Ворден говорил низким и хрипловатым голосом и то и дело запинался. И тут я впервые испугался, что очутился в гостях у безумца.
— Когда звезды займут предсказанное положение, тогда Дагон поведет своих прислужников к склепу, где заживо замурован Тот, перед которым даже Дагон ничто и менее чем ничто, и тогда они разрушат печать, сковывающую Его, и Он воздвигнется в величии и будет сеять ужас, и отворит космические врата невыразимо страшным и невозможно жутким тварям, что таятся снаружи. Ктулху! Великий Ктулху! Посмотрите сюда, сюда! Вот слова Дэшвуда Морли, он как раз пишет о возвращении великого Бога-Первосвященника…
Я уставился в абзац, на который он показывал, — одно из тех самых «исправлений», что Морли внес в старинную рукопись де Ласи. Слова хозяина дома настолько ошеломили меня, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и вникнуть в смысл этих безумных слов:
«Он знает Их лишь гадательно, однако ж Его бремя есть бремя наилучшее и наиважнейшее, ибо когда звезды встанут, как предсказано, и времена меж времен станут как те, что были, и те, что есть, и те, что будут, тогда Он пробудится ото сна, и печать, сковывающая его, будет снята, и тогда Глубинные станут едиными со своим Хозяином, и Те, что снаружи, станут снова свободны и войдут в Царство, им предназначенное. За днем идет ночь, а за ночью день. Иа! Их день будет вашей ночью. Ныне Они спят, но где вы сейчас пребываете, Они пребывали, и где вы сейчас имеете жилище, Они придут и водворятся и не будут более спать».
— Век за веком, — Ворден говорил почти шепотом, до того он был возбужден, — Ктулху спал под Печатью Древних, далеко и глубоко в океане, спал и видел отвратительные сны, однако се — звезды готовы встать в правильное положение, предначертанное от века, и бог тревожится во сне. Но Глубинные не сидели праздно — нет! Они готовились к его возвращению! Помяните мое слово — готовились и приуготавливали его!
|
|
И старик нервно сглотнул и беспокойно посмотрел по сторонам. А потом взял себя в руки — хотя я видел, что веко на левом выпученном глазу подергивается, словно бы в тике.
— Ведовство, о да, мы с вами говорили о ведовстве и о ведьмах, однако же здесь, в Рэбли, поклоняются дьяволу страшнее того, что грезился этому глупцу Иакову! А Глубинные вообще должны считаться параллельной человечеству ветвью млекопитающих. Веками, веками наши моряки рассказывали, что в море обитают разумные существа. Да не может того быть! — восклицали скептики. Русалки, отмахивались другие. Русалки — подумать только! Русалки! Знали бы они. Глубинные, чтоб вы знали, вступали в браки с представителями рода человеческого!
— Но, сэр, это же просто не может быть! — вскричал я. — Это… это просто абсурдно! Это же чистой воды суеверия!
— О нет, мой юный друг, — мягко возразил он. — Это истинная правда. Правда! И подобное происходило во многих краях — и на островах теплых южных, морей, и в странах цивилизованного мира. В Англии, в частности, такие союзы заключались и в Гейтс-Куэй, и в Вайверне, и здесь. Ха! Да, сэр! Прямо тут, в Рэбли!
Он пытался подняться на ноги, а с лица градом катился пот, а левое веко дергалось сильнее прежнего. Покрытая испариной жесткая кожа теперь казалась и вовсе чешуйчатой, глаза едва не вылезали из орбит. Я был настолько потрясен услышанным, что не посмел перебить его, и Ворден продолжил, запинаясь, бормотать:
|
|
— Давно это было… ооо, как давно, в начале семнадцатого века, сказано в книгах! Здешние обитатели не помнят дат, зато у них крепкая память на события, да! Существо, что Иавис Мартир привез из Индонезии, существо, что он нарек своей женою. А почему, почему детей моряка никто не видел с тех пор, как они достигли совершеннолетия?.. Да, да, с тех самых пор, должен я вам сказать, все стало приходить в упадок… Да, да, этот город ранее был важным центром морской торговли, главный город округа, шутка ли сказать! И где теперь его былая слава? Исчезла, улетучилась, утекла — с приходом чужаков! И здешние обитатели перешли на рыбу. Такую рыбу вы не достанете ни в Мальдоне, ни в Лустофте, уж будьте покойны! Но мы рыбу не продаем, мы ее едим! И не привечаем чужих. Ха! А вы-то, вы-то сами знаете, почему местные с болот предпочитают держаться от Рэбли в стороне? Уже сколько столетий как не ладят с нами! А знаете, что вершится в Храме Дагона, в то время как церковь здесь вечно стоит пустая? А я знаю. И почему, как вы думаете, жители города не очень-то походят на людей?
Старик пошатнулся и едва не упал — его безумная тирада, похоже, совершенно его измотала. Я понял, что оказался один на один с безумцем во тьме зимней ночи, и задрожал от страха. Ворден заметил мое состояние и мрачно ухмыльнулся.
— Посмотрите же на меня! — приказал он. — Посмотрите! Разве я — не живое доказательство существования преисподней? О, Дагон! Отчего ты оставил нас так надолго! Зачем мучаешь меня, ведь так или иначе скоро настанет мое время уйти под воду к братьям, готовящим твое пришествие!
|
|
Его сотрясли неостановимые рыдания: Ворден всхлипывал, из выпученных глаз потекли слезы, а узкие плечи задрожали. Бедняга был совершенно безумен! Совершенно, полностью, неизлечимо безумен!
Когда же он заметил выражение моего лица, его собственное исказилось от гнева.
— Ах так! Вы мне не верите! — закричал он. — Ха! Сейчас я вам покажу! Некогда и мне было чем гордиться! Я вам покажу! С чего бы это, как вы думаете, на моей почтенной голове растет столько волос, а бороды нету? А? Так смотри же, неверующий, и уверуй!
И тут мне внезапно, неотвратимо и кошмарно быстро открылось доказательство совершенного безумия — нет, не хозяина дома, а устройства мироздания. Мы живем словно бы в тумане, и когда он поднимается — пусть и на миг, нашим взглядам открывается кромешный ужас. Когда я увидел то, что увидел, я в страхе и отвращении выскочил прочь из этого населенного призраками дома, побежал прочь из этого выморочного города! Я бежал, спотыкаясь и оступаясь, бежал прочь из Рэбли, пока не достиг предместий Мальдона, и тогда я упал на землю, обессиленный, и пролежал под живой изгородью до рассвета. А потом я вскочил в первый же поезд, уходящий на Лондон. Назад, назад в Лондон, к спокойствию и безопасности! И даже сейчас я не могу без содрогания вспоминать то существо — оно упало на пол и забилось, постанывая, словно в припадке. Ибо в том доме на Мюррел-Хилл я увидел вот что.
Элайя Ворден возложил себе на голову свою перепончатую лапу и поднял белоснежный парик, дотоле великодушно укрывавший от моих глаз… о боже… что я увидел… А он все бормотал: «О, когда-то я тоже имел, чем гордиться, и был вполне человеком, да…» И я увидел, что серую, безволосую кожу его головы сплошь покрывали жесткие, рыбовидные чешуи, а за и под маленькими ушами раскрывались, и сжимались, и дышали щели, что могли быть — и скорее всего являлись — жабрами…
Дональд Р. Бурлесон
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
В ночь, подобную этой, место, куда я направлялся, выглядело поистине жутко. Сердце мое усиленно забилось — как при виде залитого призрачным светом луны пейзажа, так и от осознания важности и мрачной своевременности предстоящей мне миссии. Я шел на кладбище Прескотт-Вилледж — а это, чтоб вы знали, один из самых старинных и малоизвестных погостов в Новой Англии. Ни один вурдалак, коего природа одарила чувствительной к прекрасному натурой, не останется равнодушным к его красотам. Судите сами: на кладбище ведет полузаброшенная, изрытая колеями дорога, на задах, за каменной оградой, медленно и склизко течет заросшая речка с холодной и темной водой, а с трех других сторон к кладбищу подступает невозделанная каменистая пустошь.
Но и это еще не все! Сердце любого вурдалака сразу же исполнится восторга, если я скажу, что от выходящих на дорогу ворот и покосившейся хибарки ночного сторожа погост тянулся все дальше и дальше вглубь, перекатываясь темными, покрытыми редкой травкой склонами холмов, аккуратно утыканных надгробиями. И если первые могильные камни указывали на места сравнительно недавних захоронений, то далее надгробия становились все старше, и следов, оставленных временем и непогодой, на них все прибавлялось и прибавлялось, и наконец в самом темном углу сгрудились темные покосившиеся камни со старинными надписями и мрачноватыми изваяниями, отмечающие места вечного упокоения основателей сего достославного поселения.
Тот уголок более всего был мил моему сердцу, в особенности при пасмурной погоде, когда над надгробиями полоскались ветвями плакучие ивы, а мягкий ветерок нежно и с тихим шелестом перебирал листву. Однако если абстрагироваться от эстетических соображений, новейшая часть сего не слишком большого некрополя привлекала меня в более практическом плане — ибо, конечно, под теми стародавними могилами с надписями, выбитыми еще в восемнадцатом веке, не оставалось уже ничего, за что деятельный и голодный вурдалак мог бы укусить. А вот ближайшие к воротам новые захоронения уже неоднократно осквернялись — как мной лично, так и братьями со схожими гастрономическими увлечениями.
Поводом для прихода послужила безвременная кончина одного из ночных охотников, профессионального осквернителя могил. Уцелевшие братья — и я в их числе — пришли сюда в эту особую ночь для особого празднества. А поскольку все мы были вурдалаки, объединенные святотатственными узами ужасного родства, взаимопонимание между нами доходило до того, что никто не назначал и не обсуждал дату встречи и торжественного сбора — мы просто знали, что она состоится сегодня. Нас никто не видел, но мы пришли.
В полной темноте человеческий глаз мог бы различить лишь подпрыгивающий и подрагивающий огонек фонаря в руке почтеннейшего ночного сторожа, который старательно обходил могилы, шаркая по дорожкам между ними, и то и дело прикладывался к бутылке, которую, как мы знали, он никогда далеко не убирал. Мы наблюдали за ним с горьким и тихим весельем, затаившись до времени в укрытиях потемнее — кто-то за огромным корявым дубом, кто-то за особенно высоким надгробием, а кто-то и в тени могильного холма. Мест, где можно спрятаться, на кладбище хватало. Когда фонарь проплывал особенно близко, мы поджимались поглубже в тень и продолжали безмолвно наблюдать за обходом — мы не пошевелились даже тогда, когда пошатывающийся смертный пробрел рядом с могилой, интерес к которой столь настоятельно призвал нас на встречу.
В могиле покоился Роули Эймс, коего все участники полуночных оргий и вкушатели запретных удовольствий прекрасно знали и почитали. Роули Эймс! Да, его артистизм и глубокие познания в искусстве вурдалачества снискали ему заслуженные славу и уважение. Да что там, его просто боготворили! Он был наш Мастер, и всякий юный некрофаг почел бы за честь учиться необходимым навыкам под руководством этого вдохновляющего примером и окрыленного собственной музой ночного ходока, наблюдая за каждым его шагом и подражая его гениальной способности абсолютно точно выбрать подходящее время и место для нападения, а потом в восхищении созерцать, как он эксгумирует тщательно отобранный объект из укрывающей его плоть земли и проводит следующий час за трудолюбивым расчленением и затем угрызанием, покусанием и выкусыванием, да так элегантно и преаппетитно, что ты понимаешь — да, перед тобой настоящий знаток своего дела.
Я сам многому научился у сего мужа, и я пришел сюда этой ночью, как и другие мои коллеги, воздать покойному последние почести — не скучными надгробными речами, как мы это сделали на его вполне условных похоронах несколько недель тому назад, а подлинно последним, особым жестом уважения. Мы все с самого начала сознавали, что единственный способ отплатить доброму малому Роули Эймсу за годы ученичества и наставничества — это собраться у его могилы для подлинного празднества, которое заключалось бы в поедании его собственного тела, столь долго насыщаемого другими телами в разной стадии разложения.
Конечно, то был бы акт, исполненный символического значения, на собрании присутствовали бы двенадцать членов нашего маленького трупоедского клуба, изначально состоявшего из тринадцати гурманов — однако наш прежний лидер, увы, покинул наш тесный круг; и, конечно, каждому из нас в его теле, в особенности в том виде, в каком его опустили в могилу — а именно, после тяжелой и продолжительной болезни, — досталось бы плоти буквально на один укус — однако и одного кусочка было бы довольно, ибо мы полагали, что он бы желал, чтобы ученики именно таким образом почтили бы его память. И мы прождали, по общему согласию, несколько недель, дабы тело должным образом разложилось, и вот теперь час настал. Как говаривал гастроном Брилья-Саварен, лишь «человек умный и рассудительный знает, как и когда начинать трапезу».
Я ждал — с некоторым понятным нетерпением — и наблюдал из укрытия, как, понятное дело, ждали и наблюдали другие. Наконец шаркающий лампадоносец завершил обход и уплелся к себе в ветхую хибару близ главных ворот. Вскоре он провалился в крепко настоянный на винных парах сон, и мы вышли из тени для совершения дела, ради которого здесь собрались.
Под бледной луной мы собрались у могилы Роули Эймса и молча обменялись понимающими взглядами. Могилу ему вырыли, конечно, не в том чудном уголке, столь милом нашему чувству прекрасного, а в новой части кладбища — аккурат посреди посмертных обиталищ объектов его гастрономического внимания. Хм, а ведь это можно счесть любопытной гримасой судьбы: могилы по обе стороны от его надгробия он сам некогда старательно, что называется, руками и зубами, осквернил. А теперь пришла и его очередь — ибо над могилой стояли мы.
Ах, словами не передать, с каким увлечением, благоговением и предвкушением разбрасывали мы подлую гадкую землю, как самозабвенно рылись, лишь изредка посматривая, не подглядывает ли кто за нами, или время от времени обводя уважительным взглядом вполне ужасный, чрезвычайно подходящий для нашего дела окружающий пейзаж — в небе стоит бледная луна, ивы судорожно царапают ветками по замшелым надгробиям… Мы уже захлебывались слюной, а челюсти уже сами собой двигались, словно вгрызаясь в вожделенную, добытую из-под земли плоть. Мы отчаянно быстро вскрывали гроб, а мысли мои были об одном — какое же искреннее уважение я питаю к Мастеру. Впрочем, по правде говоря, это было не все: меня, конечно, повергала в экстаз сама мысль, что сейчас я отведаю плоти того, кто сам несчетное количество раз питался выдранной из гробов добычей стервятников. И так, погруженный в сладостные мечты, я наткнулся вымазанной в липкой земле рукой на нечто твердое и понял — праздник вот-вот начнется!
Постанывая и тяжело дыша от усилий, мы выволокли гроб на ровную землю и собрались в круг — все смотрели тревожно и с любопытством. Вот, под этой жуткой, ущербной луной, посреди безлюдного кладбища, под колышемыми ночным ветром ветвями собрались мы — его ученики, чтобы причаститься его тела и так выразить свое восхищение Мастером. Мы прошептали приличествующие такому торжественному случаю кощунственные молитвы и, благословясь, вскрыли гроб.
Некоторое время мы смотрели внутрь, ничего не понимая. Благодаря какому-то немыслимому капризу природы Роули Эймс оставался живым! Он был — жив! По крайней мере, он шевелился и дергался — но как-то резковато, словно в агонии. Что же получается, он умирал вторично?
Однако не по этой причине мы бросились в стороны от гроба, охваченные отвращением и растерянностью — нет, совсем не потому, что он странным образом обрел способность двигаться, и даже не потому, что он разразился злым, саркастическим смехом, едва завидев наши нависшие над гробом лица. Мы, напротив, как раз были бы весьма рады приветствовать столь неожиданно вернувшегося в мир живых Мастера — и уже точно бы не улепетнули прочь в ночную тьму, оставив его лежать в одиночестве у могилы в том виде, который на следующее утро подробно описал морщащийся от отвращения репортер.
Нет. Нас потрясло и обескуражило то, что закоренелый вурдалак Роули Эймс лежал в гробу с отвратительно разбухшим брюхом и полностью обглоданным телом — причем обглоданным самым мерзким образом — до костей и облепленных могильными червями сухожилий. Этот поганец не стал ждать так долго, как мы, и, немыслимо изогнувшись и чуть ли не завязавшись в своем гробу узлом, взял и обожрал собственный разложившийся труп.
Дэвид Кауфман
ЦЕРКОВЬ В ГАРЛОКС-БЕНДЕ
Выше Скрантона река Сускеханна становится уже и извилистей, а окрестности ее гораздо живописней здесь, когда она закладывает петли, вытекая из Нью-Йорка, чем в южной ее части, где она течет плавно и величественно. Причем течет она по краям настолько отсталым — и это несмотря на то, что штат этот по праву считается густонаселенным, — что человеку, путешествующему в холмах Северной или Центральной Пенсильвании, нелегко набрести на дюжину или более городков, состоящих из от силы двадцати домиков, ну и магазина и, может быть, церкви — городков, кои время и прогресс, похоже, совсем позабыли. А люди, в них обитающие, не то чтобы недружелюбны — нет, они просто неохотно привечают чужаков, да и не особо интересуются тем, что происходит в остальном мире.
Вот по течению от Водоворота Скиннера стоял как раз такой городок — Гарлокс-Бенд. Я вырос на ферме всего лишь в нескольких милях ниже по течению, и мои первые воспоминания о нем ленивы и медлительны, словно напоены летним зноем над зелеными холмами. Сейчас это, конечно, выморочное место — просто скопище ветхих и нуждающихся в ремонте строений, некоторые из которых уже угрожающе покосились. Гнилое дерево на прогнившем фундаменте, одним словом. Но во времена моего детства то был процветающий город — во всяком случае, по меркам такого захолустья, как наше, в нем просто кипела жизнь.
А все из-за реки. Из-за реки и твари, что поселилась в реке, душа покинула город, а с ней ушли и люди. Они уезжали — просто уезжали, ничего не объясняя. Одна семья, затем другая, потом две сразу — а потом они все уехали. И город так и остался стоять — пустой. Вымерший.
Гарлокс-Бенд стоит прямо на реке — или, лучше сказать, на том месте, где она разливается широким плесом. Мы, со своим типично пенсильванским голландским энтузиазмом, часто называем это место озером, однако это просто очень широкий участок медленного течения — река вырывается из узкой расселины между холмами и постепенно успокаивается, набирает глубину и разливается. А церковь — та и вовсе стоит прямо над водой, в роскошной тени огромного платана. На все это стоило посмотреть, спустившись чуть ниже по течению — на деревья, на сам городок, на церковь и на высокие холмы за ними. Да уж, в те времена к Гарлокс-Бенду можно было привязаться всей душой.
Мы одними из первых съехали оттуда. И хотя разговоров, как водится, было много, нам, детям, так толком ничего и не рассказали. Ни почему съехали, ни что произошло — ничего не сказали. Нет, конечно, что-то там такое уклончиво объясняли, что папа, мол, нашел работу в Харрисбурге и все такое, но я-то точно знал, хоть и никому не говорил, что переезжаем мы совсем по другой причине. За неделю или десять дней дней до отъезда у родителей состоялся серьезный разговор. Особенно нервничал отец. Они тут же замолкали, стоило кому-нибудь из нас оказаться поблизости, или меняли тему беседы, начиная говорить слишком быстро и слишком громко. И нам в эти последние несколько дней перед отъездом строго-настрого запретили даже подходить к реке.
И надо сказать, что приказ был отдан таким тоном, что нам и в голову не пришло его ни разу нарушить.
Так вот, мы в конце концов уехали. Я бы, конечно, не уезжал — все же эти холмы и этих мальчишек я знал с самого детства. Но что взять с ребенка? Ум у него еще не способен долго задерживаться на одной мысли или привязанности, и вскоре я уже обзавелся новыми товарищами по играм в Харрисбурге. Постепенно я понял: на Гарлокс-Бенде свет клином не сошелся. И постепенно я про Гарлокс-Бенд забыл.
Я выучился на математика, кстати. В профессиональных кругах я даже пользуюсь кой-какой известностью. Так что когда я получил приглашение прочитать курс лекций во время летнего семестра в Стонтоне, то не увидел в этом ничего необычного. Стонтон стоит в двенадцати, что ли, милях вниз по реке от Гарлокс-Бенда, и там есть маленький колледж, в котором преподаются свободные искусства. Что ж, подумал я, вот тебе и возможность вернуться в места твоего детства. И хотя навряд ли я бы когда-либо собрался заехать в те края лишь с целью поглядеть на родной город, это приглашение пришлось по душе — ведь теперь можно туда завернуть с легкой душой и под удачным предлогом.
А надо вам сказать, что с тех пор, как я принял приглашение, и практически в миг, когда я решил принять его, в душе моей проснулось сильнейшее желание вернуться туда. И вскоре я только и думал, что о Гарлокс-Бенде. И так, вспоминая о событиях детства (как я мог позабыть их!), вспоминая реку, я вдруг почувствовал, что к ностальгии странным образом примешиваются совсем другие чувства: тревоги, выводящего из равновесия отвращения. Одним словом, я оказался во власти противостоящих друг другу эмоций: меня попеременно захлестывали то радость, то печаль, то восторг, то страх, — и если бы я знал наперед, что уготовила мне судьба, я бы, конечно, прислушался к голосу чувств, явственно меня предупреждавших о несчастливом исходе поездки, и остался бы на месте.
Увы, так не случилось.
Чтобы приехать в Гарлокс-Бенд, вам нужно спуститься по весьма крутой дороге между холмов в долину. Как раз у начала спуска вы выезжаете из густого зеленого леса, и долина раскрывается у ваших ног во всю ширь. И город то и дело попадает в поле вашего зрения, пока вы выворачиваете руль туда и сюда, аккуратно катясь вниз по серпантином извитой дороге, а где-то рядом звенит и рычит на перекатах река, которая тоже сбегает в долину.
Я останавливался для того, чтобы посмотреть на город с холма, несколько раз — сначала просто ради удовольствия: во-первых, сорок лет прошло, и мне хотелось насладиться видом, во-вторых, я никогда не смотрел на город с этой точки. Потом я понял, что останавливаюсь просто ради того, чтобы остановиться и посмотреть вниз. Словно бы я хотел напитаться, насытиться видом до того, как спущусь в сам город. Словно бы я хотел вернуться в утраченное прошлое.
Однако сколько я ни смотрел с высоких холмов, город говорил мне все время одно и то же: что он покинут, одряхлел и умирает. И меня захлестнули печаль, и отчаяние, и странное ощущение одиночества. И сила этих чувств ошеломила меня.
Завершив спуск, я съехал с шоссе на старую проселочную дорогу, что петляла по берегу реки, мимо высоких зарослей болиголова и тонких кривых кустиков и наконец приводила к Гарлокс-Бенду. И тогда я осторожно и медленно поехал по единственной улице ныне тихого, безжизненного городка. Ощущение было такое, что едешь назад во времени. Я осторожно объезжал кучи мусора, что намело и намыло непогодой. А все вокруг выглядело так, словно по Мэйн-стрит давным-давно никто не ходил. Я запарковался прямо напротив того, что осталось от «Миллерз», единственного на весь городок хозяйственного магазина. А ведь мы с отцом сюда приходили едва ли не каждое субботнее утро! А теперь козырек над крыльцом обвалился, а окно витрины лежало в осколках. Внутри было темно, и я ничего не видел, но, судя по всему, мародеры растащили все, что имело хоть какую-то ценность, а время и пыль довершили их работу.
Час или более я провел, просто ходя туда и сюда по улице мертвого города, заглядывая в окна, закоулки и трещины, и меня посещали воспоминания, крохотные озарения, подобные давно забытым и вдруг вспомнившимся мелодиям. На душе стало и горько, и радостно одновременно.
И тут я увидел ее. Чуть далее вниз по дороге, совсем рядом с водой. Церковь. Церковь моей юности. Мечтая о возвращении в Гарлокс-Бенд, я всегда заходил в церковь. С ней были связаны самые счастливые мои воспоминания.
И вот я уже стоял у самой воды и смотрел сквозь ветви деревьев на двойные двери и деревянное распятие над ними. Церковь в отличие от остальных домов выглядела чистой и какой-то совсем новой. Я помню, что тогда еще удивился — странно, почему так. И вдруг почувствовал себя умаленным и робким у подножия церковной лестницы. До слуха доносился лишь тихий плеск воды. Никаких других звуков — только плеск воды. Давным-давно я излазал эти ступени вдоль и поперек. А теперь все изменилось, и я подивился, насколько чужим и лишним я чувствую себя здесь.
А еще мне показалось необычным, что ступени в таком ужасном состоянии. Эдак недалеко сверзиться и сломать руку или ногу, подумал я. И мысль эта заставила меня ступать с удвоенной осторожностью — упаду, и никто меня не спасет. На много миль вокруг здесь ни одной души нет. Никто не придет на помощь.
И я вошел внутрь, удивляясь, сколько же здесь пыли, ох уж эта пыль, она повсюду набьется, и в нос лезли дразнящие запахи прошлого. Любопытно — ведь запах способен пробудить в нас воспоминания с молниеносной, потрясающей скоростью… И я целиком и полностью погрузился в запахи старой церкви.
Вскоре я обнаружил себя сидящим на скамье, некогда принадлежавшей нашей семье. И ностальгия едва не захлестнула меня с головой. Не знаю, сколько я так сидел, перебирая в уме воспоминания юности. Они проносились в голове с неимоверной скоростью, десяток в секунду, не менее…
Вокруг царил такой покой, что тишина едва ли не звенела у меня в ушах. И тут мне показалось, что в этой тишине, в этой полной и абсолютной тишине я могу, если захочу, если очень сильно захочу, расслышать с кристальной четкостью голоса моих матушки и батюшки, и всех моих друзей. Услышать, как мы распеваем старинные гимны. Слезы едва не навернулись мне на глаза — впрочем, думаю, что многие склонны прослезиться в такие моменты. Я оплакивал утраченную свою невинность.
И жизнь вдруг показалась мне такой преходящей и никчемной.
Однако я очень быстро очнулся от раздумий. Сидя здесь, я полагал, что нахожусь совершенно один — в этой тихой, молчащей церкви и позабытом всеми городке. И мне и в голову не могло прийти, что это не так. Но вдруг откуда-то из подвала церкви, прямо у меня из-под ног, донесся тяжелый глухой удар, словно бы что-то весьма увесистое грохнулось на пол.
Несколько секунд я напряженно прислушивался — тишина. И вдруг снова что-то грохнуло — да, сомнений быть не могло, звук доносился весьма отчетливо. Тишина — и снова в стену ударили чем-то очень тяжелым.
Иногда случается так, что мы совершаем — совершенно беспричинно! — глупые поступки. Действуем иррационально — и потом совершенно не можем объяснить, зачем и почему мы так поступили. Теперь-то я понимаю, насколько безумными были мои следующие действия. Однако тогда мне показалось, что это вполне естественное стремление.
Одним словом, я не нашел ничего лучшего, чем пойти вниз в подвал и посмотреть, что же могло произвести там такой шум. И неважно, что в тот момент я находился в полном одиночестве в совершенно заброшенном здании — в котором, по здравом-то размышлении, не могло и не должно раздаваться странных звуков по той простой причине, что в здании не должно быть никого, эти звуки производящего.
Я быстро отыскал дверь в подвал. Она с трудом подалась — немудрено, ее столько лет никто не открывал. Нетерпеливо пихая ее плечом, я сумел открыть ее ровно настолько, чтобы сунуть нос внутрь и осмотреться. Конечно, со стороны это выглядит совершеннейшим безумием, но я дергал за ручку, суетился и налегал на крошащееся от старости дерево, поднимая крошечные смерчи из слежавшейся пыли. Поднятый мной прах кружился в ярких солнечных лучах, пробивавшихся сквозь витражные окна.
А внизу, меж тем, стало тихо. Настолько тихо, что эта тишина звенела у меня в ушах.
Узкая деревянная лестница в подвал прилично подгнила, и я снова подумал: а ну как провалится вместе со мной, а вокруг никого, никто даже не узнает, как я погиб. Однако настрой у меня был самый решительный, и я быстро выкинул такие мысли из головы.
— Эй! — крикнул я. — Э-эй! Кто здесь? Отзовитесь!
Странно, что мне не пришло в голову задуматься: интересно, а как вообще здесь кто-то может оказаться?.. Вот что возбуждение делает с людьми… Пол покрывал толстый слой пыли, доселе никем не потревоженный. Единственные следы на нем принадлежали мне. Что ж, оставалось признать — здесь никого, кроме меня, нет.
Еще на лестнице я заметил, что наверху пыль тонкая и сухая, а здесь — темная, почти черная и маслянистая или даже восковая на ощупь — чем-то она напоминала мастику. Видимо, причиной тому была влажность, ускоряющая всякое разложение, — подвал как-никак, а рядом река. А еще воздух здесь казался заплесневелым и спертым, словно бы подвал наглухо закупорили много лет тому назад.
Я принялся осторожно спускаться. Черная пыль лежала повсюду и скользила под ногами — только свалиться мне не хватало, мелькнуло в голове.
— Э-эй! — снова позвал я.
И тут же понял, как, должно быть, глупо выгляжу. И в самом деле, кому здесь еще быть? А звуки — ну что звуки, мало ли, что это может быть. И я улыбнулся, понимая, что поддался глупому и наивному порыву.
Свет в подвал проникал через два крохотных окошка, расположенных на уровне земли. Их покрывал, конечно, неимоверный слой грязи, но света оказалось вполне достаточно, чтобы видеть, куда идешь. И вскоре я уже стоял у подножия деревянной лестницы и чувствовал себя настоящим героем и предвкушал, что сейчас мне откроется нечто очень любопытное.
Стены подвала облицованы были песчаником: массивные, основательные, практически в фут толщиной (судя по тому, как глубоко сидели в камне окна). И повсюду, повсюду их покрывало что-то серо-красное — и уже знакомый мне маслянистый черный налет. А еще на стенах проступали капли влаги, от затхлой сырости становилось все труднее дышать, и… — одном словом, вы меня поняли. Сущая мрачная сырая темница, а не церковный подвал.