Все стояли в очереди на светофор на Юнион-стрит. Со своего сиденья Энни показала на грязноватый магазинчик, который они только что проехали. Марио обернулся:
— Ты эту галантерейную лавочку имеешь в виду?
— А ты хоть знаешь, что здесь раньше было?
Марио отрицательно покачал головой.
— «Матрикс». Да-да, тот самый клуб. Папа говорит, что он меня водил туда, когда я была совсем маленькой. Я-то, конечно, ничего не помню. А ведь там все играли в свое время, все группы: «Аэроплейн», «Дорз», «Ворлокс», «Нью-Райдерз» — все, короче. Но это было давно, еще когда все хипповали и ходили на демонстрации против вьетнамской войны.
— Вон там? Где ж там клубу поместиться? — изумился Марио, а потом быстро поехал через Юнион вслед за «Порше-914». «Порш» быстренько запарковался, а Марио погнал вверх по улице.
— Там же сесть негде, как они там деньги зарабатывали?
— Я сама в шоке. А папа говорит, что тогда были другие времена — мир, дружба, жвачка и все такое. Все добрые, милые и чуть ли не святые.
— Ну-ну. На «Шептунов» его посмотри — те еще святые. Или теперь все не так, как в прежние времена?
— He-а, не так, — засмеялась Энни. — Эти прям в золоте купаются. Папа сказал, что лейбл им выплатил некислый аванс, плюс они еще нормально так зарабатывают концертами и телепрограммами. Раньше-то по телику рок-группы не показывали — ну, конечно, если ты не Элвис и не «Битлз» в гостях у Эда Салливана.
— Кто такой Эд Салливан? — мрачно поинтересовался Марио.
— Был такой вроде ведущий, типа как Дик Кларк. Вроде как — я не помню.
— Понятно.
«Ктулху», новый альбом «Шептунов», вышел вполне в духе времени: необычно звучащие, тяжелые гитарные рифы и куча непонятных слов про какого-то Реаниматора. Энни вынула кассету из «Бендикса» и засунула туда первый альбом группы — «Анубис».
|
|
Элегантные белые фасады Пасифик-Хайтс постепенно уступали место ветхим и грязным многоквартирным домам: Филлмор-стрит проходила не только через дорогие и престижные районы, но и через гетто.
— Чего-то мне не по себе здесь, — пробормотал Марио.
Он, не отпуская руль, проверил, заперты ли дверцы машины.
Энни промолчала в ответ.
— Слушай, — не отставал Марио, — я понимаю, что ты в музыкальном бизнесе рубишь больше моего, но, если честно, может, ну его, это интервью? А, Энн?
Она упрямо помотала головой, еще больше растрепывая медно-рыжую шевелюру.
— Марио, тебе нужно быть более уверенным в себе. Я читала кучу твоих статей, и мы уже не первый раз в паре работаем. Давай, не грузись, все будет хорошо. Обещаю.
Он заметил парковочное место около заколоченной и заброшенной церкви на Саттер-стрит и заехал туда задом.
— Надеюсь, не угонят и не обворуют, — пробормотал он и полез за сиденья за своим «дипломатом» с диктофоном.
— Да ничего с машиной не будет, — отмахнулась Энни.
— А я вот не слишком в этом уверен. Слишком дорогая машина для такого поганого района. Надо было в паркинге при гостинице оставить — вон, недавно «Мийяко» проезжали.
Но Энни оставалась непреклонной. Поддернув ремень тяжелой сумки с фотоаппаратурой, она решительно вылезла из машины.
Они прошли мимо целого ряда японских ресторанов — там в основном сидели приезжие азиатские бизнесмены, туристы и люди, пришедшие в «Винтерлэнд» до начала шоу. Марио посмотрел на часы:
— После интервью можем поужинать здесь. А потом уж пойдем на концерт. Как тебе такая идея?
|
|
Энни согласно кивнула.
Они прошли вверх по Пост-стрит, дошли до пересечения со Штайнер-стрит и пошли дальше — к служебному входу огромного концертного зала. Марио постучал в дверь пятидесятицентовой монетой, и гулкое эхо от металлического звона загуляло между тротуаром и цементными стенами.
— А твой отец придет?
— Ну, может, уже сразу на концерт, — ответила она, покачав головой. — Но у него сегодня встреча за встречей — так что он не слишком уверен был. Но утром сказал, что посмотрит, может, получится. Так что мы сюда сами будем прорываться.
— Понял.
Дверь служебного входа — весьма внушительная, железная и скрипучая — медленно отворилась, и из щели на них высунулась весьма злобная рожа.
— Мнэ… короче… «Шептуны» ждут нас, — промямлил Марио.
— Все билеты проданы! — рявкнул цербер за дверью.
— Нет-нет, мы…
Но любезный страж уже с грохотом захлопнул дверь перед их носом.
Марио тоскливо посмотрел на Энни, а потом охнул и чуть не стукнул себя по лбу от досады. Расстегнув куртку, он порылся в кармане, извлек свой пропуск за сцену и поднял его так, чтобы охранник сразу увидел. Энни ободряюще улыбнулась и перевернула сумку пришпиленным пропуском вперед.
Марио снова заколотил в железную дверь. Через несколько секунд дверь снова открылась, и из нее высунулся тот же охранник. Его лицо не обещало ничего хорошего настырным посетителям. Марио быстро показал ему пропуск.
Охранник присмотрелся, но никакого энтузиазма не проявил. И пробурчал:
— Концерт начнется через четыре часа. У вас пропуск — на концерт. Не на отстройку звука.
|
|
И дернул дверь на себя. Он бы ее снова захлопнул, но Марио успел сунуть в щель тяжелый высокий ботинок — такие в этом году в школе носили все поголовно. Охранник аж побурел от гнева:
— Да я…
— «Шептуны». Ждут. Нас. О нашей встрече договаривались «Дагон-рекордз». Идите и проверьте. Не пустите — у вас же неприятности будут.
Охранник издал нечленораздельное рычание, а потом рявкнул:
— Я спрошу у их менеджера! У Барта Старка! И не вздумай меня обманывать, а то и на концерт не пущу! Много вас таких ходит тут с приглашениями! И ногу свою от двери убрал быстро, а то отрежу нахрен и скажу, что так и было.
Марио неохотно отодвинул ботинок, и дверь тут же с грохотом захлопнулась. Он повернулся к Энни:
— Нормально, да? Интересно, этот перец меня сразу возненавидел или заранее?
— У него работа такая, — обнадеживающе улыбнулась Энни.
По лбу и мокрым, не прикрытым нейлоновым капюшоном волосам стекали капли дождя. В призрачном свете рекламного щита — на белом фоне красными буквами набрано было название нового альбома «Шептунов» — дождевая вода блестела, подобно смертной испарине. В переулке, в который выходил служебный вход, фонарей не было, и они молча стояли среди луж в бледных отблесках фонаря над дверью.
— У него просто работа такая, — тихо повторила Энни. — Это ж старина Гули. А как ему еще себя вести? Если б он не орал на каждого встречного-поперечного, сюда бы каждый вечер рвались всякие проходимцы, мошенники и фанаты.
— Мммм…
Ледяной дождь лил и лил с серого неба. Старина Гули задерживался. Наконец железная дверюга снова заскрипела — в третий раз. Гули высунулся — на этот раз его лицо выражало не безграничную ненависть и лютый гнев, а просто умеренную враждебность. Он махнул рукой — проходите, мол, и Марио с Энни наконец перешагнули через низкую железную ступеньку, отделявшую грязный крашеный пол коридора от замусоренного грязного асфальта улицы.
— Старк велел пропустить, — и Гули кивнул куда-то в пространство за своей спиной, в сторону невысокой узкой лесенки на чуть приподнятую над уровнем пола площадку.
Там стоял широкоплечий мужчина средних лет. Обрюзгшее лицо в венчике седоватых волос вполне соответствовало мятому серому твидовому пиджаку и мешковатым коричневым фланелевым брюкам. Он сжал губы в полосочку и сделал вид, что улыбнулся Марио и Энни:
— Вы — те самые ребята из школьной газеты?
— Да, сэр.
— Я Барт Старк. Хэл Эпштейн из «Дагона» сказал, что вы придете.
— Мистер Эпштейн — мой отец, — тихо проговорила Энни.
Старк сжал губы еще плотнее, и натужная улыбка почти исчезла с лица:
— Все понятно. Значит, так. Мои ребята сейчас отстраиваются. А вы пойдите, присядьте, а потом поговорите с Джонни и Олли.
И он уткнул большой палец в дубовую дверь за спиной.
Марио и Энни прошли через всю комнату до новой двери. Марио наклонился и осторожно прошептал:
— Джонни и Олли?
— «Шептуны», — тихо ответила Энни. — Джонни Кендрик и Оливия Олдэм. Ты что, вообще ничего про группу не знаешь?
— Тьфу ты, — потряс головой Марио и взялся за грязноватую медную ручку.
Дверь неохотно подалась его усилию и открылась.
— Конечно, знаю. Просто одно дело — Оливия Олдэм, а другое — Олли…
Войдя в огромный концертный зал, они прошли к первому ряду. Старые, заплатанные сиденья смирно выстроились вокруг танцпола. Энни быстро оглядела высоченный свод зала, покосилась на сцену — и принялась копаться в своей сумке с аппаратурой. Марио поставил «дипломат» на пол и уселся в пропыленное кресло. А потом посмотрел в сторону сцены. Она оказалась довольно высокой, в рост человека.
«Шептуны» уже заняли свои места на площадке, вокруг них суетились помощники звукорежиссера и осветителя: проверяли провода, устанавливали звуковые мониторы, примеривались к подсветке и прожекторам. Все до единого щеголяли в застиранных джинсах и затасканных футболках — ни дать ни взять, злая карикатура на Марлона Брандо в молодости…
Из музыкальных инструментов на сцене стоял лишь белый арповский синтезатор Дженни Кендрика. Собственно, оборудования на сцене оказалось негусто: синтезатор, два микрофона на хромированных штативах, здоровенная звуковая консоль с одной стороны и высоченные колонны двенадцатидюймовых и восемнадцатидюймовых колонок «Акустик» под мощными усилителями (оба, как заметил Марио, «Ампеги»).
— Слушай, а где группа? Они что, вдвоем, что ли? — удивленно поинтересовался он у Энни.
Она рассеянно покивала, поднимая взгляд от разложенных частей фотоаппарата.
— Ну да, вдвоем. А все остальное в записи идет. В смысле, все остальные инструменты и звуковые эффекты.
И она снова обратилась к стотридцатипятимиллиметровым линзам — их предстояло накрутить на «Никон Ф2» для особо длительных крупных планов.
Марио подрастерялся:
— Подожди-подожди… Ну, я, конечно, не знаю… но вообще, странно… в смысле, а это вообще этично — так делать? В смысле, это ж не дискотека, чтоб под фанеру играть…
— Это совершенно в порядке вещей. «Пинк Флойд» только так и выступал — все звуковые эффекты шли в записи. А первым совсем без группы знаешь кто обошелся? Тодд Рандгрен!
— Ух ты!
— Ага. Он прямо тут и выступал — все в записи. На сцене он с гитарой — ну и аппаратура.
— Ничего себе…
Ассистенты наконец убрались со сцены. Энни плавно переместилась от сидений к центру здоровенного, со спортивный зал площадью, танцпола: ей нужно было снять несколько общих планов; а пропуск за сцену пригодится для того, чтобы попасть за кулисы или на край сцены — чтобы отщелкать «Шептунов» во время концерта.
Джонни Кендрик встал за синтезатор, Оливия Олдэм — к микрофону в центре сцены. Заиграла музыка, девушка запела — звучал последний сингл группы. Марио смотрел на Джонни: тот выглядел весьма импозантно в черном шелковом костюме с красной искрой. На шее висела толстенная золотая цепь с огромным прозрачным драгоценным камнем — подвеска пламенела алым в свете софитов.
Темное, очень серьезное лицо клавишника обрамляли длинные прямые черные волосы. Над губой топорщились черные же усы. Ни дать ни взять — Омар Шариф, переодетый сатанинским жрецом. Марио даже полез в карман за четками, но потом вспомнил, что уж пять лет как их выкинул за ненадобностью. Потом снова оглянулся на Энни Эпштейн.
В зале не горел свет, только на сцене сияли огни рампы и прожекторы на балконе осветителя. Подсветка переливалась от слепяще-белого к оранжевому, красному, зеленому, голубому — и снова белому.
Энни целилась минолтовским фотометром в «Шептунов», а на круглом, подвижном лице сменялись гримаски — видно, что каждая перемена в освещении сцены либо выводит девушку из себя, либо, наоборот, радует. Марио улыбнулся: Энни, облаченная в объемистую стеганую куртку и драные джинсы, весьма напоминала сейчас хиппушку Пудж из культового комикса.
Встряхнувшись, он поднялся с кресла и тоже вышел на танцпол. Развернулся, посмотрел в сторону сцены. На таком расстоянии высота площадки уже ничего не решала, «Шептуны» просматривались прекрасно, и даже не приходилось голову задирать — как, кстати, тем, кто сидит в первом ряду.
Они оборвали песню — какой смысл проигрывать ее целиком, пока звук строишь, — и Оливия развернулась спиной к «залу» и подошла к Джонни. Они о чем-то заговорили, склонившись над «Арпом». Потом они покивали друг другу — видимо, пришли к соглашению — и Оливия проследовала обратно к микрофону. Она легонько взмахнула рукой, и из гигантских колонок потек нездешний низкий звук — вступление к другой композиции.
Марио, не стесняясь, разглядывал Оливию Олдэм — более двух непохожих с Кендриком людей трудно было бы сыскать. Он — жгучий брюнет, она — платиновая блондинка, чьи кудри вспыхивали радугой в меняющем цвета сиянии огней рампы; в белом свете она выглядела бледнее Джонни Винтера… Лицо у нее было под стать волосам — тонкое и бледное, а когда она улыбалась или пела, под тонкой кожей проступали все мускулы и сухожилия. А когда она поднимала руки — о, этот фантастический, невероятный жест, словно девушка пыталась уцепиться за видимую только ей спасательную веревку — ему казалось, что Оливия касается его тела.
Тут его продрала дрожь. Он зажмурился, а потом резко распахнул глаза. Подсветку отключили, и «Шептуны» стояли на сцене каждый в своем круге света от прожекторов: Джонни Кендрик — в озере голубого света, в котором он и впрямь смотрелся натуральным выходцем из ада, а Оливия — в будоражащем нервы потоке алого, в котором ее волосы, бледное, тонкое лицо и развевающееся на нездешнем ветру белое платье казались аппликациями из мокрой от крови ткани.
Марио, повинуясь безотчетному желанию, опустился на деревянный пол и сел, скрестив ноги.
Конечно, ему и раньше приходилось слышать «Шептунов»: весь этот и половину прошлого года — да, именно полтора года назад ребята возникли на музыкальном небосклоне, появившись буквально из ниоткуда, точнее, из какого-то городишки на Среднем Западе — так вот, на радио часто ставили их синглы, плюс он без остановки крутил их недавние «Анубис» и «Ночную тень» несколько последних дней — готовился к интервью. Ну и новый «Ктулху» он прослушал от начала и до конца, пока они ехали в машине. Но Марио никогда не слышал «Шептунов» вживую.
А сейчас они стояли перед ним на сцене. Их заливал свет, а зал лежал погруженный в полную темноту. С таким освещением «Шептунам» должно казаться, что они здесь одни — ну разве что ассистенты-техники работают. Однако посмотрите на их пластику, на то, как они поют…
И Марио почувствовал, что его в буквальном смысле уносит — куда? В какие-то иные миры, в астрал, в другое измерение, куда его ведут два существа — не люди, о нет, а некие извечные сущности, подобные тьме и свету, квинтэссенции инь и ян, чистейшие воплощения мужского и женского начала.
Подсветку снова включили, и черный Кендрик и бледная Оливия заливались то оранжевым, то зеленым, то красным и голубым светами, а нездешняя музыка, изливаемая мощными колонками и усилителями, казалось, шептала на ухо лично ему. Шептала — что?.. Он уже почти понял, почти дознался, что хотят ему сказать «Шептуны» — почти почувствовал трепетное, такое требовательное прикосновение Оливии…
— Эй, парень! Ты, случайно, не обкуренный?
Марио вздрогнул и отшатнулся — оказалось, чья-то тяжелая рука требовательно встряхивает его плечо. Он моргнул и обнаружил, что Джонни Кендрик и Оливия Олдэм уже ушли со сцены, а в свете прожекторов трудолюбивыми муравьями снуют техники, проверяя провод за проводом.
Обернувшись, Марио увидел над собой обрюзгшее лицо Бартона Старка. Тот выглядел крайне недовольным и гонял во рту здоровенную сигару — точнее, ее последний дюйм. Марио растерянно поморгал на менеджера. И столь же растерянно засопел. А потом положил ладони на пол и попытался подняться на ноги.
— Ты слышал, что я спросил? Обкуренный, говорю?
Марио отчаянно замотал головой:
— Нет, сэр, что вы…
— Вот оно что, — задумчиво покивал сам себе Старк. — Тебя от музыки повело. Ну что ж, бывает. Но смотри мне — мне здесь наркоманов не надо, понял? На концерт пусть приходят в любом виде, это не моя проблема. Но ты же за интервью пришел, да? Вот и давай — иди за сцену и общайся. Моим ребятам еще вздремнуть захочется перед концертом.
И он резко ткнул пальцем в дверь, ведущую из зала за кулисы. Собственно, через нее-то они сюда и попали.
Марио с силой потер ладонями лицо, поднял с пола «дипломат» с диктофоном и пошел к двери. Надо было собраться, и побыстрее. Энни уже собрала оборудование в сумку и шла чуть впереди. Он догнал напарницу у самых дверей, и они вместе шагнули в темноту — Старк следовал за ними по пятам.
Они снова оказались в грязноватой холодной комнате, через которую заходили — сюда вела лестница, над которой они впервые увидели толстяка менеджера. В ушах у Марио до сих пор стоял звон — хорошие у них усилители, ничего не скажешь. Да и в глазах до сих пор все плыло — видимо, сетчатка так и не адаптировалась после всех этих световых эффектов.
Энни Эпштейн куда-то запропастилась — видно, пошла менять объектив или вставляет новую катушку с пленкой. Марио застыл наверху лестницы и обернулся. Никого. Ни Старка не видно, ни охранника Гули, ни даже ассистентов.
Он положил руку на дверную ручку, нажал — и вошел в другую комнату. Ее заливал неяркий свет — то ли от скрытых в потолочных панелях ламп, то ли от свечей, расставленных на низких полках. Похоже, комната целиком была обита темным плюшем. Повсюду лежали потертые подушки черного бархата, на стенах колыхались темно-малиновые драпировки.
В воздухе стоял странный запах — немного затхлый. И одновременно — сладковатый. Он обернулся к двери, но то ли она незаметно закрылась и слилась с обивкой стен, то ли он просто незаметно для себя вышел на середину комнаты. Он посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит в центре ковра с очень отчетливым и сложным рисунком. Он попытался проследить извивы узора — они прихотливо изгибались, намекая и обрисовывая контуры — чего-то. Чего, он не мог разглядеть — во всяком случае в таком полумраке и мигающих отсветах.
С шелестом отодвинулись занавеси, и перед ним, между свечами, возникла бледная фигура. Оливия Олдэм вышла к нему, и в свете колеблющихся свечных огоньков она казалась даже тоньше, чем на сцене, и гораздо бледнее. Ее волосы сейчас выглядели совсем белыми, и Марио вдруг засомневался — а сколько же ей лет? Ему почему-то казалось теперь, что она гораздо старше, чем выглядит…
Он впервые смог заглянуть ей в глаза — бледные, как и все остальное в этой женщине. Странные, бесцветные глаза — то ли бледно-голубые, то ли бело-золотые, но, наверное, это из-за отблесков свечей, подмигивавших во всех углах комнаты.
Оливия Олдэм тихо сказала:
— Привет.
Короткое слово заставило Марио подпрыгнуть на месте — словно его током ударили. Он почему-то не ожидал, что она заговорит — странно, но это казалось невозможным, абсурдным. Она казалась существом из другого мира. А тут — обычное приветствие. Если бы Оливия медленно растворилась в воздухе, Марио удивился бы меньше.
Она подошла к нему и протянула руку — неужели для пожатия?
— Вы мистер Чиполла? Присаживайтесь, пожалуйста. Хотите чего-нибудь? Чаю?
Она махнула рукой, и рядом с одной из свечей Марио вдруг разглядел самый обычный поднос с чайником и чашками. Как это он не сумел их увидеть раньше? Он еле-еле выдавил из себя что-то похожее на «да».
Голос Оливии — тихий и очень мягкий, действительно похожий на шепот — как-то сам собой заползал ему в уши. Марио плюхнулся на обитую черным бархатом кушетку. Он чувствовал себя до невозможности неуклюжим.
Оливия Олдэм осторожно опустилась на сиденье рядом с ним — вся такая хрупкая-хрупкая. В руках она держала чашку. Марио заглянул ей в глаза. Золотые. У нее золотые глаза. И тут же он понял: вот она, самая красивая женщина в мире. И тут же почувствовал, как по уши заливается алой краской.
И неловко полез в «дипломат» за диктофоном и блокнотом.
— Эээ… тут… эээ… Энни… нууу… в общем, ее отец…
— Энни сейчас у Джона Кендрика, — Оливия улыбнулась, отпила из чашки и подняла глаза на Марио. — Она его фотографирует. В лучшем свете. В смысле — в более ярком.
— Д-да.
И Марио попытался тоже глотнуть чаю. Ему много рассказывали про всякие такие вот странные ситуации за кулисами, про опасности и про… искушения. И снова взглянул на Оливию. Полумрак, мягкие драпировки — все это удивительным образом гармонировало с ее обликом. Белое платье струилось и колыхалось, подобно прозрачным плавникам диковинной тропической рыбки. У Марио закружилась голова, а по спине побежали мурашки. Он отхлебнул еще горячего чаю.
А ведь снаружи все по-прежнему, напомнил он себе. А он, Марио, здесь по делу: он должен взять интервью для школьной газеты, а Оливия Олдэм — она просто вокалистка группы «Шептуны». Вот и все. А всего-то в сорока футах отсюда, за стенами концертного зала, в Сан-Франциско все идет заведенным порядком: пятница, зима, дождь, люди стоят в пробке на въезде на мост Золотые Ворота, туристы из Омахи и Осаки катаются по городским холмам на канатном трамвае, а полоумные студенты из Беркли и доживающие свой век хиппи из Хейта (точнее, того, что осталось от района, — «Лето любви», увы, давно уже миновало) выстраиваются в длиннейшую очередь перед дверями Винтерлэнда…
Он резко встряхнулся и посмотрел на Оливию Олдэм.
— Мнээээ… эээ… ну… а как вы начали свою музыкальную карьеру…
Главное в интервью — начало. Задать первые вопросы, взять ситуацию под контроль. Но Оливия снова повела рукой — вот так по-особенному, как только она умела, и Марио почувствовал, что не может двинуть ни рукой, ни ногой.
Она забрала у него из рук чашку, поставила обратно на полку. Поднялась на ноги и жестом приказала подняться ему.
— Эээ… я вообще-то хотел спросить… — он все еще пытался справиться с положением, вернуть ясность мысли.
Как же здесь душно, нужно глотнуть свежего воздуха… Душно и затхло, и еще запах этот… Он смотрел на Оливию и не понимал — та ли это тоненькая девушка. Ибо сейчас она смотрела на него сверху вниз, нависала над головой, а комната то сжималась, то раздвигалась до чудовищных размеров.
— Ну… — попытался он снова задать обычный вопрос, — ну как «Шептуны»…
Она улыбнулась и кивнула — мол, продолжайте, продолжайте.
— Ну, понимаете, у вас тексты не совсем обычные. В смысле, я вот что хочу сказать. Зачем вы пишете песни про всякие такие… ну… нездоровые, гадкие вещи. Вот. К примеру, ваш новый альбом. Что это за название такое — «Ктулху»? Это что-то значит? Может, какая-то старинная…
— Да, — кивнула она в ответ. — Это имя связано с одной весьма древней традицией. Очень древней. Вы можете даже сказать — древней религией. Религией тех, кто знает о Старших богах. О тех, кто снова откроет им путь.
— А при чем тут «Шептуны»? В смысле, если это религия…
— Эту религию уничтожили, истребили миллионы лет тому назад. Но она существовала — втайне. В отдельных селениях. Пятьдесят лет тому назад про нас узнали, втайне атаковали — и почти стерли нас с лица земли, как в далекой древности. Вы можете прочитать обо всем об этом. Ищите в книгах писателя из Провиденса.
— Но… но… — пробормотал Марио.
— Но сейчас, — твердо продолжила Оливия, — сейчас нас уже не остановить. Сегодня вы увидите — все. Сегодня вы увидите, как четыре тысячи юношей и девушек раскачиваются и поют вместе с нами, двигаются в ритуальном танце, призывают Старших богов — и поклоняются им.
Ее тонкая рука на его предплечье теперь казалась не хрупкой, а твердой и беспощадной, словно выкованной из стали. И она действительно нависала над ним, глаза Оливии горели, а белое платье развевалось и шелестело, словно обладало собственной жизнью, и было не обычной одеждой, а неким разумным существом.
— Зачем вы мне все это рассказываете? Вас же снова уничтожат! Я напишу о вас. И это напечатают. А фотографии Энни…
Он не договорил — Оливия рассмеялась. Ее холодному, пронзительному хохоту вторил другой, басовитый и низкий. Марио крутанулся на пятках и увидел Джона Кендрика. В свете огоньков черный шелк его одеяния переливался, посверкивали на темном красные искры, ярко сиял огромный камень на золотой цепи. А рядом с Кендриком стояла Энни — с совершенно пустым, бессмысленным лицом.
— Четыре тысячи человек, — мягко прошептал Кендрик. — Четыре тысячи юношей и девушек накормят своей жизненной силой восходящего зверя, призовут открывающего врата, вернут в мир Старших богов.
— Мы позволили вам прийти, чтобы от этой ночи сохранились свидетельства. Пиши, о юноша, используй все свое умение.
Он развернулся к Энни:
— И ты, девушка, старайся в полную силу. Сегодняшняя ночь переживет века. И вскоре, когда музыка Ктулху зазвучит из тысяч колонок, в миллионах разумов, великий услышит нас. Он придет. И Старшие боги — вернутся.
Кендрик подошел к двери, открыл ее и крикнул:
— Старк! Пошли этого никчемного Гули за едой. Пусть и для наших гостей что-нибудь принесет. Мы верим в силу печатного слова!
И он расхохотался и снова захлопнул дверь.
Ричард Э. Лупофф
КАМЕРА! МОТОР! ШУБ-НИГГУРАТ!
Один из самых притягательных городов на Старретте носит имя — о, пожалуйста, не удивляйтесь! — Голливуд. Ну, вы, наверное, помните, что на земле тоже когда-то был Голливудлэнд, который потом стали звать покороче — просто Голливудом. А потом уже появился тот самый, знаменитый Голливуд-на-Луне — ну, где снимали потрясающие спецэффекты и делали сногсшибательные трюки со светом — там же притяжение меньше, поэтому проще тягать громоздкое оборудование.
В свое время построившие Старретт, этот гигантский искусственный мир, курсирующий меж звезд, решили, что традиции — дело благое. И так на Старретте появился свой собственный Межзвездный Голливуд.
Вы наверняка слышали про Старретт, но на случай, если нет, то вот вам базовые факты. Внешняя оболочка Старретта настолько велика, что в нее помещается целая экосистема (не говоря уж о целой экономике). Так, Старретт перемещается от звезды к звезде и от планеты к планете, напоминая чем-то гигантский высокотехнологичный цыганский табор.
Косможители Старретта живут торговлей: купили здесь, продали там — причем подороже. Иногда они зарабатывают перевозкой пассажиров — межзвездные путешествия, особенно долгие, тоже прибыльны. Еще они курируют целую индустрию развлечений для работяг (в просторечии бетонщиков), которые специально прилетают на борт Старретта с очередной планеты.
А еще они продюсируют самые прибыльные шоу в известной галактике.
Но даже если вы и без нашего рассказа прекрасно знали, что такое Старретт, про Динганзихт-то вы уж точно никогда не слышали. Дело в том, что этот искусственный жилой спутник не перемещается на такие расстояния, как Старретт. Во всяком случае, на такие длинные расстояния. По правде говоря, Динганзихт вообще никуда не перемещается — ну разве что в том же смысле, что и все остальные наблюдаемые астрономами объекты. Одним словом, Динганзихт циркулирует вокруг тройной звездной системы Форнакс 1382. По мере того, как Форнакс 1382 смещается относительно других объектов во вселенной (если придерживаться той точки зрения, что вселенная продолжает расширяться), Динганзихт смещается вместе с ним. Но вблизи это не очень-то заметно.
Форнакс 1382 составляют 1382 Альфа, красный гигант; 1382 Бета, зеленый карлик; и 1382 Гамма, средних размеров желтая звезда главной последовательности — очень, кстати, похожая на освещающее землю Сол. Так вот, эти три звезды иногда называют космическим светофором, а еще их окрестили «три шарика мороженого: вишневое, лаймовое и лимонное».
Динганзихт представляет собой станцию впечатляющих размеров. Она движется по постоянной орбите вокруг гравитационной оси Вишенки, Лайма и Лимончика, таким образом, что три звезды системы Форнакс 1382 крутятся по своим собственным замысловатым траекториям вокруг Динганзихта. Ну а динганзихтерцы устраиваются у смотровых портов служащей им жилищем полой металлической сферы и упоенно созерцают бесконечное лазерное шоу. Вишенка восходит — Лимончик садится. Ну или Лимончик восходит — Лайм садится. И так далее, и тому подобное. Комбинации солнечных светов получаются фантастическими: когда ярко-оранжевыми, когда кислотно-зелеными, а когда и царственно-пурпурными.
Динганзихт — неподходящее место для дальтоников. Нет, ничего плохого с беднягой, не различающим цвета, там не произойдет. Просто жить в месте с такой природой и не вкусить от ее щедрости — очень горько.
Учитывая, что количество обитаемых миров в галактике виртуально бесконечно — и активно к этой бесконечности стремится — рынок товаров, поставляемых обитателями Старретта и подобных ему звездных таборов, тоже был совершенно неограничен. Конечно, косможители могли бы просто-напросто тиражировать уже существующие шоу и продавать их свежеоткрытым клиентам, но это бы свело на нет творческую составляющую искусства и сделало бы его исключительно коммерческим. Поэтому они настаивали на том, что надо создавать каждый раз новые шоу, спектакли и фильмы.
В Межзвездном Голливуде подвизалось множество студий, но самыми большими и успешными были «Тридцатый Век-Биоид», «Юниверсал-Безразмерностед» и «Асахи-Кирин-Покемонц». В рейтинге за ними следовала — с большим отставанием, конечно, — четвертая фирма со скромным, ни на что не претендующим названием «Колоссал-Всегалактик-Продакшнз», а по-простому и покороче — «Коликпродз». Во главе «Коликпродза» стоял некий Таркин Армбрустер IV, урожденный Исидор Штикпластер — дерганый, лысеющий, сигарососущий гражданин средних лет со странным вкусом в одежде — он вечно носил какие-то древние, совсем немодные вещи. Вот, к примеру: все светила фэшн-индустрии Межзвездного Голливуда разом сказали — сейчас носят воротники-бабочки, полосатые галстуки, темные пиджаки, котелки и зонтики. А он? А Таркин Армбрустер все еще таскает на себе флюоресцентные рейтузы и бирюзовый шлем — а ведь так уже несколько часов как никто не ходит! Все студии и пивные в шоке от мистера Таркина, одним словом.