– Мне сотни людей говорили, что любят меня, но это была неправда. Они просто хотели мной попользоваться. Ты никогда не говорила вслух этих слов, но ты их имела в виду.
Загудел таймер духовки, и Натэниел отвернулся с улыбкой.
– Печенье готово!
Он взял посудное полотенце и вытащил готовые бисквиты. Они были золотисто-коричневые, и запах от них наполнил кухню. Натэниел вытащил второй противень, закрыл духовку и посмотрел на меня.
– Я знаю теперь твои чувства ко мне, потому что ты скорее умерла бы, но не произнесла этих слов при Ричарде, если бы это не была правда. Если ты никогда не скажешь их снова, я всегда буду благодарен, что однажды их услышал.
Он направился к затемненной гостиной:
– Скажу всем, что завтрак готов. – У двери он остановился и повернулся, скалясь во весь рот, как никогда я раньше не видела. Одно случайное признание, и он уже наглеет. – Но я все равно хочу полной близости.
И он исчез за дверью, оставив за собой тихий звук мужского смеха.
Мика подошел ко мне:
– Анита, ты как? – Я не ответила, и он взял меня за руки выше локтей. – Погляди на меня.
Я моргала слишком сильно и быстро, но на него я посмотрела. Слишком быстро двигались предметы. Я схватилась за него и сказала первое, что пришло в голову:
– Если я сейчас упаду в обморок, Ричард решит, что это из-за него.
– Ты в обморок не упадешь. С тобой такого не бывает.
Заканчивая эту фразу, он уже усаживал меня на стул. Я не мешала ему, потому что как-то все передо мной расплывалось. Не хотелось мне сейчас сидеть и завтракать с ними со всеми. Мне нужно было время подумать, а единственный способ его получить – это спрятаться у себя в спальне. Прятаться я терпеть не могу. Черт меня побери, впервые в жизни мне захотелось быть не такой упрямой и не такой храброй.
|
|
Когда все вернулись, у меня голова лежала между колен. Я не потеряла сознание, но, сидя напротив Ричарда и глядя, как Клер намазывает ему печенье маслом, я об этом жалела.
Натэниел выложил столовые приборы, принес еще кофе, проверил, что на столе не меньше шести видов джема, желе и варенья. С каких это пор у меня в холодильнике завелось желе из красной смородины? Глядя на мужчину, хлопочущего у меня в кухне, я сама себе ответила: с тех пор как продукты покупает Натэниел.
Отчасти мне хотелось сорваться и удрать, но где-то в глубине еще жива была та частичка меня, которая не дает мне быть полной заразой, и она сейчас думала, делают ли белые кружевные фартуки такого размера, чтобы поместились плечи Натэниела? Раз уж он изображает из себя Миссис Хозяюшку, так ему же нужен передник, а может, и нитка жемчуга? От этой мысли я прыснула и не могла остановиться, и объяснить, отчего смеюсь, тоже не могла. В конце концов мне пришлось извиниться, встать и выбежать, затыкая себе рот. Когда Мика меня нашел, смех опять сменился слезами. Натэниел не пришел нас искать. Я была рада, только немножко я все же ждала, что он сейчас войдет. Я была готова на него за это разозлиться и расстроиться, если он этого не сделает. Иногда я сама себя не понимаю.
Глава двадцать пятая
Мика попытался выманить меня из спальни обещанием завтрака и уговорами, что не могу же я весь день там прятаться. Наверное, это замечание насчет прятаться меня достало. Я ему сказала в глаза, что он нарочно про это вспомнил, и он ответил:
|
|
– Конечно. Натэниел не ожидает, что ты бросишься перед ним на колени с предложением. Его устраивает то, что есть.
– А вот и нет. Он хочет секс.
Мика протянул мне руку с видом чуть слишком серьезным.
– Не понимаю, почему ты не отдаешь ему этого последнего кусочка.
Я не взяла его руку – даже скрестила руки на животе и посмотрела на него сердито:
– Последний кусочек. Ты говоришь так, будто это ерунда.
Он присел передо мной:
– Анита, я тебя люблю, ты это знаешь.
Если серьезно, то я этого не знала. Кто-то может вести себя так, будто тебя любит, но ты никогда не знаешь, настоящее это или нет. Вслух я этого не сказала, но что-то в моих глазах или жестах сказало это за меня, потому что Мика придвинулся ко мне. Ближе, ближе, и оказался у меня на коленях, обхватив меня ногами за талию. Я не могла удержаться от смеха – ради чего, конечно, он это и устроил.
Я обняла его за талию, он положил руки мне на плечи. Ноги его за моей спиной прижимали меня к нему близко-близко.
– Ты же понимаешь, что в этой позиции секс не получится, разве что аппаратурой поменяемся.
– Иногда нужен не секс, Анита, а просто быть рядом.
– А это уже девичья реплика.
– Не тогда, когда девушка – ты, а молодой человек – я.
Я сама почувствовала, что лицо у меня становится серьезным и несчастным.
– Я не знаю, как это делается.
– Что? – спросил он.
– Ричард прав, я не знаю, как это – любить кого-то. Плохо умею.
– Ты все умеешь отлично, кроме как это признать, – сказал он, прижался ко мне еще теснее, и я почувствовала, что он рад меня видеть.
– Ты стараешься меня отвлечь.
|
|
– Нет, я стараюсь не дать тебе разозлиться.
– Разозлиться на что? – спросила я, опуская руки вдоль его спины. Трудно было так близко к нему не дать волю рукам.
– Просто разозлиться. Ты злишься всегда, когда тебе неловко, а то, что сейчас было на кухне, тебя должно было здорово смутить.
Мои руки просунулись под ремень, к верху джинсов. Когда-то я думала, будто для того, чтобы кого-то так трогать, нужна любовь. Приятная мысль, и мне она тоже нравилась, и рождала чувство защищенности. Сейчас мои руки блуждали по грубой ткани новых джинсов, но под ними ощущалась плотная выпуклость зада. Задница у него была отличная, круглая и тугая, меньше, чем мне нравится, но вполне отчетливая. Я ему когда-то сказала, что ему нужна тяжелая задница, чтобы уравновесить то, что спереди. Честно говоря, у Натэниела зад круглее и полнее, больше похож на женский. Плотный, твердый, но круглый. А я люблю, чтобы у мужчин было за что подержаться. Меньше всего мне нравятся такие, у которых худосочная задница белого супермена, и джинсы на ней мешком висят. Мне что-то такое нужно, чтобы и в руки взять, и укусить за что. Я, когда говорю, что люблю мужчин с мясом, вкладываю в эти слова не один смысл.
Сейчас я ткнулась головой ему в грудь, руками взялась за ягодицы. Он чуть покачивался, укачивая меня. Это любовь? То, что я могу его трогать, где хочу, а он меня – любовь? Или просто вожделение?
Чуть приподняв лицо, я тронула кожу на его шее, теплую, приятную. Меня воспитали в убеждении, что любить можно только одного. Если я люблю Жан-Клода, то Мику я любить уже не могу. Если я люблю Мику, не могу любить никого другого. Единственный, кому я без колебаний могу сказать «я люблю тебя» – как ни странно, это Ашер. У меня начинало складываться подозрение, что это потому, что Жан-Клод его любит, любит уже много сотен лет, за вычетом тех, когда они друг друга ненавидели. В объятиях Жан-Клода, пронизываемая теми чувствами, что испытывал он к Ашеру, я вполне могла сказать «люблю» и быть искренней. Но здесь и сейчас, когда Жан-Клода рядом нет, это слово застревало у меня в глотке, грозя удушить.
Иногда я думала, что люблю Мику, но это было не то, что хотят от тебя услышать те, кто хотят, чтобы ты их любила. Иногда это хуже, чем не любить.
Я взялась рукой за середину его зада, поглаживая пальцем сквозь джинсы, а другая рука поднялась вверх, ухватилась за курчавые густые волосы, коснулась теплой шеи. Я знала, кто это у меня в голове, запуская в эти волосы руку и наклоняя голову на сторону, выставляя длинную, отчетливую линию шеи. Мы почти одного роста, и его шея оказалась точно напротив моих губ, чтобы лизнуть кожу. Такую теплую, неимоверно теплую. Я охватила ее губами, ощутила биение пульса под ней и всадила зубы.
Мика вскрикнул, но не от боли. Он сильнее прижался ко мне, подставляя шею, как жаждущая женщина прижимается к мужчине. Я всаживала в кожу зубы и давила в себе желание прокусить, пустить кровь. Жан-Клод наполнял мне голову образами – он, Ашер и Джулианна, давно погибшая человек-слуга Ашера. Секс там тоже был, но куда больше смеха, и игры в шахматы, и Джулианны, сидящей с вышиванием у огня. Больше объятий, чем траханья. Образы Ашера и его, и меня, и Мики тоже. Клыки его на шее у Мики, а я смотрю на обоих. Жан-Клод подходит к нам обоим, спящим на его большой кровати в шелковых простынях, и каштановые локоны Мики так перепутаны с моими черными, что нельзя сказать, где мои и где его волосы. Жан-Клод дал мне ощутить его чувства, когда он стянул с нас одеяло и почувствовал первое дыхание тепла. Ощущение, когда он втискивает между нами свое холодное тело, и мы шевелимся во сне, медленно просыпаясь навстречу его рукам. Как дорого ему, что Мика просто дает ему кровь и не спорит, и делает вид, что это не такой уж ценный дар. Или как много для него значит, что он может отвернуться от кровоточащего и все еще желающего тела Мики к моему и войти в меня другим способом, а Мика смотрит или участвует. Смотреть на это глазами Жан-Клода было мне неловко, и хотелось здесь не быть, но он шепнул мне мысленно, пока мой рот наслаждался вкусом кожи Мики: «Если это не любовь, ma petite, то я ничего о ней не знаю. Если это не любовь, то от сотворения мира еще никто никого не любил. Ты спрашиваешь себя: Что такое любовь? Люблю ли я? А спросить надо: Что такое не любовь? Что есть такого, что делает для тебя этот мужчина не из любви?»
Я хотела заспорить, но Жан-Клод был слишком глубоко в моем разуме, а шея Мики у меня между зубами. Столько видов голода можно утолить на этой плоти, столько желания, столько... столько... Сладкая струйка крови зазмеилась по языку, помогла мне овладеть собой, и я отодвинулась, чтобы не ранить его. Но он обмяк, прижимаясь ко мне, как после законченного секса. Он дрожал, его дрожь передавалась мне, и дыхание его вырывалось вздохами.
Я держала его, обвив руками, иначе он бы упал, наверное. Он отдал себя мне полностью. Не пытался защитить себя, не боялся, что я вырву ему горло, а надо бы. Но он мне доверял. Доверял, что я не сделаю ему больнее, чем будет радостно. Никогда до сих пор я не пускала ему кровь, никогда не оставляла больше, чем следы зубов или синяки. И так это было хорошо – держать его между зубами и не прекращать, пока не почувствуешь вкус крови.
Он засмеялся с придыханием и сказал хрипло:
– Натэниел будет ревновать.
– Ага, – шепнула я. – Он всегда хотел, чтобы я его пометила.
И пришла мне такая мысль: «Разве убьет меня, если я дам Натэниелу немного того, чего ему хочется?» Нет, не убьет. Вопрос в том, сломает ли это меня, и если да, то насколько? Эхом отозвался у меня в голове Жан-Клод: «Вряд ли сломает, ma petite. Скорее исцелит тебя – и его».
– Пшел вон из моей головы, – сказала я.
– Что? – переспросил Мика.
– Ничего, прости, сама с собой.
Жан-Клод сделал, как я велела, но его смех еще звучал у меня в голове эхом все остальное утро.
Глава двадцать шестая
Я сидела в кухне и ела печенье, щедро намазанное маслом и медом. Отличное было печенье, но гвоздем программы был Грегори. Он все еще оставался в облике леопарда, но печенье ел. Вы когда-нибудь видели, как едят хлеб зубами, предназначенными для перегрызания горла антилоп? Интересное зрелище. Если бы он просто клал целое печенье в рот, было бы нормально, но он поступал по-другому. Он поедал кружочки выпечки, капающие маслом и смородиновым вареньем кусочками, деликатно. Но челюсти его не были приспособлены для деликатной работы, и мех перемазало вареньем, а Грегори облизывал его неимоверно длинным языком. Это отвлекало, но и завораживало. Как сочетание «Планеты зверей» и «Сети еды».
Хорошо, что было, кому меня развлечь, потому что Натэниел был совершенно мрачен. Я знала, что его огорчит моя метка на шее Мики, потому что меня он буквально умолял сделать это ему, а я отказалась, но насколько он расстроится, я себе не представляла. Он грохотал кухонной утварью. Дверцы шкафов он не закрывал, а захлопывал. Когда он открывал холодильник, доносился хор ударов, шлепков и прочих звуков. Я понятия не имела, что пластиковые контейнеры могут так грохотать.
В промежутках между грохотом он соглашался со всем, что говорил Грегори, но таким тоном, будто вызывал на ссору.
– Мы сегодня объявили выступление леопарда, и если меня не будет, придется тебе, – сказал Грегори и облизнул «морду» длинным языком.
– Ладно, мне все равно сегодня вечером нечего делать.
Почему-то я поняла, что это шпилька в мой адрес.
Мика посмотрел на меня, и этот взгляд яснее слов говорил: «Уладь все это». Почему это всегда мне кашу расхлебывать? Ну, прежде всего, потому что я обычно ее и заваривала. Вот так.
Следы моих зубов отпечатались у Мики на шее. Они слегка поблекли под действием неоспорина, но перевязывать их не было нужды. Его счастье – и мое. Я остановилась как раз когда могла нанести ему рану посерьезнее. И крови меньше, чем в тот единственный раз, когда я позволила себе пометить Натэниела. Это было, когда ardeur только появился и я все еще пыталась утолять его как-нибудь так, чтобы не нужно было сношения. Такая я была дура.
Последней соломинкой послужил инцидент, когда Натэниел попытался убрать со стола масло, а еще не все доели. Грегори перехватил масленку, а когти леопарда не приспособлены держать фарфор. Масленка выпала и разлетелась по всему полу, масло проехало из угла в угол, оставив противный след, как желтый слизняк. Не знаю, что я могла бы сказать – вряд ли что-нибудь полезное, – как зазвонил телефон.
– Возьмите кто-нибудь трубку, – сказал Натэниел с пола, убирая грязь. – Я тут занят слегка.
Мика продолжал есть, будто не слышал. Наверное, был расстроен, что я не сказала Натэниелу что-нибудь утешительное. Проблема была в том, что я не знала, что можно сказать. Так что трубку взяла я.
– Анита, это я, Ронни.
– Привет, Ронни! – Я стала лихорадочно думать. Да, не у меня одной проблемы. Я никак до сих пор не могла поверить, что она отвергла предложение Луи. А вслух я произнесла: – Как ты там?
– Луи мне оставил сообщение на автоответчике, и я знаю, что ты знаешь.
Голос ее звучал слегка с вызовом.
– Понятно. Хочешь об этом поговорить?
Вызова я не приняла. Не на меня она злится.
Она испустила долгий вздох.
– Нет... да... не знаю.
– Можешь ко мне приехать, или где-нибудь встретимся, если хочешь.
Я говорила тем же тщательно-спокойным голосом, каким так часто говорил со мной Мика.
– Я бубликов привезу.
– Могу накормить домашним печеньем, когда приедешь.
– Домашним печеньем? Неужто ты его испекла? Быть не может.
– Нет, это Натэниел.
– Он умеет печь?
– Как видишь.
Волна ее сомнений накрыла меня даже по телефону.
– Нет, честно, он отлично готовит.
– Раз ты так говоришь.
– Знаешь, мы бы с голоду умерли все, если бы ждали, пока я что-нибудь приготовлю.
Тут она засмеялась:
– Вот это уже чистая правда. Ладно, я скоро приеду, оставьте мне пару печений.
– Не сомневайся.
И разговор закончился. Повесив трубку, я еще постояла у телефона секунду, глядя на сердитую спину Натэниела и мусорное ведро, куда он сбрасывал разбитую масленку и загубленное масло. Никогда не думала, что завязанные на затылке волосы могут подпрыгивать сердито.
Мика посмотрел на меня – очень красноречиво. Взгляд говорил: «Немедленно все исправь, немедленно, иначе я на тебя тоже разозлюсь». Когда с тобой в доме живут двое мужчин, это имеет свои теневые стороны. Одна из них – если они оба с тобой одновременно поссорятся.
Натэниел стоял возле шкафа, положив руки на край, и всем телом излучал гнев. Никогда я его таким не видела. Казалось бы, это должно было меня взбесить, но нет. Наверное, если он хочет злиться, то имеет право.
Я попыталась придумать что-нибудь полезное, что сказать. Натэниел из счастливого домашнего жаворонка превратился в разозленного мужчину, такого разозленного, каким я его никогда не видела. А изменилось только одно: я поставила Мике метку на шее. Натэниел вполне терпел, что у Мики есть и сношения со мной, и оргазм, когда ему, Натэниелу, почти ничего не достается. Так почему же один такой неосторожный засос так все изменил? Я думала-думала, аж между глаз заболело, и тут меня осенило – вроде бы хорошая мысль. Со мной это редко бывает, если не поговорю с друзьями поумнее меня. Но вдруг до меня доперло.
Я подошла к нему и взяла его за плечо. Он отдернулся. Никогда раньше такого не было, и это меня испугало. Я не хочу, чтобы он на меня злился. Пусть он на меня никогда не злится. Мика прав, я должна это исправить. Только как?
– Натэниел...
И будто шлюз прорвало.
– Не могу я так жить! Ты мне чуть-чуть отдаешь и тут же обратно забираешь. Сегодня был оргазм, но только ради какой-то метафизической фигни. И ты найдешь повод, чтобы никогда уже такого не было, всегда находишь! Он все получает – и секс, и оргазм, а мне ничего. Но ты на мне ставила метки, на мне, не на нем! – Он все еще смотрел на шкаф и орал все громче. – Только это у меня и было. Только это!
Он запнулся перевести дыхание, и я бросилась в эту короткую паузу.
– Мне очень жаль...
Но он уже перевел дух и мчался дальше.
– Не знаю, почему я еще надеюсь... – Он запнулся, остановился, и медленно повернулся ко мне. – Как ты сказала?
– Я сказала, что мне очень жаль.
Лицо его на миг стало мягче, потом снова натянулось, и он прищурился. Явно с подозрением.
– И что тебе жаль?
– Мне жаль, что ты огорчен.
– А!
И он снова сорвался на крик.
Я взяла его за руку, и на этот раз он не отдернулся, но продолжал перечислять все, что я для него или с ним не делаю. И этот список мог бы меня смутить, если бы для меня сейчас не было главным прекратить ссору.
– Тебе сегодня вечером на работу, – сказала я.
Это его остановило – очень уж неуместно прозвучало в его горестных ламентациях.
– Ну? И что с того?
– Если бы не это, я бы тебя сейчас отвела в спальню и поставила бы тебе засос не хуже.
Он снова отодвинулся.
– Не надо мне это, раз ты только для того чтобы меня успокоить. Я хочу, только если ты тоже хочешь, если тебе тоже в радость.
Ну и ну, какой требовательный он бывает. Мне пришлось остановиться и мысленно посчитать до десяти, потому что вся эта игра в доминанта и подчиненного здорово шевелит во мне определенные струны. Я достаточно исследовала этот мир доминантов и подчиненных, чтобы знать, насколько он больше и разнообразней, чем я думала. Есть такие, которым моя любовь к ногтям и зубам во время ласк и секса представляется извращением. Они даже связывание сюда относят. А я люблю ногти и зубы, по-настоящему, не притворяюсь, и делаю это не только для Натэниела. Додумавшись до этого, я перестала сердиться на него. Меня не злило то, чего он хотел; мне перед собой было неловко, что мне это нравится. Теперь я это поняла и полностью приняла. Или почти полностью.
Я попыталась быть честной с ним и с собой.
– Я люблю, когда твоя шея у меня в зубах. Я бы с удовольствием всадила тебе зубы в мякоть и сжала бы, пока не испугалась бы тебя поранить. – Сама почувствовала, как краска бросилась мне в лицо, и пришлось зажмуриться, чтобы договорить. – Я люблю, когда ты у меня в зубах, люблю оставлять на тебе засосы, но я не была готова это признать. Мне и сейчас от этого неловко, но не потому, что это ты, а потому что это мне кажется таким... таким... не знаю...
– Извращением, – подсказал Грегори.
Я открыла глаза и посмотрела на него весьма неприветливо.
– Грегори, не подсказывай, а?
– Извини.
– Ты сейчас всерьез говорила? – спросил Натэниел странно пустым голосом, будто очень старался не поддаться ни гневу, ни надежде.
Я посмотрела ему в лицо, и даже выражение глаз было у него осторожным. Неприятно было смотреть, как он закаменел, будто боялся, что, прояви он излишний энтузиазм, я сбегу. Беда в том, что это может быть правдой. До меня дошло, что я в своем варианте делаю то же, что делал Ричард. Я так же пыталась убежать от себя, как и он, но если бы меня не вел ardeur, у меня могло бы и получиться. Если бы я только могла притвориться так же удачно, как Ричард, то получилось бы. В этом я хотя бы могла самой себе сознаться. Ardeur сделал бегство невозможным. Но это ardeur, с ним потом. Сейчас речь идет о Натэниеле и обо мне, о нашем уютном домашнем очаге.
Я слишком долго медлила с ответом. Глаза Натэниела наполнились скорбью, и он отвернулся. А, черт! Я схватила его ладонями за щеки, приподнялась на цыпочки, компенсируя трехдюймовую разницу в росте. От неожиданности он пошатнулся, прислонился к шкафу. Я прилипла к нему и поцеловала. Поцеловала так, будто съесть хотела, вцепилась зубами в красивые губы и прикусила – не так, чтобы остался след, но так, что он тихо пискнул. Я отодвинулась чуть-чуть, чтобы видеть его, пусть и расплывчато. Он так вцепился руками в шкаф за спиной, что они побелели. Как будто действительно боялся рухнуть.
Я сама дышала слегка прерывисто, и голос мой прозвучал тоже прерывисто:
– И никакой метафизической дури. Только ты, и только я.
Он закрыл глаза, и дрожь пробежала по нему от макушки до пят. Он покачнулся, и не поймай я его за талию, мог бы упасть. Руки его обхватили меня, он положил голову мне на плечо. Не то чтобы сознание потерял, но обмяк в моих объятиях. Я поняла, что он полностью пассивен, поняла, что могу делать с ним, что захочу. И эта мысль меня не возбудила, а испугала. У меня достаточно хлопот управлять своей жизнью, чтобы еще командовать чужой. Но свои сомнения я оставила при себе – у него и собственных хватает.
– Обещай, – сказал он. – Обещай сегодня оставить на мне метку.
Терпеть не могу слова на букву «О».
– Обещаю, – шепнула я в ванильное тепло волос.
Он так глубоко вздохнул, что его грудь проехалась туда-сюда по моей одетой. Тело мое среагировало, хотела я того или нет, и соски набрякли.
Он отодвинулся глянуть мне в лицо, и глаза его были на сто процентов глазами самца, а у меня краска в лицо бросилась. Пульс забился в горле. Он был подчиненный, но в глубине его таилось нечто очень опасное, и сейчас оно было в его глазах – это обещание катастрофы.
– Приезжай сегодня в клуб посмотреть мое выступление. Пожалуйста.
Я покачала головой:
– Я сегодня работаю.
– Пожалуйста, – повторил он.
Это «пожалуйста» было не только в голосе, оно заполнило его глаза. Он хотел, чтобы я видела его на сцене, окруженного криками оголтелых фанаток. Может быть, он хотел мне показать, что пусть я его не хочу, есть такие, которые хотят. Что ж, я заслужила, чтобы меня ткнули мордой.
– Когда ты выступаешь?
Он назвал время.
– Я смогу посмотреть часть, быть может, но вряд ли полностью.
Он меня поцеловал – крепко и как-то странно целомудренно, а потом прыгнул к двери.
– Мне надо посмотреть, готов ли мой костюм.
У двери он повернулся с полным энтузиазма лицом:
– А если я стану мохнатым, ты мне все равно оставишь метку?
– Я с мохнатыми не имею дела, – сказала я.
Он надул губы, как избалованный ребенок.
– Слушай, ты жуть до чего назойлив, тебе это говорили?
Он улыбнулся.
– Я с мохнатыми не тискаюсь, – повторила я.
– Но если я не буду мохнатым, тогда да?
Что-то в его голосе было мне подозрительно, но я кивнула:
– Да.
Он исчез в сумраке гостиной.
– Увидимся в клубе!
Я заорала ему вслед:
– Если будет еще одно убийство, все отменяется! Расследование убийства имеет приоритет перед выступлением моих бойфрендов в стриптизе!
Опять это слово само выскочило – бойфренд.
На лестнице еще звучал смех Натэниела. Он мне напомнил еще одного мужчину моей жизни, который сегодня утром тоже ушел со смехом. Чертовски я сегодня всех веселю.
Глава двадцать седьмая
Поцелуй Мики еще не остыл у меня на губах, когда Ронни позвонила в дверь. Бессонная ночь наконец достала Мику, и он пошел спать. Кроме того, Ронни совершенно не нужна была публика.
Она разглядывала дверь, когда я ее с трудом отворила.
– Что тут случилось?
Я стала искать сокращенный вариант, не нашла и ответила:
– Давай сначала кофе выпьем.
У нее брови поползли вверх, но больше под темными очками ничего не было видно. Ронни пожала плечами. Был на ней коричневый кожаный жакет, ее любимый в последнее время. Сейчас она его застегнула наполовину, и виднелся оттуда свитер грубой вязки.
Я постаралась не нахмуриться. На улице должно было быть градусов семьдесят[1][1]. Закрыв дверь, я спросила:
– Там холодно?
Она ссутулилась:
– Мне с самой этой свадьбы холодно, никак не согреюсь.
Я не стала говорить, что у оборотней температура тела обычно выше, чем у людей, и тепло, которого ей не хватает, носит имя Луи. Не сказала потому что это было бы слишком очевидно и слишком жестоко.
Она прошла через затемненную гостиную к открытым дверям кухни. Когда я буду точно знать, что Дамиан лег на дневной отдых, тогда я и открою шторы. В кухне Ронни неуверенно остановилась:
– А где все?
– Мике пришлось пойти спать, Грегори и Натэниел наверху, возятся с костюмами для работы. Что-то там с кожаными ремнями у них.
Она села на стул, где сидел до того Ричард, откуда видны все двери и при этом открывается вид из окна. Или это он случайно так сел, а причину я домыслила. Вряд ли Ричард думал об осторожности, когда выбирал место. А может, я к нему опять несправедлива. Ладно, проехали.
Ронни не снимала очки, хотя здесь солнце не слепило. Светлые волосы свисали прямые, густые, и будто она их расчесала, но ничего больше не делала, и концы не завивались вверх, как она любит. Ронни почти никогда так не выходит. А сейчас она сгорбилась над столом, где стояла чашка с кофе, как жертва похмелья.
– Печенье будешь? – спросила я.
– Он в самом деле готовит?
Я чуть не сказала: бывала бы ты здесь почаще, сама знала бы, но я сегодня хорошая.
– Да, готовит. Он продукты покупает, продумывает меню, и почти вся домашняя работа на нем.
– Ну-ну, просто богиня домашнего очага.
И голос у нее был противный при этих словах.
Я решила быть помягче, раз она страдает, и пусть она решила меня достать, я все равно не хотела сегодня ссориться с Ронни.
– Мне нужна была жена, – сказала я, сохранив спокойный голос.
– Всем нам, – ответила она уже без яда и сделала малюсенький глоток. – Вряд ли я смогу сейчас есть.
Я тоже глотнула кофе, побольше, и спросила:
– Ладно. У тебя есть план, как пойдет этот разговор?
Она посмотрела на меня, все еще не снимая очков, и глаз ее я не видела.
– Ты в каком смысле?
– Ты хотела говорить. Я так понимаю, что о Луи и о том, что было вчера вечером?
– Да.
– Тогда говори.
– Не так это просто.
– Ладно, тогда можно мне задать вопрос?
– Смотря какой.
Я набрала в грудь воздуху и взяла быка за рога:
– Почему ты отказалась от предложения Луи?
– И ты туда же.
– В смысле?
– Ты сейчас тоже скажешь, будто думала, что я соглашусь?
Я хотела снять с нее очки, посмотреть в ее глаза, увидеть, что она на самом деле думает.
– Вообще-то да.
– Но почему, ради всего святого?
– Потому что никогда ни с кем не видела тебя такой счастливой так долго.
Она резко отодвинула кофе, будто и на него разозлилась.
– Я была счастлива тем, что есть, Анита. Зачем ему надо было все менять?
– Вы ведь вместе проводили больше ночей, чем порознь? Я права?
Она только кивнула.
– Он сказал, что предложил сначала съехаться. Почему было не попробовать?
– Потому что мне нравится моя берлога. Я люблю Луи, но зверею, когда он занимает мой шкаф, мою аптечку. Он под свои вещи занял два ящика комода.
– Вот сволочь! – возмутилась я.
– Не смешно.
– Не смешно, сама знаю. Ты ему сказала, что тебе не хочется, чтобы он перевозил к тебе свои вещи?
– Пыталась.
– Ты хочешь, чтобы он ушел, совсем из твоей жизни?
Она покачала головой:
– Нет, но хочу вернуть свою квартиру – такую, как она была. Не хочу приходить домой и видеть, что он переложил все в шкафу, чтобы легче было найти. Если я хочу перекопать каждый ящик, чтобы найти томат-пасту, это мое дело. А он даже не спросил, просто прихожу я однажды домой, а он в кухне все переставил. Я ничего найти не могла. – Она сама слышала, какой мелочной обидой это прозвучало, потому что сдернула очки и выдала мне всю силу наполненных страданием серых глаз. – Ты считаешь, что это глупо?
– Нет, ему следовало бы тебя спросить перед тем, как наводить порядок.
Тот факт, что Натэниел не только все устроил у меня в кухне по-своему, но и выбросил все, что счел неподходящим, афишировать не стоило.
– Я была счастлива встречаться с Луи, но выходить замуж не хочу ни за кого.
– Окей.
– Окей – и все? Ты не пытаешься меня уговорить?
– Слушай, я сама под венец не рвусь, так чего я тебя буду туда толкать?
Она всмотрелась мне в лицо, будто выискивая признаки лжи. Ронни побледнела, глаза у нее запали, будто она спала в эту ночь не больше Мики.
– Но ты же разрешила Мике к тебе переехать.
Я кивнула:
– Да.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем тебе надо было, чтобы он к тебе переезжал? Я думала, ты не меньше меня любишь независимость.