Клетка с квохчущими курами стояла возле моих ног. Грэхем поднес ее мне и поставил там, где я сказала. Без спора. Как только мы вышли из джипа, он перешел в режим серьезного телохранителя. Без улыбки, совершенно деловой, каким я видела его в клубе. Одет он был в простую белую футболку и черные джинсы, кроссовки и собственную короткую кожаную куртку. Форменную рубашку «Запретного плода» он сменил без напоминаний. Шутник и балагур исчез, осталось очень серьезное лицо и пара темных глаз, оглядывающих кладбище, стоящих рядом людей, пространство за ними – он явным образом осматривал периметр. Он казался идеальным телохранителем. Я не стала разубеждать адвокатов, которые так и решили, и показала повязки у себя на лице, на запястье и на пальцах, подтверждая его необходимость. Никто из них не стал спорить, что, дескать, это частное дело и никого здесь быть с ними не должно, – стоило только Грэхему темным внимательным взглядом окинуть их лица. Он отлично умел смотреть – суровость глаз и лица никак не вязалась с тем, каким он был в машине. Интересно.
Реквием нес мою спортивную сумку с остальными аксессуарами подъема мертвых, за исключением кур. Они вопят, если их нести неровно или небрежно. Поскольку я собиралась сегодня их убить, то пугать их не входило в мои планы. Мне приходится убивать, чтобы поднять мертвого, но я стараюсь делать это как можно безболезненней. А страх определенно идет впереди боли в неприятной ситуации. Оказаться кровавой жертвой – это неприятная ситуация, даже для курицы.
Я убедила Реквиема оставить в джипе длинный черный плащ, поскольку в нем он выглядел как гламурная версия Мрачного Жнеца. А без него – как будто собирается в клуб. Может быть, дело в кожаных брюках? Или в сапогах? Или в шелковой рубашке с длинными рукавами, темно-зеленой, от которой его белая кожа чуть ли не светилась. От нее и глаза его казались бирюзовыми, будто в яркой синеве мелькала где-то зелень. Его присутствие было труднее объяснить, чем Грэхема, потому что даже без плаща он не был похож на телохранителя. Он выглядел тем, кем был, то есть никем таким, кого потомки Германа желали бы здесь видеть. Единственный ходячий мертвец, который сегодня был им нужен, это сам Герман. Я просто им сказала, что вампир здесь останется – могут радоваться или так проглотить. Еще я им напомнила, что не обязана буду возвращать задаток, если они решат не поднимать Эдвина Германа из могилы. Я вот она, прибыла и готова выполнить свою часть договора.
|
|
Если у вас возникает потребность, чтобы для вас подняли зомби, мертвого уже лет сто, то вы попадаете на рынок, где условия диктует продавец, а продавец этот – я. В Соединенных Штатах есть еще два аниматора, которые могут это сделать – один в Калифорнии, другая в Новом Орлеане, но их здесь нет, а я есть. Кроме того, они почти так же дороги, как я, и им пришлось бы оплачивать самолет и отель. Опять же траты.
Так что адвокатам пришлось заткнуть глотки родственникам. Хотя одна пожилая дама из членов семьи, унаследовавших деньги, заявила, что уйдет, если «демон» останется. Демон? Если она приняла Реквиема за демона, то это она настоящего демона не видела. Я видела, и я понимаю разницу.
Но адвокаты всех успокоили, и одна из внучек успокоила бабулю, и теперь они в темноте ждали, пока я сделаю свою работу.
|
|
У меня были куры в клетке, моя сумка с мачете, и прочие принадлежности. Но прежде всего я убрала щиты в достаточной степени, чтобы можно было работать. Я научилась ставить щиты, по-настоящему, и теперь могла противостоять позыву использовать свой дар. Контролировать его так, чтобы не поднять мертвеца случайно, я научилась уже давно. Был у нас в колледже преподаватель, который покончил жизнь самоубийством. Как-то ночью он пришел к моей двери. Он хотел принести извинения своей жене. Тогда я никого не поднимала, просто затыкала свой дар, игнорировала. А он слишком силен, чтобы его просто игнорировать. Парапсихические способности вылезут так или иначе, если у них достаточная сила, найдут путь. И вам может не понравиться, как они это сделают.
Я убрала щиты – не все, но достаточно, чтобы открыть ту часть своей сути, которая поднимает мертвых. Это как сжатый кулак, и только когда я ослабила напряжение мышц, разогнула эти метафизические пальцы, почувствовала себя свободной. Я знала людей, учившихся у аниматоров или жрецов вуду, чтобы обрести искусство поднимать мертвых. А я изучала искусство не поднимать мертвых. Но требуется некоторое постоянное усилие, чтобы держать кулак сжатым, силу под замком. Как будто какая-то часть моей сущности никогда не отдыхает, даже когда я сплю, кроме как когда я здесь, с истинно мертвыми. Готовая призвать одного из них из могилы. Только в такие минуты я могла быть полностью свободной.
Так я простояла минуту, проливая наружу силу, холодную, ищущую, подобную ветру, только от этого ветра не шевелятся волосы, а лишь мурашки по коже ползут. Это как задержать дыхание, сильно-сильно, и в конце концов выдохнуть, выдохнуть и обмякнуть. Как только я перестала этого бояться, с мертвыми мне стало хорошо. Мирно, покойно, потому что оставшееся в могиле никак не связано с душой или страданием. «Спокойно, как в могиле» – не просто поговорка. Но я забыла, что есть рядом мертвый и не под землей.
|
|
Моя сила коснулась Реквиема. Она не должна была его заметить, однако заметила. Прохладный не-ветер обвился вокруг него, как руки давно ушедшей любовницы. Никогда я не чувствовала подобного. Впервые я поняла, что моя власть – власть над всеми мертвыми, а нежить все же мертва. Я всегда думала, и мне так говорили, что вампиры убивают некромантов из страха, что те возьмут их под контроль, но в этот миг я поняла, что это еще не вся правда. Как будто дверь открылась во мне, в комнату, о которой я даже не знала. И в этой метафизической комнате что-то было. Оно не имело формы, доступной глазу, ни тяжести, ни осязаемости, но оно было, было настоящее, и это была я, что-то от меня. «Уровень силы», как назвали это Байрон и Реквием, но и это было не так. Уровень – вещь статическая, она не растет и не меняется. А эта штука статичной не была.
Она стала раздуваться в мою сторону, и будь это реальная комната в реальном доме, этот дом бы взорвался. Оно бы рванулось наружу с грохотом в вихре дерева, стекла и металла, и ничего не осталось бы в этом метафизическом дворе, в эпицентре непонятного взрыва.
Это было во мне, и потому не могло в меня врезаться, это было глупо, но именно так оно и поступило. Оно врезалось в меня, и на миг я ослепла, оглохла, перестала ощущать тело, превратилась в ничто. Осталась только необузданность этой силы.
Я пришла в себя под голос Грэхема:
– Анита, Анита! Ты слышишь меня? Анита!
Я почувствовала, что он поддерживает меня, что мы стоим на могиле. Я ощущала эту могилу, лежащего внизу Эдвина Алонсо Германа. Мне надо было только произнести его имя.
– Что-то здесь не так, Реквием.
– Да, – сказал он, и этого одного слова хватило. Я открыла глаза и увидела склонившегося надо мной вампира.
– Она пришла в себя, – сказал Грэхем и попытался меня посадить, но я протянула руку к Реквиему.
Вампир потянулся ко мне, я к нему. Грэхем помог, приподнял меня, но сейчас для меня его здесь не было. Мое дело – мертвые, а Грэхем слишком теплый. Мне хотелось крови медленной и густой, и она протягивала мне руку.
Пальцы Реквиема коснулись моих, сила внутри меня успокоилась – будто мир дрожал, а теперь перестал. В этой внезапной тишине я взяла его руку, и пульса в ладони не было. Не билась, отвлекая мои чувства, кровь. Реквием моргал, губы его двигались, но он не дышал. Он был тих. Мертв. Он был мой.
И он поднял меня на ноги, и мы стояли у подножия могилы, рука в руке. Я смотрела в его лицо, в бирюзовое пламя глаз, но не я втянулась в его глаза. Это он упал в мои, и я знала, потому что передо мной мелькнули его мысли, что мои глаза для него были черными озерами, где мерцали звезды. Так смотрели мои глаза, когда Обсидиановая Бабочка, вампирша, считавшая себя ацтекской богиней, показала мне немного своей силы. А сильна она была настолько, что никто не пытался оспаривать ее божественность. Есть вещи, ради которых не стоит драться. Силу, которой я научилась от нее, я использовала только дважды, и оба раза мои глаза наполнялись звездами.
Ночь вдруг стала не такой темной. Я видела детали, цвета, которых никогда не видели прежде мои глаза. Рубашка Реквиема стала такой зеленой, что светилась, как его глаза. Все изображения стали необычайно резкими, и это было не только зрение. И рука Реквиема в моей была тяжелее, чем должна была быть, важнее, чем должна была быть, будто я ощущала каждый завиток узора пальцев, как шелковые полоски. В таком состоянии заняться любовью – это либо получить самое невероятное наслаждение, либо сойти с ума.
Я помнила эту силу, но не она сейчас была мне нужна. Я увидела еще одно ощущение Реквиема, слабую вспышку страха, почти тут же успокоенную, потому что я прикасалась к нему и не хотела, чтобы он боялся. Звезды в моих глазах утонули в потоке пламени, черного пламени, карего в середине, будто пылало дерево, и оно же было пожиравшим его пламенем.
Глаза у меня на миг стали такими, какими были бы, будь я вампиром. Их наполнила тьма, темный карий свет, темный почти до черноты. И эти глаза я обратила к могиле, и Грэхем увидел их.
– Бог ты мой! – шепнул он.
– Сойди с могилы, Грэхем.
Голос был почти мой собственный.
Он только сидел на земле, таращась на меня.
– Шевелись, Грэхем! Тебе не понравится, если ты еще здесь будешь, когда я закончу.
Он кое-как поднялся на ноги и отошел, пока я не сказала:
– Достаточно.
Он остался стоять вблизи, широко раскрыв глаза, и запах страха исходил от его кожи, но он не побежал, не попытался отойти подальше. Смелый парень.
Я опустилась на твердую землю и потянула за собой Реквиема. Он опустился на колени позади меня, не снимая рук с моих плеч. Был он за мной как большая сплошная стена спокойной силы. Я знала, что усиливаю мощь Жан-Клода, когда мы с ним рядом, но никогда не бывало со мной такого. Не триумвират силы был между мной и Реквиемом, а просто он был из вампиров Жан-Клода, а потому в некотором смысле принадлежал мне. Мне призывать его, мне его использовать, мне его вознаграждать.
Я нагнулась так, что руки коснулись земли, и ощутила мертвеца под собой. Как будто земля стала водой, и я знала, что кто-то подо мной тонет, и надо протянуть ему руки и спасти.
– Эдвин Алонсо Герман, услышь меня, – сказала я шепотом и ощутила, как заворочался он подо мной, как потревоженный во сне спящий. – Эдвин Алонсо Герман, я призываю тебя из могилы твоей.
Кости его выросли, выпрямились, плоть облекла их. Как будто набиваешь заново разорванную соломенную куклу. Он восстанавливался, и это было просто, слишком просто. Сила хлынула наружу, ища новой могилы, но та часть моего сознания, которая еще оставалась мною, знала, что будет. А будет не просто еще одна могила. Я знала в этот миг, что могу поднять кладбище. Все кладбище. Без кровавой жертвы, не зарезав и курицы, тем более козы. Ничем не пользуясь, только той силой, что шла через меня и через вампира у меня за спиной. Потому что сила просится в дело. Она хочет помочь, помочь мне вызвать их всех из могил, к свету звезд, и наполнить... жизнью. Так приятно будет поднять их всех, так хорошо...
Я встряхнула головой, подавляя искушение. Борясь с собой, чтобы не расползтись сладкой густотой по могилам. Чтобы удержать в себе остатки того, что я есть. Но мне нужна была помощь. Я вспомнила Жан-Клода, но это было не то. Мне надо вспомнить, что я связана не только с мертвыми. Я живая.
И я потянулась к третьему нашего триумвирата. К Ричарду. Он посмотрел на меня, будто я возникла из воздуха над ним за семейным столом. Я увидела его отца, точь-в-точь постаревший Ричард, и почти всех его братьев. Они сидели за столом, передавая друг другу синюю миску. Шарлотта, его мать, выходила из кухни. Она была все еще примерно моего роста, с медовыми светлыми волосами, одновременно миниатюрная и фигуристая. Если не считать цвета волос и кожи, Шарлотта даже напоминала мне меня. Не без причины почти все братья Зееманы выбирали миниатюрных и сильных женщин. Шарлотта несла большое блюдо, улыбаясь и болтая со своими домашними. Я не слышала ее слов, и вообще никаких звуков этой радостной семейной сцены. Они были все так счастливы, так прекрасны. Нет, это не надо переносить сюда.
Я хотела удалиться, и голос Ричарда зазвучал у меня в голове:
– Анита, подожди, подожди, пожалуйста!
Извинившись, он встал из-за стола и вышел через большую гостиную на веранду, по ступеням, пока его взгляд не увидел то же небо, что было сейчас надо мной. Когда он посмотрел вверх, на меня, он будто почувствовал что-то необычное, потому что сказал:
– Боже мой, Анита, что случилось? Мне приходилось ощущать твою силу, но не так, как сейчас.
Я не настолько владела собой, чтобы говорить мысленно, и Реквиему предстояло услышать половину разговора, но мне было не до того.
– Вампиры твердят, что мы вышли на новый уровень силы.
Он обнял себя за голые руки, торчащие из рукавов футболки – не стал терять времени, чтобы взять куртку.
– Как будто вся ночь дышит твоей силой. Что я могу сделать?
– Напомни мне, что я не мертвая. Напомни, что мои корни – это создания, у которых бьется сердце.
– Чем же это поможет?
Я чуть не заорала на него с досады:
– Да Господи, Ричард, помоги, когда просят помочь! Если ты этого не сделаешь, мне даже подумать страшно, что я подниму сегодня на этом кладбище!
Он кивнул.
– Прости, Анита. Прости, я виноват.
Он посмотрел вниз – я знала этот жест. Он думал, или собирался с силами для чего-то. Обычно для чего-то такого, чего ему делать не хотелось. Но сегодня у меня не было времени думать о Ричардовых заморочках, меня слишком пугала сила, пульсирующая в земле вокруг меня. Холодный пульс, который грозил охватить все могилы. Я знала, что сегодня могу поднять этакую гниющую армию зомби, как в кино очень любят показывать, что обычно к реальной некромантии отношения не имеет.
Ричард обернулся к дому и сказал:
– Мам, все в порядке. Просто мне нужно немного побыть одному. Посмотри, чтобы никто из дому не выходил. – Он послушал и покачал головой: – Нет, мам, полнолуние еще не близко.
Он вышел на открытое место, подальше от света окон, и опустил щиты – метафизические стены, которые держат его зверя в клетке и позволяют ему сойти за человека. Недвижный воздух был напитан тысячью ароматов: зрелость яблок в саду за домом, зеленое одеяло густой травы, деревья, резкий запах амбрового дерева, мягкий аромат березы, сладковатая гниль тополя и над всем этим – сухая благодать опавших листьев повсюду вокруг. Потом пришли звуки. Последние сверчки, допевающие в этом году свою жалобную песню. Другие лесные насекомые, тоже поющие в последние дни перед холодами. Поднялся ветер, затрещали, застонали деревья вокруг дома. Большой дуб у дорожки взмахнул ветвями на фоне звезд, и Ричард поднял глаза посмотреть на этот неукрощенный ветер. У земли ветер едва дышал, но выше он летел, втягивая в себя голые ветви у верхушек деревьев. Люди, как правило, вверх не смотрят, смотрят животные, потому что они знают, нигде нет истинной безопасности. Им она нужна так же, как нужна нам, но они чуют ее, как не чуем мы.
Ричард подошел к опушке, где начинался лес у западной границы семейной земли. Он коснулся ствола, положил на него ладони, и ствол был шершавым и твердым, с извилинами коры, похожими на туннели. Ричард прижался лицом к этой шершавости с резким пряным запахом, и я поняла, что это амбровое дерево. Ричард посмотрел вверх, в голые ветви, где еще висели крошечные шарики. Он обнял дерево, прижался так крепко, что кора впилась в кожу; он терся щекой о шероховатость коры, будто оставлял пахучую метку, а потом отодвинулся – и бросился бегом в лес. Бежал легко и свободно через лес, мимо деревьев, не на охоту, а ради радости бега.
Через подлесок он проскакивал, будто и не замечая его. Только однажды я это видела – как деревья и кусты радостно перед ним расступаются, отворачиваются, будто зелень – это вода, и он ныряет в ней, бежит, уклоняется, вертится, подставляет себя под ласку ветвей и сучьев, ощущая под ногой живую траву. Эта жизнь не бежала, не пряталась, она вся была живой, живой так, как мало кто из людей может понять.
Ричард бежал, унося меня с собой, как было когда-то в одну давнюю ночь. Тогда он держал меня за руку, и я старалась не отстать от него, понять. Сейчас это выходило без усилий, потому что я была у него в голове, в нем самом. Эта ночь была для него живой в таком смысле, в каком никогда не была для Жан-Клода или для меня. Я – слишком человек, а интерес Жан-Клода к жизни слишком поверхностен. Никто из нас не может ощутить того, что дарит Ричарду его зверь.
Что-то коснулась моей руки, и я отдернулась обратно к могиле. Реквием был по-прежнему за мной, в мертвой неподвижности, но Грэхем стоял на могиле. Он смотрел неуверенно, но нюхал воздух над моей кожей.
– Ты пахнешь деревом и стаей, – сказал он тихо.
Ричард посмотрел на нас:
– Зачем там Грэхем?
– Телохранитель. Жан-Клод боялся, как бы чего не случилось, если со мной никого не будет.
– Ты ему скажи, что ему полагается тебя охранять, а на могиле он этого делать не может.
– Ты должен охранять меня, Грэхем, и отсюда ты этого делать не сможешь.
Когда я это сказала, острый волчий запах вокруг меня сгустился.
Грэхем отреагировал как на удар. Он припал к земле в волчьей позе подчинения.
– Прости, только от тебя так хорошо пахло... я забылся.
– Перестань вилять хвостом и вернись к работе.
Это сказал Ричард, а я повторила.
Грэхем сделал, как ему сказали – перешел снова в режим очень серьезного телохранителя, напряженно глядя в темноту, готовый встретить все, что оттуда появится.
Ричард сделал глубокий вдох, и на меня пахнуло знакомым густым и сладким ароматом лесной чащи. Он бежал милю за милей без малейшего напряжения, не по тем причинам, по которым хорошо мог бы бежать человек, но потому что сама земля помогала бежать, давала силу, радостно привечала его.
Он остановился в глубине леса, расставив ноги, будто уйдя корнями в землю. Я поняла, что Ричард и есть моя почва, мой центр, его радость, его бьющееся сердце, колотящееся в груди после этого удовольствия бега. Я держала связь с ним открытой, ощущала всю полноту запахов и звуков, так от меня далеких. И так я положила руки на могилу, и хотя Реквием стоял за моей спиной вплотную, он не был вполовину так реален, как бьющееся сердце Ричарда за много миль отсюда.
– Эдвин Алонсо Герман, волею, словом и плотью призываю тебя из могилы твоей. Приди, приди же!
Все было совсем по-другому, совсем не так как обычно, и все равно совсем как надо.
Я почувствовала, как заворочался труп, восстанавливаясь, складывая себя как мозаику, как начал он подниматься, всплывая в земле как в воде. Не сосчитать, сколько раз я наблюдала эту картину, но никогда я при этом не сидела на земле. А она вскидывалась и текла, как при землетрясении, пойманном в сеть на несколько футов в глубине. Почва текла у меня под руками как что-то совсем другое, не вода, не ил, но что-то и менее, и более твердое. Не знаю, что подумал Реквием, но он не пытался отодвинуться, оставаясь вплотную у меня за спиной. Его несла вместе со мной эта сила, а он даже не пикнул. Храбрец вампир.
Сквозь шевелящуюся землю протянулись руки навстречу моим, холодные пальцы обернулись вокруг моего тепла. Руки Эдвина Алонзо Германа ухватились за меня, как хватается утопающий, уже отчаявшийся спастись и вдруг нащупавший веревку. Могила выбросила его из земли, как цветок на пружине, но сама сила толчка заставила меня потянуть его на себя, вверх, и Реквием поддержал меня, когда я пошатнулась. Если бы вампира не было со мной на этой зыбкой, вздрагивающей земле, я бы упала. Но Реквием поддержал меня, и я вытянула мертвеца из могилы, вытянула абсолютно целого, неповрежденного, и он встал передо мной, выше меня, и могильная земля осыпалась с безупречного черного костюма, будто только что из-под утюга. Слегка редеющие спереди волосы мертвеца нависали густой бахромой над ушами и на затылке, короткие бачки соединялись с таким же густыми усами. Плотный, почти жирный, что было тогда в моде у богатых. Когда Эдвин Алонсо умер, тощими были только нищие, только у них был голодный вид.
Я почувствовала Ричарда, стоящего у небольшого ручейка. Воздух стал прохладнее за время его мелодичного бега, и пульс у Ричарда стал замедляться, легкая испарина просыхала на коже. Он не боялся, не ужасался. Он просто стоял, потверже расставив ноги, успокаивая меня пульсом, ритмом своего тела, густым мускусным запахом волка ощущался в осеннем воздухе.
Я глядела на зомби, и даже мне моя работа показалась чертовски хорошо сделанной. С достаточно большой кровавой жертвой я могла бы поднять зомби, живого на вид, или близко к тому, но этот – этот был совершенен. Кожа здоровая, неповрежденная, блестит под звездами. Неясная улыбка на лице, а одежда – как будто только что надета. Даже туфли безупречны и начищены до блеска. Руки, прижатые к моим, прохладны, но не ощущаются мертвыми. Он не дышал, но на взгляд, на ощупь казался скорее живым, чем мертвым И это беспокоило. Я знала, что сегодня здесь было много силы, и я всю ее послала в эту одну могилу, так что, наверное, нормально, что он так хорошо выглядит, но на миг, глядя в это пухлое улыбающееся лицо, я испугалась. Испугалась, что сделала больше того, за что мне заплачено. Но потом, подняв взгляд до его глаз, я успокоилась. Глаза нормальные, не запавшие, идеальные на вид, сероватые при свете звезд, – днем, наверное, были бы синие, но никого за ними не было. Пустые, ждущие глаза. И я знала, чего эти пустые глаза ждут.
Я отняла левую руку у зомби, и он не мешал – пальцы его разжались. Отведя руку назад до уровня плеча, я сказала вампиру:
– Сними повязку.
Он одну руку оставил у меня на плече, но другой снял пластырь с моей раны.
– Сними совсем.
Он оторвал повязку. Я не удержалась и вздрогнула от боли.
– Что ты хочешь сделать? – спросил Ричард у меня в голове.
– Ему нужна кровь, чтобы он мог говорить. Я не убила никакое животное, другой крови у меня нет.
Он ничего не сказал, но пульс его забился чаще.
Я поднесла запястье к стоящему передо мной телу; оно было чуть выше меня ростом. Что-то мелькнуло в этих светлых глазах, что-то такое, что я видала и раньше у хорошо сохранившихся зомби. Как будто через него что-то прошло, сверкнуло в глазах, будто какая-то темная тварь, ждущая возможности захватить тело и жить в нем. Что-то не столь уж злое, но совершенно, совершенно не доброе. Тут же лицо с бакенбардами повернулось к моей руке, понюхало воздух, и как только учуяло кровь, чужое в этих глазах исчезло. Прогнано было обещанием того, что так ценят все мертвые – кусочка живого.
Зомби схватил меня за руку двумя руками и присосался страстно, как в поцелуе к любимому существу. От силы нажима на рану стало больно, и я судорожно втянула в себя воздух. Но я знала, что меня ждет, потому что мне приходилось кормить зомби своей кровью. Не слишком часто, но достаточно.
Рот сомкнулся на ране, достаточно широкий, чтобы охватить ее целиком, чтобы всадить зубы в рваные края, зажевать. Я тихо вскрикнула, потому что не могла сдержаться. Обычно рот зомби не ощущается так реально. Сейчас, если бы не холод губ, я не могла бы отличить зомби от живого человека. Отличная была работа, без сучка и задоринки, даже там, где не видно, а можно определить лишь на ощупь.
Ричард прыгнул через ручей, попав ногой на край, и тут же побежал, не совсем ровно. Он бежал по другому берегу вместе с ночью, деревьями, запахами.
Рот Эдвина Алонсо Германа сомкнулся у меня на руке и стал сосать. Рана зажила сильнее, чем я думала, потому что добраться до крови ему было трудно – пришлось крепко сдавить мне руку. Это было больно, по-настоящему больно. Да, я в некоторых ситуациях люблю, чтобы меня кусали, но сейчас совсем не то. А что бывает приятно в сексе, чертовски больно в других случаях.
Ричард бежал уже вовсю. Я до того думала, что он бежит быстро, но это он только баловался. Теперь он бежал. Бежал так, что ветви его хлестали, земля не держала его и расступалась как вода. Он бежал, бежал, бежал... от самого себя. Ярко мелькнули мысли у него в голове. Ощущение зубов у меня на коже, настойчивого этого рта возбудило его. И его, и его зверя. Он мог бы принять зверя, если бы дело касалось только пищи, но это было не так. Смесь человека и зверя стирала различия между едой и сексом. Размывала все границы, о существовании которых Ричард даже не подозревал, не то что не собирался их переходить.
Он бежал, оскользаясь на листьях, падал и снова поднимался, бросаясь в бег, пока тело еще не успевало заметить, что падало. Только сейчас я вспомнила о его раненом плече, и как только возникла эта мысль, я увидела, как он перекинулся – ненадолго, и тут же исцелился. Настолько он был сильнее, чем хотел быть.
Зомби упал на колени, будто вкус моей крови было таким изысканным, какого он еще не знал. Он бережно держал мою руку возле своего рта, язык его блуждал по ране.
Я резко выдохнула:
– А, черт!
– Больно? – тихо спросил Реквием.
Я покачала головой. Больно, но дело не в этом. Дело в том, что обычно в этот момент зомби начинают сосать медленнее. Этот же все еще сосал быстро и сильно, как проголодавшийся младенец. Конечно, я никогда еще не поднимала столь давно умершего без принесения жертвы. Может быть, в этом различие? Очень хотелось надеяться, потому что все остальное могло значить только очень плохое.
Он дернул ртом, как собака, зажавшая кость, и я удержала крик. Дело было не в том, что больно – слишком высок был энтузиазм у этого зомби.
– Эдвин, прекрати сосать.
Мой голос звучал ясно, но он не обратил внимания. Плохо. Я облизала внезапно пересохшие губы.
– Он достаточно выпил. Помоги мне его отцепить, – сказала я тихо. Не надо пугать клиентов, не надо им давать понять, что дело плохо.
Ричард снова упал, поскользнулся на осенних листьях, налетел внезапно на дерево, резко и больно. Он поднял глаза, и я увидела их, широко раскрытые, карие, и поняла, от чего он бежит. Он хотел стоять здесь на коленях, хотел лизать мне рану, ощущать вкус моей крови, расширить рану острыми зубами. И эта мысль не просто его заводила, она делала это за него. Просто делала. То, чего он хотел в темных, глубоких уголках души, давало совершенно новое значение словам «оральный секс».
Он ждал, что я ужаснусь, но этого не было. Если кто и может устоять против соблазна сделать что-то очень плохое, то это Ричард. Я доверяла его умению держать себя в руках – не всегда его выдержке, но самоконтролю – верила без сомнения. Я шепнула:
– То, что тебе чего-то хочется, еще не значит, что ты это сделаешь, и даже что должен это сделать. Ты человек, Ричард, у тебя есть ум и воля. Ты больше, чем твой зверь.
– Ты не понимаешь, – сказал он, и я поняла, что он случайно сделал.
– Ты ощущаешь, что делает зомби?
Он отвернулся от меня, пряча лицо, поднялся и побежал снова. Выбежал из леса на мощеную дорогу, через нее, раньше, чем кто-нибудь понял, что высветили фары. Быстрее, быстрее, бегом, бегом! Бегом – но то, от чего он бежал, не отпускало его, и убежать он не мог. Как бы далеко, как бы быстро ни бежал он, он всегда останется с собой. Как убежать от монстра, если этот монстр – ты и есть?
– Ричард, заставь зомби отпустить меня.
– Я не знаю как!
И он бросился сквозь деревья, но уже в настроении не дружелюбном и не радостном.
Зомби сильно укусил меня, и, черт побери, это было больно.
– Реквием, убери его от меня.
Вампир обошел меня вокруг, взялся за вцепившиеся в меня лицо и руки, но зомби, когда ухватится, так уж намертво. Мне случалось отдирать от людей зомби, вышедших из-под контроля, и иногда их приходится отрывать в буквальном смысле слова по частям. Даже у человека зубы могут перегрызть вену или артерию. Я хотела убрать от себя этого зомби.
Реквием попытался его оторвать, потом поднял на меня глаза:
– Я могу его разорвать на части, но не могу от тебя отцепить.
Я глянула в сторону вервольфа, отлично строившего из себя телохранителя, и подозвала его жестом. Он подошел с серьезным лицом, руки за спиной, будто не доверял себе, если еще раз до меня дотронется. Запах волка и леса от меня, или просто свежая кровь? Не хочешь знать – не спрашивай. Я не хотела.
Зомби сунул в рану язык, будто старался усилить ток крови. От боли и неожиданности я вскрикнула, чуть-чуть, но достаточно, чтобы заработать вопрос от одного из адвокатов:
– У вас все нормально, миз Блейк?
– Да-да, – отозвалась я, – да-да.
Если поднятый из могилы зомби начинает тебя жрать, сообщать об этом клиентам не полагается. Мать, мать и еще раз мать!
Напрягая все свои силы, Грэхем сумел оторвать от меня один палец, но этот палец приходилось держать, чтобы он тут же не вернулся на место.
– Не должен он быть так силен!
– А тебе приходилось когда-нибудь драться с зомби? – спросила я.
Он посмотрел на меня расширенными глазами:
– Если они все такие здоровые, так слава богу, что нет.
– Не только это. Они еще и боли не чувствуют.
– Анита, я могу оторвать ему пальцы, – сказал Реквием, – или сломать челюсть, но помимо этих крайностей, других предложений у меня нет.
Это еще ничего, хуже, что и у меня их не было. Зомби сжимал зубы все сильнее, и я знала, что еще чуть-чуть – он доберется до крупного сосуда. Зубы уходили все глубже мало-помалу, очень медленно, но в конце концов что-нибудь натворят, а что случится, когда ему в рот хлынет свежая кровь, мне даже гадать не хотелось. Я видела, что плотоядный зомби может сделать с человеком. Я не совсем человек, но оторванная рука у меня не отрастет обратно.