знать не может.
— Да, конечно, — согласился Андрей. — Я забываюсь…
— Ступай, — послал Наставник. — И никогда не забывайся.
Андрей пошел куда было указано и скоро среди леса увидел деревню дворов на тридцать. Она чем‑то походила на Березино; избы стояли маленькие, тщедушные, словно срубленные на скорую руку. Многие держались на подпорках, латаные‑перелатаные крыши провисали, словно ребра у худых кляч, перекошенные окошки врастали в землю. И даже церковь на площади напоминала березинскую, только у этой не было креста на куполе. Сначала Андрей прошел по единственной улице через всю деревню, затем вернулся и остановился у церкви. Чего‑то не хватало во дворах, что было в Березине. И вдруг Андрей понял — огородов нет! И куры не бродят по улицам, и свиньи не лежат в грязи. Он вошел в церковь, но вместо икон и алтаря увидел длинные столы вдоль стен, а на стенах, над столами, были развешаны и убраны полотенцами деревянные миски. Возле каждой миски висела деревянная ложка. И ни души.
Тогда он еще раз прошел эту убогонькую деревню до конца и заметил у леса узкие клинышки полей. Жаворонок, кружась в небе, пел совсем по‑весеннему, зеленели молодые березки, легкое марево поднималось над землей. Андрею вновь стало спокойно; мирные виды укачивали его и навевали приятные размышления. Еще издали он увидел мужика, пахавшего на тощей лошаденке, и направился к нему. Мужик неторопливо ходил за сохой, едва ковырявшей землю, и глядел по сторонам.
— Мир и Труд, — сказал Андрей. — Тебя как кличут?
— Человек, — сказал мужик и улыбнулся. Затем бросил соху, сел в борозду и вытряхнул землю из драного лаптя, после чего побежал догонять лошадь.
— А где остальные? — крикнул Андрей.
Человек махнул рукой в сторону березняка, взялся за соху и сунул ее в землю. Андрей ступил в лес и чуть не упал, запнувшись о спящих на траве людей. Какая‑то женщина сонно поглядела на него, смела сор со щеки и перевернулась на другой бок. Андрей прошел вдоль спящих, посмотрел на каждого, но никто больше не проснулся. От тепла и пения жаворонка самому хотелось лечь и подремать в траве так же беззаботно, как эти люди. Он поискал глазами свободное место и тут заметил какое‑то движение среди кустов. Сладко потянувшись, он заглянул туда и остолбенел: парень и девушка занимались любовью…
Андрей отскочил за деревья, и сон слетел в один миг.
— Мир и Любовь! — шепотом крикнул он, но ему не ответили.
Он огляделся, чтобы не наступить в траве еще на кого‑нибудь, и различил в березовой кроне фигуру человека. Он хотел и ему что‑нибудь пожелать, но вовремя спохватился — человек спал, скрючившись на сучке, и будить его было опасно, вдруг сорвется. И никого больше у поля не нашел. Однако, пройдя березняк насквозь, он очутился в саду. Мужик в таком же одеянии, как и Андрей, ходил под деревьями и околачивал палкой груши. Они сыпались на землю, а шустрые кабаны тут же хватали их и, громко чавкая, поедали. Тягучий сок стекал с их рыл и клыков.
— Мир и Труд, — поприветствовал Андрей садовода. — Где же еще люди есть?
— Мир, Мир, — бросил мужик. — Вона, по яблоням сидят.
И, не пожелав больше говорить, подался околачивать дальше. Андрей подошел к яблоням и неожиданно услышал томный голос:
— Мир и Любовь… Съешь яблочко, на, возьми…
Он поднял голову. Девушка с распущенными волосами, свешиваясь с дерева, подавала ему плод. Он машинально взял его, откусил: зубы еще побаливали…
А девушка вдруг спрыгнула ему на плечи и повалила на землю.
— Вы что? — неловко ворочаясь в траве, забормотал он. — Вы что делаете?!..
— Ты кто? — испугалась она.
— Человек, — опомнился Андрей. — Но вы так неожиданно…
— Я тоже Человек, — сказала она. — Чего тогда, как Наставник‑то?.. Мир и Любовь?
— Мир и Любовь… — растерялся он. — Да погоди… Люди кругом! Ты что?!
Он вскочил и, пригнувшись, побежал прочь. Вслед несся веселый смех, летели яблоки и груши. В одном месте он споткнулся о секача, кувыркнулся в траве, снова очутился на ногах.
— Мир и Любовь! — крикнули ему сверху.
Андрей попятился, стараясь рассмотреть, кто говорит, и в это время в деревне застучали обухом по лемеху. С деревьев и из травы вдруг посыпались горохом мужики, бабы, старики и старухи, ребятишки; прыгая, все помчались в деревню на звон, будто на пожар. Через мгновение сад опустел, и только кабаны похрюкивали, чавкая и чавкая сочными, перезревшими плодами. Делать было нечего. Андрей огляделся еще раз и подался вслед за людьми.
Однако, пока он шел к деревне, народ уже повалил обратно в поле. Андрей заспешил, но тут опять вывернулась девушка с распущенными волосами и бросилась на шею.
— Мир и Любовь, — горячо зашептала она. — Ты — мой, мой, мой… Скажи Наставнику, пусть избу даст. Да пусть выберет получше, пустые же стоят…
Девушка, смеясь, отскочила и смешалась с другими. Андрей качнулся, как пьяный, и почувствовал блаженство, словно от обволакивающего банного жара. «Мир и любовь, — повторил он про себя, — мир, любовь, чистота…»
И уже дома в Лесах не казались такими убогими, и пустынность улицы была просто покойной тишиной. Он вошел в церковь, где румяная, с ямочками на щеках, женщина мыла деревянные миски и благоговейно развешивала их по стенам. Наставник сидел там, где должен быть престол, и хлебал что‑то деревянной ложкой.
— Посмотрел? — спросил он.
— Посмотрел, — радуясь чему‑то, ответил Андрей. — Хорошо… Есть хочу!
— Ну‑ка, Женщина, дай ему Пищи, — сказал Наставник, и та проворно принесла миску.
Андрей зачерпнул ложкой, в мутной воде плавали крупинки и капустный лист. Попробовал на вкус и сразу будто бы отрезвел.
— Что это? — он побулькал ложкой.
— Суп, — Наставник дохлебал свое и отодвинул миску. — Это Пища!
— Нас в империалистическую войну так не кормили, — сказал Андрей. — И в «эшелоне смерти»…
— Ты еще не трудился, чтобы есть, — заметил Наставник. — Жена тебя выбрала. А ты выбрал себе труд?
— Какая жена? — не понял Андрей.
— Та, что подала тебе яблоко с древа… Так где же ты намерен трудиться, Человек?
— Куда пошлете, — пожал плечами Андреи. — Я всякую работу знаю… Но так работать, как они?..
— В общине каждый человек работает сколько может, — объяснил Наставник. — Главное, чтобы каждый день проходил в Труде.
— Да они спят! — возмутился Андрей. — Кабаны груши жрут!
— Ты должен забыть о жадности!
— Какая же это жадность? — Андрей вскочил, заходил вдоль столов. — Работать надо! Ты погляди, в какой вы нищете живете! Дома у нас скотину держат лучше. А что едят? Хоть бы огороды завели!..
— Все, что есть, принадлежит общине, — спокойно вразумлял Наставник. — Мы заботимся о Мире и Труде, о Любви и Чистоте. Мы заботимся о Гармонии. Помни: Гармония Человека и Природы превыше всего!
Андрей опустился на лавку, и вдруг ему стало невыносимо тоскливо, будто его насильно постригли в монахи. Наставник взял его за руку и повел на улицу. Андрей не сопротивлялся, хотя протест в душе не слабел, а, наоборот, рос.
Наставник привел его к избенке в два окошка, открыл дверь и впустил вовнутрь.
— Это твое жилище, Человек! — торжественно провозгласил он. — Отныне ты под Сенью Лесов. Благословляю тебя на Гармонию!
Он вышел и уже с улицы объявил, что завтра Андрею предстоит трудиться пахарем на зяби, однако тот больше не внимал его словам. Присев на край топчана, прикрытого рядном, он сжал голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, будто больной.
Леса, Леса! Сон или Явь?
Сон или Явь?
Сон…
Явь…
Девушка с распущенными волосами — отныне его жена — так и застала Андрея сидящим на нарах, согбенного и горестного.
— Милый Человек, ты привыкнешь, — сказала она. — Мир и Любовь.
Он только отрицательно помотал головой, не отнимая рук.
— Что же мы будем делать с тобой, Человек?
— Я уйду отсюда, — сквозь зубы выдавил он. — Уйду!
И поднял глаза. Она смотрела на него с любовью и состраданием. Казалось, вот‑вот расплачется.
— Пойдем вместе? — предложил он. — Зачем тебе такая жизнь? Есть другая, интересная!.. Правда, там война. Но все равно лучше!
Она не поверила, улыбнулась несмело.
— Кругом Мертвые Камни… Другой жизни нет!
— Есть! Там нет такой Гармонии, но жизнь есть! Вот кончится война…
— Ты не обманываешь, Человек?
— Нет, это правда!
Смятение промелькнуло на ее лице. Потом она спохватилась и высыпала из передника яблоки на топчан.
— Вот, ешь, Человек! Ты не успел поесть в Храме. Брать яблоки в саду нельзя, но я нарушила запрет, нарушила Гармонию — ведь ты же голодный!
Он отмел яблоки, спросил настойчиво:
— Ну, пойдешь со мной?
— Из Лесов нельзя уйти, — сказала она безнадежно. — В Подлесках живут люди, которые не выпускают никого. Ловят и возвращают… Нужна Печатка на кленовом листе. Тогда пустят.
— Достань!
— Листьев много, но Печатка у Наставника.
— Выкради!.. Ты же выкрала яблоки!
Ее глаза заволоклись горем, однако она, сдерживая слезы, покивала головой и убежала. Андрей заметался по крохотной избенке. Эх, нет револьвера! Прорвался бы через все заслоны, через все заставы!
Она вернулась тихая и печальная. Вошла и сразу села на топчан, опустив голову. Волосы рассыпались и закрыли лицо..
— Не достала?.. — похолодел он.
Она молча выпростала руку из‑под волос и подала ему кленовый лист с круглым оттиском, в котором значилось — свободен.
— А себе?
Она покрутила головой, сказала сдавленным голосом:
— Не пойду… Тебе нет Гармонии здесь, мне не будет там. Я привыкла. Иди. Яблочков возьми на дорогу…
Андрей обнял ее, безвольную и слабую, будто подрубленное дерево.
— Мир и Любовь тебе, — сказала она и сунула ему за пазуху несколько яблок. — Иди.
— Мир и Любовь, — поклонился он и канул во тьму ночи.
Он бежал по темной земле, держа на ладони кленовый лист, и от него, желтого, исходило золотое сияние. Под ногами гремели камни, шуршал мох, хлюпала вода. Потом вновь заскрипел снег…
Он очнулся и понял, что лежит на русской печи, укрытый шубным одеялом, за столом кто‑то разговаривал, шумел самовар, хрустели под ножом яблоки. Он оттянул холщовую занавеску, и взгляд упал на стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй приехал на позиции…
Андрей перевернулся и отодвинул занавеску с другой стороны.
За столом у самовара сидели бородатые мужики, потели, вытирались полотенцами и хлебали чай из блюдец. Он вгляделся и признал Ульяна Трофимовича. Радость шевельнула слабое тело.
— Ульян, — тихо позвал он незнакомым голосом, — Ульян…
— Никак, очнулся? — приподнялся тот, проливая чай на скатерть. — Очнулся, бродяга!
— Где я? — спросил Андрей.
— Да на хуторе, — веселился Ульян Трофимович. — Ничего, Галька меня выходил и тебя на ноги поставит… Галактион! Очнулся барин‑то!
В избу вошел молодой еще мужик с красным ремешком на длинных волосах, прогудел:
— Ну и добро… Да недельку еще пролежит.
Андрей увидел яблоки на столе, попросил:
— Ульян, дай яблока.
— Да у тебя ж зубы выпадают, — застонал тот. — Какие тебе яблоки, барин?
— Размочи в чае и дай, — предложил Галактион. — Ему полезно будет…
Андрей рукой подозвал Ульяна, спросил шепотом:
— Где меня нашли?
— Да в берлоге же! — засмеялся Ульян. — Помирал…
— А яблоки… Яблоки откуда?
— Не знаю, — Ульян пожал плечами. — Должно быть, Галька откуда принес.
Андрей перевернулся на спину и некоторое время лежал, напрягая память и глядя в беленый потолок. Затем спохватился, вновь подозвал Ульяна:
— Скажи… Только правду. Ты слышал о Лесах?
— Как же не слышал? — удивился Ульян. — В лесах живем дак…
— Не‑ет, о Лесах, где Гармония…
— Оставь его, — снова прогудел Галактион. — Ишь бредит…
Но он не бредил. Он лежал и старался вспомнить: Леса — сон или явь?
Сон или явь?
Сон…
Явь…
В ГОД 1919..
К январю в отряде Анисима Рыжова набралось уже до сотни человек. Морозная зима и глубокий снег держали партизан в зимовьях, наспех срубленных бараках с дымными глинобитными печами, а народ все прибывал, прибивался разными путями, поодиночке и семьями, мужики, бабы, старики, ребятишки. Однаке больше, чем мороз, донимал голод. Дичь в округе выбили еще с осени, и теперь пробавлялись случайно подстреленным лосем, рыбой да тем, что могли добыть, нападая на колчаковские обозы, редко проходящие зимником по Повою. А взять на зимнике можно было немного: с севера везли в основном пушнину, мед и орех. А нужен был хлеб, самый простой ржаной хлеб, который в былые времена не переводился, а ныне — днем с огнем не найдешь…
Анисим Рыжов понимал, что таким образом к весне не только не собрать сил, но можно и растерять то, что есть, ибо станет еще голоднее и люди начнут уходить, разбредаться кто куда. После выздоровления Андрей все время находился в отряде и был при Рыжове вроде начальника штаба. Горячий по натуре, Анисим, подгоняемый бездействием и голодом, рвался воевать, грозился сняться с обжитых мест и уйти ближе к Есаульску, на тракт, и Андрею едва удавалось сдерживать его. Дело доходило до ругани, до обид, когда они, и без того надоев друг другу в тесном таежном житье, не разговаривали по нескольку дней, и Ульяну Трофимовичу каждый раз приходилось мирить их. Андрей был категорически против поспешных боевых действий; отряд, убеждал он, должен тихо сидеть в тайге и незаметно копить силы, добывать оружие и проводить учения. А весной — неожиданно ударить по Есаульску, взять его, очистить уезд от колчаковцев и держаться, пополняя отряд новыми силами. В те времена еще не было никаких связей с другими соединениями, отсутствовало всякое руководство партизанской войной, и путь, выбранный Андреем, казался ему самым верным…
Доводы начальника штаба несколько отрезвляли Рыжова; захватив огромными своими ручищами красную бороду, Анисим горбился, впадал в глубокую задумчивость и походил на обиженного ребенка. Но такая задумчивость ни к какому решению не приводила. Андрей замечал, как глаза его медленно становились непроницаемыми, а лицо словно бы переплавлялось в деревянную, бесчувственную маску. Рыжов тяжело вставал на ноги, разворачивая свою двухметровую фигуру, стучал кулаком по гулкой груди:
— Так мы и здесь покладемся! — орал Анисим. — От голода!.. Знаю, что ты задумал, знаю. Отряд хочешь к рукам прибрать! Раз офицер, дак в командиры? Не‑ет, война гражданская идет! Значит, и командиры гражданские!
Однажды Рыжов в порыве ярости и подозрений начал прогонять его из отряда. Андрей молча взял котомку, винтовку и пошел со стана. Анисим догнал его уже в лесу, схватил за плечо, потряс:
— Ладно, Андрюха, ну чего ты? Не уходи… Чего я один‑то? Без штабу. Командир — голова, а штаб — шея. Куда шея повернет, туда и голова смотреть будет. Я так понимаю. Не обижайся, я же мужик.