Я лизнула его в шею быстрым движением языка, и он снова ахнул. Лизнула сильнее, и он задрожал. Я поцеловала его, и он застонал – не от боли, от желания. Тогда я широко раскрыла рот, коснулась его кожи горячим выдохом, и укусила. Игры кончились – я вонзила зубы.
Он отбивался – не мог ничего с собой поделать, и я удерживала его за волосы, за грудь, тяжестью тела, навалившись ему на спину. Под зубами ощущалась его кожа, мясо во рту, а под ним – лихорадочное биение пульса. Вкус жизни ощущался под кожей, и я знала, что могу ее взять, если захочу. Она была моей, потому что он отчасти хотел отдать ее мне.
Ощущение такого куска мяса во рту ошеломляло, и я с трудом удерживалась, чтобы не впиться и не выкусить весь этот лакомый кус. Удерживала себя, чтобы не взять все, что предлагал мне он. Я прикусила его, удерживая, чтобы не отбивался, удерживая, пока его руки дергались в цепях, и тело стало биться в судорогах, а я все погружала зубы в плоть. Первый сладкий вкус крови, соль с металлом и еще что-то куда слаще, наполнил мне рот, я ощутила всем телом судороги Натэниела, услышала его вскрик. И я стала кормиться, кормить ardeur, не заметив даже, как он возник. Я питалась кровью, мясом его тела, сексом, Натэниелом целиком. Я жрала, а когда оторвала глаза от него, то увидела отражение своего лица в зеркале. Черный свет с оттенком коричневого – мои глаза светились силой.
Я резко отпустила его, увидела кровь у себя на губах, на подбородке – она блестела в свете прожекторов. Я выпустила его волосы, отпустила тело, шагнула назад, зная, что мои глаза все еще полны тем темным светом. На миг я испугалась того, что сделала, но потом разглядела, что, несмотря на четкий отпечаток моих зубов, кровавых бусин у него на шее, я не прокусила пульс. Не ранила его сильнее, чем он сам хотел.
|
|
Жан-Клод стоял передо мной.
– Ma petite, – шепнул он, – ma petite.
Но я знала, о чем он думает, чего он хочет. Такая тесная связь, как не бывало у нас раньше – вещь обоюдоострая. Он что-то говорил, спрашивал, как я себя чувствую, все ли в порядке, но думал не об этом. Совсем не об этом.
– Скажи, что ты хочешь, – сказала я. – Скажи, что ты хочешь.
Он прекратил попытки быть заботливым и ответил просто:
– Поцелуй меня.
Я шагнула к нему, и он меня поцеловал. Поцеловал, будто пробуя на вкус, будто языком, губами, зубами мог и хотел выпить меня до последней капли крови Натэниела, ощущая мой вкус. Он вылизал мне небо, и я испустила горловой стон. Его глаза стали цвета полночного неба, будто наполнились темной водой со светом звезд.
Я увидела отблеск своих глаз в зеркале, и они были полны того же света, ослеплены его темнотой, только это не была слепота – что угодно, только не она. Как будто они обостренно воспринимали все, и не только они, но и все чувства обострились донельзя. Я вспомнила, как на кладбище подумала, что заниматься любовью в таком состоянии – это значит пережить невиданное удовольствие или сойти с ума. Глядя в бездонные синие глаза Жан-Клода, я склонялась к тому, что это будет удовольствие.
– Сперва надо заняться Натэниелом, – сказал он, но голос у него был низкий и хриплый от желания.
Я кивнула:
– Да, сперва Натэниел.
– А потом?
– Скажи вслух, – попросила я голосом не столь хриплым, но и не совсем своим. – Скажи вслух.
– А потом – у меня в кабинете есть диван.
|
|
– Я подумала о столе.
Он посмотрел на меня, и даже при этих бездонных глазах очень это был мужской взгляд.
– Меня устроит и то, и другое, но выбирать тебе, потому что внизу будешь ты.
– Внизу буду я?
– Да, – кивнул он.
– Почему?
– Потому что именно этого я хочу.
– Окей, – ответила я.
Глава сорок четвертая
Натэниел на эту ночь уже выступление закончил – превращения не будет. Он был едва в сознании, как бывает после хорошего секса. Кто-то из клиенток жаловался, но таких было не много. В основном они решили, что представление стоило входной платы. Так что Натэниела мы устроили в комнате, которую стриптезры прозвали «тихой». Она заставлена здоровенными диванами, оснащена одеялами, мягким светом, и там, как следует из названия, тихо. Можно спать или жаловаться на жизнь друг другу, если что-то наперекосяк. Есть и комнаты поменьше, где исполняются приватные танцы, но эта не из них. Здесь можно только рухнуть, когда устал или когда вдруг выясняется, что тебе две смены работать.
Я погладила Натэниела по волосам, спросила:
– Как ты?
Он открыл глаза – чуть-чуть, и улыбнулся мне. Никогда не видела у него такой довольной физиономии.
– Отлично. Лучше чем отлично.
Я пожелала ему наслаждаться пойманным кайфом, поставила Реквиема у двери – потому что мне полагается о Натэниеле заботиться, а у меня намечались дела на какое-то время.
Когда я шла по коридору, глаза у меня уже выцвели до нормальных. Когда я подходила к кабинету Жан-Клода, он окликнул меня сзади:
– Куда ты, ma petite?
– К тебе в кабинет.
– Ты уже чуть поостыла, и сила оставила тебя.
|
|
Он старался говорить совершенно нейтрально, и у него почти получалось.
Я открыла дверь, все так же глядя на него:
– Жан-Клод, зайди и запри дверь.
И не глядя, что он будет делать, я вошла в кабинет, оставив дверь открытой. Подойдя к столу, я на него вспрыгнула. Можно было бы как-то тоньше, но было уже поздно, и на тонкости меня не тянуло ну совершенно. Я взгромоздила ноги на стол, расставив сапоги, предоставив юбке задираться, куда ей хочется. То есть повела себя исключительно по-блядски, но, взглянув на лицо вошедшего Жан-Клода, об этом не пожалела.
Он прислонился к двери, запер ее и стал расстегивать на ходу пиджак, приближаясь ко мне. Я стянула с себя кожаную куртку и швырнула ее на пол. Его пиджак уже был на полу, пушистый шейный платок развязан, светилась бледная шея. Я стянула с руки ремень кобуры, но только начала расстегивать поясной ремень, как Жан-Клод уже стянул рубашку через голову и оказался по пояс голым. Я расстегнула ремень, но он уже стоял перед столом, снимая с меня кобуру и кладя ее рядом со мной на широкую лакированную столешницу.
Я встала на столе на колени и рухнула на шелковые мускулы его груди, впилась в них руками, пальцами, ртом. Лизнула крестообразный шрам от ожога. Сперва я затянула в рот один сосок, потом другой, покатала их языком, чтобы втянуть как можно больше, присосалась. Стиснула руками мякоть его груди, втягивая в рот побольше, наполняя рот, а потом сомкнула зубы и прикусила так, что он вскрикнул, нашел руками мое лицо, оторвал от себя и притянул ко рту.
Мы целовались, как было на сцене, будто соединяя каждый дюйм наших языков, губ, зубов. Он оторвался от поцелуя, и глаза его выцвели в синие. Мои остались обычными, но мне было все равно. Он руками нашел мою блузку, стянул ее с меня через голову, наклонился надо мной, целуя мне шею сверху вниз, плечо, холмы грудей, там, где они выбивались из кружевного лифчика. Он сунул руки в лифчик и вытащил их наружу, и они были как в черной рамке проволочных дужек.
Жан-Клод опустился на колени, сдвинул меня на край стола, чтобы коснуться моих грудей языком. Он легонько и быстро защекотал языком соски, и я застонала. Он сомкнул губы вокруг груди, втянул ее, сколько помещалось между клыками, так, чтобы не уколоть. И присосался, сильно, еще сильнее, вытянул меня в линию, и это было так прекрасно, но я чувствовала, как он осторожен. Не в первый раз мы с ним играли в такие игры, но впервые я осознавала, что это лишь начало того, чего ему хочется. Не телепатия, не картинка у меня в голове – просто я знала. Я знала, чего он хочет. От чего себя сдерживает.
– Пусти кровь, – сказала я.
Он закатил глаза, чтобы видеть мое лицо.
– Пусти мне кровь, я знаю, как давно ты этого хочешь. Как ты осторожничаешь все время.
Он остановился и медленно выпустил мою грудь.
– Ma petite, ты опьянела от своей новой силы, но завтра к вечеру ты протрезвеешь.
Я замотала головой:
– Дай мне ощутить, что это будет, когда ты растянешь меня во рту и чуть-чуть пустишь кровь. Я же не говорю, что хочу пройти это до конца, но я говорю: я желаю попробовать, что это, понравится мне это или нет.
Он как-то странно-подозрительно на меня посмотрел, и этот взгляд был больше похож на мой, а не на его – будто он научился у меня этому взгляду и этой осторожности.
– Даю тебе слово, что не буду тебя наказывать ни за что, на что согласна сегодня. Немножко крови, только капельку, чтобы почувствовать, как это. – Я наклонилась к нему. – Я знаю, что ты хочешь сейчас пить отсюда. Ты никогда мне не говорил.
– И не сказал бы, ma petite. Ты столь нечасто позволяешь мне брать кровь, что мне и не снилось бы просить о подобной вольности. Если ты не предлагаешь даже шею, как я мог бы просить о более интимных местах?
– Я предлагаю сейчас. И я бы воспользовалась предложением на твоем месте. Кто знает, предложу ли я еще раз, если ты сейчас скажешь «нет»?
Я смотрела ему прямо в лицо, чтобы он видел, что во мне нет конфликта, нет сомнений, одно только желание. Желание испытать.
– Что тебе вступило, ma petite?
– Ты. Точнее, я хочу, чтобы ты это сделал. Я хочу ощутить тебя в себе, Жан-Клод, внутри. Хочу, чтобы ты завалил меня поперек стола с голой грудью и твоей меткой на ней. Хочу, чтобы ты впихнулся в меня и смотрел на кровь из раны, нанесенной тобой. Хочу, чтобы ты смотрел, как она будет течь все быстрее и быстрее, пока ты будешь меня иметь.
– Ты озвучиваешь мои фантазии, ma petite. Не овладел ли я твоим сознанием?
– Не думаю, – ответила я, но даже мысль об этом не вызвала во мне паники. – Сегодня только чуть-чуть, Жан-Клод, один маленький укольчик.
Он завел руку мне за спину, и я не сразу поняла, что он лифчик расстегивает. Бретельки соскользнули с плеч, вниз по рукам, и лифчик упал на пол. Жан-Клод смотрел прямо на меня, и его глаза не поднимались выше моей груди. А я совершенно не возражала.
Он взял их ладонями, нежно, почтительно, и поцеловал легчайшим поцелуем каждую. Потом поднял глаза ко мне, они снова стали полночно-синими, как обычно, настолько человеческими, насколько вообще могли быть.
– Ты уверена, ma petite? Уверена?
– Да, да, да!
Он взял ладонью мою правую грудь, кончик ее вложил себе в рот, присосался быстрым движением. И он сосал и тянул, пока сосок у меня не набух не затвердел под его прикосновением. Я задышала чаще, пульс застучал в ушах. А Жан-Клод закатил глаза, глядя на меня снизу, и, наверное, то, что он увидел, уверило его, что он поступает правильно, потому что он стал втягивать сильнее и жестче, заставив меня ахнуть. А он медленно, очень медленно затягивал мою грудь в рот. Никогда он столько не захватывал, потому что при этом есть риск пустить кровь. А рот его был такой теплый, такой широкий, и твердый нажим его зубов был далеким-далеким.
Он стал помогать рту руками, очень осторожно, и дыхание его обжигало мне кожу. Он медленно отодвинулся, рот его соскользнул, и между губами у него осталось намного меньше. Жан-Клод вернулся к безопасному расстоянию, на котором был раньше. Он втянул в рот лишь кончик груди, и присосался. Сосал, тянул, растягивал, пока я не начала стонать.
Он сжал грудь ладонями, сжал, закатил глаза, глядя мне в лицо. И когда я не остановила его, он сжал сильнее, сжал, пока не появилось ощущение, что он хочет задушить мою грудь гарротой пальцев. Это было больно, было, но чередовалось с сосанием, натяжением соска, и потому больно не было. Было хорошо, очень хорошо.
Из моих губ вырвался почти стон:
– Да, пожалуйста, да, пожалуйста...
Он снова закатил глаза, глядя на меня, и что-то было в этих глазах, знание какое-то, предостережение, и вдруг он нанес укус – не так яростно, как, видела я, представлял он это себе, – но чуть-чуть. Только самыми кончиками острых клыков он проколол мне грудь, присосавшись, и сжал ее рукой. Остро, да – но не больно. Боль потерялась среди других ощущений. Рука его давила так сильно, рот сосал так энергично, что едва заметный укол клыков потерялся на этом фоне.
Он подвыпустил мою грудь, так что один сосок остался у него между зубами. Но на холме груди остались две алые точки. У меня на глазах они стали скользить по коже. Он втягивал сосок в рот и выпускал, и оба мы смотрели, как эти два узеньких красных следа сползали вниз по коже. А он так сильно, так долго втянул в себя сосок, что я закричала:
– Хватит, хватит!
Он осторожно отодвинулся и застыл на миг, глядя на цветовую гамму у меня на груди – не только кровь, но и следы его пальцев. Они исчезали на глазах, но две полосочки крови остались. Они стекали вниз, к коже возвращалась чувствительность, и струйки щекотали ее. Ощущение этого крохотного скользящего прикосновения, это зрелище вызвали у меня дрожь.
Он медленно поднял руки по внутренней поверхности моих бедер, и только когда его пальцы коснулись определенных мест, я поняла, что такое настоящая боль.
– Сегодня без рук.
Он нахмурился:
– Ты ранена?
Я объяснила как можно короче:
– Скажем так: ardeur необходимо было утолить, а Реквием оказался джентльменом. Я думаю, нам обоим было бы сейчас не так больно, будь он джентльменом не настолько.
Он смотрел недоуменно.
– Я все объясню подробнее, Жан-Клод, только не сейчас, прошу тебя. Сними штаны – хватит с меня на сегодня кожаных штанов в интимной близости. Дай мне увидеть тебя голым.
Он сбросил сапоги и кожаные штаны с непринужденной грацией того, кто привык их носить. Я его столько раз видела голым, что уже со счета сбилась, но не переставала восторгаться его красотой. Безупречный – единственное для него слово. Бледный, белый, совершенный, будто кто-то вырезал его из холодного белого мрамора и вдохнул жизнь, плеснул цветом в пах, где он уже стоял, прямой, толстый, готовый. Волосы сбегали от резной впадины пупа вниз к паху, черные, как кудри у него вокруг плеч. Эта невероятная чернота еще сильнее подчеркивала нереальную белизну кожи.
Должны быть слова понежнее для того, что я хотела, но я думала только об одном: как мне хочется, чтобы он оказался внутри. Засадил этот сияющий цвет мне в тело.
– Трахни меня, – сказала я, потому что «овладей мною» было бы совсем не то, чего мне хотелось. Мне нужен был секс, подходящий по стилю к тому, что он сделал с моей грудью. Подходящий к той крови, что текла у меня по груди.
– Трахни меня!
Он согнулся надо мной, лизнул кровь у меня на груди – не быстро, а тщательным, длинным движением языка, будто никогда ничего столь вкусного не пробовал и не хотел потерять ни единой капли. Я постанывала без слов и извивалась на столе, а он поднимал на меня глаза, полные синего пламени.
– Жан-Клод, прошу тебя, – прошептала я.
Он сделал то, что я видела у него в голове, то, что я предложила. Он положил меня спиной на стол, взял за бедра и придвинул их к самому краю. Юбка уже стала у меня поясом вокруг талии. Чулки на мне еще остались, и сапоги, но ничего больше. Руками Жан-Клод развел мне ноги, приблизился, и кончик его скользнул по отверстию.
– Ты влажная, но все еще тугая.
– Трахни, – сказала я, – трахни. Давай, давай, давай, давай, давай...
Где-то на последнем «давай» он стал в меня проталкиваться. А я была тугая, сильно тугая и сильно мокрая. В другой раз я бы попросила продолжить игру чуть еще, пока эта страшная стяжка не разойдется, но сегодня я хотела ощутить, как он пробивается с боем. Хотела ощутить, как он в меня влезает.
Он встал между моими ногами, движениями бедер и ног вбивая себя в меня. Я все еще была чуть слишком стянута, и стала сопротивляться. Не для того, чтобы отодвинуться на самом деле, а непроизвольно. Руки, разметанные по столу, били по всему, до чего могли дотянуться, в том числе и по пистолету. Мне бы чего-нибудь помягче, такое, что можно расцарапать, за что схватиться, но ничего не было, кроме прохладного дерева стола, а это было не то, чего мне хотелось.
Забившись так глубоко, как только мог, он стал выдвигаться обратно, медленно, будто мое тело пыталось его удержать – может, так оно и было. Он медленно вытаскивал себя из меня, потом стал вдвигаться обратно, столь же медленно. Если он будет вот так не спешить, я уже не буду тугая. Мне хотелось еще испытать это ощущение, как он силой в меня входит, а если он будет нежничать, я его не испытаю.
– Трахай меня, Жан-Клод, давай, пока я тугая, прошу тебя!
– Это будет больно, – сказал он.
– Я и хочу, чтобы было больно.
Он посмотрел на меня, потом взял за бедра, чуть-чуть дав почувствовать свою сверхъестественную силу, и сделал, как я просила. Он загнал себя в меня, потом выдернул, быстро и сильно. Это было больно, и я не была к этому готова – то есть именно то, чего я хотела.
Он загнал мне снова на всю глубину, и соударение наших тел вырвало у меня стон и еще такой звук, которого я ни разу раньше не слышала. Он зажал меня силой своих рук и загонял себя в меня, преодолевая тугое сопротивление моего тела, будто пробивая его, проделывая новую дыру, потому что у этой ширины не хватало.
Кровь текла у меня по груди расширяющимися полосками, потому что сердце забилось быстрее, и кровь толчками выходила из миниатюрных дырочек. Такая красная, такая невозможно красная на белизне кожи.
Он поднял мне ноги так, что ступни оказались возле его лица, схватил за бедра и стянул меня по столу ближе к себе, своим весом придавил мне ноги к туловищу, изменил угол, под которым в меня входил, и получилось глубже, резче.
Я вскрикнула.
Он перенес руки на талию и насадил меня на себя еще сильнее, и прижал ноги так, что я почти согнулась пополам. Мы это исполняли в более мягком варианте, и он знал, что мне хватит гибкости, но эта позиция оказалась совсем иной. Потому что он свернул мне тело в тугой узел, трахая меня изо всей силы, и так ко мне прижался, что мог, трахая меня, вылизывать мне грудь.
Он поднял лицо от моей груди, и рот и подбородок у него алели моей кровью. Разведя мне ноги в стороны, он дернул меня вверх, прочь со стола, и я вдруг оказалась прижатой к его груди, обхватив его ногами за пояс. Он целовал меня, целовал со вкусом моей собственной крови, металлическим леденцом у него во рту.
Он сам тихо и низко постанывал, а потом прижал меня к стене, да так, что я здорово стукнулась спиной, и если бы он не держал мне голову ладонями, я бы ушибла ее о стену. Он снова, снова, снова загонял себя в меня, изо всей силы, невероятно резко. Я уже не была тугая, я расслабилась и истекала соком, и все было неважно.
Грудь и живот у него были разрисованы моей кровью – она резко выделялась алыми мазками на белизне тела. Он всем телом прижимался ко мне, и скользкая кровь текла между нами, пока он вдавливал меня в стену. Я обнимала его ногами, руки сомкнула на его плечах, держала его, и он меня трахал. Как будто хотел пробить дыру в стене позади меня, и каждый удар был, будто он вбивал меня в стену, раздавливал. Я чуть не сказала «хватит, остановись», чуть не сказала, но не успела набрать воздуху, как огромной волной навалился на меня оргазм. Он накрыл меня, и я вцепилась когтями в Жан-Клода, и заорала, и забилась под его силой и весом, так что оргазм превратился в борьбу, в сражение. Мои зубы впились ему в плечо, ногти пытались прорваться внутрь через спину, мое тело улетало вместе с ним, пока он всаживал меня в стену, и где-то в этой борьбе я ощутила, как его свела судорога, и он мощным усилием бедер вошел в меня последний раз.
Он заорал, кончая, и я почувствовала, как изливается он в меня, а он оперся рукой на стену и пытался удержать нас, когда у него подкосились ноги, и мы оказались на полу, мои ноги по-прежнему держали его кольцом, и он был во мне.
Жан-Клод дышал отрывисто, затуманенные глаза смотрели мне в лицо.
– Mon Dieu!
– «Вау» – это слишком по-школьничьи, а «потрясающе» – явно недостаточно, – сказала я. Потом попыталась тронуть его лицо, но руки не слушались. – Только ты мне обещай, что мы как-нибудь еще попробуем.
Он улыбнулся, и улыбка эта была усталой, но полной абсолютного наслаждения.
– Такое обещание, ma petite, я буду счастлив дать.
– Смотри, заставлю тебя его выполнить.
– О нет, – ответил он, и оказалось, что у него еще хватило сил прильнуть ко мне. – Это я тебя заставлю его выполнить.
Глава сорок пятая
Мы составили план на остаток ночи. Когда к нам вернутся силы, и мы сможем встать, прежде всего оденемся. Потом возьмем Натэниела и поедем в «Цирк Проклятых». Натэниела куда-нибудь сунем отлеживаться, а мы с Жан-Клодом устроим себе приятную горячую ванну. Однако не успели мы еще выполнить план насчет напялить шмотки, как зазвонил мой сотовый.
Я очень была настроена не отвечать, потому что никто не звонит в три часа ночи с добрыми вестями. В окошке мигал номер детектива сержанта Зебровски.
– Блин, – сказала я с чувством.
– В чем дело, ma petite?
– Из полиции. – Раскрыв телефон, я сказала: – Ну, Зебровски, что у тебя там стряслось?
– Сама ну. Я на той стороне реки, в Иллинойсе. Угадай, на что я смотрю?
– На другую убитую стриптезершу.
– Как ты угадала?
– Я экстрасенс. Спорить могу, ты хочешь, чтобы я приехала посмотреть на тело.
– Спорить никогда не надо, но сейчас ты выиграла.
Я посмотрела на себя, на залитую кровью грудь, на сочащуюся до сих пор ранку.
– Приеду, как только отмоюсь.
– Ты в куриной крови?
– Вроде того.
– Понимаешь, труп никуда не денется, но свидетели начинают нервничать.
– Свидетели? У нас есть свидетели?
– То ли свидетели, то ли подозреваемые.
– В смысле?
– Приезжай в клуб «Сапфир», сама разберешься.
– «Сапфир» – дорогой клуб, который называет себя «клубом для джентльменов»?
– Анита, я шокирован. Даже не думал, что ты – завсегдатай стрип-баров.
– Они там хотели использовать стриптизеров-вампиров, и я ездила с ними на переговоры.
– А я и не знал, что это входит в твои должностные обязанности.
Будь это Дольф, я бы не стала отвечать, но Зебровски пока нормален.
– Церковь Вечной Жизни не разрешает своим членам выступать в стриптизе и вообще делать что бы то ни было, что церковь считает сомнительным нравственно. Так что клубу нужно было разрешение Жан-Клода, чтобы пригласить вампиров с соседних территорий.
– И он дал разрешение?
– Нет.
– А ты ездила с ним, чтобы помочь ему решить?
– Нет.
– Тогда, значит, одна ездила?
– Нет.
Он вздохнул.
– Ладно, черт с ним, просто приезжай быстрее. Если, как ты говоришь, вампирам положено держаться от этого заведения подальше, твой бойфренд будет недоволен.
– Только чтобы их не было на сцене, – сказала я. – Остальное – не наше дело.
– На сцене не было. Платных, по крайней мере, – сообщил Зебровски.
– Ты говорил о свидетелях или подозреваемых, а теперь говоришь, что на сцене вампиров не было. Блин, так ты там прижал кого-то из вампиров, что были в публике?
– Приезжай и посмотри, только побыстрее, а то рассвет скоро.
Зебровски повесил трубку.
Я тихо выругалась.
– Я так понимаю, что наша сибаритская ванна сегодня не состоится, – сказал Жан-Клод.
– К сожалению, да.
– Если не ванна, то я предложил бы тебе душ на скорую руку.
Я вздохнула.
– Ага. В таком виде к полиции мне лучше не ехать.
Он посмотрел на забрызганное кровью собственное тело и улыбнулся:
– Думаю, что мне тоже.
– Давай сэкономим воду и пойдем в душ вместе, – предложила я.
Он приподнял бровь и улыбнулся. Эта улыбка говорила больше любых слов.
– Ладно, ладно, понимаю, мы там отвлечемся.
– Не уверен, что у меня найдутся силы, как ты это сформулировала, «отвлечься».
– Прости, все забываю, что мальчики не так быстро восстанавливаются, как девочки.
– Я не человек, ma petite, и с новой дозой крови я бы обязательно восстановился.
– Правда? – У меня чуть быстрее забился пульс от этой мысли. Черт побери, я же слишком устала и слишком себе все натерла, чтобы об этом думать!
– Истинная.
– Знаешь, если я еще отдам сегодня кровь, мне нехорошо будет.
– Это не обязательно должна быть твоя кровь, – сказал он.
Я уставилась на него, а он на меня. И я сказала то, что думала, хотя уже почти отучила себя от такой привычки:
– Так что, ты можешь взять у меня кровь, и мы будем трахаться, а рядом будет стоять донор, ты возьмешь у него, и мы снова трахнемся. И так можно набрать полную спальню доноров и пилиться до тех пор, пока не выдохнемся намертво или не сотрем себе все до мяса?
Я вроде как шутила. Выражение его лица было совсем не шутливым. От этого выражения, от его взгляда я покраснела.
И вдруг возник такой яркий образ, что, если бы я не лежала и без того на полу, то оказалась бы там. А увидела я Белль Морт, лежащую на широкой кровати, окруженной свечами. На той же кровати были и Ашер с Жан-Клодом. К столбам кровати привязаны были мужчины, бледные и голые. Кровь блестела на контурах их тел, на шее, на груди, под руками, стекала по ногам. Не из одного укуса или даже двух, а столько, что не сосчитать. У одного голова упала на грудь, тело повисло на веревках. Если он и дышал, я этого не заметила.
Жан-Клод вытолкнул меня из своей памяти, почти физически. Я пришла в себя на полу в его кабинете, покрытая собственной кровью. Сотовый был все еще у меня в руке.
– Я не хотел, чтобы ты это видела.
– Еще бы!
Он закрыл глаза и покачал головой.
– Мы были молоды и мало что понимали. Белль Морт была для нас Богом.
– Вы из них высасывали всю кровь, чтобы устраивать марафонский секс, – сказала я, и в голосе моем не было ужаса. Вообще ничего не было. Потому что я все еще видела эти воспоминания – не в таких живых деталях, как раньше, но теперь они были у меня в голове. Господи, только чужих кошмаров мне не хватало.
– Я многое делал, ma petite, о чем не хотел бы, чтобы ты знала. Многое такое, за что мне стыдно. Такое, что жжет меня изнутри едкой желчью.
– Не забывай, это твои воспоминания были. Я почувствовала, что чувствовал ты. И сожаления там не было.
– Значит, я тебя слишком рано вытолкнул.
Он не стал втягивать меня обратно – просто перестал выталкивать, и я снова оказалась в той комнате. На той кровати. Я была в голове у Жан-Клода, когда он заметил того человека на столбе, который не двигался, прополз по кровати и коснулся остывающей плоти. Я ощутила его скорбь, его стыд. Я знала, как и он, что это были люди, которые нам верили. Люди, которых мы обещали защитить. Дайте нам кровь свою и тело свое, и мы сохраним вас. Я снова посмотрела на Белль Морт, вытянутую, обнаженную, роскошную, под телом Ашера, каким оно было до того, как его изуродовала церковь людей. Ашер поднял голову, встретился с нами взглядом, и в разгаре ночи, которую Белль задумала как чувственнейшую из ночей, заронено было зерно понимания, что мы должны удрать от нее. Мысль, что есть вещи, которых не делают, черты, которых не переступают, а еще – что она не бог.
Я снова оказалась в кабинете, и моя кровь высыхала у меня на теле, и грудь начала болеть, и я плакала.
Он смотрел на меня сухими глазами, ожидая, что я убегу. Отвернусь и убегу. Как уже столько раз бывало. Для меня ничего не бывает слишком красивым, слишком приятным, слишком чистым. Я терпеть не могу в своей жизни людей нечистоплотных – это было когда-то правдой, до тех пор, пока в один прекрасный день до меня не дошло, что я сама такая.
Но голос у меня был ровный, совсем не такой, как должен был бы быть, когда на лице сохнут слезы.
– Я раньше думала, будто понимаю, что хорошо и что плохо, кто в этой жизни хороший и кто плохой. А потом мир стал серый-серый, и я долго вообще ничего не понимала.
Он смотрел на меня молча, скрываясь за неподвижной маской лица, скрываясь от меня, потому что уверен был, к чему я клоню, не сомневался, что сейчас услышит.
– Бывают дни, – черт побери, целые недели, – когда я опять ничего не понимаю. Меня так далеко выбросило от понимания добра и зла, что иногда я не знаю, как вернуться обратно. Во имя справедливости, того, что я понимаю под справедливостью, я делала такие вещи, о которых не хочу никому рассказывать. Я могу убить человека, глядя ему прямо в глаза, и ничего не испытывать. Ничего, Жан-Клод, совсем ничего. А нельзя быть таким, чтобы убивать и не расстраиваться даже по этому поводу.
– Ты отнимаешь жизнь, чтобы защитить жизнь, ma petite. Я отнимал жизнь ради удовольствия, ради удовольствия той, кому я служил. – Он встряхнул головой и медленно подтянул колени к груди, сжался в тугой комок. – Ты никогда не думала, почему я не заменил тех вампиров, которых вы с Эдуардом, а потом и я, убили, уничтожая Николаос?
– Я как-то об этом не думала, – ответила я. – Знаю, что вдруг оказалось у нас вампиров как грязи, хотя до того их не хватало.
– Я призвал вампиров вернуться ко мне, потому что завладел ими давным-давно. Но я не сделал ни одного вампира с тех пор, как стал Мастером Города. И нас было мало, опасно мало. Если бы какой-нибудь мастер соседней территории объявил нам войну, мы бы проиграли. Просто не хватило бы живой силы. Или неживой.
– Так почему было их не сделать еще? – спросила я, понимая, что он ожидает этого вопроса.
Он посмотрел на меня, и этот взгляд был не его, кого-то другого. Взгляд, наполненный страданием и непониманием, столетиями боли. Никогда не видела я у него такого человеческого взгляда.