Мы не спеша сошли на берег, чтобы присоединиться к местным жителям, устроившим настоящие празднества. И хотя большинство присутствовавших носили гордые датские имена, по происхождению они принадлежали к тому же племени, что и канадские инуиты. Официальные речи в честь заслуг Эрика Рыжего не произвели на них особого впечатления, но тем не менее они приветливо встречали всех без исключения гостей.
Позже, вечером того же дня, я попросил коренастого молодого парня по имени Ханс показать мне то самое место, где некогда стоял дом Эрика Рауды (Рыжего). Ханс любезно проводил меня к тому месту, где в давние времена была кромка берега, а сегодня высится набережная, отстоящая от пенной кромки волн на добрых полмили.
Браттахлид, как Эрик называл свою усадьбу, стоял на высоком берегу, с которого открывалась панорама окрестностей и, главное, просматривалось устье фьорда. Ни корабль, ни лодка, никакая птица или зверь не могли проскользнуть незамеченными по этой глади, не попав в поле зрения стража. Но во время нашего визита единственными наблюдателями были три равнодушного вида овцы да пара овсянок-пуночек.
От усадьбы Эрика, естественно, мало что осталось. Спустя пять веков жизнь постепенно уходила из этих мест, и следующие пятьсот лет Браттахлид пребывал в полном забвении, так что сложенные из камня и торфа стены его построек да крытые дерном крыши со временем просели, превратившись в бесформенные холмики. В 1930 г. остатки древнего поселения были откопаны датскими археологами. Правда, дерн с тех пор успел отрасти и зазеленеть вновь, но лопаты археологов убедительно доказали, что за века норвежской оккупации к первоначальной постройке, состоявшей из одной-единственной комнаты, был пристроен целый ряд помещении и залов.
Именно это сооружение вызвало у меня особый интерес. Упоминаемый в специальной литературе по археологии под названием «самый ранний в Гренландии дом», он представляет собой постройку, стены которой занимают площадь пятьдесят футов в длину и пятнадцать в ширину. Другими словами, эти габариты очень близки по форме и размерам к тем самым древним постройкам в Канадской Арктике, которые я называю домами-лодками. Впрочем, толщина стен этих строений, возведенных из камня и торфа, достигает двенадцати футов, то есть гораздо больше, чем необходимо для защиты от стихий или опоры для крыши. Я полагаю, что столь массивные стены были возведены для того, чтобы служить их обитателям надежной защитой от агрессии и укрытием от непогоды.
Впечатление, что этот дом предполагалось использовать в качестве бастиона, способного выдержать осаду, еще более усиливается присутствием в толще стен каменного канала, по которому в дом-крепость поступала вода из какого-то тайного внешнего источника. Раскопки трех других самых ранних домов на Гренландии позволили обнаружить в толще их стен, отличавшихся, кстати, исключительной толщиной, такие же встроенные водопроводы. Весьма примечательно, что такие конструктивные элементы никогда не встречались в домах бесспорно норвежской постройки ни в Гренландии, ни в Исландии.
Учитывая это, я пришел к выводу, что древнейший дом поселения Браттахлид, по всей вероятности, был построен беженцами-альбанами, покинувшими Тили в поисках спасения от вторжения норвежцев.
Хорошо известен исторический принцип, заключающийся в том, что жители последующей эпохи предпочитают возводить свои жилища в тех самых местах, где стояли дома их предшественников. И поэтому я убежден, что Эрик Рауда либо захватил уже готовый дом, либо приказал возвести новый на старинных руинах[83].
Кроме того, необходимо заметить, что в числе артефактов, найденных в наиболее старых (нижних) культурных слоях под этими «самыми ранними в Гренландии домами», очень мало таких, которые имеют бесспорно норвежское происхождение. Большинство же представляют собой обычные предметы повседневного обихода, которыми пользовались простые люди по всей Северной Европе.
Альбаны, ставшие беженцами на Кроне, имели все основания опасаться, что им может угрожать та же опасность. Ведь расстояние, отделявшее южные фьорды Кроны от Исландии, было практически таким же, как расстояние между Исландией и Норвегией. А то, что кровожадные волки Удина[84]совершили один раз, они вполне могли повторить снова и снова.
Впрочем, опасения, что пираты-викинги могут вскоре начать грабить и Крону, оказались преждевременными. На протяжении ряда десятилетий, последовавших за захватом Тили, норвежцы были настолько заняты обустройством на захваченных землях и выяснением своего собственного статуса на них, что если им и приходили в голову мысли об изгнанных ими христианах, то мысли эти поначалу сводились к тому, что пока что незачем беспокоиться о таких пустяках.
На мой взгляд, дальнейшие события разворачивались примерно следующим образом.
На протяжении доброго полувека поселения альбанов-переселенцев на Кроне, можно сказать, процветали. Хороших земель в двух обширных районах возле фьордов было вполне достаточно, чтобы удовлетворить потребности весьма значительного и постоянно увеличивающегося населения. Около 900 г. климат в тех широтах был гораздо теплее и мягче, чем сегодня, и более того — продолжал улучшаться. Стада овец и коров возле поселений альбанов на Кроне из года в год становились все многочисленнее, и паслись они теперь все дальше от дома. Дети, подрастая, находили себе новые земли и заводили собственные хозяйства, и уже скоро на острове трудно было найти травянистую долину, где не было бы по крайней мере одной-двух усадеб.
Охота и рыбная ловля оставались важным составным звеном в хозяйственной жизни, и южная Крона, по крайней мере в первые годы ее активной колонизации, изобиловала запасами всевозможных видов рыб, птиц и млекопитающих. И хорошим дополнением к обычному зимнему промыслу служили летние охотничьи плавания в залив Диско Бэй и прилегающие регионы.
Несмотря на сильно возросшую удаленность от Европы, Альба на Кроне ни в коей мере не переживала упадка ни в материальном, ни в культурном отношении. Торговцы из Европы начали совершать плавания прямо на Крону еще задолго до того, как Тили оказался во власти норвежцев. Почему бы и нет? Ведь мореходы тех времен, выходя в открытое море, подвергались даже меньшим опасностям, чем в ходе плаваний в прибрежных водах, кишащих скалами, рифами, мелями, а нередко и беспощадными пиратами.
Большинство судов, участвовавших в торговле с Кроной, были с Британских островов, хотя некоторые корабли альбанов, вполне возможно, преемники тех судов с Оркнейских островов, которые еще в старину ходили на юго-запад, могли приплывать на Крону и с востока. Британские торговые корабли по большей части приходили из Бристоля и других портов на западном побережье, уходя в океан от мыса Малин Хед в Ирландии. Маршруты их плаваний были выбраны таким образом, чтобы течение вынесло их как можно ближе к Исландии, и команда издали могла видеть сияние далеких снежных гор, оставаясь в то же время на достаточном удалении от берега, чтобы мирных торговцев не заметили и не перехватили норвежские пираты.
Расстояние, которое им предстояло преодолеть до Кроны, составляло примерно 1800 миль, что даже при идеальных погодных условиях и попутном ветре занимает как минимум восемнадцать дней пути. Если какому-нибудь судну удавалось достичь берегов Кроны за три недели, считалось, что ему крупно повезло. Зато обратный путь, благодаря попутным западным ветрам, корабль мог проделать значительно быстрее. В те дни мореплаватели еще не знали компаса, однако умело находили кратчайшие пути к своим портам, плавая «вдоль» известных линий широт. Плавания даже к таким далеким землям, как Крона, были вполне по силам тогдашним кораблям и мореплавателям, а выгодная продажа больших партий арктическом «валюты», доставленных в европейские порты, с лихвой окупала любой риск[85].
Грузы из Европы по большей части представляли собой такие товары, как металл, зерно, мед (единственная сладость, существовавшая в те времена) и чугунные отливки. По всей видимости, импортировалось сравнительно немного готовых товаров; это по большей части были железные орудия, медная посуда и немного редкостной керамики.
Культурные связи со «старой страной» обычно не прерывались. Купеческие корабли доставляли не только грузы, но и пассажиров, в том числе — клириков и духовенство, ибо церковь и люди церкви, как повелось еще с VI в., были неотъемлемой частью жизни альбанов.
У церкви были все основания, как духовные, так и вполне земные, материальные, поддерживать контакты с Тили, а после разгрома Тили норвежцами — с Кроной. «Валютные» товары, и в первую очередь — моржовая кость, представляли собой одну из статей десятины, которую получали епископаты Северной Европы и которая являлась одной из важнейших статей их дохода, откуда она впоследствии перекочевывала в необъятные подвалы Римской курии.
Документальные свидетельства подтверждают существование постоянных контактов между церковью на Гренландии и в Европе по крайней мере еще в 834 г. Эти данные не оставляют никаких сомнений в том, что Гренландия (Крона) и ее церковь были неотъемлемой частью христианского сообщества Северной Атлантики еще за 150 лет до официального открытия Гренландии Эриком Раудой (Рыжим). Они также показывают, что Исландия была христианской страной задолго до того, как туда прибыли первые норвежцы.
Хотя эти документы впервые были опубликованы Питером Де Роотом в его монументальном труде «История Северной Америки до Колумба», изданной в 1900 г. в Филадельфии, они постоянно и, боюсь, преднамеренно игнорировались историками северных стран, склонявшимися к мнению о том, что первыми из европейцев путь через Атлантику проложили норвежцы. В главе «Викинг на запад» я уже рассказывал об этих документах и явно загадочном стремлении игнорировать их[86].
В самом деле, какие могут быть сомнения в достоверности ранней истории Гренландии, когда нам достоверно известно, что люди жили там еще в IX в., что там существовала община, управлявшаяся христианскими клириками и поддерживавшая контакты со Старым Светом… впрочем, как и с Новым.
В один из июльских дней спустя примерно три четверти века после прощального отплытия «Фарфарера» от берегов Тили его новый тезка готовился к выходу в море из Сандхейвена, который теперь стал родным портом клана на Кроне.
Изголодавшиеся волосатые коровы и длиннорунные овцы бродили по зеленеющим склонам холмов возле крытых дерном домиков, в которых жили люди двух кланов добытчиков «валюты», обосновавшихся в гавани. Все население почти без остатка собралось перед небольшой, сложенной из камня и торфа капеллы. Ради торжественного случая люди были в белых одеждах. Даже члены команды бристольского торгового судна «Сент-Стефан», стоявшего на якоре в гавани, набросили на плечи какие-то белые накидки. Дело в том, что в этот день все корабли получали благословение во имя св. Альбана, основателя первого монастыря на Тили и святого покровителя всех мореходов-альбанов.
Для неискушенного глаза «Фарфарер» и его корабль-двойник «Нарвал», стоявшие, уткнувшись носами вроссыпь гальки на берегу, практически ничем не отличались от своих судов-предшественников, построенных на несколько столетий раньше. Корабли эти, длиной почти пятьдесят футов, имели почти такую же длину по ватерлинии, как и обшитый дубом «Сент-Стефан», но были гораздо более легкими и имели меньшую осадку.
«Сент-Стефан» прибыл сюда в конце прошлого лета и остался на зимовку в гавани Сандхейвен. И вот теперь он собирался отплыть к северным фьордам, после чего ему предстояло пересечь пролив Дэвид Стрейт и продолжить путь к землям на западе.
Толпа на площади перед капеллой, вытянувшись стройными рядами, образовала белую процессию и направилась к берегу. Возглавлял шествие патер без тонзуры [87], с длинными черными волосами, развевавшимися по плечам. Его окружали несколько юношей и девушек, помахивавших богато украшенными шерстяными полотнищами-хоругвями, покачивавшимися на длинных шестах. Участники шествия возносили молитвы об удаче, благополучии для судов и команд, которым уже сегодня предстояло отправиться в море.
О, это была очень трогательная и живописная толпа, и она стала еще живописнее, когда праздник приобрел черты светского пира: на вертелах жарились целые туши оленей карибу, в котлах варилось тюленье мясо и лососина, грудами лежал горячий ячменный хлеб и, что самое главное, в центре красовались несколько бочонков эля, сваренного из зернового ячменя, подаренного капитаном «Сент-Стефана». Да, это был поистине достойный повод для празднеств. Жители Кроны наслаждались миром, покоем и достатком. И хотя среди них не было явных богачей, каждый имел все необходимое для привольной жизни. Определенную часть этого изобилия давали земли и воды Кроны, но основным источником процветания служили охотничьи угодья по ту сторону Лабрадорского пролива, и все жители отлично это понимали.
К 930 г. земли на западе были знакомы европейцам вот уже более века. Добытчики «валюты» давно освоили пути к северу от мыса Кейп Дайер на восточном побережье залива Баффин Бэй. Они пускались в дальние плавания на юго-запад вдоль Атлантического побережья полуострова Лабрадор и активно освоили угодья на большей части побережья Гудзонова залива и Фокс Бейсин.
Охотники знали места, где находились лежбища моржей, где чаще всего резвились нарвалы и гнездились гагары, где строили свои недоступные гнезда кречеты и бродили коварные белые медведи. Короче, они знали, где легче всего отыскать животных, от которых исстари зависели и их благополучие, и сама жизнь.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
УНГАВА
Капитан «Сент-Стефана» принял все зависящие от него меры, чтобы на обратном пути обеспечить безопасность судна, команды и груза. Он не только на правах лоцмана познакомил добытчиков «валюты» с землями на западе, но и решил возвращаться вместе с «Фарфарером» и «Нарвалом».
Три корабля шли параллельными курсами целых полтора дня после выхода из Сандхейвена, пока не достигли окрестностей Кейп Дезолейш (Мыс Одиночества). От него «Нарвал» и «Сент-Стефан» продолжили путь на север, к берегам Кроны, а «Фарфарер» направился на запад, выйдя в открытый океан.
Целых пять дней стояла прекрасная погода, пока «Нарвал» и купеческое судно из Бристоля шли вдоль изрезанного глубокими фьордами побережья, и прибрежные скалы, возвышавшиеся вдоль берега, казались не слишком внушительными по сравнению с зиявшими вдалеке громадными плитами материковых льдов.
На шестой день «Нарвал» зашел в небольшую и малозаметную бухту, прикрывавшую вход в северные фьорды. Здешняя гавань пока еще пустовала в ожидании первого в этом сезоне купеческого корабля.
Капитан «Сент-Стефана» мог бы без проблем сбыть большую часть своих грузов в обмен на местные товары, однако он не спешил, предвкушая более внушительный доход. Пробыв в гавани пару дней, он собрался поднимать паруса. Команда «Нарвала» не меньше его спешила продолжить путь.
Внезапно налетевший резкий юго-западный ветер серьезно помешал обоим судам с ходу пересечь Дэвис Стрейт. Им встретилось бесчисленное множество айсбергов и просто ледяных глыб, так что «Нарвалу» пришлось осторожно лавировать между обширными полями паковых льдов, тогда как «Сент-Стефан» мог спокойно продираться через них, поскрипывая своими мощными дубовыми бортами. Оба судна шли круглые сутки, ибо ночи и тьмы практически не было, и на третий день подошли к мысу Кейп Дайер на острове Баффин.
Здесь пришло время расставаться. «Нарвал» взял курс на север, в сторону залива Мерчантс Бэй (Купеческий залив), где его команда добыла множество секачей, нежившихся на лежбищах в первъх лучах летнего солнца. Когда же уцелевшие моржи бросились в море, направившись к дальним лежбищам в высоких арктических широтах, «Нарвал» повернул на юг и поплыл к поселению своего клана на берегу Унгава Бэй.
Под присмотром опытного лоцмана-альбана «Сент-Стефан» направился на юг от мыса Кейп Дайер, миновав широкие устья Камберленд Саунд и Фробистер Бэй на пути к острову Резолюшн и далее, в Гудзонов пролив. Лоцман на каждом шагу показывал подопечным ориентиры в море и на суше, и капитан делал тщательные пометки в своей собственной книжке — системе знаков и замечаний для здешних вод. Карт и лоций в те времена еще не существовало. Каждый капитан годами создавал и берег свою собственную запись, указывающую, как добраться из одного места в другое, чего и где надлежит остерегаться, сколько времени занимает плавание, какие погодные условия могут встретиться в пути и, наконец, каковы особенности морей, по которым судну предстоит плыть.
Корабль оказался втянутым в бурный приливный поток, несший свои воды в Гудзоновом проливе. Во время отлива лоцман вел корабль настолько близко к северному берегу, что команда с ужасом видела почти под самым днищем своего судна огромные валуны и рифы. Когда же наступал прилив, лоцман направлял судно в самую пучину, так что земля, казалось, почти скрывалась из глаз.
Берега, вдоль которых шел корабль, были настолько живописными, что команда, впервые оказавшись в этих местах, невольно залюбовалась панорамой берега. Однако это продолжалось недолго, так как вскоре корабль вошел в полосу тумана, настолько густого, что с палубы не были видны ни верхушка мачты, ни даже конец бушприта. Это был Фогги Стрейт (Туманный пролив), как называли его мореплаватели, который был и остается одной из самых мощных в мире «установок» по производству туманов.
Уповая на провидение и полагаясь на собственные знания течений и дна, лоцман наконец спокойно и безопасно провел огромный корабль вокруг возвышенных земель Кейп Хоуп Адванс в залив Дайана Бэй. Дайана Бэй, занимающий стратегическое положение на западном перешейке между Унгава Бэй и Гудзоновым проливом, легко узнать с моря при приближении к нему. Он представляет собой также одну из лучших глубоководных гаваней в восточной Арктике, служа ее естественными воротами.
Прибытие «Сент-Стефана» стало заметным событием. До сих пор лишь очень и очень немногие европейские суда заплывали так далеко на запад, предпочитая встречаться и заключать сделки с добытчиками «валюты» в гаванях на Кроне. Однако мореплаватели, которым хватало отваги, чтобы наведаться в залив Дайана Бэй, пользовались всеми преимуществами права первого выбора «валюты», а хозяин — капитан «Сент-Стефана» — был человеком смелым, готовым отправиться куда угодно, лишь бы это принесло солидные дивиденды.
Как только «Сент-Стефан» бросил якорь на рейде под защитой трех высоких сторожевых башен-вышек, возвышавшихся на островке Дайана Айленд, из всех поселений клана по берегам залива спешно отправились лодки, чтобы доставить и на юг, и на север привезенные им новости. Лодки эти, шести- и восьмивесельные, представляли собой легкие, но прочные суда, маневренные и быстроходные. И уже через неделю они разнесли весть о прибытии «Сент-Стефана» в большинство поселений клана, а заодно и на стоянки тунитов.
Вскоре в Дайана Бэй собралось множество тяжело нагруженных лодок альбанов и утлых суденышек тунитов. Не успела подойти к концу вторая неделя, как на острове Дайана Айленд развернулась оживленная торговля. Это был настоящий базар, привлекавший издалека группы тунитов, артели альбанов — добытчиков «валюты» из других селений клана и немало ливьеров — потомков от смешанных браков между альбанами и тунитами [88].
«Фарфарер» тем временем, покинув побережье Кроны, попал в сильный шторм. Волны бушевали день и ночь. Но затем ветер поменялся на южный, что позволило кораблю пересечь Лабрадорский пролив и войти в Фогги Стрейт, будучи обглоданным буквально до костей.
Когда на восьмой день после отплытия с Кроны впередсмотрящий заметил впереди северную оконечность полуострова Лабрадор, эти южные ворота
Гудзонова пролива, никто из двенадцати мужчин и пяти женщин, находившихся на борту, не выразил радости более бурной, чем тунитка — жена капитана. Эта молодая женщина пришла в неистовый восторг от перспективы скорого возвращения на родную землю и в родной дом после целого года, который она провела вместе с мужем на его родине — Кроне. Да, там ее приняли и встретили очень приветливо, но ее дом был здесь, на западе.
«Фарфарер» встретил в Фогги Стрейт лишь редкие пряди тумана. Капитан, спеша воспользоваться столь редкой в этих краях удачей, направил судно прямо через устье Унгава Бэй к острову Памиок, расположенному в устье Пейн Ривер, примерно в семидесяти милях к югу от Дайана Бэй.
Небольшой, пустынный, но расположенный на редкость удачно, остров Памиок первоначально служил стоянкой для добытчиков «валюты» сразу из четырех кланов. Два из них впоследствии объединились и построили вдвое бОльшие фундаменты для дома длиной почти девяносто футов, на которых могли разместиться сразу две большие ладьи, опрокинутые кверху днищем. Что касается других кланов, одним из которых был клан «Фарфарер», то они построили здесь для себя отдельные фундаменты.
В последующие десятилетия три из этих кланов обосновались на западных землях. Таким образом, они надолго покидали Памиок, проводя летний сезон на далеких берегах Гудзонова залива, а зимовки — в компании тунитов на берегах большого озера, раскинувшегося на полуострове Унгава.
В НАЧАЛЕ ЛЕТА 1948 г. ЖАК РУССО, ВЕДУЩИЙ АРХЕОЛОГ Канадского национального музея, в сопровождении молодого французского антрополога по имени Жан Мише, решил отправиться на экскурсию и пересечь полуостров Унгава с запада на восток.
Маршрут путешествия на каноэ протяженностью четыреста с лишним миль пролегал вверх по реке Когалук от залива Повунгнитук Бэй до озера Пейн, далее вниз по Пейн Ривер до залива Унгава Бэй. Маршрут этот не был нанесен на карту, и, по словам отца Стейнмана, священника приходской церкви, с которым я общался, когда в конце 1960-х гг. приезжал в Облейт Мишн, по нему никогда еще не проходил никто из белых людей.
«Да, в наши времена на подобное не отваживался никто, — доверительно поведал мне преподобный отец, — хотя инуиты утверждают, что некогда это был весьма оживленный путь. На пути встречается немало пещер. Больших, а не инукшуков. Старые люди говорят, что пирамиды эти были построены каблунаитами — то есть белыми (бледнолицыми) людьми — еще до того, как в эти края пришли инуиты. Я могу показать вам фото одной такой пирамиды, находящейся неподалеку, на побережье. Говорят, у нее была пирамида-двойник, но несколько лет назад самозваные «исследователи» разрушили ее до основания, пытаясь узнать, нет ли в ней каких-либо тайных знаний».
Уцелевший двойник находится (и, хотелось бы верить, еще долго будет стоять) на мысе Кейп Андерсон, крайней северной оконечности залива Повунгнитук Бэй. Массивный цилиндр высотой около десяти футов и более четырех в диаметре, он представляет собой сооружение, весьма искусно сложенное из плоских камней, вес некоторых из которых достигает трехсот и даже четырехсот фунтов. Стейнман с грустью рассказал мне, что некогда в устье реки Когалук существовал целый лабиринт таких пирамид.
Экспедиция Руссо, взяв в проводники местного инуита, отправилась в путь из Повунгнитука в большом грузовом каноэ длиной 22 фута. Ее участники заметили такие же вышки-пирамиды в устье Когалука, а в дальнейшем, практически вдоль всего их маршрута, на самых видных местах им попадались сооружения, которые Руссо охарактеризовал как «симметричные и тщательно сложенные пирамиды».
На полосе земли, разделяющей бассейны двух рек, участники экспедиции оказались в целом лабиринте небольших озер, ручьев и протоков, по которым им пришлось бы блуждать немало дней, не будь здесь жизненно важной системы визуальной ориентации, состоящей из каменных столбов и пирамид, хорошо видных за несколько миль. Спустя четыре дня путешественники были уже на озере Пейн.
Восточная оконечность этого обширного водоема, протянувшегося в длину на добрых восемнадцать миль, резко сужается, образуя выступ шириной в каких-нибудь несколько сот футов и длиной немногим более мили. В этом месте проводник развернул нос каноэ и направился к северному берегу. Здесь, пояснил он своим бледнолицым спутникам, был большой брод тукту — то есть северных оленей карибу. Действительно, край берега вплоть до самой воды и склон, ведущий к воде, были до такой степени утоптаны бесчисленным множеством копыт, что напоминали грунтовое шоссе.
Начиная примерно с конца лета огромные стада оленей карибу в районе Унгава начинают свой путь на юг, и лишь водные преграды заставляют их чуть отклониться к востоку. К тому времени, как они достигают узкого выступа озера Пейн, бесчисленное множество небольших кочующих стад собираются в целые армады, настолько огромные, что, когда животные переправляются через этот брод, берега на много миль вниз по течению покрываются, словно снегом, клочками белой оленьей шерсти. Биологи подсчитали, что ежегодно через этот брод переправляется в среднем около 100 тысяч оленей карибу.
По словам проводника, его предки всегда зимовали в этих местах, пользуясь изобилием карибу. Руссо и Мише обнаружили, что каменная тундра, простирающаяся вдоль северного берега, настолько густо покрыта каменными кругами от древних палаток и ямами от землянок, что напоминает лунный пейзаж, испещренный кратерами. Поросшие мхом ямы и впадины — вот все, что осталось от некогда мощных домов-землянок, сложенных из камня и дерна. Мише насчитал здесь двадцать два таких «дома», а последующие исследования увеличили их число еще как минимум на тридцать руин. И хотя все они уже давным-давно заброшены своими жителями, эти земли на берегу озера некогда явно служили настоящей метрополией, столицей этого мира тундры, для которого была характерна крайне низкая плотность населения.
Пробные раскопки, проведенные Руссо и Мише, позволили обнаружить множество костей карибу, а также установить, что некоторые из людей, жившие на этих землях на одном из этапов их многовековой истории, были представителями Дорсетской культуры. Это урочище оказалось самой ранней стоянкой, когда-либо найденной на материковых землях, вдали от морского побережья.
Спустя несколько дней небольшая экспедиция продолжила свой путь. Ее участники заскользили по водам Пэйн, миновав по пути еще две башенки-вышки, а затем, почти у самого устья реки, наткнулись на один из самых экстраординарных монументов на всем севере Канады. Он представляет собой стелу, или вертикально стоящий камень[89]высотой почти девять футов; вес его, по приблизительным оценкам, составляет около двух тонн. На вершине его уложен поперечный камень длиной около четырех футов. Поверх этого камня, в свою очередь, стоит — с небольшим смещением от центральной оси — гранитный блок сечением примерно 14 x 14 дюймов.
Этот неправильный крест производит очень странное и вместе с тем загадочное впечатление. Если стоять внизу, на ложе долины, его невозможно заметить издалека, но если подниматься вверх по течению реки (например, направляясь в христианскую общину, которая, как предполагается, существовала примерно в этих местах), то первое, что должен заметить путник, — это крест, представляющий собой также и первую стелу, указывающую путь к Пейн Лейк.
Впоследствии Руссо уже не мог забыть ни этот крест, ни Олений путь. Он убежден, что в этих местах непременно будет открыто нечто, имеющее громадную историческую важность, нечто, не вписывающееся в традиционную схему последовательной датировки периодов: пре-Дорсетская культура, Дорсетская культура, культура Туле и, наконец, приход инуитов, захвативших всю Канадскую Арктику. А ведь именно такой схемы до сих пор придерживается большинство археологов-профессионалов.
В 1957 г., вскоре после назначения на пост директора отделения истории человека Национального музея Канады, Руссо откомандировал вновь принятого сотрудника, Уильяма Тейлора, на север для изучения этой стоянки.
Тейлор отправился на север, где посвятил целый месяц раскопкам артефактов Дорсетской культуры, культур Туле и инуитов. При этом он сделал целый ряд находок, от которых, как он впоследствии рассказывал мне, «буквально исходил запах присутствия европейцев».
Несмотря на присущую ему скрупулезность в предоставлении отчетов о раскопках, Тейлор так никогда и не опубликовал полного доклада о раскопках у озера Пейн. Когда много лет спустя я спросил его, почему он не сделал этого, он в свойственной ему прямой манере отвечал, что любое сообщение о присутствии европейского компонента на стоянке в канадской Арктике, относящейся к доколумбовой эпохе, способно было вызвать «приступ истерики у жрецов академической науки… Я же был новичком в этой области, так зачем же мне было направлять свою лодку на скалы? К тому же у меня не было неопровержимых доказательств…»
Впоследствии, занимая пост менеджера фактории Гудзон Бэй Компани на Пейн Ривер, Тейлор также побывал на острове Памиок в устье дельты Пейн Ривер. Там местные жители показали ему сооружения, которые он впоследствии охарактеризовал как огромные каменные фундаменты, не имеющие аналогов ни с какими объектами, когда-либо найденными в арктических районах Северной Америки. Тейлор выворотил несколько пластов дерна, однако в тот же день покинул остров. Более он никогда уже не возвращался к раскопкам столь экстравагантных аномальных объектов. Однако противоречивость его отношения к ним нашла выражение в инуитском названии, которое он дал этой стоянке: «Имаха», что в переводе означает «возможно».
— Возможно? Что же именно? — спросил я у него, когда мы обсуждали эти находки.
В ответ он улыбнулся:
— Настоящий ученый, уходя, никогда не хлопает дверью. Возможно, в один прекрасный день появится некто и найдет бесспорные доказательства того, что в давние времена на острове Памиок действительно побывали норвежцы. И если это случится, подобная весть не сразит меня наповал, как сказал бы Лаймис…