В тот же день в «штаб» пришел купец Белояров. Родом он был из Березина — один из тех, кому удалось выбиться в люди и кто начал свое дело. Белояров поклонился Андрею в пояс, однако сказал сдержанно, с достоинством:
— Купечество меня послало. К тебе, Андрей Николаевич, обращаемся: ты уж не пусти Соломатина, не дай нас загубить. Мои родители с твоими родителями всегда в дружбе жили, а отца твоего, покойного Николая Ивановича, я уважал и любил.
Они и в самом деле дружили: возможно, Белояров любил отца, но последнее заявление покоробило Андрея.
— Что ж так любил, если сам жив, а отца моего нет?
Белояров, кряжистый, краснощекий мужчина, опустил голову. Взлохмаченная его борода покрыла широкую грудь.
— Так уж вышло, Андрей Николаевич. Всех тем часом грабили, и заступиться некому было. Слава ему небесная… А мы между собой так и сговорились: ежели ты Соломатина в город не пустишь, каждому твоему человеку по десяти рублей золотом единовременно и по пяти — как власть установится.
— Откуда же у вас золото, если город бандиты грабили? — не сдержался Андрей.
— Дак сберегли. Умные люди надоумили еще до переворота денежки наличными взять да держать, — поделился секретом Белояров. — А ежели кого, не дай бог, убьет, то семье дадим по сто рублей. Ранит — дак по пятидесяти… Ну, а уж тебе, Андрей Николаевич, договорено пятьсот. Задаток велено нынче же дать, двести рублей.
Андрей усмехнулся, покрутил головой:
— Вы что же, нанимаете меня? Вроде в работники берете?
— Не обижайся, Андрей Николаевич, — потупившись, сказал купец. — У меня сомнение было, когда к тебе писали… Думаю, если ты в батюшку родимого, дак не возьмешь. И дед бы твой, Иван Алексеевич, не взял. Да мы беду‑то твою знаем, порушили ваше имение. Власть установится — пригодятся денежки. Дом подымать, хозяйство. Не брезгуй, возьми уж, от чистого сердца даем на такое дело, — он положил на стол кожаный мешочек.
|
|
— Все‑таки нанимаете меня?
— Раз так желаешь — нанимаем, — согласился купец. — Ты же наше добро бережешь. Соломатин‑то из‑за нас в город рвется, чует, сволочь, поживу. Голытьба ему что? Он голытьбу не грабит.
— Так, значит, я вас обороняю? — спросил Андрей.
— Кого же еще? Знамо, нас. Потому и заплатить хотим. Поглядели — дело идет у тебя. А ежели ты деньги получишь, еще постараешься.
— А знаешь ли ты, что я не военный человек? — возмутился Андрей. — Я учитель гимназии. Но мне не дают! Не дают заниматься своим делом! Я хочу учить детей, а не воевать! И денег мне за войну не надо! Не хочу я такого заработка! Ты меня лучше учителем найми! Гувернером! Я твоих детей учить буду и сам жалованья попрошу! Сам! — Он схватил кошель и бросил Белоярову. — Такие деньги мне не нужны! И убирайся отсюда!
Белояров побагровел, взбугрилась шея, набрякли на руках синие вены.
— Вон ты как!.. Ладно, Андрей Николаевич, значит, побрезговал нашими деньгами? Ладно… Только учителем бы я тебя не нанял! Чтоб ты моих ребятишек учил? Да ни в жизнь! На себя‑то глянь. Тебе ведь человека убить — раз плюнуть! В зеркало поглядись! Злодей злодеем, не зря рожу‑то завязал!
Андрей выхватил револьвер, наставил его на Белоярова:
— Раз плюнуть, говоришь? На, смотри!
— Белояров не напугался, махнул рукой, однако попятился.
— Вот, поглядите на него. Ребятишек учить собрался, учитель…
|
|
Когда за купцом закрылась дверь, Андрей несколько минут лежал на кровати, закусив уголок подушки. Первой мыслью было бросить все и уйти из города, хотя бы к себе в Березино, в пустой разоренный дом, и сидеть там, ни во что не вмешиваясь.
«Я ведь никого не люблю! — подумал он, и мысль эта пронеслась в мозгу, как озарение. — Вот почему так все складывается: я никого не люблю!..»
Он огляделся, словно кто‑то мог подслушать его мысли. Конечно! Нет любви! Есть сожаление, жалость, желание помочь людям, есть презрение к страху, есть, наконец, ненависть, как была только что к купцу Белоярову. Все есть, кроме любви. Почему не болит сердце, почему не бунтует душа за сестру? Сознание вины есть, но сознание того, что Олю расстреляли, уже стало привычным, и привычной становится вина. А отец?! А судьба матери?! Да ведь от любви к ним он должен был все Березино на голову поставить! С каждого спросить!
«Но это же опять не от любви, — подумал он, — а все от той же мести, от ненависти… Что же такое любовь? Наверное, и меня не любят…»
Утром Андрей выслал разведку на паре рысаков из бывшей отцовской конюшни. Разведчики объехали все близлежащие деревни и, вернувшись к обеду, сообщили, что объединенную банду Соломатина видели в лесу, недалеко от Красноярского тракта, верстах в десяти от города. И, судя по следам, она не выходила на тракт, а скрывается где‑то в избушках на кедровых промыслах. Установленный Соломатиным срок нападения на город прошел этой ночью, значит, бандиты что‑то выгадывали либо хитрили, усыпляя бдительность. Все‑таки Соломатин не был военным человеком, умел действовать лишь воровскими налетами и опасался открытого, фронтального боя. Да и «архаровцы» его никогда бы не пошли на отрытые у дорог окопы; каждый из них хотел не просто быть живым, а еще и состоятельным. В первые дни защиты города, после двух‑трех залпов самооборонщиков из засад, банды попросту разбегались без единого выстрела либо палили кто куда.
|
|
Вдохновленные спокойной ночью, самооборонщики не расходились по домам. В «штабе» спали, варили пищу, чистили оружие, и скоро Андрей уловил в доме скорняка уже полузабытый казарменный дух. У ворот почти весь день колготились люди, и порой можно было услышать веселый смех. Только есаульские купцы отчего‑то примолкли, нигде не показывались и не посылали приказчиков с продуктами, как было раньше.
С вечера Андрей перекрыл Красноярский тракт и выслал вперед караульных. Самооборонщики засели в окопы, завернувшись в тулупы и собачьи дохи, тихонько балагурили, ели вареные яйца, соленые огурцы, хлебали из бутылок согретое на груди молоко. Все это навевало Андрею странные, тоскливо‑щемящие мысли. Казалось, в мире произошло какое‑то непоправимое недоразумение, и теперь вся жизнь, внешне оставаясь неизменной, сдвинулась внутренне со своего места и качается, как хромоногий стол, за которым сидят люди. И посуда, что стоит на этом столе, тоже качается, а все, что в ней, — плещется от малейшего движения, проливается на скатерть, на одежду; сладкое смешивается с горьким, суп с киселем, смех со слезами. Да разве думал Андрей, надевая офицерские погоны, что придется ему командовать таким войском у порога родного дома? Война не походила на войну, солдаты — на солдат, командиры — на командиров. Но ведь в этом что‑то было! Где‑то здесь пряталась истина, причем глубокая и многоликая. И ее невозможно было рассмотреть сразу, объять единым взором, как невозможно увидеть, что скрыто внутри деревянной матрешки, не разъединив каждую. Каждую!
Думалось в этот тихий, одиннадцатый по счету вечер обороны города очень хорошо, мысли текли свободно, может, оттого, что тишина в тот час была спокойная и, по всем признакам, ничем не грозила.
Но в половине девятого на тракте появилась одинокая мальчишеская фигурка в гимназической шинели (гимназисты, подражая Андрею, щеголяли в шинелях и фуражках). Караульный летел, не касаясь земли. Самооборонщики позатыкали бутылки, попрятали за пазухи и, вытянув шеи, глядели через бруствер. Кто‑то уже выставлял винтовку с примкнутым штыком.
— Идут! — выдохнул караульный. — В деревне остановились. Лошадей поят.
— Тулупы снять! — приказал Андрей. — Приготовиться!
Самооборонщики вдруг стали послушными и исполнительными, словно хорошо обученные строевики. Они разом посбрасывали тулупы, и многие, комубруствер был высоковат, догадливо подложили их под ноги. Андрей перебежал на другую сторону тракта, но и там все было в порядке. Прикрытые кустиками и сухой травой, окопы щетинились черными стволами на белом снегу. Андрей в который уже раз пожалел, что нет пулемета. Его бы поставить сейчас в стороне от тракта и, когда самооборонщики дадут три‑четыре залпа по бандитам, ударить им во фланг. И победа обеспечена!
Сначала в морозном воздухе услышали скрип многих саней и только тогда разглядели на тракте плотную, длинную колонну. Она словно вырастала из снега, постепенно взбираясь на пологий подъем. Кто‑то нервный щелкнул затвором, и за ним, словно по команде, самооборонщики задергали шишки затворов, потянули скобки винчестеров. Андрей, стоя на коленях прямо на снегу, мысленно отсчитывал расстояние до бандитов и не переставал удивляться той наглой самоуверенности, с какой Соломатин шел к городу. Перед тем как скомандовать — огонь! — он успел подумать, что вновь совершается какая‑то непоправимая ошибка, но рука уже была неотвратимо поднята — и открытый для единственной команды рот выкрикнул короткое и жгучее слово.
От первого залпа в колонне рухнуло много коней. Бандиты смешались, стали съезжать с тракта, но последовал второй залп, потом третий. Самооборонщики стреляли, плохо целясь или не целясь вообще, но на расстоянии тридцати сажен трудно было промахнуться и не попасть в черное тело колонны. И только после четвертого залпа с тракта отозвались беспорядочной торопливой стрельбой. В окопах ее не слышали, не замечали вспышек, увлеченные боем. Громыхнул пятый залп, и потом, перезаряжая винтовки, самооборонщики стали палить вразнобой. Оставляя черную рябь тел на тракте и бьющихся в агонии лошадей, бандиты спешно разворачивали сани и устремлялись назад; фигуры людей метались по снегу, как обезумевшие зайцы; те повозки, что успели развернуться, уносились от города и пропадали во тьме.
— В атаку! За мной! — Андрей с револьвером в руке побежал по тракту.
Самооборонщики выкарабкивались из окопов, табунились, трусили следом. Кричали «ура!», но больше смеялись взахлеб и орали, потрясая оружием.
— А‑а! Драпанули‑и!
— Держи! Лови!
Кто‑то пробовал еще стрелять на бегу, но, слава богу, ни в кого не попал. Андрей первым добежал до черных проталин на тракте, миновал перевернутые сани, бьющихся в сломанных оглоблях коней и чуть не споткнулся о человеческий труп. Перепрыгнув через него, он увидел в передке саней еще одного убитого, откинутого навзничь, и сразу знакомо блеснуло в глазах.
Погоны! Золотые, светящиеся в темноте офицерские погоны.
Он заскочил в сани, дернул на себя мертвого, и тот приткнулся к ногам Андрея, словно показывая ему свой чин — высокий чин полковника…
Слух о том, что самооборонщики разгромили на тракте отряд новой власти Сибирского правительства, в ту же ночь облетел весь город. В Есаульске не спали, прислушиваясь к стрельбе.
А наутро, вместе с рассветом, слух этот, воспарив над городом темной зловещей птицей, полетел по округе, затем все дальше и дальше, обрастая новыми пугающими подробностями. И до Красноярска донеслась весть совсем уж непредсказуемая; будто против Колчака восстал город Есаульск!
И оттуда слух вернулся эхом, гремящим и убийственным, как молния.
Усмирять восставший город вышел карательный батальон под командованием князя Нарокова. Бог весть откуда появилась молва, что он — известный вешатель и погромщик, под стать Соломатину. Будто он еще до переворота умело разгонял бунты и стачки по Сибири и расстреливал рабочих Ленских приисков. Через сутки распространилось еще одно известие о князе, еще страшнее: якобы он лично вышибает табуретки из‑под обреченных, да еще и подтягивает их за ноги, чтобы туже затянулась петля. А с Есаульском Нароков решил сделать вот что: повесить всех, кто взбунтовался, и тех, кто помогал им, а именитых купцов и уважаемых людей города раздеть догола и, привязав к скамейкам на площади, выпороть и выпоротых возить потом по улицам для показа; всех же честных граждан, если таковые могут быть или останутся в Есаульске, князь разделит на две половины: одни станут заложниками, чтобы восстаний в уезде больше не повторялось, а другие, обрядясь в мантии палачей, своими руками будут вешать бунтарей и пороть купцов.
Слухи были неправдоподобны, противоречили здравому смыслу, но город, охваченный паникой, мог поверить сейчас во что угодно. Скорее всего они кем‑то умышленно распускались, чтобы горожане сами поднялись и расправились с восставшими, а карателей встретили бы хлебом‑солью. Достоверно было известно два обстоятельства: батальон Нарокова больше чем наполовину состоял из калмыков, оказаченных еще при Екатерине Второй, и чем‑то напоминал Андрею «Дикую дивизию»; а еще сам князь очень любил театр, считался интеллигентом, хотя и носил черную форму.
Сразу же после разгрома колчаковского отряда самооборонщики разбежались, и в «штаб» вернулись всего двадцать три человека — в основном гимназисты и старые солдаты. Зато оставшиеся теснее сплотились вокруг Андрея и заявили, что пойдут за ним в огонь и в воду. Затем пришли приказчики и забрали коней с санями. Через день явился дальний родственник убитого скорняка и потребовал освободить дом. Андрей попросил самооборонщиков разойтись по семьям и ждать команды. И едва они ушли, как он ощутил бессилие и упадок духа; хотелось куда‑нибудь спрятаться, забиться в щель…
Андрей пришел к дому владыки, проник через конюшню во двор и нашел Никодима.
— Ну, доигрался? — спросил кучер.
Ответить ему было нечего.
— Где каратели? — поинтересовался Андрей.
— Говорят, у Больших Камней… Верст сто двадцать… Ждешь?
— Что же мне делать? Выйду и сдамся, — сказал Андрей.
— Так вот пойдешь и сдашься? Мол, берите меня, я бунт поднял?.. Нет, ребята, худое вы дело затеяли. Вместе с братом своим единоутробным.
— А что — Саша? — насторожился Андрей.
— Из монастыря сегодня пришел, у владыки сидит, — конюх вздохнул. — Навстречу Нарокову собрался. С иконой, говорит, пойду, не тронет… Да ведь нынче на икону помолятся и идут на грешное дело. А про князя и вовсе эвон что говорят… Владыка держит племянника, да где же вас удержишь? Смотрю я на вас, с самого детства смотрю, — вы словно по две жизни прожить собираетесь. Одна комом, дак я за другую. Уж там‑то все ладно сделаю, все благополучно,.. Худо, ребята, худо.
Он поершил шипы на сухой ветке, занозил ладонь. Долго выкусывал занозу, но, так и не достав ее, заслюнил, затер в кожу — ладно, не первая и не последняя.
— Ты послушай меня, старика, послушай, — вновь заговорил он. — Вот сдашься ты карателям, они тебя скорее всего повесят. Нынче, говорят, на столбах вешают, даже виселиц делать некогда. Оно и понятно: столь народу перевешать надо! Повисишь на ветру, снимут тебя и закопают. За кладбищенской оградой. И забудут. А ты ведь не так хотел? Не так! Ты хотел, чтоб тебя мучили долго и чтоб народ смотрел на твои мучения. Смотрел и душою гневился на мучителей. И чтоб к тебе, повешенному, народ шел и плакал бы у столба, как у распятия. Может, умом‑то ты до такого не додумывался, но нутром так хотел. Иначе‑то зачем сдаваться? И когда вокруг твоей смерти страсти поднимутся, когда ты и мертвый за собой народ поведешь да еще пуще дух его укрепишь, — слава тебе будет и любовь. И людям польза великая. — Никодим бросил шиповник, отряхнул руки. — Да не будет так, Андрей. И брат твой беды не остановит. Раз Есаульск выбрали карать — карать и станут. Чтоб другим неповадно было супротив власти идти. Нароков — он тоже человек подневольный. Легче с Соломатиным было договориться, он хоть сам себе голова. Купчишки вон что, примолкли сразу? А‑а! Они уже списочки составляют, кого на столбы поднимать, и золотишко готовят, что вам сулили. У них свой подход. На тебя плевать станут, а купчишек добром поминать. Вот как, парень…
— Не может быть. Нет! — Андрей откашлялся. — Не верю… Ты все врешь, Никодим! Народ от испуга робеет, слова сказать боится, а в душе он не такой. Я же помню, как было на кладбище, когда семью скорняка хоронили и я обратился к народу. Врешь! Людей только страха лишить — они на великие дела способны!
Никодим ссутулился, уронив руки между колен, и Андрей увидел его морщинистую, в клетку, шею.
— Барин ты, Андрей, и замашки все твои барские, — обидчиво сказал Никодим. — Не стыдно так старому человеку говорить?
— Прости, я сгоряча, — поправился Андрей.
— Да я не обижаюсь. Мое дело, конешно, лошадьми править, не людями. Откуда ж мне знать‑то…
— Ну, прости, Никодим!
Кучер встал и вдруг погрозил ему пальцем, бросил в сердцах:
— Все вы так! Бывало, везу твоего дядю с кем‑нибудь из губернии или еще повыше, а они сидят сзади меня и говорят, и говорят! И все ведь за народ, за православных пекутся, все за него страдают. Как ему жить, да что он думает, да что хочет. Послушать, дак батюшки мои, все как на ладони! Слушай их да живи… А меня с ними ровно и нету! Хоть бы раз кто спросил: Никодим, ты как жить‑то хочешь? Никто. Чего кучера спрашивать. Мне же всегда чудно делается. Как так, думаю. Сидят, за народ страдают, а в толк не возьмут: нужно ли народу‑то ихнее страдание? Эх, да что там…
Он умолк, но Андрей подтолкнул, попросил тихо:
— Говори, говори, Никодим.
— Говори не говори… — отмахнулся кучер. — Были тут в Есаульске ссыльные. Тоже страдальцы за народ, ежели послушать их. Уж так хорошо говорят, так хорошо — поначалу уши развесишь и слушаешь. Одно слово — мученики! А когда подумаешь умом‑то да глазами поглядишь — кто они есть‑то? Они же ведь никакого дела не знают, никакой работы в руках не держали! Ходят токо да царя ругают. Вот уж ругают! Тут и подумаешь: а чего не ругать‑то? Я бы тоже ходил да лаял. Главное: ничего не делай, пальцем не пошевели, а к тебе уважение! Тебя в страдальцы записывают! Конешно, у нас в Сибири попривыкали: ежели ссыльный, знамо — мученик. Их вон тыщами пригоняют. Да кабы из них хоть половина от всей души за народ пострадала, была бы нынче эдакая смута? Христос один был, а гляди — все народы к свету вывел. Потому что праведником был. Ты вот тоже в народные заступники вышел, пострадать собрался, но в чем твоя праведность содержится? Мучили тебя, конешно, много, намытарился — что говорить… Когда я почту в Красноярск возил, на станции какой, бывало, заложат неровных лошадей — и вот уж мука‑то начиналась. Не тянет одна кобылешка — и хоть ты лопни! По хорошей дороге еще ничего, а чуть снег убродный — не тянет. И так, бедная, намучается, аж падает. А другая — прет! За себя прет и за нее. Да кто же из них мученик‑то? Кто праведник?
Через несколько минут на крыльцо дома выбежал Саша.
Монашеская длиннополая ряса никак не изменила его, хотя Андрей с щемящей тревогой ждал совсем чужого человека — так было при встрече с матерью в монастыре. Глядя на идущего через двор брата, Андрей вдруг вспомнил, что ни разу не видел его в военном мундире. Будто Саша никогда и не носил его, сразу же из гимназической формы обрядившись в рясу; словно не было в жизни ни офицерского училища, ни фронта, ни отравляющего газа… «Если судьбой ему было завещано иночество, неужели круг жизни, пройденный им, напрасен?!»
Саша вбежал в конюшню. Они обнялись и долго стояли, сдерживая дыхание.
— Андрей… Уходи, — проговорил брат.. — Иди, я остановлю Нарокова. Ничего не думай, иди. И города не тронет.
— Как же, Саша? — горько спросил Андрей, — Сдашься вместо меня? Глупо… Детство…
— А я рассеку лицо! — горячо заверил брат.
— Прекрати! — оборвал Андрей. — Это ребячество! Начитался книжек! Ты же взрослый человек! Ты — офицер!
— Погоди, Андрей, — не захотел слушать его Саша. — Я все продумал. Природа не зря создала нас близнецами. Ничего случайного. Один уйдет — другой будет… В мире ничего не изменится, понимаешь?!
— Как жить потом мне — подумал? — взъярился Андрей. — На моей совести Оля!.. Я вас двоих не выдержу!
— Я на твоей совести не буду! — заявил брат. — У меня своя дорога… Своя! Или я не имеют на это права? Не волен?
— Волен, — согласился Андрей. — Но я за свое — сам отвечу. Жертвы не принимаю, прости.
— При чем здесь ты? — изумился Саша. — Нароков идет карать город!
— Все равно — дай слово. Мы уже менялись судьбами.
— Не понимаешь… — простонал Саша. — Судьбами поменяться нельзя! Господи, как все перепутано в этом мире! Судьба — она как свобода, Андрей. Ее нельзя ни дать, ни взять. И отобрать нельзя…
— Дай слово! — перебил Андрей. — Иначе возьму сейчас коня и поеду навстречу Нарокову!
Саша мгновение глядел в глаза. Размашисто перекрестился.
— Возьми… А жаль, что мы перестали понимать друг друга. Близнецы, а будто на разных языках говорим… Впрочем, было уже… Когда строили Вавилонскую башню.
Андрей передернул затвор винтовки.
— Мне пора, Саша.
— Куда пойдешь‑то? Где искать?
— Не знаю…
Саша перекрестил его, коротко коснулся щеки своей щекой:
— Иди с богом. И не оглядывайся!
Андрей подбросил винтовку на плече и полез в дыру на сеновал, откуда был ход на улицу.
Саша выждал, когда стихнет шорох сена, и опустился на край изглоданной конями пустой колоды.
— Суть уреченья твоего до конца мне не открылась, — он рукавом рясы смахнул набежавшие на глаза слезы. — Зрак заслоняет сень луны… Суть уреченья твоего — принять страдания и муки за землю Русскую!..
В ГОД 1185..
Дышала зноем степь.
Копыта лошадей вздымали вместе с пылью тучи воронья, а из земель окрест сбегались и сбивались в стаю волки, глотая пыль, тянулись следом, ждали пира…
Устали кони, обуянные жаждой. Дружина в раскаленных кольчугах притомилась, уста потрескались, как трескается земля от жара. Сухая степь скрипела на зубах.
Князь Игорь с тиунами скакал напереди под хоругвью, сухие очи прорыскивали даль — за нею где‑то лежал Донец. Сторож примчался — отрок, крикнул:
— В трех поприщах — вода!
Воспряли тиуны, сдирая с лиц разводья белой соли.
— Коней горячих не поить! — велел им Игорь. — Вежи ставить! Ночь обождем…
И воля княжья в тот же миг дружину облетела.
А лошади рвались к воде, вставали на дыбы, ржали, с губ роняя пену. Дружинники повисли на поводьях, полки смешались — гудящая молва пронзила степь. Донец же, мутный и веселый от обилия воды, искрился в свете солнца и манил к себе.
И вдруг смирились кони. Замерев, они вострили уши и вздрагивали кожей, словно сгоняя гнус. А витязи, минуту улучив и на ходу снимая шеломы, пошли в Донец. Брели по грудь в воде, хватали ее жадными устами, смывали грязь и пот. И ликовали!
Тем временем над степью повисла тишина. Унялся ветер, гладь воды застыла зеркалом, умолкли птицы по кустам прибрежным. Природа затаилась, помертвела. И только люди все смеялись и кричали, восторг глушил чутье и слух, а брызги ослепляли.
Но вдруг тревожно и тоскливо заржали, лошади, сойдясь в табун, гремя мечами, притороченными к седлам, рванулись в степь — вон от воды! И вмиг остановились, окутанные пылью. Завыли волки; черной пеленой опала на землю стая воронья…
Олег пил воду из шелома. Круг солнца колебался и, ломаясь, сверкал пред взором. Отраженный, он не слепил глаза, а лишь ласкал омытое лицо. Олег залюбовался, уняв в шеломе воду. И вдруг узрел, как чернота, подобная дурной гнилой болезни, сжирает свет. Она невидимо ползет, и язвит, и гасит солнце.
— Отец, позри! — воскликнул княжич. Дрогнули руки, шелом опрокинулся, и солнце вылилось на землю.
— Позри, отец! — со страхом крикнул он, десницей в небо указуя.
Край солнца черным был, и свет уже померк. В степи рождались сумерки средь бела дня. И вместе с темнотой небесный холод опускался на земную твердь. Оцепенели кони, и люди каменели — кровь в жилах стыла…
Князь Игорь, заслонившись дланью, взирал на небо. От солнца оставался узкий серп, но вот и он исчез, накрытый мраком. И звезды проступили…
Тьма…
— Суть уреченья твоего до конца мне не открылась, — услышал шепот Ярославны князь. — Зрак заслоняет сень луны… Сень луны…
Знамение! Знак послан небом!
Князь опустился наземь, припал к ней ухом. Стучало сердце, и стук тот бился между небом и землей. Раскаты грома пронеслись, прошелестела буря, затем огонь палящий заполнил поднебесье, но, отметенный потоками воды, угас, и водопады, прогрохотав в теснине, смолкли.
И зазвенел родник, забивший из земли. Князь вновь услышал биенье сердца. И голос Ярославны, рожденный родником, достиг ушей его:
— Не надобно искать ни чести, ни славы ратной, ни смерти на поле бранном. Ищи страдания. Возжаждай мук! Судьба твоя предрешена, иди путем, указанным тебе. Дерзай, трудись и покорись судьбе. Суть уреченья твоего — принять страдания и муки за землю Русскую!..
Князь встал. Исчезли звезды. Предутренний туман лежал в степи, прикрыв дружину. Роса блестела на траве. Где было солнце — черная дыра глядела на землю. Но вот из плена тьмы освободился первый луч и золотой стрелой метнулся в небо. И за ним, пробившим брешь во мраке, ручьем полился свет. Ожили люди. И кони, всхрапывая, копытами забили землю.
— Знамение! — возреял над дружиной шорох слов. — Знамение!… Нам нет пути на Дон!
Владимир прискакал и осадил коня. На бледном лике огнем сверкали очи.
— Отец! Воротимся назад! Сей знак сулит погибель!
Подъехал Святослав, племянник Игоря, и, спешившись, угрюмо молвил:
— Недобрый знак… Но поступлю, как ты велишь. — Он наклонился к уху Игоря, добавил страстно: — Измена! Ковуи Ольстина коней горячих напоили. И пали кони.
— Отдайте подводных, — нашелся Игорь и, зубы стиснув, вскочил в седло.
Дружина обступала князя, и ропот становился громче: тревога сеялась и тут же прорастала страхом. Опомнившись от света, орало воронье над головами; поднялся ветер, и волной взыграл Донец. По балкам взвыли волки…
— Знамение — вы молвите?! — воскликнул князь и вскинул длань. — Сие знамение творить способно каждому! Прикройте дланью солнце — и нет его!
Поднявши руки, витязи прикрыли солнце, и пала тень на очи.
— Се ночь была — и миновала! Занялся новый день. Поскачем же, коль Время благосклонно!
Князь Игорь поднял на дыбы коня, послал его навстречу солнцу, восходящему из тьмы.
И пала ночь на земли половецкие…
В степи седой ковыль ходил под ветром, вздувались вежи, всхрапывали кони, заслышав волчий вой.
Воительница Ночь единым взмахом одолела Игорево войско, ее сестра, Истома, довершила сечу, постлав постель из трав. Над спящими, как вечность, звезда горела в небе и хранила сон. И лишь полон, стеснившись у повозок под надзором стражей, не спал и в горе бдил: в молву степную голосом сурны вплетался долгий тоскливый плач. Седели молодые половчанки, золою осыпая главы, и зов их поднимался над шатрами, улетая к звездам.
Средь веж, плащом опахивая лики спящих, немою, призрачною сенью бродил князь Игорь. Он вслушивался в ночь и тщился различить в молве голос княгини, но степь и поднебесье заполнились дыханием витязей и плачем полонянок. И сердце билось билом колокольным. Он звал ее, просил откликнуться, припав к земле, лежал и слушал, однако и земля тем часом стонала и кричала горьким горем.
В шатре, перед иконой, на коленях стоял Владимир и молил пощады. Божья матерь, озаренная лампадкой, взирала скорбно и с любовью, ланитами умильно прикасаясь к сыну‑богу. Попоною укрывшись, спал племянник Святослав и, сонный, водил устами, сладко чмокал, будто дитя у перси матери. А за столом походным, пред свечою, Олег сидел и буйный брат.
Князь Игорь во главу стола прошел — огонь свечи мигнул и поклонился. Заколебалась сень князей на стенах…
Взывал Владимир, руки простирая:
— Боже святый, боже правый, боже бессмертный, помилуй нас!
— Поведай, Игорь, знал ли ты, се станет с нами ныне? — храня спокойствие, спросил Буй‑Тур.
Князь снял нагар со свечи, перстами уголек растер.
— Знал, брат. И в западню, расставленную мне, пошел, и вас повел.
— На гибель? — взъярился Всеволод и власы откинул, упавшие на лоб. — На смерть повел?!
— Не будет гибели, мой брат, — промолвил Игорь. — Смерть на бранном поле — честь. Нарочито принять ее — искус сей вельми велик. Аще есть время повернуть назад, полки оставив на поживу супостату.
— Се есть позор! — отрезал брат. — Я с поля бранного не бегал!
— И добро, князь. Не побежим. Назад нам путь заказан. И грех великий, коль дружину бросим. В полон пойдем и плакать будем, аки ныне полонянки плачут. И жемчугом осыплем Русь.
— Полягу здесь, нежели в полон пойду! Кощеем мне не быть!
— Скажи мне, сын, — к Олегу обратился князь, — где велико страдание: в полоне или смерти?
— В полоне, — молвил княжич. — Страсть кощея выше, нежели чем смерти страсть. Ибо кощей — живой мертвец, все зрит и слышит.
Буй‑Тур вскочил, расправил грудь, и треснула кольчуга. Владимир плакал пред иконой:
— Господи, помилуй… господи, помилуй… господи, помилуй…
— Довольно, братья! — прикрикнул князь. — Пришла пора поведать правду. Погибели не будет, и смерти в сече не ищите! Я поведу искать позора. Бесславья поведу искать! В чести и славе мы купались. В крови купались братской! А половцы тем часом зорили Русь! Довольно! Я привел вас в степь, дабы принять муки пораженья! Великий Святослав не в силах был собрать полки для летнего похода. Крамолами растерзанная Русь единой ратью не встанет под киевские стяги! Обида гложет братию, сердца съедает, души точит и перстью по ветру разносит. Так пусть же Русь познает поражение, о коем и вовеки не слыхала! Пусть пораженье и позор затмят обиду братьев, как сень луны затмила солнце! Затмение обиды помирит братию, ибо над Русью воспылает свет любви!