Сквозь шум воды я услышала какой-то звук. Не сразу я поняла, что это стук в дверь. Я решила сделать вид, что не слышу. Стук на миг прекратился, и я уже вздохнула с облегчением, как он возобновился громче, будто я в первый раз не расслышала.
Я вздохнула, отключила воду и спросила:
– Чего?
– С Дамианом нехорошо, – сказал Натэниел сквозь закрытую дверь.
Я застыла на секунду, капая водой с ресниц, потом спросила:
– В каком смысле – нехорошо?
– Ты не чувствуешь?
Я задумалась. Стала думать о Дамиане, и вдруг сокрушительной тяжестью на грудь навалился страх. Я даже пошатнулась, и обрадовалась, что в душе есть поручень, чтобы ухватиться. Страх этот был тенью того, что погнал его раньше с воплями по всему дому. Не знаю, сможем ли мы пережить это еще раз.
– Иду.
Я выжала волосы, закрутила их в полотенце и попыталась вытереться, чтобы надеть халат, но тут дверь распахнулась. Первым показался Грегори в своем меховом костюме, одна когтистая лапа подсунута под руку Дамиана. Другую руку держал Ричард. Они наполовину внесли его, поставили передо мной, а перед ним несся его страх. Мне бывало в жизни страшно, но не так. Этот страх сдавил мне грудь, не давая дышать, передавил горло. Он был так тяжел, что мог раздавить меня на полу, будто что-то в меня врезалось. Не сердцебиение перекрыло мне трахею – это как если бы ужас стал мокрым шелком, и я пытаюсь его проглотить. Скользкий, мокрый, реальный, как ни один страх в моей жизни. Не в том смысле реальный, как бывает реальной эмоция, но как камень, стул или зверь. Страх, который стал чем-то большим, чем страх.
Они бросили Дамиана ко мне на колени, и будто по всей коже у меня побежал мороз, будто каждый ее дюйм хотел уползти прочь, прочь, оставив тело умирать. Моя шкура побежала бы спасать себя, если бы не была закреплена на теле. И тело побежало бы за ней, если бы не было придавлено тяжестью Дамиана. Поймано в его страхе, заморожено в нем. Если бы я могла вздохнуть, я бы заорала, но я могла только тонуть, тонуть в его ужасе.
|
|
Кто-то тронул меня за плечо, но это было далеко. Ничья кожа не была так реальна, как Дамиана. Кто-то меня встряхнул, резко, сильно. Я смогла глубоко вдохнуть, будто давно не дышала, а когда выпустила вдох, получился визг.
Я смотрела в перепуганное лицо Ричарда. Это его рука лежала у меня на плече. Он стоял перед нами на коленях.
– Анита, Анита, ты меня слышишь?
Я схватила руку Ричарда, другой рукой прижимая к себе Дамиана, будто боялась потерять его. Будто страх стал каким-то жутким зверем, готовым сожрать его в буквальном смысле.
– Анита, скажи что-нибудь! – попросил Ричард.
– Боже мой... это так... ужасно.
Дамиан кивнул головой, прижатой к моему животу. Он лежал, обмякший, но сейчас он обхватил меня за талию и бедра, руки его держались за меня как за последнюю твердую опору в мире. От него я ощутила взрыв эмоции, и это была благодарность. Он был благодарен, что я разделила с ним страх, и он стал меньше, или просто более выносим.
Эта мысль – о том, что разделенный страх легче вынести, вызвала воспоминание. Не мое воспоминание. Этого лица я никогда раньше не видела, но Дамиан знал его не хуже своего собственного. Все из острых углов и резких линий, шрам от лба через всю щеку, полученный в первом набеге, где мы с ним были. Та-кто-нас-создала сказала однажды, что этот шрам спас ему жизнь, потому что без шрама у него волосы были бы белее ее волос, глаза синее ее глаз. Шрам уничтожил его красоту настолько, что она пощадила его, потому что даже мужчины не были застрахованы от ее зависти. Единственное имя, которое я в себе услышала, было Перрин, но я знала, что это не так. Это не было его имя – не больше, чем Дамиан было моим... нашим... его именем.
|
|
Послышался запах ванили, и что-то теплое скользнуло по мне. Я моргнула, просыпаясь – если это слово сюда подходит. Натэниел склонился рядом с нами. Косу он распустил, и запах ванили от его волос вился вокруг меня. Волосы спадали с него каскадом, проливаясь по обе стороны от меня, ложась мне на колени, закрывая Дамиана как одеялом – одеялом, которое текло по телу как жидкость. Натэниел покрыл нас своими волосами, но тщательно избегал касаться нас кожей. Он был так близко, что это было непросто, потому что даже вздох мог соприкоснуть наши тела. Но Натэниел сохранял этот последний мучительный дюйм между нами, касаясь нас только ароматом и гладью волос. От его кожи я сейчас воспринимала только тепло, ощутимое даже на расстоянии. Жар трепетал между нами, будто тепло его дыхания выходило наружу и хотело до меня дотронуться. Может, так оно и было.
Очень остроумный был способ вытащить меня из воспоминания Дамиана, не рискуя самому в него свалиться. Очень остроумный, но каждый план хорош лишь настолько, насколько хороши его исполнители. Дамиан шевельнулся у меня на коленях, и у меня была секунда понять, что он сейчас сделает. Я набрала воздуху – предупредить Натэниела, но выдохнуть не успела. Это случилось быстро.
|
|
Дамиан схватил Натэниела за руку, и этого хватило. Мы будто утонули в свете. Будто мир вспыхнул и запылал жаром, и этот жар был золотым, как будто пролился и все залил желтый цвет. Желтое тепло, желтый жар, и он слепил глаза. Мы ослепли в свете. Ничего не было, кроме света и касания ее изящных ручек, и руки Перрина в моей руке. Его рука была большой, надежной, якорем в кошмаре света. Ее ручки гладили, но это было не настоящее. Она вытащила нас на свет пить от нас страх, а не секс.
Она оторвала от меня руку, и голос ее, когда-то казавшийся мне красивым, звучал сейчас злобным скрежетом, ядом, потому что я не мог сказать ей «нет».
– Одного сжечь, одного сохранить.
Перрин повернулся, обрамленный на миг светом. Волосы его были желты, как сам этот свет, и глаза его были как небо за окном. Он был высок, плечи его так широки, что заслоняли почти все окно. Он был огромен даже среди высоких, и не раз во время набегов на города люди разбегались с криками: «Великан!»
Перрин стоял, залитый светом. Залитый светом, но он не горел. Слова, начавшие это безумие, возвращались:
– Наверное, причина, по которой они могут с тобой ходить при солнце, Моровен, не в том, что ты делишься с ними силой, а в том, что они сами набрали силу, позволяющую не бояться солнца.
Посланец совета сказал эти слова и оставил их как ядовитую блоху в ухе той-что-нас-создала. На миг мы тогда подумали, что посланец сказал правду. Мы думали, что Перрин стоит в свете на собственной силе. На одну ослепительную секунду мы в это поверили. Но на его лице было выражение не триумфа, а страха. Глянуть на него раз уже было достаточно. Что-то происходило не так.
От его кожи стали подниматься колечки дыма, как в кино. Та часть, которая еще оставалась мною, Анитой, подумала: «Это неправильно». Все вампиры, которых я видела на солнце, вспыхивали пламенем – без дымка, без ожидания, – сразу. И мое недоумение помогло мне оттащить нас от края ужаса. Помогло смотреть, как поднимается дым от кожи Перрина, не дать страху задушить нас. Пламя вспыхнуло, и в мгновенье ока Перрина окружил оранжевый ореол. Длинные волосы затрепетали на жарком ветру. Успела мелькнуть мысль: «Как это красиво!», – но тут пламя заревело и кожа его поползла, чернея.
Перрин завизжал, но и это слово не передает звука, раздавшегося у него изо рта.
Мы закричали, потому что не могли не закричать. Весь ужас, скорбь, страх должны были вырваться из нашего рта, или они бы сожгли нам кожу и раздавили рассудок. Мы кричали, потому что это был единственный способ не обезуметь.
Вдруг я почуяла запах леса, густой зеленый запах лесной чащи – наполовину запах рождественской елки, наполовину – взрытой земли. Я стояла и смотрела на горящего вампира, друга всей моей жизни, моего брата, и была спокойна. Я ощущала только запах леса, не океанской соли, а леса и только леса, а потом учуяла еще кое-что. Сладкий мускусный запах волка. Ричард.
От мысли о нем запах леса и меха перебил все прочие ощущения. Воспоминание стало таять – в буквальном смысле: образы расплылись, и нас потянуло прочь из той страшной комнаты. Через все эти годы доносился крик Перрина, становясь далеким. Он стал выкрикивать ее имя, то, которым, я слышала, называют ту-что-их-создала:
– Моровен! Моровен!
Но теперь, когда крики изменились, возникло другое имя – Немхаин. Во мне достаточно осталось от памяти Дамиана, и я поняла, что это – ее тайное имя, истинное имя. Снова и снова кричал ее имя Перрин, и Дамиан отзывался эхом, и его крики становились теперь громче, когда воспоминание таяло, и он кричал то же имя:
– Немхаин!
Мы свалились обратно в сейчас, на пол моей ванной, где лежала рука Ричарда у меня на плече. Я попыталась заглянуть ему в лицо, но Дамиан вскочил на колени, будто сейчас побежит к чему-то, чего я не вижу. Я обняла его руками за талию, за грудь. Натэниел держал его за руку мертвой хваткой, мы держали его, будто он мог броситься к пылающему Перрину и погибнуть сам.
– Будь проклята, Немхаин, будь проклята! – кричал он.
И вдруг свалился так внезапно, что я бы упала с ним в стеклянную дверь душа, если бы Ричард не подставил руку мне под спину. Натэниел поймал Дамиана за другое плечо, задержав падение. А Дамиан все приговаривал, скорее всхлипывая, чем шепча:
– Будь проклята, Немхаин, будь проклята.
Он свернулся в клубок у меня на коленях, прижавшись тесно к изгибу руки Ричарда. Натэниел гладил волосы Дамиана, гладил и гладил, как утешают плачущего ребенка.
Он все еще бормотал ее имя, проклиная ее в буквальном смысле, когда мир вдруг утонул в страхе. Как если бы ужас стал воздухом и надо было им дышать, чтобы не умереть, но дышать – тоже значит умереть. Все это была смерть. Все – страх. Он ревел у меня в мозгу, бездумный, бесформенный, страх настолько яростный, что на миг остановил мне сердце, заставил его застыть, будто сейчас оно остановится навеки. Умирать от страха – это не фигура речи. Был миг, когда я ждала, что решит мое сердце – биться дальше или замолчать, только бы уйти от страха. Только бы уйти.
Опора руки Ричарда исчезла, и я ощутила прикосновение к спине холодного стекла, будто он подставил мне дверь для опоры, чтобы больше не прикасаться.
Дыхание вырвалось у меня прерывистым выдохом, сердце подпрыгнуло и забилось с такой болью, будто набило себе синяки о ребра. Болела грудь, болело горло, и воздух все еще был страхом, который стал явью. Каждый вдох втягивал его в меня все глубже. Потому что это была она. Она, Немхаин, Моровен, создательница Дамиана и Перрина тоже. Насчет того, что нельзя произносить ее имя – это не просто предрассудок. Звук истинного имени Моровен пробудил ее силу, привлек к нам ее внимание. Я ожидала голоса, соответствующего ужасу, но слышала только тишину, такую оглушительную, что слышно было, как кровь колотится в жилах. Сердце грохотало в теле, потом я услышала другое сердцебиение, быстрее, еще более испуганное, чем мое. Как он мог жить в таком страхе?
Я медленно повернула голову, потому что ничего другого сделать не могла. Я заставила себе повернуться вопреки страху и взглянуть на Натэниела. У него глаза так раскрылись, что сверкали белки, и он хватал ртом воздух, будто не мог продохнуть. Будто его душил страх.
Дамиан лежал у меня на коленях как мертвый. Глаза его закрылись, и он не дышал. И сердцебиения не слышно было. Пришла мысль: «Она забрала то, что дала ему», – но вслед за этой мыслью пришла другая: «Он мой. Я заставляю биться его сердце. Я заставляю кровь течь по его жилам. Он мой. Не твой. Больше не твой. Мой».
Пальцы Натэниела впились мне в руку, будто чья-то невидимая рука душила его, заставляя ловить ртом воздух. Я встретила его полный ужаса взгляд и попыталась назвать по имени, но не могла издать ни звука. Я пыталась призвать силу, но не могла думать. Страх похитил мои мысли, логику, силу... нет, в самой глубине души я знала, что это не так. Она обыкновенный вампир. Просто вампир. Я – некромант. Она со мной так сделать не может. Отчасти я в это верила, но больше всего была занята тем, чтобы сделать вдох.
Если бы мне хватило воздуху, я бы закричала. Не от страха – от досады, от бессилия. Я не знала, как с этим бороться. Она не пыталась пометить кого-либо из нас как слугу, или соблазнить, или подчинить. Она просто посылала страх как невидимый ветер, чтобы он убил нас, если сможет. Сможет или нет – ей было все равно. Я не ощущала никакой злобы, никаких вообще сильных эмоций, кроме страха, а страх был послан. Сама она ничего не чувствовала. Совсем ничего.
Как бороться против ничего, я не знала. Не знала, что делать. Мы умирали, и я не знала, что делать.
Глава двадцатая
В голове прозвучал голос Жан-Клода:
– Ma petite...
Но страх взмыл вверх и накрыл его слова. Я знала, что он что-то мне мысленно говорит, но не могла понять. Страх заглушал его, как одна радиостанция заглушает другую. Слова были как призрачные звуки далекой радиостанции, а слышать, ощущать я могла только страх от Моровен.
Натэниел свалился на меня, с открытым ртом, хватая воздух, ставший вдруг слишком густым для дыхания. Я умру – это одно дело, но мной не ограничится. Натэниел и Дамиан лежали у меня на коленях, и волосы их переплелись темными и светлыми лентами.
Грегори присел напротив меня – я почти забыла, что он здесь. Обычно мне трудно было понять выражение его лица, когда он в облике леопарда, но это выражение я поняла. Даже сквозь мех и желтые кошачьи глаза проступал голод. Не вожделение, а голод. Он сказал, порыкивая:
– Они пахнут как еда.
– Я знаю.
Голос Ричарда, и я повернулась к нему. Протянула руку. Однажды он вытащил нас из памяти Дамиана, может быть, он сможет это сделать опять.
Он глядел... недовольно, зло. Я стала опускать руку, но он подхватил ее в последнюю минуту – взял мою руку в свои. В тот же миг появился запах леса, мускуса, меха. Страх чуть отступил, как волна прибоя, но уже нарастала следующая волна, и знаешь, что она вот-вот придет.
Я могла уже говорить, и я сказала:
– Помоги.
Зазвучал голос Жан-Клода, отталкивая страх настолько, что я могла расслышать слова.
– Ты должна вызвать ardeur, ma petite, должна. Она не понимает, что такое чистое вожделение без боли и ужаса. Воспользуйся нашим Ричардом, и я смогу соединить свои силы с твоими, и мы ее победим.
Я глядела в лицо мужчины, которого Жан-Клод так небрежно назвал «нашим», и знала, что это не так. Я чуяла восхитительный запах мускуса, покой сосновой подстилки и опавших листьев, но выражение его лица спокойным никто бы не назвал. Карие глаза были полны откровенной, дрожащей злобы. Касаясь его руки в такие минуты, я обычно чувствовала, как пляшет по коже его злость, но сейчас – нет. Я ощущала только силу Моровен, нависшую надо мной как буря. И единственная эмоция, наполнявшая меня, это был ужас.
– Ma petite, ты меня слышишь?
– Да, – сумела я шепнуть.
– Так что же тебе не нравится?
Хотелось мне спросить: так что, мне валить Ричарда на пол и насиловать? Но сумела я сказать одно:
– Не могу. Не могу.
– Не можешь – что, ma petite?
– Не могу кормиться от Ричарда.
Это казалось глупо – говорить это вслух, глядя в это красивое и разозленное лицо, но я не могла сосредоточиться, чтобы произнести это молча. И так трудно было говорить.
– Ричард согласился, ma petite.
Я затрясла головой:
– Не верю, он злится.
Ричард стал с виду еще злее, но произнес – вслух:
– Жан-Клод говорит правду, Анита. Я согласился питать ardeur.
Лицо его потемнело и кривилось от злости. Он согласился, но очень нехотя. Если на то пошло, то и мне не хотелось. Не хотелось мне снова ходить по этой метафизической дорожке. Мы так старались отделиться друг от друга, а секс с Ричардом снова свяжет нас вместе. Я этого не хотела, не думала, что мое сердце переживет еще раз разбиться. У человека в сердце кончаются запасы клея, и разбитое остается разбитым.
– Я не могу удерживать страх Моровен вечно, ma petite. Ты должна действовать, пока моя сила не подломилась и не погубила нас всех.
– Тебе легко говорить, – сказала я почти своим обычным голосом – не придыхающим от ужаса, но с тонким сарказмом. – Не твоя лилейная задница на крючке.
– Если бы я мог к тебе прилететь, я бы прилетел, но сейчас светлый день, и я не могу. Вы с Ричардом должны это сделать, я уже проигрываю Моровен. Я чувствую, как все ближе подступает ее кошмар, и когда он подойдет слишком близко, я сбегу спасаться в надежде, что к наступлению темноты еще останется, что спасать. Но если вы с Ричардом поступите именно так, как я боюсь, то темнота настанет слишком поздно – для Дамиана, для Натэниела, и если ты не переживешь гибель своего слуги и своего зверя, то и мы с Ричардом можем не увидеть следующий восход луны. Неужто так ужасно кормиться от Ричарда, ma petite? Это действительно участь хуже смерти?
Если так ставится вопрос, то нет, но... а, черт побери! Почему всегда все приходит к сексу? Почему никогда не бывает другого способа драться?
Жан-Клод ответил у меня в голове:
– Потому что мы можем сражаться лишь теми средствами, которыми располагаем. Я – инкуб, ma petite, и соблазнять – и мое проклятие, и самая большая моя сила. Если бы у меня была другая магия, я бы предложил ее тебе, но я знаю только то, что знаю. И это почти все, что я знаю.
– Если у тебя единственный инструмент – молоток, то любая проблема начинает выглядеть гвоздем, – сказала я.
Жан-Клод начал что-то спрашивать, но его смело в сторону. Все смело в сторону волной ужаса. Сердце заколотилось в горле, будто я проглотила живую рыбу. Кожа похолодела от ледяной силы Моровен. Страх, неодолимый страх.
Ричард отдернул руку, отодвинулся от меня, и я не могла теперь понять выражения его лица. Это не была злость.
Грегори наклонился поближе, вытянулся над Натэниелом и Дамианом, потянулся полулеопардовой мордой к моему лицу, понюхал воздух.
– Ах, как вкусно пахнет, ням-ням! Мясо и страх. – Он испустил долгий вздох, пощекотавший мне кожу. – Мясо и страх.
Грегори я не боялась, я это знала, но страх жил во мне, и он не хотел оставаться бесформенным. Когда Грегори оскалил зубы вроде как в улыбке, я ахнула. Страх стал сгущаться вокруг блеска клыков, голодных искр в желтых глазах. Вдруг оказалось, что я не просто боюсь, а боюсь именно Грегори. Его когтей, его зубов. Боюсь так, как никогда не боялась ни его, ни кого-нибудь вообще из моих леопардов. Он лизнул меня в лицо быстрым движением.
Я пискнула – тихо, высоко, испуганно.
– А ну, еще раз так сделай, – попросил Грегори басом.
Ричард схватил его и оттащил от меня.
– Не лезь к ней.
Грегори остался стоять пригнувшись, будто думал, не затеять ли драку по этому поводу. Но потом сказал:
– Ладно, не буду к ней лезть.
Он повернулся к Натэниелу и щелкнул зубами рядом с его лицом. Натэниел вскрикнул. Наш страх нашел себе причину. Логики в этом не было. Любое страшное подошло бы, просто под руку подвернулся леопард-оборотень.
Грегори захохотал.
Ричард дернул его и оттащил чуть ли не к стенке.
– Я тебе сказал, чтобы ты к ним не лез!
– Ты сказал, чтобы я не лез к ней. Я и не лез.
– Оставь их всех в покое, – велел Ричард.
Грегори встал. В образе зверя он был не ниже Ричарда.
– Ты мне говоришь, что их я тоже не должен трогать?
– Именно. Мне тоже хочется, но я этого не делаю.
– А почему? – удивился Грегори.
– Потому что друзей не мучают, Грегори, – сказал с порога Мика, вошедший вместе с последней подружкой Ричарда.
Она была примерно моего роста, темно-каштановые волосы до плеч. Одета в светло-синюю юбку и белую блузку с синими цветочками. Сандалии и тщательно отполированные ногти на ногах завершали убор. Она цеплялась двумя руками за руку Мики. Обычно так висят только на своем парне. Оказалось, что есть эмоция, которая пробивается у меня сквозь страх – это ревность. Какого черта она на Мике виснет?
Она задрожала в дверях, глаза ее разбежались, будто она слышала что-то, неслышимое другим.
– Что это? – спросила она шепотом.
– Страх, – ответил Грегори.
– А! – тихо сказала она и отодвинулась от Мики.
Подошла к нам, уставилась, потом отвернулась. Покраснела, встретила взгляд Ричарда и покраснела сильнее.
Грегори подошел к ней, навис своим звериным обликом.
– Тебе тоже хочется с ними поиграть?
Она снова посмотрела на нас, и глаза ее уже не были человеческими. Я этот фокус видала тысячу раз, но сейчас завопила. Завопила как туристка, а Натэниел прижался ко мне, будто хотел вылезти с другой стороны. Дамиан лежал у меня на коленях неподвижно, будто страх уже убил его.
– Уведи Клер, – сказал Ричард, и в его голосе послышался первый едва заметный намек на рычание. – Она слишком новенькая, и если вызвать вот так ее зверя, она кому-нибудь кровь пустит.
Я испустила тихий, беспомощный звук.
Мика взял Клер под руку и повел к двери. Она не сопротивлялась, просто ему приходилось слегка тянуть, а ее звериные глаза на хорошеньком личике смотрели на нас. Она уже не смущалась – ничего не осталось в ней человеческого, чтобы смущаться наготой.
– Что с ними происходит? – спросил Мика.
– Первый мастер Дамиана пытается их убить, – объяснил Ричард.
– Как?
Я не поняла, спрашивает он, как это случилось или как она это пытается сделать.
– Напугав до смерти.
Мика почти уже довел Клер до двери.
– Как ей можно помешать?
Ричард посмотрел на него:
– Если Анита станет на мне кормиться, а Жан-Клод прискачет на выручку.
Рычащие нотки уже не слышались в его голосе, осталась только усталость и что-то вроде мировой скорби, будто он слишком много видел, слишком много сделал и больше уже ничего не хочет.
Мика и Ричард секунду посмотрели друг на друга, потом Мика слегка кивнул.
– Сохрани всех в живых, – сказал он и вывел Клер в двери.
Она ухватилась за косяк:
– Как они сладко пахнут!
Мика перебросил ее через плечо, и это резкое движение застало ее врасплох. Она выпустила дверь, и Мика унес ее. Долетели только ее слова:
– Нет, нет, я хочу остаться!
Ричард попытался одной рукой расстегнуть джинсы, но это не выходило.
– Грегори, мне нужна твоя помощь.
Леопард посмотрел на него:
– Хочешь потрахаться, раз есть шанс?
Ричард зарычал, я пискнула. Натэниел захныкал. Я умом понимала, что это глупо. Что Ричард никогда не причинит мне вреда – в этом смысле. Но у страха свой разум. Натэниел – леопард-оборотень, и он тоже был в ужасе. Логики нет там, где есть страх.
– Если я перекинусь, штаны порвутся, а у меня в этом доме уже нет сменной одежды.
– Я думал, ты лучше себя контролируешь, Ульфрик, – пророкотал Грегори.
Ричард тоже приоткрыл клапан и выпустил злость наружу:
– Я на языке, в глотке ощущаю их страх, будто я уже проглотил их! – заорал он.
Здоровой рукой он взялся за порванный перед футболки и потянул – и вдруг оказался передо мной голый до пояса и с такими глазами, что я бы и в нормальном состоянии испугалась. Дикий, свирепый взгляд, состоящий наполовину из ненависти, наполовину из похоти. Ненависть и похоть в глазах мужчины – не лучшее сочетание.
Ему стоило физического усилия отвернуться от меня и посмотреть опять на Грегори.
– Ты почувствовал?
Ответом Грегори было низкое рычание, в ответ на которое Натэниел снова заскулил.
– Помоги мне Бог, она боится увидеть меня голым, и мне это, гаду, нравится. Мне нравится, что она меня боится, и я себя ненавижу за то, что мне это нравится. Ardeur проснется, но Бог один знает, что мы до того натворим. С ней, с таким страхом, я не доверяю себе, Грегори. А что бы ни случилось, я хочу иметь одежду, когда все кончится, потому что мне точно захочется рвать отсюда когти к такой-то матери.
Одной рукой он расстегнул ремень и нажал на верхнюю кнопку штанов. Кнопка расстегнулась, и он, все еще придерживая штаны, сделал движение рукой, и кнопки расстегнулись по всей линии. Штаны раскрылись, и все вывалилось наружу. Либо на Ричарде не было белья, либо оно не могло его удержать.
Я столько раз видела Ричарда голым, что счет потеряла. Вид его обнаженного тела когда-то заводил меня, пугал в смысле бог-ты-мой-как-же-такая-штука-влезет, заставлял ревновать, когда я потеряла монополию, злиться, когда он говнился и пытался ткнуть меня мордой в тот факт, что я все еще считаю его красивым, но он уже не мой. Все эти эмоции, плюс вожделение, но не страх. Никогда не было ощущения, что он физически намного больше меня, намного сильнее, намного... он бы никогда не нанес мне физического вреда, и никогда раньше я его физически не боялась, но я боялась сейчас. Боялась так, как полагалось бояться девственницам, когда их похищали белые работорговцы. Боялась, что меня растерзают. Боялась этого тела внутри своего. Боялась так, как никогда не боялась никого, кого люблю.
Я закрыла руками глаза как ребенок. Если я его не вижу, он меня не может тронуть. Глупо, глупо, но ничего я не могла с собой поделать. Никак не могла изменить свои чувства. В глотке стал нарастать крик, крик, ожидающий только прикосновения. Я знала, что сейчас заору, и ничего не могла поделать.
Но он будто почувствовал, что сейчас вырвется крик, и не тронул меня. Тыльной стороной рук я ощутила жар его лица, и тут же – жар его дыхания. Если бы он до меня дотронулся, страх бы вылетел у меня изо рта, но он не тронул меня – телом.
Дыхание его легло мне на кожу, горячее-горячее. Я почувствовала, что Дамиана сняли с моих колен. Не могу понять, откуда я знала, что он не сам слез, но знала.
– Анита, смотри на меня. – Голос его звучал очень тихо и очень близко, каждое слово обжигало мне руки дыханием. – Анита, прошу тебя, пожалуйста, смотри на меня.
Голос его доносился сквозь страх, отпирал сжавшийся в горле замок, успокаивал напряженные мышцы плеч.
– Смотри, смотри на меня, Анита! – шептал он.
Я снова могла дышать.
– Пожалуйста, – шептал он, касаясь пальцами моих рук. Легчайшее прикосновение, и мои руки опустились на дюйм, на два, и я уже видела сквозь пальцы его лицо. Глаза его были чисто шоколадно-карие, и были сейчас ласковыми. Не было ни следа гнева или похоти, ничего, кроме терпения и ласки. Вот это и было в нем то, из-за чего я в него без оглядки влюбилась.
Он коснулся моих запястий и отвел мне руки от лица. Улыбаясь, он спросил:
– Сейчас лучше?
Я попыталась кивнуть, но тут Дамиан схватил меня за ногу, и страх вернулся с ревом лавины, и крик вырвался у меня из горла. Дело было не только в силе Моровен, еще и в страхе Дамиана перед этой силой, и еще в том, что я не могла закрыться от него щитами.
Глава двадцать первая
Я вскрикнула, и Ричард внезапно закрыл мне рот поцелуем – нежным прикосновением губ. Страх пронизывал меня до кончиков ногтей, струился как электрический ток. Я оттолкнула Ричарда.
Я ждала, чтобы меня заполнила злость, подавила страх и все вообще, но она не пришла. Вышло так, что страх разросся в панику – такую панику, от которой холодеет тело, немеет мозг, которая заставляет забыть все, что ты помнишь о том, как превратить свое тело в оружие, и остается только жалобный писк в голове, превращающий тебя в жертву. Если ты не можешь ни думать, ни двигаться, то ты – жертва. Вот почему паника убивает.
Ричард склонился передо мной, отодвинулся настолько, насколько его отодвинули мои руки. И ничего нежного не было сейчас в его лице. Он смотрел жадно, пристально, стоя на одном колене, повернув другую ногу так, чтобы закрыть себя от моего взгляда. Язык жестов был скромен, выражение лица – нет.
Он потянулся ко мне и стал нюхать воздух, втягивая его в себя, и грудь его вздымалась и опадала. Глаза он закрыл, будто обонял прекраснейшие из цветов, голову запрокинул – чуть-чуть. Когда он открыл глаза, они уже были не карие, а янтарные – темно-оранжевый янтарь волчьих глаз. Был миг, когда от вида этих глаз на загорелом лице у меня захватило дух, и тут пальцы Дамиана впились мне в ногу. Новая волна паники захлестнула меня с головой и отразилась в мыслях Дамиана. Замелькали спутанные образы тел, рук, держащих нас, треск разрываемой одежды, прижимающее нас к столу тело...
Чья-то рука обвилась вокруг моего запястья и дернула меня вверх и прочь. Ногти Дамиана продрали мне кожу и соскользнули. Ричард выдернул меня из рук Дамиана, из его ужаса, воспоминаний, страха.
Как только Дамиан перестал касаться меня, паника слегка спала, я снова смогла дышать. Страх остался, пульсировал сквозь меня, но стал слабее. Разница – как тонуть в океане или в рыбном садке. Лучше, не так страшно, но все равно смерть.
Я оглянулась на Дамиана – он лежал на полу, протягивая руку с растопыренными пальцами, и даже на расстоянии я потянулась к нему обратно, ощущая его голод.
Ричард отдернул меня за руку – резко, внезапно. Я потеряла равновесие, и он воспользовался моментом, прижав меня к своему телу, а руку, которую он держал, заведя мне за спину. Вообще-то больше эмоций у меня должна была вызвать боль, но накатило на меня другое – ощущение от прижатия к его обнаженному телу. Не просто я была прижата к телу мужчины, даже очень красивому, а дело в том, что мое тело будто его вспомнило. Вспомнило, каково прижиматься к этим рукам, к этой коже, и вместе с памятью тела... ну, как будто распороли старые шрамы и сердце выплеснулось наружу. Ты можешь долго и усердно стараться выбросить мужчину из своего сердца, но не всегда тебя предает именно сердце.