– Это было чудесно, – сказал Натэниел далеким и сонным голосом, будто все это было отличной прелюдией к основному акту.
– Ты ощутил перемену? – спросила я.
– Да.
– И ты не испугался?
– Нет. Я знал, что ты мне плохого не сделаешь.
– Приятно, что хоть у одного из нас была такая уверенность.
Он поднялся на колени и чуть не свалился.
– Верь себе. Верь своему чувству. Оно изменилось, когда ты стала бороться с ним. Перестань ему сопротивляться. – Он подался ко мне. – Да буду я твоей пищей.
Я покачала головой, вцепившись в руку Дамиана, но было это так, будто я ощутила прилив, возвращающийся к берегу. Ощутила нарастающую волну, и знала, что когда она придет, меня смоет. Этого я не хотела.
– Если Жан-Клод сказал тебе утолить ardeur, утоли его, – произнес Дамиан. – То, что я от тебя сейчас ощутил, ближе всего к жажде крови. – Лицо его стало серьезным, почти печальным. – Анита, лучше тебе не знать, на что может толкнуть жажда крови. Лучше не знать.
– Почему сегодня все не так?
Как будто ребенок спросил, почему это у чудовища под кроватью выросла вторая страшная голова.
– Не знаю. Знаю только, что сегодня я в первый раз, когда ты меня коснулась, ощутил ее. Как смутное эхо, но ощутил. А раньше всегда, когда ты касалась меня, Анита, она уходила. – Он сделал движение пальцами, будто гасил свечу. – Угасала. А сегодня...
Он наклонился над моей рукой, и я знала, что он хочет прикоснуться губами к костяшкам пальцев. Один из даров ardeur’а – тот, что ты можешь заглянуть в чужое сердце. Ты видишь, что на самом деле ощущает это сердце. И когда Дамиан коснулся моей руки, я ощутила, что чувствует он. Удовлетворение. Пыл. Тревогу, но она уходила от ощущения его губ у меня на коже. Он хотел, и хотел он меня. Хотел, чтобы я утолила голод его кожи. Голод его тела – даже не столько по оргазму, сколько чтобы обняли его крепко и тесно, как необходимо нам всем прижать наготу свою к чьей-то чужой. Я ощутила его одиночество, и его жажду оказаться – пусть хоть на одну ночь – не одиноким, не изгнанником во тьму. Я ощутила его чувства к этому гробу в подвале. Не его это комната. Ни в каком смысле не его – это лишь место, чтобы каждую ночь приходить туда умирать на рассвете. Сюда он приходит умирать, один, зная, что поднимется, как и умирал – одиноким. Я видела бесконечную череду женщин, на которых он кормился, как страницы в книге – блондинка, брюнетка, одна с татуировкой на шее, темнокожая, бледнокожая, с синими волосами, бесконечная цепь шей и запястий, охочие глаза, вцепившиеся руки, и почти каждую ночь все это на публике, как номер в программе в «Данс макабр». Даже кормление уже не было его личным делом. Даже оно не было особым. Это просто обед, чтобы не умереть, и без всякого подтекста.
|
|
В центре его существа находилась огромная пустота.
Я считалась его мастером. Мне полагалось заботиться о нем, а я про эту пустоту не знала. Я не спрашивала, и так была занята тем, чтобы не оказаться связанной с еще одним мужчиной какой-нибудь метафизической фигней, что не заметила, как плохо живется Дамиану.
– Прости, Дамиан, я...
Я не знаю, что я сказала бы, потому что его пальцы коснулись моих губ, и я уже не могла думать. В них были жар и тяжесть, которых не было прежде.
Глаза его расширились – от удивления, наверное, как и у меня. Или это мои губы дали жар его коже? Оказались такими же горячими и жадными, как его пальцы, как будто палец и губы вдруг стали чем-то большим?
|
|
Я провела губами по его руке, мгновенно, лишь мимолетно прижалась ими к твердости пальцев, так, что даже поцелуем не назовешь, но я не кожу пробовала на вкус, не кожи его касалась, а как будто прикоснулась губами к самым интимным его частям. Ощущалось прикосновение твердости пальцев, но вкус, но аромат – это было от нижних частей, будто я – собака, ловящая запах места, куда хочет попасть.
Он резко, прерывисто вздохнул, и когда я подняла глаза кверху, чтобы увидеть его лицо, глаза его были обессмыслены, будто я действительно коснулась того, что могла попробовать на вкус. Они горели изумрудным огнем, и как будто линия желания протянулась от моего рта через его пальцы, кисть, руку, грудь, бедра к центру его тела. Он ощущался, живой, плотный, наполненный кровью. Его тепло ощущалось, будто я сомкнула губы на нем. И когда мои губы соскользнули с кончиков его пальцев, настолько меньших, настолько твердых у меня во рту, зеленые глаза закатились под лоб, рыжие ресницы затрепетали и опустились. И дыхание его шепнуло только:
– Мастер мой!
Я знала, что он прав, знала, потому что помнила себя по другую сторону такого поцелуя. Жан-Клод умел вталкивать в меня желание, будто поцелуй – это был палец, скользящий вдоль моего тела, к самым нервам, касаясь такого, чего не может коснуться ни палец, ни рука. Впервые я была с другой стороны этого прикосновения, ощутила то, что годами ощущал Жан-Клод. Он знал мои интимные места куда раньше, чем я разрешила ему их коснуться или даже увидеть. Я ощутила то, что чувствовал он, и это было чудесно.
|
|
Натэниел тронул меня за руку. Наверное, я совсем забыла про него, забыла обо всем, кроме ощущения прикосновения Дамиана. Но Натэниел коснулся меня, и я почувствовала его тело ладонью, будто струна протянулась от пульса моей руки до его тела линией жара, желания и... силы.
Я ощутила силу, полыхнувшую у меня изо рта и руки в их тела. Это была моя сила, та, что пробудил Жан-Клод своими метками, но все равно моя, мой талант некроманта, который холодным огнем пронизывал тело Дамиана, но там, где он встречался с телом Натэниела, сила менялась, трансформировалась, становилась теплой и живой. В мгновение ока сила пылала уже и во мне, во всех нас, но то, что я ощущала, было уже не сексом, а болью. Меня зажало между льдом и огнем, холодом, который обжигал, так он был силен, и огнем, который обжигал потому что он – огонь. Будто половина моей крови стала льдом и перестала течь, и я умирала, а другая половина крови текла расплавленным золотом, и моя кожа не могла удержать ее. Я таяла, я умирала. Я кричала, и двое мужчин кричали со мною вместе. И крики Натэниела и Дамиана, а не мои, заставили какую-то часть моего сознания приподняться над болью.
Эта часть сознания, ослепленная болью, знала, что если я сейчас дам этому себя поглотить, мы умрем все трое, а это было неприемлемо. Я должна найти способ подчинить это себе, иначе мы все погибли. Но как подчинить себе то, чего не можешь понять? Как покорить то, чего не видишь и даже коснуться не можешь? В этот момент я поняла, что я уже ни к чему не прикасаюсь. От боли я отпустила их обоих. Кожи они уже не касались, но связь между нами не исчезла. Один из нас, или все мы сразу, попытался спасти нас, разорвав прикосновение, но это не та магия, чтобы так легко ее победить. Я стояла на полу на коленях, никого и ничего не касаясь, но я ощущала их. Ощущала сердце у каждого из них в груди, будто могла протянуть руку и вытащить этот теплый трепещущий орган из тела, будто их плоть для меня – вода. Так силен был этот образ и так реален, что он заставил меня открыть глаза, подчинить себе боль.
Натэниел скорчился на полу, протягивая мне руку, будто это я свою отдернула. Глаза его были закрыты, лицо перекошено мукой. Дамиан стоял на коленях с пустым лицом. Если бы я не чувствовала его боль, я бы не знала, что кровь его стала льдом.
Рука Натэниела коснулась моей, как рука ребенка, шарящего в темноте, но как только его пальцы коснулись моих, жжение стало утихать. Я сжала его руку, и это уже не было больно. Она все еще была горяча, но это был бьющийся пульс жизни, будто нас наполнял зной летнего дня.
Другую половину тела все еще жег мороз. Я взяла руку Дамиана, и эта боль тоже ушла. Магия – за отсутствием лучшего термина – потекла сквозь меня, холод могилы и жар жизни, и я стояла посередине, пойманная меж жизнью и смертью. Я некромант, я всегда между жизнью и смертью.
Смерть я помнила. Запах «Гипнотик», духов моей матери, вкус ее помады, когда она целовала меня на ночь, сладковатый запах пудры на коже. Я помнила ощущение гладкого дерева под пальцами – гроба моей матери, гвоздичный запах погребального покрывала. Остался потек крови на сиденье машины и овал трещин в ветровом стекле. Я положила ладошку на эту высохшую кровь и потом в кошмарах эта кровь всегда была влажной, а в машине было темно, и я слышала вопли матери. Когда я увидела кровь, она уже высохла. Мама умерла, даже не попрощавшись со мной, и я не слышала, как она кричала. Она умерла почти мгновенно, и, наверное, вообще не вскрикнула.
Я помню ощущение от дивана, грубого и шишковатого, и пахло от него пылью, потому что когда мамы не стало, уже ничего не убиралось. Но тут я поняла, что это воспоминание не мое. Моя немецкая бабушка, мать отца, переехала к нам, и у нее все сияло. Но все равно я была маленькой и забилась в уголок пыльного дивана в комнате, которой я никогда не видела, где свет исходил только от мелькающего телевизора. И в комнате был человек, здоровенная темная тень, и он лупил мальчика, лупил пряжкой ремня. И приговаривал:
– Вопи, сучий потрох, вопи!
Из спины мальчика хлестала кровь, и я закричала. Я кричала вместо него, потому что сам Николас никогда бы не вскрикнул. Я закричала вместо него, и избиение кончилось.
Помню, как мы лежим рядом, Николас обнимает меня сзади и гладит по волосам.
– Если со мной что-нибудь случится, обещай мне, что ты убежишь.
– Николас...
– Обещай, Натэниел. Обещай.
– Обещаю, Ники.
Сон. И это единственное безопасное убежище, потому что если Николас за мной присматривает, этот человек меня не тронет. Николас ему не даст.
Образ разлетается, разбивается, как зеркало, мелькают осколки. Тот человек растет, нависает надо мной, первый удар, я падаю на ковер, кровь на ковре – моя кровь. Николас в дверях с бейсбольной битой. Бита бьет человека по голове. Силуэт человека на фоне этого чертова телевизора, бита у него в руках. «Беги, Натэниел, беги!» – кричит Николас. Бегу. Бегу дворами. Собака на цепи, рычит, лает. Бегу. Бегу. Падаю возле ручья, кашляя кровью. Темнота.
Помню бой. Мечи и щиты, хаос. Куда ни посмотри – виден только хаос. Чье-то горло взрывается фонтаном крови, ощущение удара в рукояти клинка в руке, такое сильное, что рука немеет. Ударяюсь щитом о чей-то щит с разбегу, от силы удара отступаю по узкой каменной лестнице, и над всем – свирепая радость, полное ликование. Битва – то, для чего мы живем, а все прочее – только ожидание битвы. В поле зрения вплывают знакомые лица, синеглазые и зеленоглазые, светловолосые и рыжие, похожие на меня. Подо мной корабль и серое море, белеющее от пены под ветром. Одинокий замок на темном берегу. Здесь был бой, и я это знаю, но это не мое воспоминание. Я вижу лишь узкую каменную лестницу, вьющуюся вверх в темную башню. Мигает свет факела, наверху стоит тень. Мы бежим от этой тени, потому что нас гонит ужас. С грохотом падает решетка ворот, мы в западне, мы оборачиваемся и готовимся к битве. Страх давит так, что невозможно дышать. Многие бросают оружие и сходят с ума.
Тень выходит на свет звезд – это женщина. Ее кожа бела как кость, губы краснее крови, а волосы – золотая паутина. Она внушает ужас, но она прекрасна, хотя это та красота, что вызовет у мужчины рыдание, а не улыбку.
Но улыбается она, чуть изгибаются красные-красные губы, приоткрывая зубы, которые ни в каком человеческом рту не поместятся. Смятение, потом ощущение белых ручек как белой стали, и глаза, глаза ее как серое пламя, если бы пепел мог гореть. Изображение прыгает, и Дамиан лежит в кровати, а эта ужасающая красавица верхом на нем. Тело его наполняется, готовое пролиться в нее, на грани несказанного наслаждения, но она меняет все одним изгибом воли, как одним изгибом бедер могла дарить наслаждение. Одна мысль – и он тонет в страхе, страхе таком огромном и ужасном, что он опадает, его выдергивает из наслаждения, бросает на грань безумия. Потом волна страха отступает, как отступает океан от берега, и все начинается снова. Снова и снова, снова и снова; наслаждение и ужас, наслаждение, ужас, и он уже умоляет ее убить его. И в ответ на мольбы она дает ему кончить, дает испытать наслаждение под конец, но только если он умоляет.
Голос пробился сквозь воспоминания, развеял их:
– Анита! Анита!
Я заморгала. Я все еще стояла на коленях между Натэниелом и Дамианом. Звал меня Дамиан.
– Хватит, – сказал он.
Натэниел плакал и тряс головой.
– Пожалуйста, Анита, не надо больше!
– Отчего вы меня вините в этом путешествии в плохие воспоминания?
– Потому что ты – мастер, – ответил Дамиан.
– Так это я виновата, что мы вытащили худшие события нашей жизни?
Я всматривалась в его лицо, не отпуская крепко стиснутые руки. Ничего эротического в этом пожатии не было – я просто держалась за них, как за страховочные веревки.
– Ты – мастер, – повторил Дамиан.
– Может быть, уже все прошло, что бы оно там ни было, может, уже закончилось. – В ответ на это Дамиан посмотрел на меня так похоже на Жан-Клода, что даже жутко стало. – Что ты так смотришь?
– Я все еще это чувствую, – приглушенным от страха голосом отозвался Натэниел.
– Если перестанешь спорить и обратишь внимание на то, что происходит, тоже почувствуешь, – объяснил Дамиан.
Я закрыла рот – самое лучшее, что я могла сделать, чтобы не спорить, но даже молчания хватило. В этот краткий миг молчания, я ощутила силу, будто что-то огромное ломится в дверь в моей голове. И дверь долго не выдержит.
– Как ты сумел помочь нам настолько вырваться?
– Я не мастер, но мне больше тысячи лет. Чему-то за это время я научился, хотя бы чтобы не сойти с ума.
– Хорошо, умник-вампир, так что же с нами происходит?
Он стиснул мою руку, и по глазам было ясно, что говорить этого вслух он не хочет. Я поняла, что не ощущаю его эмоций.
– Ты закрываешь нас щитами?
Он кивнул:
– Но они не выдержат.
– Так что же с нами происходит? Почему воспоминания стали общими?
– Это метка.
– Чего? – нахмурилась я.
Метки – метафизические связи. У меня они есть с Жан-Клодом и с Ричардом.
– Не знаю, какая по номеру, но это метка. Не первая, может быть, даже не вторая. Третья, быть может? У меня никогда не было человека-слуги или призываемого зверя. Я никогда не входил в триумвират. Ты входишь, так что ты скажи мне.
– Нам, – поправил Натэниел с тем же испуганным придыханием.
Я поглядела в широко раскрытые лавандовые глаза. Он ждал, что я сейчас сделаю, чтобы не было плохо. Я бы и рада, только не знала как. Не знала, как это началось, так откуда мне знать, как положить этому конец? Как бы там ни было, я отвернулась – не могла смотреть в это полное доверия лицо, в его глаза, – и попыталась вспомнить третью метку. Тогда тоже были общие воспоминания, но приятные. Мелькал Жан-Клод, кормящийся на надушенных запястьях, секс с женщинами в изящном белье, Ричард, бегущий волком по лесу, богатый мир запахов, который открывался ему в этой форме. Все это были чувственные, но безопасные воспоминания. Мне в голову не приходило спрашивать, какие воспоминания они от меня прячут. Наверное, я не хотела знать.
– Я думаю, третья метка. Хотя, когда командовал Жан-Клод, это были лишь блики воспоминаний, в основном чувственные, но ничего слишком серьезного. Как это мы влипли в такую адскую групповую психотерапию?
– О чем ты думала сразу перед тем, как воспоминания начались? – спросил Дамиан.
– Кажется, о смерти. Да, я думала о смерти, но не знаю, почему.
– Тогда быстро подумай о чем-нибудь другом.
В его голосе зазвучала паническая нотка, и я могла понять, почему. Я уже чувствовала, как эта дверь у меня в голове начала прогибаться наружу, будто расплавляясь. И я знала, что когда она вылетит, лучше нам иметь план действий.
– Я не пыталась никого пометить, – сказала я.
– Ты знаешь, как это прекратить? – спросил он.
– Нет.
– Тогда думай о чем-нибудь другом, хорошем.
– Радостные мысли, – подсказал Натэниел.
Я глянула на него:
– Я что, похожа на Питера Пэна?
– Что? – не понял Дамиан.
– Да, то есть нет, – ответил Натэниел, – но ты думай. Думай хорошие мысли. Как будто тебе надо летать. Я выжил потом, когда Николас... когда Николас погиб. Но второй раз я пережить это не хочу. Прошу тебя, Анита, думай хорошие мысли.
– А почему кому-нибудь из вас их не думать?
– Потому что мастер ты, а не мы, – сказал Дамиан. – Твой разум, твои мысли и оценки, твои желания – вот что сейчас правит, а не наши. Но ради Бога, перестань думать о том плохом, что с тобой было, потому что я не хочу видеть худшее из того, что помню. Натэниел прав – думай радостные мысли.
– Радостные мысли, – повторил Натэниел и взял меня за руку двумя руками. – Анита, пожалуйста.
– У меня волшебный порошок кончился, – буркнула я.
– Волшебный порошок? – Дамиан покачал головой. – Анита, я не знаю, о чем ты говоришь. Просто вспомни что-нибудь радостное, приятное, счастливое, какое угодно, о чем угодно.
Я попыталась. Я вспомнила мою собаку Дженни, она погибла, когда мне было четырнадцать, и выползла из могилы через неделю после смерти. Выползла и залезла ко мне в кровать. Я помню ее тяжесть, запах свежей земли и гниющей плоти.
– Нет! – закричал Дамиан и дернул меня, оборачивая к себе – глаза его стали дикими. – Нет, я не стану смотреть, что там дальше. Не стану! – Он схватил меня за руки выше локтей и повернул к себе, встряхивая. Натэниел обхватил меня за пояс, прижимаясь к телу. – Неужто у тебя нет хороших воспоминаний? – спросил Дамиан.
Как в игре, когда тебе говорят не думать о ком-то или о чем-то. Мне надо было думать о хорошем, а видит Бог, у меня все кончалось плохо. Мать моя была чудом, но она погибла. Я любила свою собаку, и она погибла. Я любила Ричарда, но он меня бросил. Я думала, что люблю одного парня из колледжа, но он меня бросил. Я подумала, каково ощущение от тела Мики, но я все ждала, что и он меня бросит.
Натэниел обнял меня крепче, зарылся лицом мне в спину.
– Анита, пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, Бога ради, полетай для меня.
Я тронула его руку, его пальцы, подумала о ванильном запахе его волос. О его лице, таком живом, когда он слушает, как Мика читает нам вслух. Я все еще думала, что Мика превратится из Прекрасного Принца в Страшного Серого Волка (без антропоморфизмов), но Натэниел меня никогда не бросит. Бывали минуты, когда мысль о том, что Натэниел останется со мной на всю жизнь, вызывала панику, но я подавляла эту тревогу. Отталкивала.
Я сосредоточилась на ощущении от него, и он, будто услышал мои мысли, успокоился, устроился поудобнее. Натэниел встал у меня за спиной на колени, все еще обнимая меня за талию, изогнувшись вдоль моего тела. Лицо его нависло у меня над плечом, и я услышала свежий аромат его кожи. Вот она, моя счастливая мысль. Я полечу не потому, что Натэниел меня просил, а потому что у меня есть Натэниел.
Я поцеловала его в щеку, и он обернулся вокруг меня сзади, потерся щекой о мое лицо, о шею.
Дамиан все еще держал мою руку, но уже некрепко, и смотрел на нас.
– Я так понял, ты нашла свою счастливую мысль?
Я вдохнула запах чистой ванили и посмотрела на Дамиана:
– Да.
Голос мой охрип от аромата ванили и ощущения тела Натэниела вблизи. Подумалось: «Это как живая мягкая игрушка, плюшевый мишка или пингвин», – но это была не вся правда. Мой любимый игрушечный пингвин Зигмунд никогда не целовал меня в шею и никогда этого делать не будет. Это одна из его положительных сторон – он от меня не слишком многого требует.
Дверь у меня в голове плавилась, как кусок льда на солнце. В груди затрепетал страх, и я знала, что страх – не лучшая эмоция, которую можно унести за эту дверь. Я притянула к нам Дамиана и шепнула:
– Целуй меня.
Он коснулся губами моих губ, и дверь исчезла. Но на этот раз на нас нахлынули не воспоминания, а ardeur. Впервые в жизни я приняла его, назвала ласковыми словами, и то, что я сделала, было метафизическим эквивалентом просьбы: «Приди и возьми меня. Приди и возьми нас».
Глава тринадцатая
Никогда до того я не принимала ardeur. Он поглощал меня, завоевывал, я уступала ему, но никогда не спускала флаг и не сдавалась – по крайней мере, без борьбы. Жан-Клод мне говорил, что если бы я только могла не сопротивляться, это было бы не так страшно. Что, как только научишься чуть-чуть контролировать, надо будет «подружиться» с силой. Я на него только глянула, и он сменил тему, но он был прав – и не прав. Для него, думаю, это был соблазн, но я – это я, и то, что я все еще могла думать, пока это со мной происходит, было более затруднением, чем благом.
Ладно, пусть мой смокинг сказал «пока-пока». Ладно, зеленый фрак Дамиана соскользнул на пол, пусть даже его бледное тело осталось обнаженным, и сильные мускулы скользили под кожей цвета свежей простыни. Проблемой был Натэниел, точнее, мое смущение по этому поводу. Я водила руками по неимоверной теплоте его кожи, но смотреть в его лавандовые глаза – это было уже слишком. Я не любила Натэниела – не любила в том смысле, который для этого нужен, но глаза его ясно говорили о его чувствах ко мне. И это было неправильно. Я не могла этого от него принять, если он меня любит, а я его нет. Не могла.
Я убрала руки, покачивая головой. Дамиан прилип к моей спине, но как только я отодвинулась от Натэниела, его страстные руки остановились.
– Черт! – прошептал он и прижался лбом к моей макушке.
Глаза Натэниела, светившиеся любовью, погасли, постарели. Он взял мое лицо в ладони.
– Не отстраняйся.
– Я должна.
– Если не секс, Анита, то будет кровь, разве ты не чувствуешь? – спросил Дамиан.
Что-то я ощущала. Как будто на этот раз я поставила щиты, но что-то большое и страшное было по ту сторону от них, что-то такое, что я включила в процесс, ненамеренно, но все равно что-то большое и голодное. Ему было безразлично, чем питаться, но чем-то оно питаться сегодня будет.
Руки Дамиана по-прежнему лежали на моих плечах, но он отклонился, чтобы больше ничем меня не касаться.
– Пожалуйста, Анита...
Я повернулась в ладонях Натэниела, чтобы видеть лицо Дамиана.
– Это неправильно, Дамиан.
– Неправильно – секс, или с кем секс? – спросил он.
Я хотела было ответить, но руки Натэниела сомкнулись у меня на лице. Он заставил меня повернуться к нему, и вдруг я почти до боли осознала, насколько сильны его руки. Эта сила могла раздавить мне кости лица, а не держать его нежно. Он настолько всегда был покорен, что я редко вспоминала о его силе, о том, как был бы он опасен, будь он другим.
Я хотела сказать: «Отпусти меня, Натэниел», – но успела только сказать: «Отпу...», – как он меня поцеловал. Ощущение его губ на моих губах остановило слова, заморозило мысль. Я не могла думать, не могла думать ни о чем, кроме этого бархата у меня на губах. И тут что-то сломалось во мне, рухнул какой-то барьер, и его язык вбился мне в рот на всю длину. Ощущение этого вторжения сорвало мои щиты, и поскольку больше никто не сопротивлялся, ardeur заревел, возвращаясь к жизни. Заревел на краю губ, рук, желания Натэниела.
Дальше была путаница срываемой материи, отлетающих пуговиц, падающих дождем вокруг. Руки, всюду руки, и звук рвущейся ткани. Мое тело дергалось от силы, с которой срывали одежду, и мои руки срывали одежды с них. Как будто каждый дюйм моей кожи жаждал каждого дюйма их. Чтобы их нагота скользила по моей. Кожа будто изголодалась, будто никого не касалась уже много веков.
Я знала, чей голод по коже я сейчас каналирую. Не только секса не хватало Дамиану. Есть другие потребности тела, которые можно спутать с сексом, которые ведут к сексу, но не с сексом они связаны.
Одна штанина запуталась у меня вокруг щиколотки, жилет распахнулся, рубашку разорвали на клочки. Это рука Дамиана схватила меня сзади за трусы и потянула, сорвав с тела, оставив голой ниже пояса. Я могла бы повернуться посмотреть, сколько еще на нем одежды осталось, но передо мной стоял Натэниел, и шорты на нем были разорваны. Мною, наверное. Он стоял на коленях передо мной, голый. Я почти никогда не разрешала ему быть голым при мне – одна из причин, почему я могла еще не сделать с ним этот последний шаг. Старайся всегда быть одетой, и ничего слишком плохого не случится.
Сейчас, когда он был передо мной, я только и могла смотреть на линии его тела. На лицо с этими потрясающими глазами, на этот рот, на линию шеи, разливающуюся в широкие гладкие плечи, на грудь, явно носившую следы работы со штангой, на изгиб ребер под мышцами, ведущими мой взгляд к плоскому животу, на пологий провал пупка, щедрую выпуклость бедер, и на его зрелость. Я только раз до сих пор видела его полностью голым и возбужденным, и не помнила, чтобы он был так широк, не совсем так уж длинен, и конечно, он не был прижат так крепко к животу, будто не мог сдержать зрелость собственной плоти. Он казался толстым и тяжелым от желания, и малейшее прикосновение могло бы расплескать эту зрелость по мне по всей.
Я потянулась к нему, но именно этот момент выбрал Дамиан, чтобы головкой собственной зрелости провести по мне сзади. От этого движения меня свело судорогой снизу спереди, заставило податься вперед, будто предлагаясь, будто пылая жаром. И эта мысль помогла мне чуть-чуть овладеть собой, чуть-чуть. Я никогда не видела Дамиана голым, и вот сейчас он собирается всадить в меня эту наготу. Неправильно. Ведь я же должна сначала его увидеть? Логики в этом аргументе не было, ни в чем вообще не было логики, но это заставило меня повернуть голову, посмотреть на него.
Красная кровь его волос расплескалась по плечам, обрамляя невозможную белизну тела. Он был уже в плечах, в груди, и талия, казалось, тянется бесконечно, гладкая и белая, как что-то, что надо лизнуть, пока не дойдешь до середины пупка, и дальше, вниз, вдоль его длины. Он торчал из тела, и было труднее оценить длину. Он был будто вырезан из жемчуга и слоновой кости, и там, где кровь бежала близко к поверхности, он светился розовым, как морская раковина, тонкая и просвечивающая. В этот момент я поняла, что он белее любого вампира, которого я видала голым, и тело его почти призрачно по цвету, будто он не совсем реален.
Лицо Натэниела потерлось об мое, возвращая мое внимание к себе. Он наклонился так низко, что его лицо, как и мое, почти касалось пола. Прижимаясь ко мне щекой, он шептал: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», – и целовал меня с каждым словом легким касанием губ. И этими поцелуями, этим голосом он снова поднял нас обоих на колени. Я не могла оторвать глаз от его лица, губ, глаз, и не понимала, как мы близко сдвинулись, пока его обнаженное тело не уперлось спереди в меня. Пока эта толстая твердая длина не оказалась зажатой между нами, прижатой к моему животу сближением наших тел. Он был теплый, невероятно теплый, почти горячий, и так твердо прижимался ко мне, будто старался не дать себе впихнуться сквозь мое тело, сделать новое отверстие, как угодно, что угодно, лишь бы оказаться в моей теплой глубине. Секунда у меня ушла, чтобы понять: я ощущаю нужду Натэниела. Это он так хотел меня, но и я тоже хотела. Мое желание и сопротивление желанию – вот что создало этот момент. И надо всем этим был Дамиан сзади, и его тело было одним большим куском желания. Мы с Натэниелом тонули в голоде кожи Дамиана, в его одиночестве, смертельном одиночестве. А под ним ощущался Дамианов страх. Страх, что этого не будет, что он будет изгнан обратно в свой гроб, и все это никак не разрешится. Одиночество его звучало как тема под вожделением, и снова мелькнула комната высоко в замке. Комната, выходящая на море. Серебряные решетки на окнах, усыпанные рунами, и несмолкаемый звук прибоя из окон, даже если отвернешься, все равно его услышишь. Она выделила ему в качестве тюрьмы одну из лучших комнат замка, потому что умела понимать, что для тебя что значит. Умела понимать, что тебе всего больнее – такой был у нее дар.
Кто-то поцеловал меня резко и быстро, раздвигая мне губы, пропихивая язык так далеко, что я чуть не подавилась, но это вернуло меня из воспоминания, вернуло всех нас из этой одинокой комнаты и от шума моря на скалах внизу.
Натэниел отодвинулся, чтобы хрипло шепнуть:
– Счастливые мысли, Анита! Счастливые мысли!
И снова его рот прильнул к моему, язык, губы, даже зубы прижимались к губам, почти как жор, а не поцелуй, но он исторг у меня из горла стон, тихий стон удовольствия.
Мои руки лежали у него на теле, ощупывали линию плеч, спины, шелковый изгиб зада. Ладони наполнились его ягодицами, а спереди он был как огонь, обернутый в плоть, будто мы вспыхнули пламенем.
Руки Дамиана легли на застежки моего лифчика – как-то он пережил первый порыв. Дамиан расстегнул его, и спереди он упал на грудь Натэниела. Руки легли мне на груди, одна сзади, вторая – от мужчины, прижатого ко мне спереди. Прикосновение Дамиана было осторожным, поглаживающим. Натэниел охватил мою грудь ладонью, впился ногтями в кожу. Рука Натэниела заставила меня выгнуть спину, оторвать от него рот и испустить этим ртом крик.
Дамиан подался назад, будто должен был убедиться, что это наслаждение, а не боль. Он не любил женских криков, и снова вернулись мы к его памяти. Под замком была комната, факелы, тьма – и женщины. Любая женщина, которую она считала красивее себя. Ни одной женщине не было позволено иметь волосы желтее, глаза синее или груди больше. Все это считалось грехом, а грех должен быть наказан. Вихрь образов: снопы желтых волос, огромные васильковые глаза – и копье, выкалывающее их, грудь белее и прекраснее всего, что он видел – и меч...