Таким манером местные жители вскоре пришли к согласию и прямо‑таки сдружились с этим блистательно пышным отрядом, который вступил к ним под пение трубы, ныне так ярко расцветил улицы деревни, по воскресеньям заполнял церковь сплошною мужественностью, со звоном шпор входил в лавку, а в трактир приносил с собой множество новостей, споров и просьб, хозяину же – звонкую монету за несчетные стаканы вина. Ибо солдат был щедр, счетов не проверял и не торговался, платил, сколько спрашивали (а бывало, и прихватывал, что плохо лежит, только насчет этого их сиятельство граф были чертовски строги, а вахмистр со своею тростью всегда тут как тут).
У Брандтера в доме тоже царило оживление, хотя в не столь сильное. Но и будучи не столь сильным, воспринималось оно как нечто новое и небывалое, и можно сказать, что для Ханны дни теперь пролетали незаметно. Надо полагать, что она пребывала тогда в каком‑то опьянении, быть может отдаленно напоминавшем состояние, в котором пять лет тому назад, после отмененной казни, находился Брандтер: она тоже без руля и без ветрил носилась по бурным волнам словно бы вторично подаренной жизни.
Брандтер, оставшийся верным своей привычке время от времени широкими шагами мерить улицы Унцмаркта (хотя новая жизнь деревни, по сути дела, лишила эти прогулки всякого смысла, ибо влившаяся сюда пестрая волна заставила людей начисто позабыть их прежнюю злобу), однажды вечером увидел, как несколько молодых женщин приветливо ему улыбнулись, а потом даже осмелились с ним заговорить. Откуда взялась эта приветливость и эта медоточивая любезность, излившаяся вдруг из столь злобных уст, выяснилось очень скоро. Злюки принялись расхваливать его жену, какая‑де она красивая (Брандтер сразу учуял подвох), и с лукавым видом заявили, что Ханна вполне достойна такого приглядного мужа. Видел ли он, как она сейчас отплясывает в трактире? (Они стояли неподалеку.) Красота, да и только. С эскадронным трубачом. (Из зала как раз послышалась музыка.) А не думает ли он и сам разочек отколоть баварского? Среди солдат есть несколько отменных музыкантов, и они теперь нередко играют по вечерам.
Брандтер будто не слышал этого любезного приглашения – он кивнул и медленно пошел прочь. Однако не успел он миновать двери трактира, как яд начал действовать, и он вопреки изначальному своему намерению вошел внутрь.
То был первый раз, когда он видел деревенский кабачок изнутри, ибо ему удалось (пребывая, можно сказать, в некоем роде ожесточения) прожить в Унцмаркте пять лет, ни единожды не посетив этого заведения. Если бы все здесь не ходило ходуном от разгульного веселья, Брандтера бы скорее заметили, и его приход, несомненно, вызвал бы удивление, быть может даже немалое. А так уже и в самом зале трактира полным‑полно было крестьян и еще больше драгун, а в саду, за домом, люди просто стеной стояли вокруг площадки для танцев. Кто‑то беспрестанно проталкивался туда‑сюда, потому что зрители из пивного зала столпились в дверях, загораживая проход. Брандтер протиснулся вперед. Музыка ликовала гулкой медью рожков, будоражила душу сладкоголосым пением кларнетов, а, перекрывая все остальные звуки, в руках подлинного мастера звенела и ворковала скрипка.
Только что солдаты дружно взревели от восторга и оглушительно захлопали в ладоши. На совершенно пустую танцевальную площадку вышла Ханна в паре с трубачом. Они начали плясать хупфер – танец со множеством прыжков и поворотов; трубач, рослый малый в белом мундире, прямой, словно ель, так лихо кружил и подбрасывал Ханну, что ее благонравно‑длинные юбки взлетали выше колен и казалось, будто своими стройными ногами в белых чулках она то и дело перебирает в воздухе над головами зрителей. Женщины не соврали Брандтеру – это и правда была красота. Он постарался поскорее выбраться на улицу, да и пора было – кто‑то уже его окликал.
Он все еще нимало не изменил своей повадки, нам уже хорошо знакомой. У себя дома тоже. Трубач нередко захаживал к ним, но Брандтер в его обществе не засиживался – вставал и уходил к себе в мастерскую, оставляя его болтать с Ханной на лавочке перед домом. Время от времени являлся и старый вахмистр. Этот был более люб Брандтеру. Не то что тот болван с лихо закрученными усами и таким дерзко‑орлиным взором, будто он старый Фридландец in persona [91]; мундир у него был так щегольски затянут в талии, что приходилось опасаться, как бы он с минуты на минуту не лопнул по всем швам. (Дело в том, что господин трубач страстно желал во всем походить на своего ротмистра и приблизительно сходствовал с ним ростом и сложением, да только природа скроила и сшила его немного грубее.) Старик же с седой бородой знал войну и мир, знал людей (не исключая и самого себя), имел за плечами пять десятилетий жизненного опыта, глубоко вчеканенного неоднократным повторением одного и того же. И складывалось впечатление, будто он не очень‑то высокого мнения обо всем в целом. Отсутствие детей в семье Брандтеров показалось ему, настолько можно было понять из его скупых, бурчливых замечаний, признаком неблагоприятным, во всяком случае, когда Брандтер однажды к слову об этом заговорил, вахмистр с сожалением покачал головой.
Заметим вскользь – то был первый случай, когда капрал усмотрел в их с Ханной бездетности некоторое зло. Нам, поскольку мы уже неплохо его знаем, без дальних слов ясно, что полгода назад ему бы и в голову не пришло над этим задуматься. А вот теперь он задумался! Оно было бы много лучше (то есть было бы лучше, ежели бы у них были дети), заявил он старому вахмистру. Бывает у человека такое состояние духа, когда главную ошибку своей жизни, ее, так сказать, основной и существенный порок он готов искать где и в чем угодно, только не там, где собака зарыта. Мы‑то ведь знаем, что до сих пор Брандтера их бездетность вполне устраивала.
Однажды вечером, когда он опять сидел на лавке перед домом вместе с Ханной и трубачом, мимо них проехал граф Мануэль, видимо совершавший верховую прогулку; следуя шагом, в сопровождении конюха, он наискось пересек луговину между домом и улицей. Трубач мигом вскочил и вытянулся, руки по швам.
Тут случилось нечто забавное. Брандтер невольно сделал то же, что и солдат, – стал во фрунт. Ханна же, так сказать, увлеченная их примером, вышла из затруднения по‑своему – низко присела. Граф поблагодарил за приветствие, на миг приложив руку к походной шляпе, которую носил здесь, после чего повернул и, пустив лошадь рысью, направился по дороге к пойменному лугу.
Брандтеры, он и она, все еще стояли, ошеломленные собственным поведением. Когда же капрал заметил на лице трубача довольно выразительную ухмылку, он что‑то невнятно пробормотал и поспешно скрылся у себя в мастерской.
Только этого высокородного дурака на коне ему сегодня и не хватало. С трудом заставил он себя взяться за работу: надо было вырезать три ремня для нагрудника. Все же он скоро опять все бросил и сидел, погрузившись в раздумье, со сверкающе‑острым и длинным ножом в руке.
Прошло порядочно времени, пока он опомнился, встал и, подойдя к верстаку, принялся со всем тщанием вырезать ремни. Покончив с этим, он прочно закрепил на переднем кольце три петли, а на среднем ремне сделал широкую петлю для подпруги. Мерку он снял, сбруя должна прийтись впору. На концах боковых ремней он просверлил дырки для пристежки. Нагрудник был готов. Брандтер отложил инструмент и готовую работу и вышел подышать свежим воздухом.
Трубач все еще сидел подле Ханны. Когда Брандтер подошел ближе, она резво вскочила и вытянулась перед ним во фрунт, щелкнув каблуками, как щелкнул он давеча перед графом. Она явно его передразнивала. Трубач захохотал и от удовольствия хлопнул себя по ляжкам. Должно быть, Ханна все еще не понимала, что происходит в действительности. Выше мы говорили, что она жила теперь в состоянии какого‑то головокружения. Кроме того, поведение мужа не давало ей и намека на истинное положение дел. Брандтер ответил на ее шутку тем же – и это было очень остроумно! – он в свою очередь передразнил ее, сделав на женский манер глубокий книксен. Теперь хохотун был на его стороне. Трубач хохотал оглушительно.
Казалось, будто сыплются камни.
Вскоре после этого маленького происшествия случилось нечто необычайное: Брандтер пригласил гостей. Во‑первых двух старых своих товарищей, а еще трубача и вахмистра. Последний придумал еще кое‑что: приказал музыкантам в этот вечер играть в доме у Брандтера. Сам же Брандтер, ко всеобщему удивлению, явился в трактир, где закупил изрядное количество всяких напитков: вина и пива, а также водки.
Они составили перед домом столы и скамьи, а капрал собственноручно сколотил из досок и бревен небольшую, но прочную танцевальную площадку. Ханна со своей стороны позвала еще нескольких молодых женщин. Так что затевался, можно сказать, настоящий маленький пир.
Под вечер явились первые гости и сразу за ними – вахмистр во главе оркестра, встреченного радостными возгласами и полными стаканами. Когда все собрались, гости и хозяева расселись за столом и приступили к обильной трапезе, сопровождавшейся не менее обильными возлияниями. На Козьи хребты легли косые вечерние лучи, вершины их светились, четко обрисовываясь на небе. Трубач рассказывал Ханне, как он доложил графу о том, что здесь живут его прежние подопечные, однако их сиятельство отнеслись к этому сообщению неблагожелательно, приказали ему держать язык за зубами, а пока что – кругом марш! Между прочим, граф Мануэль за это время выучился по‑немецки и говорит теперь куда лучше, чем раньше, – ну да она и сама знает. Ханна внимательно его слушала, однако, когда трубач переменил разговор, стала рассеянна и наискось, через длинный стол, взглянула на мужа, чье поведение показалось ей странным. Брандтер – и вдруг так весел?! Бабенки подле него визгливо хихикали. Вахмистр сидел тоже неподалеку и жевал с полным ртом. Над столом и площадкой для танцев были протянуты веревки, на которых развесили разноцветные фонарики. Их намеревались попозже зажечь. Ну что, видал он в тот день, как танцует его жена? спросили капрала его соседки. Пусть только не вздумает отрицать и делать вид, будто ему это безразлично! Они ведь за ним подглядывали и заметили, как он скрылся в трактире. Ну а сегодня они надеются, что он удостоит их чести с ними потанцевать, ведь он здесь хозяин, а они его гости, так что негоже ему отказывать им. Пошли заздравные тосты: за хозяйку, за хозяина, за остальных женщин, за господина вахмистра, за трубача, за старых товарищей и под конец – за музыкантов. Это был намек, и музыканты вскоре взяли свои инструменты, прихватили с собой и стаканы и, сев за маленький столик подле танцевальной площадки, заиграли медленный, плавный шляйфер. Ханна с помощью других женщин зажгла фонарики, ибо на горных вершинах давно погас последний золотисто‑багряный луч и сумрак густел, будто наползая снизу, с заливного луга. Глядя, как гости постепенно встают из‑за этого деревенского пиршественного стола, можно было заметить, что вино уже начало оказывать свое действие; в особенности последние стаканы, выпитые залпом под заздравные речи, зажгли гостей изнутри так же ярко, как их освещали теперь снаружи многочисленные красные, зеленые, желтые и синие огни.
И вот Ханна с мужем начинают первый танец. Сперва они танцуют одни; тем временем вдали, за лугом, среди редких облаков, медленно всплывает молодой месяц. На миг белокурая курчавая голова мужа видится ей совсем такой же, какой она увидела ее впервые, ей кажется, будто он крепче сжимает ее стан, и ее движения становятся особенно задорными.
– Мы с тобой, женушка, два дня не увидимся, – продолжая танцевать, говорит Брандтер, – завтра в ночь мне надо взять лошадь и телегу и ехать в Юденбург, там есть у меня дело.
Ханна с удивлением вскидывает на него глаза – доселе он ничего ей про это не говорил. Она недоуменно, испытующе на неге смотрит. Потом быстро опускает ресницы.
– Возвращайся поскорей и в полном здравии.
Танцуя, они проплывают мимо гостей, те не сводят с них глаз. Тогда Брандтер берет свою красотку жену за подбородок и крепко целует в губы. Старый вахмистр кричит: «Браво!» и принимается хлопать в ладоши, остальные следуют его примеру, гремят рукоплескания. Старик просит молодую женщину следующий танец оставить за ним, и вот уже пара за парой устремляются на площадку, тихий шляйфер сменяется веселым оберлендером, скрипка поет и звенит, а третий танец (это и на сей раз хупфер) с Ханной выговорил себе трубач. Взлетают юбки, мелькают белые чулки, не дощатой площадке лихо отстукивают каблучки, слетевшие с выси.
– Ай да молодец трубач! Так оно и подобает в молодые‑те годы! – молвит старик.
Надо полагать, что не только Ханна, но и другие люди в тот вечер заметили, как сильно переменился Брандтер, – настолько бросалась в глаза эта перемена. Он танцевал почти без передышки, заигрывал с хохочущими и визжащими бабенками и, чокаясь с прежними своими товарищами, глушил стакан за стаканом. Коротышка шваб, между прочим, был уже пьян в стельку, в отличие от долговязого усатого болвана, который смехотворно пыжился от важности, что, однако, не мешало ему пить: казалось, он может влить в себя невесть сколько. Но у него, по всей видимости, было свое понятие о рыцарском обхождении, посему он через определенные промежутки времени приглашал на танец хозяйку дома, а за нею по очереди всех остальных женщин. Последние втихомолку злились на трубача, который весьма мало заботился о такой справедливой смене танцорок. Он совершенно явно оказывал предпочтение Ханне и нисколько не старался это скрыть. Что касается Брандтера, то он на подобные мелочи никакого внимания не обращал. Чем больше расходились его гости, тем более странным, рассеянным становился он сам: то чересчур шумел, то, внезапно умолкнув, сидел за стаканом вина и тихо улыбался чему‑то своему, а в глазах у него временами появлялось прямо‑таки мечтательное выражение. Притом из всех присутствующих он был наименее пьян, а быть может, и вовсе не захмелел. Во всяком случае, старый вахмистр, которого Ханна потихоньку спросила, не слишком ли ее муженек надрался, взглянул на него, прищурив левый глаз, и сказал Ханне, что она ошибается. Брандтер ничуть не пьян, уж у него‑то глаз наметанный, слава богу, насмотрелся на своем веку, и как бы кто ни прикидывался – пьяный трезвым или наоборот, – его не проведешь. Как бы то ни было, Брандтер производил впечатление человека, который, так сказать, проломился сквозь стену и теперь ведет себя совершенно необычным для него образом. Однажды, когда он опять держал в руках наполненный стакан, Ханна ласково подошла к нему и, когда он уже подносил стакан ко рту, легонько взяла его за руку, словно пытаясь остановить. Он все‑таки выпил за ее здоровье и засмеялся.
– Ты вправду завтра поедешь? – спросила она между прочим.
– Да, – ответил он, – придется. После обеда, как просплюсь.
Она опять пытливо взглянула на него – осторожно, исподтишка, и этот короткий взгляд сказал ей: Брандтер, что называется, ни в одном глазу. Вахмистр был прав, теперь это было ей ясно. Что за человек! – мелькнуло у нее в голове. Все это вызывало тревогу. Но что он затевает? Она сидела с ним рядом, его рука лежала у нее на талии. Однако раздумывать дальше Ханна была не в силах, от выпитого вина в голове у нее мутилось.
Позднее, к концу пирушки, когда кое‑кто из гостей собирался уже уходить, случилась еще одна странность. Тот музыкант, что играл на скрипке и вел за собой небольшой оркестр – бывший венгерский гусар, которого за неуклюжесть перевели в тяжелую кавалерию, – сыграл гостям мелодию своей родины, а гитарист и кларнетист аккомпанировали ему, беря время от времени тихие, благозвучные аккорды, как научил их скрипач, в меру собственного умения и взамен настоящих цимбал. Известно, что это за песни. Одна похожа на другую. Все они словно проникновенный рассказ: внезапно оборвавшись, они еще долго отзываются у вас в ушах, и по‑настоящему петь их надо у лагерного костра, посреди степи, в бесконечном просторе которой понемногу теряется их тихая жалоба. Под конец мелодия всякий раз переходит в пылкий, огневой чардаш, и вам кажется, будто на вас из неведомой дали мчат легионы всадников, вот силуэты их с бешеной быстротой проносятся на горизонте в последних лучах закатного солнца. А потом весь этот степной мираж рассеивается тремя широкими, размашистыми ударами смычка по струнам.
Даже на подвыпивших гостей тоскливая эта песня не преминула оказать свое действие. Они сидели, рука в руке, прижавшись друг к другу, и смотрели на луну, что засияла высоко над немногими не погасшими еще фонариками; по небу торопливо летели клочья облаков, то закрывая, то совершенно открывая светило, и тогда стену дома, столы и скамьи и всю луговину до самого Мура заливало ярким блеском, а лес и гора на том берегу тонули в серебристом тумане. Когда взметнулись лихие звуки чардаша, слушатели оживились, но танца этого никто исполнить не мог, поэтому то там то здесь кто‑нибудь из гостей только покачивал или притопывал в такт ногой или в лунном свете поднимал стакан, чокался и пил. После резких заключительных взвизгов скрипки воцарилась тишина.
Ее нарушил Брандтер. Он вскочил на скамейку, широко взмахнул рукой со стаканом и провозгласил краткий и странный тост:
– Друзья! – воскликнул он. – Да здравствует свобода!
Слова его, наверное, были не вполне понятны, или же кое‑кто понял их слишком уж хорошо (как знать?), зато все поняли в свете луны этот размашистый жест, поняли, завороженные только что отзвучавшей песней.
– Да здравствует свобода! – воскликнули драгуны и, протиснувшись к Брандтеру, стали звонко с ним чокаться.
Какая‑то лягушка, должно быть особенно крупная и толстая, тяжело плюхнулась в воду. Граф Мануэль – он сидел, обхватив голову руками, вздрогнул и прислушался. Через минуту он опять оперся локтями о стол и погрузился в свои думы. Ужин стоял перед ним почти нетронутый.
В этот вечер ротмистр оставался в лагере один. Остальные офицеры собрались в доме лавочника, у квартирмейстера, пригласившего их на товарищескую вечеринку с вином и картами. Граф Мануэль наивежливейшим образом отказался, сославшись на неотложные дела – письма и тому подобное. Теперь после вечерней поверки должен был еще только явиться прапорщик доложить, что в районе кантонирования все в порядке и что караул сменился. Потом не придет уже никто. Потом он будет совсем один.
И все‑таки этого молодого человека, прапорщика, которому после захода солнца предстояло в последний раз нарушить его одиночество, Мануэль ждал с известным нетерпением, из чего можно заключить, что от добровольного уединения было ему немножко не по себе. Он даже готовился к приходу юноши – после ужина велел охладить вино и вставить в лампы новые свечи, которых покамест не зажигал, потому что еще только начало смеркаться.
Безветренный и почти безоблачный летний вечер с легким гнетом духоты опускался над лугом. На западе пылало небо, затянутое слоистыми облаками, вечерний свет яркими лентами ложился между стволами, просачивался сквозь листву, зажигая ее зеленым пламенем. И на траве между палаткой и берегом тоже горела, медленно подвигаясь вниз, полоса позднего багрового света. Мануэль встал из‑за стола и начал расхаживать взад‑вперед перед палаткой. Одинокий посреди этого вечернего луга, отделенный от всего внешнего валом из зелени и золотистого пурпура, он словно пребывал в некоем обособленном мире, где, казалось, был замкнут уже навсегда.
Понемногу надвинулись сумерки. Графа застигли они в том же беспокойном движении, но чуть погодя он опять сел за стол и впал в глубокую задумчивость. Наконец со стороны косы услыхал он конский галоп. Прискакал дежурный офицер, несколько раньше условленного. Бросив поводья ординарцу, прапорщик подошел к палатке и обратился к ротмистру с донесением.
Мануэль подал руку молодому человеку, предложил сесть и велел дать огня. Стало уже почти темно.
Прапорщик, белокурый веселый рейнландец с открытым взглядом светлых глаз, получил, разумеется, от товарищей наказ любой ценой привести с собой ротмистра на пирушку, бывшую уже в полном разгаре, можно сказать, притащить его, употребив для этого все способы увещания. Когда он увидел, что граф вовсе не трудится над письмами и бумагами, как следовало ожидать по его отговоркам, а безо всякого дела сидит за пустым столом, в нем сразу взыграла надежда на успешное осуществление его миссии. Но очень скоро странный вид Мануэля убедил его в обратном. Позднее он часто и охотно рассказывал об этой своей последней встрече с графом Куэндиасом и в этих рассказах постоянно твердил о какой‑то растерянности и беспомощности, которые подметил тогда у своего эскадронного командира, – качествах, поведению ротмистра вообще не свойственных, а поэтому обращавших на себя внимание. Кроме того, граф Мануэль вдруг положил ему руку на плечо, посмотрел на него долгим взглядом и сказал:
– Дорогой друг, существуют принципы, от которых не отступают. Их долго носят в себе и на их основе строят жизнь, так со временем они становятся похожи на перезакаленную сталь: согнуть их нельзя – можно только сломать, а значит, надо либо жить с ними, либо без них умереть.
Это замечание графа имело, однако, весьма отдаленную связь с тем разговором или беседой, которую они вели, а оттого показалось особенно странным. О чем же, собственно, шла речь между ними в этот памятный вечер, этого Ренэ фон Ландсгеб (так звался тот бывший прапорщик) впоследствии совершенно не мог вспомнить. Незабываемым для него осталось лишь общее впечатление: в круге зыбкого, мерцающего света от горевших на столе свечей – фигура графа, не находившего себе покоя; он то садился, то широкими шагами расхаживал взад‑вперед. Свой белый мундир ротмистр против обыкновения расстегнул от шеи до пояса, так что из‑под него выбилась шелковая рубашка. Лицо его выглядело узким и маленьким, как у мальчика, а под смуглой кожей угадывалась смена красок – от глубокой бледности до летучего румянца. Глаза же стали еще больше и чернее, чем всегда. Господин фон Ландсгеб неизменно подчеркивал, что в те полчаса, которые он провел тогда в обществе графа, он чувствовал в себе настойчивое и все нараставшее побуждение во что бы то ни стало увести графа в деревню, к товарищам. И не для того только, чтобы выполнить поручение и тем доставить удовольствие остальным офицерам, а, как ему казалось, по более серьезным причинам. Что же то были за причины? Робость перед старшим по возрасту и по чину, с которым он не мог запросто говорить о личном, удерживала прапорщика от всякого прямого вопроса. Позднее, как часто упоминал он сам, он видел в этом легкомысленное упущение, а стало быть, и вину. Когда он снова повторил свое приглашение, ротмистр отклонил его столь же любезно, но не менее решительно, чем прежде, и тотчас переменил разговор. «Не безграничная свобода, которой пользуется искатель приключений, – так примерно он говорил, – дает человеку полноту жизни. Тот, кто себя ограничивает и остается тверд, может ощутить эту полноту во много раз сильнее, подобно тому как течение воды заметнее всего там, где она наталкивается на что‑то твердое, скажем на опору моста или какой‑нибудь столб. Ты еще испытаешь это на себе, друг мой, мужчина должен раз навсегда воздвигнуть вокруг себя некие стены, – тут граф Мануэль снова принялся беспокойно ходить взад‑вперед, – воздвигнуть ради того, чтобы он вообще мог жить, а не погиб или не превратился в ничто. – На этом месте он чуть возвысил голос, звучавший тревожно. – Как выплеснутая вода, вот что хочу я сказать! Да, иногда это необходимо. Кому удалось воздвигнуть такие стены, тот уже не вправе их ломать. Пусть временами он ведет себя как узник, который никогда не меряет шагами свою камеру из конца в конец, намеренно никогда не пользуется всем ее пространством, ибо все‑таки менее тягостно остановиться по собственной воле, нежели натолкнуться на непреодолимую стену! Стену, да, ее, видишь ли, конечно, можно построить из некогда принятого решения, с годами оно становится твердым, как неумолимая внешняя сила, то есть столь же крепким, как сама жизнь. Вот что разумею я под стеной. Можно назвать так и конечные принципы… Как тебе будет угодно. Надобно жить либо вовсе без оных – но что это будет за жизнь! – либо держаться только благодаря им. Кто однажды построил себе такую стену, тот уже не вправе ее проломить. Ибо по ту сторону его ждет… да, там ждет его смерть, в той или иной форме. То, что я говорю, кажется тебе, наверное, немного странным? Ну, прости».
Господин фон Ландсгеб впоследствии неизменно подчеркивал, что в конце этой речи он испугался. Но нечто еще более примечательное произошло при их прощании. Когда прапорщик готов был вскочить на лошадь, которую уже подвел к нему ординарец, ротмистр, хотя он только что сам отпустил молодого человека и опять сел за стол, окликнул его еще раз. Господин фон Ландсгеб быстро обернулся. Граф подошел к нему, но сперва ничего не говорил, лишь после нескольких мгновений молчания (странное то было молчание!) повторил уже высказанную ранее просьбу: передать сердечный привет господам офицерам, собравшимся в доме лавочника. Ландсгеб еще раз поблагодарил и сел на лошадь. Но едва успел он тронуться с места, чтобы, пробравшись между деревьями и кустами луга и миновав многочисленные лужи, шагом выехать на песчаную косу, как еще раз услыхал голос ротмистра – тогда он остановился и обернулся в седле. Невдалеке, меж темнеющими кустами, мерцал белый мундир графа. Значит, командир эскадрона шел за ним следом и дальше. И опять молчал. Господин фон Ландсгеб хотел сразу же поворотить лошадь, но тут ротмистр наконец молвил:
– Не останавливайся, Ренэ, я только хотел тебе сказать, чтобы ты сейчас, ночью, поосторожней ехал по косе, ведь ты на Бельфлер… – Это была лучшая лошадь господина фон Ландсгеба, его собственного завода, совсем еще молодая и только недавно объезженная. – Она у тебя, быть может, еще не такая надежная, а там повсюду камни.
– Да ведь уже взошла луна, господин ротмистр… – возразил Ландсгеб и вытянутой рукой указал на бледно‑золотистое светило, оно как раз всплывало из‑за гряды туч.
Граф Мануэль еще раз помахал ему и скрылся в туманной мгле. Господин фон Ландсгеб выехал на уже залитую лунным светом косу и там пустил Бельфлер галопцем. Однако не успела лошадь проскакать и трехсот шагов, как он так резко осадил ее, что благородная Бельфлер даже присела на задние ноги. «Э‑эй!» – громко крикнул он. Что это было – наваждение? Ему послышался сзади третий оклик. Но сейчас все было тихо, даже после повторного «э‑э‑эй!». Черной стеной стоял позади него прибрежный лес, а на косу щедро изливался свет полной луны. Господин фон Ландсгеб, задумчивый и растерянный, какое‑то время ехал шагом. Потом разом сорвался в галоп.
* * *
Мануэль стоял, прижавшись к белому стволу березы. Когда у него вырвался третий зов, когда на какую‑то мучительно‑бесконечную минуту там, на косе, смолк лошадиный топот и тишину дважды прорезал ответный крик прапорщика, он стал все глубже погружаться в муку своего унижения, как опускаются в шахту. Наконец копыта застучали опять. Напряжение оставило Мануэля, тело его обмякло, сердце забилось вновь, он тяжело задышал и, отстранясь от дерева, поник головой.
Минуты текли; наконец он справился с собой и, вперив взгляд в царившую вокруг темень, почти ощупью, на странно одеревеневших ногах побрел назад к палатке. Здесь горели свечи, на столе стоял кувшин с вином. Торопливо, преодолевая дрожь, шагнул он из мрака в круг света, налил себе полный бокал и залпом его осушил. Потом опустился на скамью. В последние дни, дни изнурительной душевной борьбы, ему забрезжила истина: его сопротивление уже сломлено, и та воздвигнутая им стена, которая доселе гордо пресекала малейший его шаг, малейший порыв в сторону его влечения, сметена и разбита, и разрушение ее началось, быть может, в тот самый миг, когда, въехав с эскадроном на деревенскую площадь, он увидел и узнал Ханну. С той поры везде, где бы он ни стоял или ни ходил, куда бы ни смотрел, была она: перед строем его отряда, между ним и рядами мотающих мордами лошадей, в нежно‑голубом небе над Козьими хребтами, здесь, перед темными ночными деревьями, или на широкой, пронизанной лунным светом песчаной косе, отовсюду ему навстречу выплывал ее образ, из дальних просторов ландшафта, из ближней зелени кустов на него смотрело ее лицо, везде и повсюду постукивала ее ножка, развевались ее волосы, вертелась ее фигурка – линии, запечатленные в его памяти с давних пор, слились с нынешними, вновь увиденными ее очертаниями. Он чувствовал теперь, что больше не выдержит бездействия, что силы его окончательно иссякли в непрестанном сопротивлении этому натиску, неуклонно подвигавшему его к гибели. Здесь оставалось только одно: что‑то предпринять. Но что? Любой шаг был бы безумием.
Однако выбора не было. Он оказался неспособен даже на то, чтобы решительно спрятаться от себя самого, пусть бы на один сегодняшний вечер, а ведь это было так просто: велеть седлать коня и вместе с прапорщиком скакать в деревню, к товарищам; Но нет, он в конце концов все же остался здесь и теперь сидит, взвешивая сомнительную и шаткую возможность пересечь луг и песчаную косу и хотя бы приблизиться к тому дому, что стоит в стороне от дороги, напротив шеста, на котором укреплено колесо – знак каретного мастера.
Он снова принялся размышлять – занятие, в его положении (читатель легко с нами согласится) совершенно бессмысленное, а при своеобразной натуре Мануэля и ненадежное. То, что произошло в последние дни его пребывания в Вене, он смял и отбросил одним махом, как делал уже не раз, да, это далось ему легко, совсем легко, от тех переживаний здесь сейчас не оставалось уже ничего живого, вернее, они были далекими, блеклыми, мертвыми, Даже злость развеялась как будто быт бесследно. А вот цепь чисто внешних причин и следствий, которая в итоге привела его сюда, в Унцмаркт, и столкнула лицом к лицу с Ханной, была легко обозрима. Так, например, их полк, как впоследствии выяснилось, был отослан из Вены с большим опозданием, вступив в Юденбург, нашел там все квартиры уже занятыми другими частями, а потому его пришлось поэскадронно расквартировать в деревнях, расположенных вдоль берега Мура. Таким образом и попали они в этот самый Унцмаркт. Теперь приказ о продолжении марша почему‑то запаздывал. Ради чего на самом деле стягивались в Штирию пусть и не такие уж крупные, но все же достаточно значительные военные силы, этого по сей день толком не знали даже офицеры. Наиболее часто называвшейся причиной была угроза крестьянских волнений, о которой уже не первый год поговаривали в Вене, однако здесь, во всем районе расквартирования, ничего подобного не замечалось.