Пергаменщикова он вспоминал чуть ли не каждый день. Андрей подозревал, что Рыжов еще потому рвется в бой, что хочет разыскать бывшего ссыльного и лично его казнить. При одном упоминании о нем Анисим багровел так, что кожа на лице сливалась с бородой, сжимал кулаки и выдавливал из себя всего лишь два слова, будто только что вынутых из горна:
— Казнить буду.
Андрей вернулся в отряд, и все началось сначала.
В ту же голодную и холодную зиму Андрей часто, словно сон, вспоминал призрачные Леса. Он боялся много думать о них, поскольку воспоминания эти походили на сумасшествие либо больной бред. Разумом он верил, что не был ни в каких Лесах, все это привиделось ему во время болезни, но в его кармане лежал кленовый лист. Андрей боялся даже доставать его, лишь щупал сквозь ткань одежды, проверяя, на месте ли он, и каждый раз, прикасаясь к карману, вспоминал приветствие — Мир и Любовь! Вспоминал девушку со светлыми распущенными волосами, и душа наполнялась какой‑то печальной радостью.
Андрей знал, что клен не растет в сибирской тайге, тогда как же попал к нему этот лист? И если Леса — плод воображения, то где же он был?!
Он осторожно расспрашивал партизан о Лесах, многие о них слышали, однако имели в виду не сами Леса, а грамотки, которые будто бы разносил по деревням Прокопий‑дурачок. Одни предполагали, что все это — выдумки самого Прокопия, другие кивали на раскольников, которые якобы кочуют от скита к скиту по всему краю в поисках заветного Беловодья — последнего осколка земного рая…
Той же зимой в отряде появился Лобытов.
Он пришел с двумя молодыми парнями; все трое были тепло одеты, вооружены, имели запас продуктов, хорошие лыжи, и с первого же взгляда стало понятно, что эти люди не просто прибились к отряду, как прибивались другие, а пришли специально и знали, к кому идут. Они сказали, что ищут партизан, и Рыжов, порадовавшись, что парни явились без семей, оставил их в отряде. Но поздно вечером в избушку ворвался Дося, потряс кулаками:
— Ты кого пригрел, Анисим?! Мать твою!.. Я ж признал одного!
— Что такое? — насторожился Рыжов.
— А помнишь, продразверстка была? Еще при красных?
— Ну?
— Дак один из них хлеб из мужиков вытрясал! Вота! — Дося повращал глазами. — Глядеть надо, раз командир! Он мне наганом в морду тыкал! А ты в отряд его!..
— Давай их сюда! — приказал Рыжов. — Поглядим.
Дося, а с ним еще человек десять свободненских притащили парней, уже связанных и обезоруженных, поставили перед командиром. Дося поднес кулак к лицу одного из них, интеллигентного вида, сплющил ему нос.
— Вота тебе! Вота! Нагана нету, а то бы и я тыкнул!
Анисим отослал партизан, закрьр дверь на засов, потом развязал руки парням.
— Мы думали, у тебя, Рыжов, партизанский отряд, — недовольно сказал Лобытов. — А у тебя банда.
— Ты полегше, паренек, — заметил Анисим и пристукнул ребром ладони по столешнице. — Кто такой, чтоб судить: отряд или банда? Кто такой?
— Мы из Центросибири… Я — Лобытов. Ищем партизанские отряды, чтобы объединять и направлять действия.
— Ишь ты, правильщик, — огрызнулся Рыжов. — А чего ж тогда втихомолку пришли?
— Посмотреть хотели, — подал голос интеллигент. — Настроение и прочее…
— А ты помалкивай пока! — отрезал Анисим. — С тебя спрос особый. Дак чего дальше? Ну, пришли, поглядели, чего?
— Ничего, — просто сказал Лобытов. — Оставим вам нашего представителя товарища Коркина. — Он показал на интеллигента. — А сами пойдем дальше.
— А зачем? — набычился Рыжов. — Хлеб вытрясать? Так нету хлеба! Сами голодные сидим! Он подобрал, — Анисим ткнул пальцем в Коркина. — Потом Колчак недоимки стребовал! Шиш у нас!
— Успокойся, товарищ Рыжов… — миролюбиво сказал Лобытов, однако Анисим прервал его, ахнув кулаком по столу:
— Командовать?! Мной командовать?!
— Никто тобой командовать не будет! — потерял наконец выдержку Лобытов. — Командуй сам сколько влезет! Говорю тебе — товарищ Коркин будет за представителя. Для связи с общим руководством партизанского движения Сибири!
Рыжов молча поворошил могучую бороду, соображая что к чему, потом показал на Андрея:
— Вон у меня есть! Начальник штаба!
— Это еще лучше, — успокаиваясь, сказал Лобытов. — Вместе будут работать.
Анисим на мгновение расслабился. Подумал с минуту. Затем вдруг выбросил руку в сторону Коркина, потряс пальцем:
— Этого? Этого мне не надо! И даром не возьму!
— Пойми, Анисим Петрович, выбирать не приходится, — попытался образумить его Лобытов. — Каждый человек на счету.
— Чтобы он ходил и людям моим глаза мозолил? Да ни в жизнь! — отрубил Рыжов. — Наганом пугать, хлеб грабить — а потом навроде как начальник оттуда? — он показал на потолок. — Во! — свел пальцы в фигу. — Если хошь, оставайся сам. А твой Коркин пускай еще куда идет, где его на морду не знают. И весь сказ!..
Видя, что упрямого Рыжова не переспоришь, Лобытов махнул рукой и… остался в отряде.
Андрей как‑то сразу сошелся с ним, и начались длинные, на несколько вечеров и ночей беседы. Поскольку спали в одной избушке, Рыжову быстро надоели эти беспредметные разговоры, он ворчал, ругался, заявлял, что не терпит болтунов, что сейчас надо говорить и думать не о политике, а о том, как накормить и сохранить отряд…
— А ты тоже слушай и вникай, — предложил как‑то Лобытов. — Тебе, Анисим Петрович, пора вступать в партию большевиков.
— Я уже вступил в одну партию, хватит! — отрезал Рыжов.
— В какую? — удивился Лобытов.
— В каторжную. Меня с ней железом обвенчали. Крепкая партия. Покрепше большевиков будет.
И все‑таки не спал ночами — лежал, слушал, думал. И нередко, прервав на полуслове разговор Андрея и Лобытова, высказывал какую‑нибудь новую мысль: как достать хлеба, мяса, соли…
А решение пришло внезапно, вернее — родилось вместе с известием, что в Березино приехал полковник Михаил Березин с небольшим отрядом охраны и намерен устроить экзекуцию и пожечь избы тех, кто грабил дом его отца и брата. Рыжов в тот же час отобрал полсотни человек из отряда и заявил, что пойдет выручать березинских.
Андрей ничего не знал о дяде с начала семнадцатого года. Именно тогда пришло на фронт последнее письмо от Михаила.
Заметив, что партизаны стали смотреть на него как‑то пытливо и будто все время хотят спросить о чем‑то, почувствовав недомолвку и в разговоре с Рыжовым, Андрей твердо решил, что пойдет вместе с ним. Анисим вроде бы даже и не обрадовался этому решению, но тут против встал Ульян Трофимович.
— Не ходи, Андрей, — мягко посоветовал он. — Зачем пытать себя? Зачем душу‑то свою рвать? Не гожее это дело — воевать с родным дядей. Хоть он трижды враг, а дядя. А ты ему племянник. Одна злоба от такой войны будет.
Его поддержал Лобытов. Вдвоем они кое‑как уговорили Рыжова. С Анисимом пошел Ульян Трофимович. Но прежде, отозвав Андрея в сторону, спросил:
— Что сказать‑то ему, коли встретимся? Мало ли как бывает…
— Скажи, что зла у меня к нему нет, — ответил Андрей. — Скажи, что доля уж нам такая выпала…
Рыжов ушел… Через три дня настороженного ожидания пришла весть, что полковник Березин успел выпороть чуть ли не поголовно все село, прежде чем был захвачен партизанами, а его охрана в двадцать человек перебита. Анисим также сообщал, что полковник расстрелян им лично, как «злобный враг революции и новой свободной жизни». Он все‑таки осмыслил ночные разговоры Андрея с Лобытовым, поскольку раньше от него таких слов было не добиться.
Весь тот день Андрей бродил на лыжах вокруг партизанского стана и думал почему‑то о том, что жизнь обязательно когда‑нибудь столкнет его с сыном дяди Михаила. И сын, возможно, никогда не узнает, как погиб его отец. А он, Андрей, сможет ли рассказать правду? А если и сможет, то поймет ли сын? Или осудит? Или он станет оправдываться, ссылаясь на гражданскую войну, на страшное время братоубийства? И будет чувствовать себя преступником? Сможет ли он донести до него состояние своей души, когда узнал о зверствах Михаила?! Андрей терялся в думах. Или лучше молчать перед сыном, как будто он ничего не знает?.. А может, рассказать, как пороли людей в Березине, и женщин в том числе?.. Нет, тогда придется поведать и о том, как разграбили поместье его деда, Ивана Алексеевича. Хотя и тут не совсем правда. Сначала надо определить роль некоего Пергаменщикова, что науськал этих людей забрать у барина его имение, поскольку оно‑де нажито чужим трудом… Стоп! И опять неправда: Иван Алексеевич всегда хотел, чтобы люди жили хорошо и не знали нужды. Он и в Сибирь‑то из‑за этого приехал и привез с собой их — на вольные земли и житье… Андрей мучился думами: неужели невозможно будет сказать сыну всю правду? Да чего там: сейчас‑то невозможно понять и осмыслить ее до конца!..
А он уже предчувствовал — судьба сведет…
Анисим Рыжов после освобождения Березина в тайгу не вернулся. Спустя еще трое суток он сообщил, что решил выбить колчаковцев из своего родного Свободного и осесть до весны там. Дескать, большинство партизан разойдутся по своим избам и уж в семьях‑то как‑нибудь прокормятся и дотянут до весны. А остальные полсотни человек тоже полегче перезимуют в тайге, да и будет место, куда расселить людей, прибывающих в отряд. В этой же записке в конце следовал и первый в его жизни приказ: назначить Андрея «временным командиром роты».
Андрей с Лобытовым заволновались. За полковника Березина колчаковцы наверняка станут мстить и пошлют карателей, хотя дядя Михаил приехал откуда‑то с Дальнего Востока. К Рыжову послали нарочного с советом вернуться в тайгу, чтобы не вступать в бой с карателями и не выказывать белым того, что на востоке от Есаульска собирается значительный отряд партизан. Анисим неделю молчал, а потом вернул нарочного с подробным письмом:
«Начальнику штаба Андрею Березину от командира партизанского отряда товарища Рыжова. Приказываю сидеть на месте и помаленьку ждать весну. А также приказываю послать в Свободное всех баб и ребятишек. Пускай до весны тут сидят. Я Свободное освободил, пришли каратели, я их победил, разгромив у Кровавого оврага так, что клочья полетели. Одних убитых только тридцать шесть, а ушло душ семь‑восемь. Еще я тут буду ковать пушки к весне и сабли. Еще приказываю: всех, которые приходят, допрашивать хорошенько. Говорят, Колчак шпионов распускает по тайге. Всех шпионов казнить немедленно. Допрашивает пускай Лобытов, он мужик бойкий. А ты, Андрей, больно жалостливый стал. Дядьку своего не жалей. Глянул бы, как он людей тут исполосовал, дак тошно стало. А добро ваше он по избам собрал, склал в кучу на усадьбе и зажег. Чтоб никому не досталось. Вот какой он. Слыхал я еще, что Пергаменщиков где‑то в Есаульске околачивается. Хоть бы до весны никуда не делся. Остаюсь — ваш командир партизанов Есаульского уезда Анисим Рыжов».
С тех пор с Рыжовым началась переписка. Андрей докладывал ему, сколько человек прибыло, кто такие и откуда. Получал новые указания. И даже посылки — то мешочек муки, то кусок сала или каравай мороженого хлеба.
В начале весны Андрею приходилось посылать нарочного чуть ли не каждую неделю. Если зимой к отряду прибивались самые разные люди из всяких мест — больше всего поротые мужики, охотники, ограбленные бандитами, безлошадные ямщики и извозчики, — то весной вдруг пошли домовитые богатые крестьяне. Они приходили со своим оружием, с запасом хлеба и сала, хорошо одетые, да еще и с сапогами в запасе — на лето расчет был. Шли с сыновьями, с братьями и зятьями, располагались степенно, жили без суеты, даже не ленились рубить избушки на будущее. С их появлением жизнь в партизанском стане вдруг стала меняться. Андрей почувствовал, как в полуголодном, уставшем от зимы отряде начала пробуждаться какая‑то основательность и спокойная уверенность. Лобытов беседовал с каждым прибывшим мужиком, расспрашивал его, выпытывал подноготную и поначалу только разводил руками. Однажды ночью он разбудил Андрея и сказал:
— Идут‑то не поротые, зажиточные. Им бы у Колчака самое место. А они — к нам.
— Видно, ваши агитаторы работают, — предположил Андрей.
— Сагитируешь таких, как же, — вздохнул Лобытов. — Они к себе и не подпустят никого… Я вот что надумал: все это похоже на кулачную драку; у вас дрались в деревне?
— Дрались — не то слово, — сказал Андрей. — Насмерть со свободненскими сходились. Откуда, думаешь, название — Кровавый овраг?
— А у нас не так было, до смерти сроду никого не били. Наоборот, заповедь такая существовала — помоги слабому. Понимаешь, в чем дело? Мужики эти за слабых идут! Видят, кто больше страдает, за того и идут! — Лобытов возбужденно пометался по избушке. — Это ж надо, а? Понимаешь?
— Ты рассуждаешь примерно как мой брат, — серьезно заметил Андрей. — Он тоже считал, что народ всегда заступится за мученика.
— А кто был твой брат?
— Монах.
— В самом деле?
— Да, и умер монахом, — сказал Андрей. — Он город спас от карателей. Слышал о князе Нарокове?
— Погоди, я что‑то слышал о монахе, — начал было Лобытов, но Андрей перебил:
— Ничего ты не слышал! И слышать не мог! Его тихо привезли и похоронили в монастыре… — Он сел, свесив ноги на холодный пол. — Я пока ничего не понимаю, что делается. Не знаю даже, что и со мной происходит! Я ведь тоже должен быть с Колчаком, а не с вами! Да, с Александром Васильевичем. Или со своим дядей!.. Ну, подумай: я офицер, дворянин, помещик. Вон мое поместье, рядышком. Редкость в Сибири… Дядя — полковник, другой — владыка, архиерей. Отец — конезаводчик! А умер, когда поместье грабили. Мать в монастырь ушла. Сестру, Оленьку, наши, красные, расстреляли как заложницу. За меня! Понял ты или нет?! А меня — под залог в Красную Армию!.. Мог ведь давно уйти, а я все тут! С тобой! И запомни: не приблудился, не случайно прибился к вам. Сначала — под залог, а потом — сам пошел, сам! Почему? Пойми, Лобытов, я не взвешиваю: от кого зло, от кого добро… Не это! Я понять хочу — почему я здесь, а не там? Между мной и Колчаком — «эшелон смерти»! Но не в нем только дело! Не в нем…
— Андрей, тебе в партию надо, — сказал Лобытов. — Ты потому и понять ничего не можешь, что у тебя нет классового подхода к вопросам.
— Если у тебя классовый подход, так ты сразу все понял? — огрызнулся Андрей. — Чего же тогда голову ломаешь — почему крепкий мужик в партизаны идет? А?.. Нет, Лобытов, тут еще есть какой‑то подход. Глубокий — дна не достанешь. Саша туда и пошел…
— Когда‑нибудь поймем, — не сразу ответил Лобытов.
Андрей лег, укрылся с головой полушубком, отвернулся к стенке.
— Когда‑нибудь мне не надо, — глухо проговорил он. — Сейчас хочу. Потому что я — человек.
К концу апреля посинел Повой, заголубели другие таежные реки, на солнцепеках согретые корни трав дали молодую поросль. Но в тайге еще лежал глубокий и тяжелый, как намокшая перина, снег.
В отряде насчитывалось уже до полутора сотен штыков, так что Андрей имел в руках силу, втрое большую, чем его командир в Свободном.
Рыжов в своих приказах хвалил его, а потом и вовсе удумал — назначил Андрея на новую должность — «заместителем командира по сбору народа в красные партизаны и начальником штаба войска Анисима Рыжова». Андрей писал ему, что он в общем‑то ничего не делает, что народ собирается сам, однако Рыжов в благодарность прислал ему саморучно выкованную, тяжелую и широкую, как мясницкий топор, саблю. Андрей прикинул ее в руке: кузнец ковал оружие по своим силам и такой саблей можно было разрубить человека от головы до пят. Ходить с нею было невозможно, и Андрей сдал ее в обоз. Вместе с саблей была короткая записка: ждать команды к выступлению.
Андрей ждал неделю, но поток приказов и распоряжений из Свободного вдруг прекратился. Тревожась, Андрей послал нарочного, однако тот не вернулся в назначенный срок. Отряд был готов к выходу из тайги, партизаны ждали последней команды, обоз из десятка саней с увязанным тыловым имуществом примерзал каждую ночь к земле, и утром приходилось отрывать его стяжками. Выждав еще сутки, Андрей решил выйти самостоятельно — в ночь, как только снег схватится настом.
С вечера никто не спал, и Андрей, заглядывая в избушки и бараки, видел, что в углах, перед иконами, горят свечи и многие мужики молятся. В этом ничего не было удивительного, но вид вооруженных, обряженных на войну мужиков перед образами навевал какие‑то глубокие, древние воспоминания, и в душе рождалось предощущение величия грядущего дела.
До Свободного, по расчетам, было три дня хода с обозом. Это расстояние скорые на ногу лыжники из крепких мужиков‑охотников одолевали за сутки. Тронувшись с места, Андрей выслал еще одного нарочного, уже чувствуя, что у Рыжова что‑то случилось. За ночь и утро прошли верст двадцать, и когда наст начал проламываться под санями, но еще держал человека, Андрей приказал отряду двигаться дальше без обоза, сняв с него запас продуктов и патроны.
Шли почти до полудня, пока не увязли в снегах. Слетал с лыж исполосованный в клочья камус, а голицы, изодранные настом, лопались и просвечивали насквозь. И едва развели костры, как увидели впереди двух ползущих по топкому снегу людей. Досю Андрей узнал с трудом: черный, с окровавленными руками и лицом, он походил на вытаявший из‑под снега труп. Другой, обгорелый, был замотан тряпьем, из которого проступал один рот. Лишь после того как Дося пришел в себя и начал говорить, выяснилось, что другой с ним — Ульян Трофимович.
Рыжов, благополучно прозимовав в Свободном, к весне потерял всякую осторожность. Он выставлял караулы на дорогах, но партизаны, привыкшие к вольной, семейной жизни, сбегали домой либо спали по избушкам на пашня’х. Колчаковский отряд, состоявший больше из итальянцев, вошел вечером в Березино и, не задерживаясь, двинулся на Свободное. Полусотня Рыжова даже не смогла оказать сопротивления. Партизан вытащили из домов в исподнем, согнали и заперли в амбар. Самого Рыжова взяли в кузне.
Дорвавшись наконец до наковальни и горна, изготовив новый инструмент, он взял в подмогу двух молотобойцев и работал день и ночь. Ковали пушки, сабли и копья, чинили плуги и телеги. Когда итальянцы вошли на стук молота, Рыжов пил из ведра воду. Молотобойцы спохватились сразу, взялись за сабли, что оказались под рукой, и успели зарубить троих. И лишь когда загремели выстрелы, Рыжов оторвался от ведра.
Его застрелили в упор. Он поставил ведро на верстак, потянулся рукой за кувалдой и упал животом на наковальню.
Замерзшие на ночном холоде итальянцы сгрудились возле горна и стали греться.
В ту же ночь партизан связали веревками и, босых, в исподнем, повели в Березине По дороге четверым удалось бежать. Изрезавшись о наст, они с горем пополам добрели до охотничьего зимовья, давно не топленного и стылого, разожгли печь, нашли кое‑какую одежонку и завалились спать. Ночью избушка загорелась. Дося успел выскочить почти невредимым и вытащил Ульяна Трофимовича. Двое других сгорели заживо, так и не проснувшись.
Спустя двое суток стала известна судьба остальных партизан. Их привели на берег Кровавого оврага, поставили на оттаявшем и уже зазеленевшем берегу и порубили шашками.
А наутро березинский пастух выгнал уцелевший от грабежей и поборов скот — в ту весну от бескормицы пасти начали рано. Отощавшие коровы выбрели к Кровавому оврагу и, почуяв свежую кровь, обезумели. С диким ревом, будто обложенные волчьей стаей, они повернули назад, затоптали растерявшегося пастуха и ринулись к селу.
Итальянские солдаты выбежали на шум из домов, но, увидев стадо, тут же и успокоились. Коровы неслись по Березину, сворачивая палисады и сбивая с ног людей. От рева и безумства скота взбунтовались верховые лошади колчаковцев, закрытые в леваде. Сломав жердяной забор, они вырвались на волю и помчались навстречу стаду…
Неизвестно, что случилось бы в центре Березина, если бы русский поручик не приказал открыть огонь по скоту. Итальянцы били из‑за заплотов, сваливая тощих животных на грязный лед. Через минуту улица покрылась вздыбленными ребристыми коровьими боками, словно опрокинутыми долбленками, и по ним, как по барабанам, галопом проскакал табун одуревших лошадей.
… Березино брали с ходу, развернувшись за околицей в густую цепь. Колчаковцы знали, что часть отряда находится далеко в тайге, и не ожидали скорого нападения. Отрезанные от Есаульской дороги, они, отстреливаясь, стали беспорядочно отступать. Сначала их били прямо на улицах, уже очищенных жителями от мертвого скота, вытаскивали из подполов и сараев, доставали с крыш, потом погнали в Свободное. Лобытов задержался со взводом прочесать окрестности, Андрей же продолжал с остальными преследование.
Когда Березино полностью освободили, Лобытов заспешил вслед за Андреем. Но прежде нужно было распорядиться насчет восьмерых пленных итальянцев, которые, став вдруг какими‑то вялыми, будто заморенные телята, конечно же, помешали бы боевому маневру.
Народ уже выбирался из погребов и бань, заполняя улицу, таращил глаза на разгоряченных перестрелкой партизан.
— Кто отведет пленных в Свободное? — крикнул Лобытов, оглядывая жителей.
Люди молчали, жались друг к другу — старики, старухи, ребятишки.
И вдруг вывернулся кто‑то в длинном тулупе без рукавов.
— Я! — закричал он. — Дай ружье! Я отведу!
Лобытов глянул на добровольца; отметив в его зрачках какой‑то блеск, вынул затвор из трофейной винтовки, подал в руки:
— Веди!
А сам пошел со взводом на Свободное.
Ленька‑Ангел выстроил итальянцев в затылок друг другу, сам занял место сзади и повел. Березинские провожали его немигающими, будто иконописными глазами.
А Ленька привел пленных на берег Кровавого оврага, откуда совсем недавно развезли и схоронили порубленных партизан, поставил на самый край обрыва и торжественно объявил:
— Привел я вас. А уж далее‑то сами полетите. Я ангел! Ангел!
И переколол всех штыком.
33. В ГОД 1920…
То, что он теперь свободен и будет жить, Андрей понял лишь в тот момент, когда в кабинет ворвался Тарас Бутенин и стал обнимать его, дурачась и покряхтывая от радости.
— Я же верил! Верил! Вот она — революционная справедливость! А то как же так: героя войны, заслуженного краскома — и к стенке?! Кто ж тогда воевать будет? Контру добивать на всех фронтах?! Я верил! Верил!
«Неужели опять жить? — думал Андрей с каким‑то непривычным разуму чувством. — Жить, жить…»
Снова — жить! В который раз? И опять он — никто! Как после «эшелона смерти», как потом, после ухода из Есаульска в восемнадцатом. Значит, опять надо подниматься из небытия, куда‑то идти, что‑то делать? А куда? Впрочем, известно — куда. Идти надо до конца… А где он, этот конец, где и в чем его суть, если не в смерти?!
Дурашливый смех Бутенина, его медвежьей силы руки мешали Андрею.
— Слышь, Николаич! A представляешь, лет эдак через полсотни как мы будем вспоминать, а? — хохотал Тарас. — Как я тебя под конвоем, а? Как ты от меня деру дал! Как мы с тобой по степи‑то, по костям. Ужас! Вот умора будет, Николаич!..
Пришел наконец Шиловский. Озабоченно порылся в сейфе, затем сел за стол и надел пенсне. Бутенин вытянулся, и остатки веселости медленно сходили с его лица.
Шилрвский поворошил бумаги и взялся накручивать телефон. Говорил с кем‑то коротко и односложно, больше слушал и записывал. Несколько раз Андрей чувствовал на себе его взгляд и поднимал голову.
Наконец Шиловский положил трубку и улыбнулся.
— Чем же вы опечалены так, Андрей Николаевич? Вас хорошо принял товарищ Троцкий. И вообще все складывается для вас неплохо.
— Неплохо? — переспросил Андрей.
— Думаю, да, — Шиловский написал что‑то на листке, протянул Андрею: — Сейчас ступайте в Ревтрибунал. Там получите все необходимые бумаги, мандат… Да и переоденут вас там же. Возможно, и переобуют, если у них сапоги есть. Недавно еще были. Там же получите охрану. Берите же, ну?
Он протягивал сложенный вдвое листок.
— Зачем?.. Сапоги, охрана… Зачем? — спросил Андрей.
— Затем, что вы утверждены председателем ревтрибунала по освобожденным районам Восточной Сибири, — улыбнулся Шиловский. — Ну, берите же! У меня рука отсохнет!
— Я? — Андрей встал. — Мне судить? Меня назначили судить?!
— И не только судить, — уточнил Шиловский. — В трибунале получите все инструкции. У них свое ведомство, так что отдаю вас…
Он подошел к Андрею и засунул бумагу в нагрудный карман, прихлопнул клапан.
— Судить… А кого? За что?..
Конец первой книги
РОССИИ КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
Литературный вечер в универсальном Дворце спорта «Крылья Советов» на окраине Москвы. Идет разговор о прошлом, настоящем и будущем России. И вдруг на сцене появляется… гусляр. Замерли пять с лишним тысяч человек в огромном зале. Под переливчатые звоны звучат обжигающие слова, зовущие Русь к единению. Композиция для старинного народного инструмента на темы из современного романа…
Так «Крамола» Сергея Алексеева начала свою жизнь и в музыке. Позднее мне доводилось слышать эту композицию на других вечерах, например в Ленинграде. Все тот же потрясающий эффект сочетания «преданий старины глубокой» с острейшими проблемами современности…
В этом видится мне и стержневая линия творчества молодого прозаика Сергея Алексеева. Его еще и к «поколению сорокалетних» не отнесешь, а за плечами — три крупных романа: «Слово», «Рой» и «Крамола», опубликованных в журнале «Наш современник», повести, рассказы. Серьезный, сложившийся писатель. Историк по складу души. Исследователь современности.
Вот и роман «Крамола» — это взгляд человека 80‑х годов нашего столетия на историю России советской. Основные события романа развертываются в период гражданской войны и после нее. Но ретроспектива уходит глубже — в XIX век, когда дворянская семья Березиных переселяется на вольные земли Сибири (Березин‑старший бредил примером американских фермеров), и в совсем уж далекий XII век — к походу князя Игоря Святославича против половцев (именно на этих страницах романа черпал вдохновение гусляр Геннадий Лавров).
Писатель ищет ответы на вечные вопросы: что с нами происходит? кто виноват? что делать?
Великая смута в считанные годы разметала и почти полностью уничтожила старинный род. Вчерашний гимназист, мечтавший преподавать историю, становится воином. Если бы только воином — защитником, опорой слабых, обиженных, обездоленных. Так ведь нет, Андрей Березин становится и невольным убийцей — не только подчиненных ему красноармейцев (которых он, боясь, что его сочтут предателем и, за это расстреляют заложницу сестру, бросает в заранее обреченный на неудачу бой), но и людей уже побежденных, обезоруженных, может, так же потерявших себя, как и он сам.
И кого винить в том, что остался Андрей почти один на белом свете? Красных, расстрелявших‑таки сестру? Белых, от руки которых пал брат? Соседей‑крестьян, рядом с которыми мирно жили десятилетиями и которые вдруг в порыве слепой ярости, спровоцированной смутьянами вроде Пергаменщикова, порушили и разграбили родовое гнездо Березиных? Кому счет предъявить? И надо ли? И где выход, где хоть какая‑то зацепка, оправдание своего существования? Во имя чего стоит жить? Справедливость, мир, покой, благоденствие — где они? Уж не в той ли стране Гармонии, куда Андрей попадает то ли в горячечном сне, то ли в невероятной яви?
Но… зачем такая Гармония, которая превращает человека в тупое животное, в примитивный агрегат по переработке продуктов в отходы, по воспроизводству себе подобных? А как быть с Душой, с вечным стремлением к чему‑то почти недостижимому, но высокому, светлому?..
Мучительно ищет правду российский интеллигент Андрей Березин, равно как и матушка его, и дядя — священнослужитель Даниил, и его брат Саша, тоже обожженный страшной мировой бойней офицер, безоружным пошедший в стан карателей, дабы Словом остановить насилие. Ищут правду, ищут смысл всего происходящего. И — причины рождения смуты на многострадальной русской земле. В зловещий символ вырастает образ Шиловского, глубоко убежденного в своей какой‑то особенной правоте революционера, комиссара, судя по всему, из так называемых «межрайонцев». За его спиной маячит мрачная тень певца и теоретика перманентной, то бишь бесконечной революции Троцкого. В Шиловском поражает фанатическая уверенность в своей миссии, ради которой любые жертвы приемлемы — даже потеря чести, когда из‑за него и под его именем гибнет невинный человек, в то время как другие комиссары, тоже коммунисты, но, может, по‑иному убежденные, сами выходят на смерть. Что за страшная власть Идеи, ради которой коверкается, калечится, распадается веками налаживаемая народная жизнь? И при чем тут коммунизм, в глубинной, внутренней своей основе созвучный другому латинскому же слову — гуманизм? Тут уж не об одной слезинке замученного ребенка, как у. Достоевского, речь — о морях крови и слез, разлившихся по бескрайней России.
Страшной бедой народной предстает в романе гражданская война. Бедой прежде всего для честных, думающих, искренне пытающихся понять, «куда влечет нас рок событий». Но и бедой для самых, что называется, «широких масс». Как нелепо гибнут красноармейцы полка Андрея Березина! Они даже и понятия не имеют, что идут на верную смерть лишь потому, что не послать их на эту верную смерть Андрей не может: руки связаны заложничеством, над душою — комиссар Шиловский. Гибнут, но кости их перемешались с костями таких же мужиков из тех же русских сел, но одетых в другую форму… Как нелепо и страшно гибнут загнанные в тайгу белогвардейцы, перед тем нелепо и бесчеловечно загубив немало жителей таежных сел, изнасиловав женщин… Люди превращаются в зверей. Даже — хорошие люди. И нет выхода тем, кто увидел уже край этого тотального озверения, а остановить его не может. И кидается в прорубь Ковшов, когда‑то и сам расстреливавший «предателей и дезертиров»…