– Нет, я могла бы поехать в больницу и не дать сунуть Джила в сейфхауз, но угомонить вервольфа не смогла бы. Застрелить – да, но не уговорить. Если я его не знаю.
Мика записал адрес и название бара и повесил трубку. Потом посмотрел на меня, тщательно сохраняя спокойное выражение лица.
– Я не против оставить тебя и Натэниела наедине с ardeur’ом. Вопрос в том, не против ли ты?
Я пожала плечами.
Он покачал головой:
– Нет, Анита, я должен получить ответ перед тем, как уехать.
Я вздохнула.
– Тебе надо успеть туда, пока волк не потерял контроль окончательно. Езжай, все будет в порядке.
Он посмотрел недоверчиво.
– Езжай.
– Я не только о тебе беспокоюсь, Анита.
– Я сделаю для Натэниела все, что смогу, Мика.
Он нахмурился:
– И что это значит?
– Значит то, что я сказала.
Ответ его не слишком устроил. Я добавила:
– Если ты будешь ждать, пока я скажу: «О да, все путем, я утолю ardeur и дам Натэниелу», за это время волк перекинется, копы его застрелят, прихватив еще парочку штатских, пока ты еще из дому не выйдешь.
– Вы оба мне дороги, Анита. Наш пард дорог. То, что случится сегодня здесь, может переменить... все.
Я сглотнула слюну – вдруг мне стало трудно смотреть ему в глаза.
Он взял меня за подбородок, приподнял:
– Анита?
– Я буду хорошая.
– Что это значит?
– Я не знаю, но сделаю все, что в моих силах, и больше этого я ничего не могу предложить. Я никогда не знаю наперед, что я буду делать, когда проснется ardeur. К сожалению, это правда. Сказать что-то другое – значит соврать.
Он глубоко вдохнул, грациозно поднялась и опустилась его грудь.
– Наверное, на этом я и успокоюсь.
– А что же ты хотел бы от меня услышать?
Он наклонился и нежно поцеловал меня в губы. Редко мы целовались так целомудренно, но когда ardeur так близко, Мика был осторожен.
|
|
– Чтобы ты сказала, что ты это берешь на себя.
– Что значит – «беру на себя»?
Теперь вздохнул он:
– Мне надо пойти одеться.
– Ты возьмешь джип?
– Нет, свою машину. Тебя может опять вызвать полиция на новый труп, а все твое снаряжение в джипе.
Он улыбнулся мне почти печально и пошел одеваться. Я услышала его тихое восклицание, когда он свернул за угол, и разговор с другим мужчиной. Голос не Натэниела.
Из-за угла выплыл Дамиан.
– Сильно же ты отвлеклась, если не учуяла меня раньше.
Он был прав, я отлично чую нежить. Ни один вамп не мог бы подойти ко мне так близко незаметно, тем более Дамиан.
Он мой слуга-вампир, как я у Жан-Клода – слуга-человек. Ardeur мне достался по вине Белль Морт и Жан-Клода – их наследие, заразившее меня. Но то, что Дамиан – мой слуга, это уже я виновата. Я – некромант, и, очевидно, сочетание некромантии с состоянием слуги-человека дает непредвиденные побочные эффекты. Один из них и стоял сейчас у входа в кухню, глядя на меня глазами цвета зеленой травы. У людей таких глаз не бывает, но у Дамиана, очевидно, были, потому что превращение в вампира не меняет исходных черт. Может побледнеть кожа, могут удлиниться кое-какие зубы, но цвет кожи и глаз останется тот же. Единственное, наверное, что от этого стало живее, были его волосы. Рыжие волосы, сотни лет не видавшие солнца, приобрели цвет почти свежей крови – ярко-алый. Все вампиры бледные, но Дамиан начал жизнь молочно-медовый, как часто бывает с рыжими, так что он был бледнее других, будто кожа у него была из мрамора, и какой-то демон или бог вдохнул в нее жизнь. Так, стоп. Тот демон – это я.
|
|
Фактически именно моя сила, сила некроманта заставляла биться сердце Дамиана. Он старше тысячи лет, и мастером вампиров ему уже никогда не стать. Если же ты не мастер, то тебе нужен мастер, дающий тебе силу восстать из могилы – не только в первую ночь, но каждую ночь. Иногда, бывает, мертвецы поднимаются случайно, когда мастера рядом нет, и становятся упырями. Ходячими трупами, почти как зомби, но им нужна кровь, а не мясо, и они не разлагаются. Подобные мелкие проблемы и явились причиной вампирских законов, как можно нападать на людей и как нельзя. Нарушь такой закон – и вампиры тебя за это убьют. Причем это в странах, где вампиры до сих пор вне закона. В США, где у них есть права, вампиры ведут себя цивилизованней – если есть шанс, что полиция докопается. Если же они могут сохранить дело в тайне, то разбираются сами, пусть это даже значит убить своего.
Дамиан, видно, пришел прямо с работы, потому что, хотя он, как большинство недавно приехавших из Европы вампиров, почти никогда не надевает джинсы и кроссовки, официальную одежду он не любит с той же силой, с какой Жан-Клод на ней настаивает.
Он был одет во фрак, который я уже видала. Темно-зеленый, будто из восемнадцатого века, но фрак был новый, пошитый так, чтобы открывать белое сияние груди и живота. Вышивка покрывала обшлага и лацканы почти сплошь, отчего вся эта белая кожа начинала переливаться, штаны атласные, черные, свободные, будто материала взяли больше, чем нужно было бы для изящных ног Дамиана. Пояс заменял широкий зеленый кушак, ноги уходили в черные кожаные сапоги – вполне пиратский убор.
|
|
– Как работалось? – спросила я.
– «Данс-Макабр» – самый горячий на сегодня дансинг в Сент-Луисе.
Дамиан шел ко мне, точнее, скользил. Что-то в его манере мне показалось непривычным.
– Единственное место во всем городе, где люди могут танцевать с вампирами. Еще бы ему не быть горячим.
Я посмотрела на Дамиана, сосредоточилась и поняла, что сегодня он подкормился, на женщине-добровольце. Добровольная отдача крови рассматривается как добровольный секс. Достигни совершеннолетия, и можешь кормить нежить и хвастаться укусами перед подругами. Я приказала Дамиану кормиться только на добровольных жертвах, а поскольку мы связаны, он не может меня ослушаться. Некроманты из легенд умели командовать любым видом нежити, и мертвые выполняли все их приказы. Единственная нежить, которой могу командовать я, это зомби и Дамиан, и, честно говоря, мне от этого неуютно. Я вообще не хочу иметь ни над кем такой власти.
Конечно, есть и у Дамиана власть надо мной. Мне все время хочется его трогать. Только он вошел, тут же возникло почти непреодолимое желание погладить его кожу. Так оно и должно быть между мастером и его слугой. Такая тяга к слуге, потребность касаться и гладить – одна из причин, почему так драгоценны слуги. Я думаю, что это еще и не дает самым сумасшедшим и злобным вампирам убивать слуг, потому что вамп часто не может пережить смерть своего слуги – так сильна эта связь.
Он обошел вокруг стола, проведя пальцами по спинкам стульев:
– А я из тех вампиров, к которым они всю ночь телом прижимаются.
– Клубом все еще командует Ханна?
– Ну да, а я – просто холодное тело, которое посылают в публику. – Он обошел стол, выйдя к островку, отделяющему рабочую часть кухни от остального помещения. – Реквизит, как статуя или штора.
– Ты лукавишь, Дамиан. Я видела твою работу – ты любишь заигрывать с публикой.
Он кивнул, обойдя островок. Теперь нас ничто не разделало, кроме того, что я все еще стояла, прислонившись к шкафу, а он остановился у края островка. Тяга сократить расстояние, забросить руки вокруг его тела была почти неодолима. У меня просто руки ныли, и я их сунула за спину, прижав телом, как стоял недавно Натэниел возле джипа.
– Заигрывать я очень люблю. – Бледные пальцы скользили по краю островка, нежно, медленно, будто он чего-то совсем другого касался. – Но нам не разрешают секс на работе, хотя многие об этом умоляют.
Изумрудная радужка ширилась, поглощала зрачки, и он глядел на меня двумя зелеными огнями. Сила Дамиана плясала по моей коже, от нее перехватывало в горле дыхание.
И голос у меня слегка дрожал, но я набралась твердости, пока говорила, и наконец смогла почти нормально произнести:
– У тебя, Дамиан, есть мое разрешение встречаться, трахаться, что тебе захочется. Ты можешь иметь любовниц, Дамиан.
– И куда же мне их водить?
Он прислонился к островку, скрестив руки на широкой бледной груди.
– В смысле?
– У меня гроб в твоем подвале. Достаточно, но вряд ли романтично.
Я от него готова была услышать что угодно, но только не это.
– Извини, Дамиан, мне просто в голову не приходило. Тебе ведь нужна комната?
Он слегка улыбнулся:
– Да, комната, куда приводить подруг.
Тут до меня дошло.
– Ты имеешь в виду – приводить сюда незнакомых? Женщин, которых ты никогда до того не видел, а потом, после ночи, чтобы они с нами завтракали?
– Да, – ответил он, и теперь я поняла выражение его лица: это был вызов. Он знал, что меня не обрадует мысль о чужих людях в моем доме, уж тем более с утра первым делом увидеть незнакомую женщину, которую он привел просто потрахаться.
На меня накатила волна злости, и это помогло собраться с мыслями, отпихнуть потребность касаться его, не имеющую ничего общего с ardeur’ом и порожденную только силой.
– Я знаю, что у тебя была комната в Цирке. Можно будет договориться с Жан-Клодом, чтобы ты туда водил женщин.
– Мой дом здесь, с тобой. Ты теперь мой хозяин.
От слова «хозяин» меня слегка покоробило.
– Я знаю, Дамиан.
– Нет, правда? – Он оттолкнулся от островка, подошел и встал передо мной. На таком расстоянии сила заплясала между нами, заставила его закрыть глаза, и когда он их открыл, это были два тихих изумрудных озера. – Если ты мой хозяин и мастер, трогай меня.
У меня сердце билось в горле пойманной птицей. Я не хотела его трогать, потому что мне до смерти хотелось его трогать. В каком-то смысле это присутствовало и в нашей взаимной тяге с Жан-Клодом. То, что я принимала за похоть и любовь, было отчасти вампирским фокусом. Трюком, чтобы привязать слугу к мастеру, а мастера к слуге, чтобы оба служили друг другу добровольно и с радостью. Мне это не понравилось, когда я впервые поняла, что часть моих чувств к Жан-Клоду несколько отравлена вампирскими играми с сознанием, хотя – с точки зрения Жан-Клода, – это было не нарочно. Он не больше властвовал над действием своей силы по отношению ко мне, чем я – по отношению к Дамиану.
Он стоял так близко, что мне шею пришлось выгнуть, чтобы видеть его лицо.
– Я очень хочу прикоснуться к тебе, Дамиан, но ты сегодня как-то забавно разговариваешь.
– Забавно, – повторил он. И шагнул так близко, что атлас его свободных шароваров, края его фрака коснулись толстой ткани моих брюк. – Забавно, что мне вовсе не забавно, Анита. – Он наклонился ко мне и зашептал: – Я с ума схожу. Все эти женщины меня трогают, трутся об меня, прижимаются своими теплыми... – он наклонился ниже, касаясь волосами моей щеки, – мягкими... – дыхание у меня на коже, – влажными... – губы коснулись моей щеки, и я задрожала, – телами прямо ко мне.
Дыхание вырвалось у меня прерывисто, и пульс оглушительно забился в ушах. Так трудно было настроиться на что-то, кроме губ у меня на щеке, хотя они едва ее касались. Я сглотнула слюну так, что горло заболело, и ответила:
– Ты мог бы поехать к любой из них.
Он прижался ко мне щекой, но ему пришлось нагнуться ниже, и тело его отодвинулось. Хоть какой-то компромисс.
– И надеяться, что окна у них закрыты от солнца? – Он стоял, опираясь о ящики по обе стороны от меня, и я оказалась между его руками. – Верить, что они мне ничего плохого не сделают, когда взойдет солнце и я стану беспомощным?
Я попыталась сказать что-нибудь полезное, что-нибудь, что даст мне возможность думать о другом, а не о том, как мне хочется до него дотронуться. Когда не знаешь, что сказать – ссорься.
– У меня шею сведет, если ты будешь стоять так близко.
Придыхание в моем голосе при этих словах было едва слышно. Уже хорошо.
Дамиан взял меня руками за талию, и ощущение его твердых ладоней вымело из меня все умные слова, которые я хотела сказать. И его тоже на минуту остановило. Заставило нагнуть голову, закрыть глаза, будто пытаясь сосредоточиться или прояснить мысли. И вдруг он поднял меня и посадил на край кухонного стола. Я не ожидала этого, и он успел вдвинуть бедра меж моих колен раньше, чем я среагировала. Мы не были прижаты друг к другу, только его руки лежали у меня на талии, что было почти то же самое.
– Вот так, – произнес он хрипло, – тебе будет меня лучше видно.
Он был прав, но я не это имела в виду. Я хотела, чтобы он отодвинулся, а вместо этого у меня освободились руки, и тут же легли на его рукава, и даже через толстую ткань ощущалась твердость мышц. Как будто мои руки действовали по собственной воле. Я провела ими снизу вверх, нащупала плечи, широкие плечи, и волосы щекотали мне тыльные стороны ладоней. И от ощущения моих рук у него на плечах, от его волос у меня на коже я потянулась к нему. Я хотела поцелуя. Вот так просто. Казалось неправильно – быть так рядом и не соприкоснуться.
Он чуть наклонился ко мне, глаза – как глубокие зеленые озера, такие, что утонуть можно.
– Скажи мне «остановись», и я остановлюсь, – прошептал он.
Я не сказала. Я охватила его руками за шею, и сразу, как только соприкоснулась наша кожа, я успокоилась. Снова смогла думать. Это был дар его мне, как моего слуги. Он помогал мне успокоиться, взять себя в руки. Когда я его касаюсь, мне почти невозможно выйти из себя. Он снижает мне кровяное давление, помогает думать.
Я держала его лицо в ладонях, потому что хотела его касаться, но от его столетиями выработанного контроля за эмоциями мне кое-что досталось, и потому я не потеряла разум, когда его губы коснулись моих. Не то чтобы я ничего не почувствовала, потому что невозможно быть в руках Дамиана, прижиматься к нему грудью, соприкасаться с ним губами и остаться равнодушной. Чтобы не растаять в его объятиях хоть чуть-чуть, надо быть каменной. Но он, поделившись со мной спокойствием, получил взамен страсть, которой был лишен столетиями. Страсть не в смысле только секс, но любая сильная эмоция, кроме страха. Все остальное выбила из него она за столько сотен лет, сколько редкий вампир может прожить.
Он отодвинулся посмотреть мне в лицо:
– Ты спокойна. Почему ты спокойна? Я с ума схожу, а ты смотришь на меня безмятежными глазами! – Он схватил меня за руки, пальцы впились до боли, но я осталась спокойна. – Злая судьба: чем больше мы соприкасаемся, тем ты спокойнее, и тем сильнее я завожусь. – Он чуть встряхнул меня, лицо его перекашивали эмоции. – Меня наказывают, а я ничего плохого не делал!
– Это не наказание, Дамиан, – ответил мой тихий и спокойный голос.
– Жан-Клод говорил, что ты, если хочешь, можешь черпать спокойствие как только оно тебе будет нужно. Что ты можешь меня трогать и наслаждаться этим, но тебя это не затянет.
Пальцы его впились так, что должны были остаться синяки.
– Дамиан, ты делаешь мне больно.
Голос у меня был все еще спокоен, но в нем появилась едва слышная нотка жара, гнева.
– Зато ты хоть что-то чувствуешь, когда я тебя трогаю.
– Отпусти мне руки, Дамиан.
И он отпустил, тут же, будто обжегся, потому что ослушаться прямого приказа от меня он не может. Каков бы приказ ни был.
– Сделай шаг назад, Дамиан, дай мне место.
Я теперь злилась, хотя его тело все еще касалось моего, и злость заполняла меня, выливалась жаром. И Господи, до чего же это было хорошо! Я привыкла злиться, я это люблю. Не слишком позитивное отношение, зато правда.
Я стала растирать руки, где он их сжал, и тут же прекратила. Не в моих правилах показывать кому бы то ни было, что он сделал мне больно.
– Я не хотел делать тебе больно, – сказал он, обхватывая себя за руки.
На миг я подумала, что это он ощутил мою боль, потом поняла, что это он, чтобы меня не трогать.
– Конечно, ты только хотел меня оттрахать.
– Так нечестно.
Он прав, это было нечестно, но мне наплевать. Когда он меня не трогает, я могу позволить себе быть нечестной, несправедливой и вообще какой хочу. Я завернулась в собственную злость. Я скормила ей все мелочные стимулы, которые подавляла целые дни. Надо было помнить, что в смысле овладения собой злоба ничуть не хуже спокойствия. И если отбросишь одно, то и другое труднее будет удержать.
И я спустила с цепи злость, как спускают озверевшего пса. Она заревела, вырываясь из меня, и вспомнилось время, когда ярость была у меня единственным теплом.
– Пошел вон, Дамиан! Иди спать.
– Не делай этого Анита, прошу тебя.
Он протянул ко мне руку, готов был дотронуться, но я шагнула назад.
– Немедленно иди!
Здесь он ничего не мог поделать – я дала прямой приказ. Он вынужден был повиноваться.
Он вышел, блестя слезами зеленых глаз. В дверях разминулся с Натэниелом. Тот посмотрел на меня безразличными глазами, тщательно стараясь ничего на лице не выразить.
– Мика должен был уехать.
Я кивнула, поскольку своему голосу не доверяла. Давно я уже не давала себе так разозлиться. На несколько минут это ощущение приятно, но я уже начинала жалеть, что так обошлась с Дамианом. Он не просил меня делать его своим слугой. То, что это произошло случайно, не делает это более правильным. Он взрослая личность, а я только что послала его спать, как расходившегося ребенка. Он заслуживает лучшего отношения. Как и всякий другой.
Злость отхлынула, и мне даже прохладней стало. Термин «пышет злостью» – вполне реалистичный. И мне уже было стыдно за то, что я сделала, хотя и понимала, почему. Уж меньше всего мне сейчас было надо, чтобы еще один мужчина, со мною мистически связанный, претендовал на долю моей постели или хотя бы моего тела. Меньше всего. И тем более не нужен мужчина, который даже ardeur утолить не сможет. Потому что даже в самом его разгаре прикосновение Дамиана могло охладить огонь. Когда он держит меня за руку, ardeur не может проснуться, или его хотя бы можно на несколько часов отложить. Так почему же я не допустила Дамиана к собственному телу? Потому что он хотел намного большего, чем я соглашалась давать. Я не могу использовать его для борьбы с ardeur’ом, если не желаю поддаться тому голоду кожи, который испытываем мы друг по другу.
Натэниел вошел в кухню, босой, одетый только в шелковые шорты. Его вариант пижамных штанов. Косу он расплел, и густые волосы рассыпались вокруг него пелериной.
– Что-нибудь не так?
Я хотела сказать, что должна извиниться перед Дамианом, но не успела, потому что в этот миг воспрянул ardeur. И не просто воспрянул, а поглотил меня, не давая дышать. Горло перехватило бешено бьющимся пульсом. Не знаю, что там было у меня в глазах, но Натэниел остановился, где стоял, застыв, как кролик, услышавший поблизости лису.
Ardeur хлынул наружу невидимой водой, горячей, густой, удушающей. Я увидела, как сила дошла до Натэниела, потому что он задрожал, покрылся гусиной кожей.
Я однажды уже сегодня заставила ardeur отступить, и за это есть цена. Я отказалась от прикосновения своего слуги, и за это есть цена. Я дала волю злости, выпустила ее наружу на одного из тех, кто мне дорог – и за это тоже цена есть. Но я не хотела, чтобы эту цену платил Натэниел.
Глава двенадцатая
Не помню, как шла через кухню – шла, наверное, раз оказалась с ним лицом к лицу. Он смотрел широко – так широко – раскрытыми глазами, и губы приоткрыл. Я подошла так близко, что видела, как бьется у него на шее пульс пойманной птицей. Я наклонилась, наклонилась, чтобы ощутить аромат ванили от его кожи. Наклонилась так, что могла бы его пульс попробовать на язык как конфетку. И знала, что конфетка эта была бы красной, мягкой и горячей. Пришлось закрыть глаза, чтобы не припасть ртом, не лизнуть кожу, не впиться зубами и выпустить этот трепещущий комочек. Пришлось закрыть глаза, чтобы не таращиться на пульсирующую, прыгающую... У меня самой пульс заколотился слишком быстро, стало трудно дышать. Я думала раньше, что кормить ardeur от Натэниела – хуже не придумаешь, но сейчас мысли были не о сексе. О еде. Из-за связи с Жан-Клодом и Ричардом во мне жили вещи куда темнее, чем ardeur. Вещи опасные. Смертельные.
Я стояла неподвижно, стараясь смирить сердцебиение, пульс. Но пусть глаза я закрыла, аромат кожи Натэниела ощущался. Теплый, сладкий... и близкий.
Только ощутив его дыхание у себя на лице, я открыла глаза.
Он придвинулся так близко, что загородил лицом все поле зрения. Мой голос прозвучал тихо, полузадушенный желанием, с которым я боролась.
– Натэниел...
– Прошу тебя, – шепнул он, наклоняясь ко мне, губами прямо мне в губы, и вздохнул. – Прошу, пожалуйста...
Дыхание Натэниела ощущалось так горячо, будто оно обожжет, когда мы поцелуемся.
Но от близости его губ переменилась одна вещь – меня уже не тянуло перервать ему горло. Я поняла, что мы можем питаться сексом – а можем кровью и мясом. Я знала, что один голод можно превратить в другой, но до этой секунды, когда я почти ощутила его губы на своих, я не понимала, что дело дошло до того, что какой-то из этих двух должен быть удовлетворен. Я не утоляла жажду крови Жан-Клода, хотя тень ее во мне была. Я не удовлетворяла зверя Ричарда с его жаждой мяса, хотя и этот зверь тоже во мне жил. Слишком много во мне было видов голода, и я не утоляла ни один из них, кроме ardeur'а. Это я еще могла кормить. И это я кормила. Но в этот миг, когда Натэниел целовал меня, я поняла, почему мне не удается лучше подчинить себе ardeur. Все виды голода сливались в этом голоде. Тяга Жан-Клода к крови, текущей под кожей. Голод Ричарда по мясу, кровавому мясу. Я прикидывалась, будто во мне этих желаний нет, на самом-то деле, – но они есть. Ardeur поднимался, давая мне способ кормиться, никому не разрывая глотку, не наполняя рот свежей кровью.
Натэниел целовал меня. Он меня целовал, и я не мешала ему, потому что, если я отстранюсь, воспротивлюсь, то есть иные пути утоления голода, и после них Натэниел останется умирать на полу с разорванным горлом. Губы его жгли мне кожу, но где-то внутри мне хотелось более горячего огня. Где-то внутри я знала, что кровь обожжет горло волной.
Вдруг возник этот образ с такой силой, что я отшатнулась. Оттолкнула от себя теплую, твердую плоть.
Я ощутила, как вонзаются мои зубы в кожу, сквозь обволокшие язык волосы. Но я ощущала пульс под кожей Натэниела, как трепещущую птицу, пульс, убегающий от меня, как бежит олень через лес. Олень уже пойман, но эта сладкая, трепещущая птичка далеко, не достать. Я впилась сильнее, прокалывая кожу зубами, созданными для разрывания. Кровь хлынула в рот, горячая, обжигающая, потому что кровь оленя горячее моей, и по этому теплу я нахожу оленей. Жар их крови зовет меня, оживляет их запах на каждом листе, которого они касались, на каждой былинке, которую они на бегу зацепили, он зовет меня и выдает их. Мои зубы сомкнулись на глотке, вырвали ее прочь. Кровь брызнула во все стороны, на меня, на листья, зашумев дождем. Сначала я глотала кровь, разгоряченную погоней, потом мясо, все еще трепещущее последним трепетом жизни. Мясо шевелилось у меня в глотке, уходя вниз, будто даже теперь борясь еще за жизнь.
Я снова оказалась в кухне, на коленях, заходясь в крике.
Натэниел потянулся ко мне, и я шлепнула его по рукам, потому что не доверяла себе. Я все еще ощущала мясо во рту, ощущала, как проглатывает его горло Ричарда. Не ужас заставил меня отбить прочь руки Натэниела, а то, что мне понравилось это ощущение. Я ликовала в кровавом дожде. Судороги добычи возбуждали меня, делали убийство еще слаще. Всегда раньше, когда я соприкасалась с Ричардом, я ощущала неуверенность, сожаление, отвращение его к собственной сути, но в этом общем видении неуверенности не было. Он был волк, и он свалил оленя, взял его жизнь, и сожаления в нем не было. Зверь его был сыт, и в этот миг человеку в нем было все равно.
Я сняла все щиты между ним и мною, и только тогда я ощутила, как он посмотрел вверх, поднял окровавленную морду и глянул так, будто видел, что я на него смотрю. Он облизал красные губы, и единственная мысль, которую я от него ощутила, была такая: «Хорошо». Было хорошо, и будет лучше, и он будет жрать.
Я будто не могла оторваться от него, отделиться от видения. Я не хотела снова ощутить, как он всадит зубы в оленя. Не хотела быть у него в голове во время следующего укуса, и я потянулась к Жан-Клоду. Потянулась за помощью, и ощутила... кровь.
Его зубы сжимались на чьем-то горле, клыки ушли в тело. Я ощущала аромат тела, знала этот запах, знала, что это Джейсон, его pomme de sang, стиснут в объятиях Жан-Клода, стиснут сильнее, чем обнимают любовника, потому что любовник не сопротивляется, любовник не чует смерти в твоем поцелуе.
Сладка была кровь, слаще, чем кровь оленя. Слаще, чище, лучше. И часть этого «лучше» была в руках, сомкнутых вокруг нас, держащих нас так же крепко, как держали мы его. Это было больше, чем объятие. Ощущение сердца Джейсона, бьющегося в груди, бьющегося о нашу грудь, ощущение его трепета, когда сердце начало понимать, что здесь что-то не так, и чем сильнее боялось сердце, тем больше оно качало крови, тем больше сладостного тепла уходило в наше горло.
Ничего я не чувствовала, кроме вкуса крови. Ничего не чуяла, кроме запаха крови. Она заливала мне горло, и я не могла дышать. Я тонула, тонула в крови Джейсона. Мир залило красным, и я потерялась в нем. Пульс, пульс в красной тьме. Пульс, сердце, они нашли меня, они меня вывели.
Одновременно произошло два события. Я очнулась на полу, а кто-то держал меня за руку. За руку. Я открыла глаза, и увидела склонившегося надо мной Натэниела. И его рука у меня на запястье. И пульс в его ладони бьется о мой пульс. Как будто я ощущала кровь, текущую в его руке, чуяла ее запах, почти пробовала на вкус.
Я подкатилась к нему, обернулась вокруг его ног, положила голову ему на бедро. Очень тепло от него пахло. Я поцеловала край бедра выглядывающий из-под шортов, и он раздвинул для меня ноги, пропустил мое лицо, и следующий поцелуй пришелся на внутреннюю поверхность бедра. Я лизала, лизала эту теплую кожу. Он задрожал, пульс его забился сильнее. Пульс его ладони над пульсом моего запястья, будто его сердце хотело биться в моем теле. Но нет, не сердце хотел он в меня вдвинуть.
Повернув глаза, я увидела вздутую твердость под тканью шортов. Я лизнула вверх вдоль бедра, ближе и ближе к линии атласа, натянутой впереди его тела.
Я пробовала губами его пульс, но это не было эхо от его руки. Мои губы лежали на пульсе с внутренней стороны бедра. Натэниел отпустил мою руку, она больше не была нужна, у нас был иной пульс, иные, более сладкие места. Кровь из-под кожи Натэниела издавала аромат дорогих духов. Я прижалась ртом к трепещущему жару, целовала бьющуюся пленную кровь. Лизнула прыгающий удар – кончиком языка. На вкус – как его кожа, сладкая, чистая, но с привкусом крови, сладковатой медной монетки.
Я чуть прикусила его, и он надо мной вскрикнул. Я охватила его бедро ладонями, охватила крепко, и следующий укус был сильнее, глубже. На миг его тело заполнило мне рот, и вкус пульса под кожей стал неодолим. Я знала, что если вонзить зубы, кровь хлынет мне в горло, сердце его прольется в меня, будто хочет умереть.
Я так и держала зубы на его пульсе, не давая себе вцепиться, не давая выпустить жаркую, красную струю. Отпустить я его не могла, и все силы, что у меня были, я направила на одно – не вцепиться. Потом я потянулась по тем метафизическим нитям, что связывали меня с Ричардом и Жан-Клодом. Налетели спутанные образы мяса и внутренностей, и других тел рядом. У стаи был жор. Я отпихнула этот образ, потому что он заставлял меня сжать зубы. Морда Ричарда зарылась в теплое тело, в сладкие куски. Мне пришлось бежать от этого видения, пока я не стала пожирать Натэниела, как Ричард – оленя.
Джейсон лежал бледный на кровати Жан-Клода, заливая кровью простыни. Жажду крови Жан-Клод утолил, но был и другой голод. Он посмотрел на меня, будто мог меня увидеть. В бездонно-синих глазах пылал жар, и я ощутила его – в нем тоже проснулся ardeur. Поднялся горячей волной и заставил смотреть на Джейсона взглядом, в котором ничего от жажды крови не было.
Он заговорил, и голос его отдался во мне эхом:
– Я вынужден отключиться от тебя, ma petite, сегодня что-то не так. Ты заставила бы меня делать то, чего я делать не хотел бы. Утоли ardeur, ma petite, выбери его пламя, пока другое пламя не захватило тебя и не унесло.
С этими словами он пропал, как будто между нами захлопнулась дверь. Не сразу я заметила, что он захлопнул дверь не только между собой и мной, но и между мной и Ричардом. Вдруг я оказалась предоставлена сама себе.
Одна – с ощущением пульса Натэниела у меня между зубов. Такая теплая плоть, такая теплая, и пульс как живой бьется. И я рвалась выпустить его на волю. Выпустить из клетки. Освободить Натэниела из плена плоти. Освободить.
Я не давала себе сомкнуть зубы, потому что в глубине души знала: стоит мне ощутить вкус крови, начнется жор. У меня начнется жор, и Натэниел может его не пережить.
Чья-то рука схватила меня за руку. Я знала, кто это, еще не подняв лица от бедра Натэниела. Рядом с нами склонился Дамиан. Его прикосновение помогло мне встать на колени, помогло начать думать – хоть чуть-чуть. Но ardeur никуда не делся. Он лишь отхлынул, как океан от берега, но не ушел, и я знала, что он вернется. Нарастала новая волна, и когда она на нас обрушится, у нас должен уже быть какой-то план действий.
– Что-то не так, – сказала я трясущимся голосом.
Я держалась за руку Дамиана как за последнюю твердую опору в мире.
– Я ощутил, как поднимается ardeur, и подумал: вот опять меня оставили в стороне. А потом все переменилось.