СФЕРЫ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЗВУЧАНИЯ

(Погребальная песнь)

Я никогда не видел отца своего отца. Родители переехали в город задолго до того, как я родился, хотя до того все поколения нашей семьи, начиная с восемнадцатого века, обитали в Виргинских Аппалачах. Дедушка жил в старом доме на вершине Коппер-пика — доме, в котором наша семья жила с того самого времени, как поселилась в этих краях. Ранее мне никогда не приходилось там бывать, и в течение жизни истории, что получили там свое начало, и образы, и воспоминания отца, — все они сложились в некий мысленный портрет, который, как я выяснил, вовсе не сильно расходился с реальностью.

Дед умер, его похоронили. Дом и землю выставили на продажу — надо сказать, мне это не очень-то пришлось по душе. Родители сказали, что здание слишком старое и не представляет никакой ценности, но это решение показалось мне по меньшей мере поспешным — ибо отец прожил там все юношеские годы и вспоминал те дни с большой теплотой. И, тем не менее, о своей семье он рассказывал мало — и я почему-то думал, что он ее стыдится. Почему — я никогда не спрашивал, но сейчас я сижу и думаю, что, наверное, жизнь в горах весьма отличалась от городской. И кто знает, какие тайны скрывал тот старый дом. В конце концов, он почти два века смотрел своими большими окнами на окружающий мир — и многое, наверное, повидал.

Мало кто считает Аппалачи таинственными или страшными. Даже те, кто в них живет. Аппалачи, в конце концов, это не то что Скалистые горы или дикие леса Канады, — особой угрозы для человека не представляют. Ну да, там водится всего несколько видов опасных животных, климат умеренный, человеческие поселения довольно крупные и не так далеко отстоят друг от друга. Тем не менее горы есть горы, и в них есть уголки, куда редко ступает нога человека. Коппер-пик, как известно, расположен в Западной Виргинии, среди предательски крутых, заросших густыми лесами горных отрогов. Ближайшее к дедовскому дому человеческое жилье находится аж в двенадцати милях — это маленькая деревня под названием Баррен-Крик, угнездившаяся в долине между склонами Коппер-пика, Грозовой и Сигнальной гор. По склону идет всего одна дорога — начинается от дома и доходит до самого шоссе. В последние десять лет ею никто не пользовался — дед слишком плохо себя чувствовал, чтобы добраться даже до Баррен-Крика. Я никогда не мог понять, как же он там живет; впрочем, мы знали, что он нанял человека, который раз в неделю привозил ему продукты и почту из Баррен-Крика. И все же мне оставалось непонятным, как человек столь преклонного возраста, мучимый недугами, может жить один в такой глуши. Но ему там нравилось, и отец даже не решался предложить ему переехать.

После смерти деда я решил, что теперь уж точно поеду посмотрю на старый дом, ведь когда родители его продадут, дорога туда мне и вовсе будет заказана. На работе мне полагался недельный отпуск, так что я, недолго думая, решил, что проведу его на Коппер-пике.

Поехал я туда один, прямиком из Вашингтона, где живу. Отец снабдил меня картами и подробными указаниями. Потрясающие виды — холмы и горы, горы и холмы — услаждали мое зрение все то время, пока я ехал по 81-му федеральному шоссе, и то была лучшая часть поездки; к юго-западу от Роанока дорога стала забирать вверх, и зеленые склоны сменились отвесными скальными башнями. А потом я съехал с шоссе на однополосную дорогу на Баррен-Крик и оказался в живописной, необычной, словно с картинки сошедшей местности: сплошные пастбища и леса, редкие фермы и еще более редкие автомобили, что попадались навстречу. Баррен-Крик лежал в нескольких милях от городка под названием Эйкен-Милл — судя по виду и размеру тамошних домов, жители его не жаловались на недостаток средств. Когда я его проехал, дорога сузилась, и я оказался на весьма круто забирающем вверх горном склоне, к тому же заросшем лесом, через который вилась и петляла дорога. Добираясь до Баррен-Крика, я не увидел ни одной машины.

В Баррен-Крике, судя по всему, обитало не более двухсот человек. Собственно, весь «город» состоял из нескольких маленьких зданий по обеим сторонам дороги: банк, почта (трейлер, раскрашенный в цвета национального флага), крошечный продуктовый магазин и небольшая по размеру забегаловка. Вокруг слонялся местный люд — по большей части деды с повыпавшими зубами, щеголявшие в растянутых футболках и застиранных комбинезонах. Кто-то помахал мне вслед, я ответил на их любезность тем же. Но где-то через милю улица закончилась, и последний оплот цивилизации остался позади. Проселочная дорога свернула направо — прямо в густые леса на уходящем вверх и вверх склоне горы. Я еще раз сверился с картой и оставленными отцом указаниями, притормозил и съехал на эту дорогу. И понял, что, похоже, добрался до места.

Впрочем, то, по чему я ехал, трудно было назвать дорогой — скорее, то была едва выбитая колея, присыпанная гравием. Время от времени склон забирал так круто вверх, что колеса буксовали, выстреливая из-под шин камнями, я уже начал думать, что, пожалуй, вряд ли сумею заехать на самый верх на машине. Однако мой спортивный «японец» оказался на редкость выносливым, к тому же вскоре дорога выровнялась, и количество выбоин на ней изрядно уменьшилось. Впереди уже колыхалось пятно света — ветви деревьев расходились, видимо, я подъезжал к прогалине. Но прежде я осторожно переправился через неглубокий извилистый поток по шаткому деревянному мостику, который отец в оставленных мне инструкциях назвал Баррен-Криком. Его исток находился здесь же, на склоне горы. И вскоре я завидел впереди Асберри-хаус. Наше фамильное обиталище, отцовское наследие, дом моих дедов и прадедов.

Поначалу я изумился его размерам — какой маленький, подумалось мне. На фотографиях он выглядел гораздо внушительнее. А может, среди высоченных деревьев дом казался более низким, чем в объективе фотоаппарата — вопрос масштаба и пропорций. Однако выглядело все примерно так, как я себе и представлял: темновато из-за нависающих ветвей, вокруг пахнет, как всегда пахнут старые дома, и этот не очень заметный, но явственный запах разносит весенний ветерок. Траву вокруг дома давно никто не стриг, и она перестала быть газоном. Кругом разрослись корявые кусты — они словно бы взяли старый дом в осаду, собираясь отвоевать обратно свое исконное пространство. Доска на стенах вся пошла пятнами лишайника.

И все же дом казался на диво крепким и совсем не дряхлым. И прекрасно вписывался в окружающий природный ландшафт. Я живо представил, как отец, еще маленький мальчик, играет на аккуратно подстриженной траве газона, а из трубы поднимается дым и по поляне разносится дивный аромат какого-нибудь чудесного вкусного блюда. И я тут же расстроился, представив себе, что вскоре этот чудный старый дом, реликвия прошлых времен и хранитель памяти, окажется в чужих руках — а скорее всего, пойдет под снос, чтобы на его месте воздвиглось бы какое-нибудь уродливое строение, воплощающее чью-то эстетически сомнительную мечту о том, как должен выглядеть загородный дом. Тщеславясь, в какой-то момент я даже подумал, а не выкупить ли мне наше родовое гнездо, но потом все подсчитал и понял, что хотя моя профессия художника-графика приносит мне достаточный для пристойного существования доход, я с трудом могу содержать небольшую квартирку в Вашингтоне — что уж говорить об участке с домом, в который я буду наезжать лишь время от времени. А жить здесь постоянно — не смогу. В округе навряд ли найдутся люди, готовые предоставить мне работу, соответствующую моим талантам и интересам.

В тот первый вечер я обошел дом и окрестности. Разобрав чемодан, я тут же вышел наружу — еще не стемнело, и мне хотелось насладиться природой в дневном освещении. Я тут же обнаружил пару заросших троп, судя по всему, выбитых моими предками за те два века, что они тут жили. Одна из них вскоре привела меня к прозрачному ключу, из которого брала начало Баррен-Крик[16]— источник находился чуть выше по склону. Извилистое русло речушки почти повторяло изгибы проселочной дороги, и я пошел вниз по ее берегу и отшагал довольно приличное расстояние, пока не оказался над уступом не менее ста футов высотой — с этой отвесной скалы речка низвергалась в долину внизу. По летнему времени воды в русле почти не осталось — отсюда и имя, которым где-то в начале восемнадцатого века припечатал ее один из моих предков. Открывавшийся с уступа пейзаж был тих и прекрасен и столь благотворно подействовал на мои нервы и притупившиеся в городе чувства, что я понял: нужно во что бы то ни стало убедить родителей оставить за собой этот прекрасный дом и участок вокруг него.

Вернувшись обратно, я решил тщательно осмотреть дом, а потом уже приступать к приготовлению ужина. Отец передал мне ключи, к тому же они с мамой побывали здесь сразу после кончины деда, забрали все самое ценное и привели дом в порядок. Уж не знаю, что они могли такое отсюда увезти, ибо для меня тут осталась куча презанимательных штуковин: старинная мебель, книги, фотографии и приличное число струнных музыкальных инструментов, судя по всему, ручной работы. В небольшой задней комнате на стене висели мандолина, классическая гитара, две скрипки и цимбалы, прекрасно сработанные и в отличном состоянии. Наверное, эта комната служила деду мастерской, где он изготавливал все эти инструменты. В крохотном закутке я обнаружил очень, очень старинные книги, радиоприемник, древней модели катушечный магнитофон производства начала шестидесятых годов — похоже, самый современный электроприбор во всем доме. К счастью, в доме у меня наличествовало электричество, вполне исправный водопровод (с холодной и горячей водой) и туалет, так что ближайшая неделя не грозила мне особыми жизненными трудностями.

Стемнело рано, и вскоре лес наполнился звуками и голосами насекомых и ночных птиц. Мне, как городскому жителю, все это было в новинку. Где-то в семь я поужинал припасенными сандвичами и привезенным в термосе охлажденным чаем. На кухне царил порядок, и я решил, что завтра наведаюсь в магазинчик в Баррен-Крике и кое-чего докуплю. За едой я листал книги — некоторые оказались весьма любопытными, в особенности пара томов, посвященных истории здешних мест (в доме они оказались благодаря тому, что кто-то из родни не упустил случай стянуть их из библиотеки в Эйкен-Милл, — поди ж ты, какие оборотистые хитрецы…). Кроме того, мне удалось обнаружить «Аболициониста» Джона Брауна (красная цена этой книжке — пара долларов, конечно), а рядом — посвященное музыке исследование некоего Мориса Занна под названием «Сферы за пределами звучания». В теории музыки я был не силен, однако меня привлекли странные и необычные иллюстрации — они-то и вызвали мой горячий интерес.

Я неспешно ужинал, а за стенами моего жилища чирикали и подвывали неведомые звери и птицы. Поначалу меня это раздражало и отвлекало, однако затем я так увлекся, что совершенно позабыл про хоралы, коими меня развлекала местная фауна. Картинки в книге Занна оказались совершенно потрясающими: чередующиеся гравюры и рисунки изображала весьма фантазийно представленных ящериц, птиц, рыб, скелеты (человеческие и принадлежащие животным), а также странных, жутковато выглядевших чудищ, которые бы прекрасно смотрелись в каком-нибудь научно-фантастическом фильме. Однако, просматривая текст, я с изумлением понял, что это никакое не введение в музыкальную теорию. Так, к примеру, мне попались такие строки: «…вибрации именно этой частоты и громкости необходимы для завершения ритуала вызова…» А потом такие: «при условии, что взяты правильный тон и высота, призывается самая сущность первобытной мощи». Посмотрев на эти загадочные высказывания, я решил, что, пожалуй, это нужно читать с самого начала.

Вскоре стало понятно, что безумные иллюстрации вполне отвечают содержанию книги. Автор исходил из идеи, что музыка способна открывать врата в иные сферы и измерения, дабы совершать не только мысленные, но и физические переходы из одного плана существования в другой. Нужно сказать, что для меня музыка всегда была чем-то большим, чем простое эстетическое переживание. Звуки могут тебя загипнотизировать — или вызвать мощный приток сил. Мне нравятся все стили — я слушаю фолк, джаз, классику и даже рок. Подростком я часами просиживал в наушниках, уносясь на волнах звука. Но Занн постулировал гораздо большее: он утверждал, что некоторые комбинации тона способны в прямом смысле слова искривлять пространство, а особо подобранные частоты отворяют врата в царство смерти… и не только туда. Естественно, сначала я решил, что передо мной фантастический роман, однако, читая все дальше и дальше, убедился, что в книге множество технических советов, часть из которых оставалась мне непонятной, и, похоже, передо мной лежит чуть ли не инструкция по пользованию порталом в другое измерение. За книгой я засиделся допоздна, и хотя многие места показались мне непонятными, мне импонировала серьезность изложения — она-то и подогревала мой интерес к странному трактату. А прочитав нижеследующее, я едва не запрыгал на стуле от возбуждения:

…Я своими глазами видел силы, кои призывают указанные мелодии. Ритм и темп должны выдерживаться идеально. Переход от размера 3/4 к 7/8, а затем к нотной строке в размере 5/3 должен быть моментальным. Никаких колебаний и пауз! Обычная настройка ми-ля-ре-соль-си-ми в чистом ля должна быть изменена на ре-бемоль ля-диез ми си-диез до ми, чтобы упростить процесс извлечения нужных звуков. Громкость звука, издаваемого каждым инструментом, не должна опускаться ниже 32 и превышать 35 децибелов — только в таком случае призыв сработает. В зависимости от погодных условий результат проявляется (при условии точного выполнения инструкции) в период от трех минут до часа.

Далее в тексте шли развернутые пассажи про иные виды музыкальных воздействий, — оказывается, с помощью музыки можно было гипнотизировать других людей и даже сообщаться с миром мертвых. Однако на меня наибольшее впечатление произвел тезис, что музыка способна преодолевать границы пространства и времени, а потому ее могут слышать существа, обитающие в других измерениях. Конечно, про другие измерения и параллельные миры кто только не писал — и ученые, и фантасты многократно обращались к этой теме. Однако впервые в руки мне попался столь подробный и здравый трактат, развивающий эти идеи. А через некоторое время у меня возник вопрос: интересно, а почему такая книга хранилась у деда в библиотеке? И верил ли он сам в то, что в ней написано? Думаю, книга его по меньшей мере заинтересовала — прямо как меня. К тому же дед, судя по всему, всерьез увлекался музицированием. Титульный лист сообщил мне, что книгу выпустила в свет некая компания в Провиденсе, Род-Айленд, в 1929 году, ограниченным тиражом. Отложив книгу в сторону, я понял, что у меня не на шутку разыгралось воображение, и перспектива остаться в старом доме одному теперь меня скорее пугает, нежели привлекает.

Когда же я стал готовиться к отходу ко сну, слух мой неожиданно обострился, как всегда бывает в преддверии опасности. Ножки стула громко и противно заскребли по полу, и по спине у меня пробежала дрожь. Я застыл без движения и затаил дыхание, готовясь услышать… нечто… словом, что-то еще, кроме звериных воплей в окружающей дом чаще. Однако ничего расслышать мне так и не удалось, так что я осторожно прокрался в спальню, застелил широченное дубовое ложе извлеченными из шкафа свежими простынями, сбросил одежду и нырнул под одеяла. Свет в гостиной я оставил, а дверь оставил приоткрытой — настолько мне не хотелось оставаться наедине с непроницаемой тьмой горной ночи.

Проснулся я рано утром. За окном стояло солнечное, веселое утро. Припомнить, когда же меня одолела дремота и я уснул, не получилось, но, похоже, я спал крепко и спокойно и сейчас чувствовал себя посвежевшим и отдохнувшим. От странной тревоги, одолевшей меня вчерашним вечером, не осталось и следа. В ветвях чирикали птицы — весела и беспечно, как положено дневным тварям, ибо ночные здесь завывали с ужасающей силой. В свете дня дом показался мне еще красивее, чем прежде, и теперь мне снова захотелось здесь поселиться и ни в коем случае не продавать участок. Под ложечкой посасывало от голода, и я тут же припомнил, что в доме не осталось почитай что никакой провизии. С такими мыслями я прыгнул в машину и поехал в Баррен-Крик за припасами. Улицы городка в такой час оказались совсем пустынными, однако магазин работал. Хозяин, мистер Эйвери, приветливо поздоровался со мной и спросил, откуда я. В ответ на мои слова, что я, мол, внук Тимоти Эсберри, хозяин лишь пожал плечами и сдержанно выразил свои соболезнования. Похоже, местные жили сами по себе, а дед — сам по себе, что и неудивительно: семья моя, как многие привыкшие жить в лесной глуши люди, предпочитала держаться в стороне ото всех и не очень-то сходилась с соседями.

Вернувшись домой, я тут же нажарил себе яичницы с беконом и гренками. А, поев, снова засел за более чем странный томище за авторством Мориса Занна. За окном светило яркое солнце, и мрачное ночное очарование книги рассеялось: она более не казалась извращенным и жутким перечислением некромантских деталей, а скорее выглядела как повествование, в котором автор дал волю своим причудливым фантазиям. И я решил, что для сегодняшнего утра, пожалуй, достаточно чтения, пойду-ка я лучше поброжу по окрестностям и дом исследую. Там ведь наверняка хранилась куча всякой прелюбопытной всячины, заботливо сохраненной дедом. Подобные разыскания помогли бы мне составить более точное представление об оставленном мне наследстве.

Вот почему ближе к десяти я вышел из дома и пошел на север — то есть не туда, куда ходил вчера, а в противоположном направлении. К тому же мне удалось отыскать вполне приметную тропу, тянувшуюся прямо по хребту Коппер-пика, и я шел по ней, наслаждаясь открывающимися внизу удивительными видами долин и склонов. На востоке, далеко-далеко у подножия горы, виднелось скопление крохотных домиков — не иначе, Баррен-Крик. За ним лежал Эйкен-Милл, городок покрупнее — однако и его отделял от «Большой земли» высокий бугристый хребет.

В полумиле от дома я обнаружил примятую полянку в сени древесных ветвей. Оказалось, то было крошечное кладбище. Из травы торчало дюжины две могильных камней самых разных размеров и вида, очень старых и изглоданных непогодой. Некоторые уже почти скрылись в наползающей буйной растительности. Я прошел в середину, к надгробиям, на которых все еще читались надписи: Николас Эсберри, 1761–1834; Стюарт Эсберри (надо же, тезка), 1820–1914; Сюзетт Эсберри Вашингтон, 1823–1902; Джеймс Друид Эсберри, 1895–1938; Сара Коллинз Эсберри, 1811–1899. Меня крайне впечатлило увиденное, ибо я стоял над могилами предков, чьи имена мне едва ли приходилось слышать все прошлые годы. Здесь само прошлое окружало меня, а в землю возвратились кровь и плоть прародителей.

Родители не сказали, где именно похоронили деда. «На нашем фамильном кладбище, в горах», — ограничился краткой ремаркой отец. А вот сейчас мне было до крайности интересно — где же она, могила деда… Я раз за разом оглядывал камни, пытаясь отыскать ее. И тут, в дальнем углу, несколько особняком — точно, да, совсем новый могильный камень над свежим холмиком земли. Я подошел ближе, совершенно уверенный, что отыскал то, что хотел.

Так оно и оказалось. Тимоти Кэдден Эсберри, отец моего отца, родившийся в 1910 году. Рядом с могильным камнем, чем-то напоминавшим обелиск, истлевали увядшие цветы — видно, те самые, что родители возложили на свежую могилу деда. Тоненькие стебли травы прорастали из земляного холмика, а на граните уже проступили бурые пятна плесени. Некоторое время я стоял и не знал, что делать: помолиться? Заплакать? В конце концов я тихо прошептал: «Покойся с миром», ибо не обнаружил в душе более подходящих слов. В самом деле, что мы можем сообщить тем, кто уже умер? А потом я развернулся и покинул кладбище, чувствуя себя странным образом растерянным и смущенным, причем непонятно по какой причине.

Некоторое время я бесцельно бродил по округе и в конце концов выбрел к водопадику — тому самому, что обнаружил вчера. Стояла безветренная тишь, и, глядя на крохотные домики и зеленые склоны в долине, я понял, что в голове у меня звучит какая-то непонятно откуда взявшаяся мелодия. Тихая, весьма гармоничная и приятная — но совершенно незнакомая. Я ведь не композитор — так откуда у меня в подсознании зародилась музыка, которую мне раньше никогда не приходилось слышать?

Размышляя об этом, я постоял на уступе еще немного, а потом решил возвращаться домой. План был такой: легкий ленч — а затем осмотр нескольких шкафов. Я их еще со вчерашнего дня приметил. Кстати, не знаю почему, но меня вдруг одолел интерес к прошлому, а ведь до сих пор жизнь прошлых поколений едва ли меня занимала. Время от времени отец заговаривал о прошлых временах, но особого любопытства я не испытывал и тут же забывал рассказанное, возвращаясь к повседневным заботам. А здесь, в отсутствие иных дел и способов себя занять, прошлое вдруг представилось мне заманчиво интересным.

Когда я наконец добрался до дома, у меня в голове только и мыслей было, что об осмотре шкафов и буфетов. Соорудив себе внушительный сандвич из сыра и ветчины, я запил его холодным чаем и отправился в спальню на поиски скрытых сокровищ.

Родители забрали большую часть одежды и личные вещи деда. Однако вскоре я обнаружил трогательные реликвии прошлого — милые и маленькие: набор для бритья, с помазком и опасной бритвой, слегка заржавевшие карманные часы, несколько флаконов одеколона столетней давности — почти нетронутых. В углу лежала стопка книг: Библия, словарь, что-то под названием «Энциклопедия для мальчиков», атлас мира — все по меньшей мере сорокалетней давности. И тут я заметил несколько картонных коробок с шестидюймовыми бобинами для того самого катушечного магнитофона, что стоял в гостиной. Я вытащил их из угла, все четыре. На каждом красовалась надпись поблекшими черными чернилами и весьма неразборчивым почерком, принадлежавшим, судя по всему, моему деду.

На двух бобинах записаны были проповеди в местной церкви, на которых дед, видимо, присутствовал, на третьей — радиопередача, датированная 1964 годом, а вот на четвертой написано было — «Занн», и стоял год — 1966.

Вот ее-то я тут же и утащил в гостиную, отыскал в углу магнитофон и приготовился внимательно слушать. Оставалось лишь молиться о том, чтобы проигрыватель не вышел из строя за то долгое время, пока им никто не пользовался. Я воткнул вилку в розетку — похоже, все работало. Катушки закрутились, а я стоял в тревожном ожидании, прислушиваясь к потрескиванию и шипению, которые издавал крохотный динамик. И тут я услышал голос — и сразу понял, что он принадлежит деду: глубокий, медленный, певучий выговор южной Виргинии — у отца был похожий. Голос звучал неуверенно, казалось, дед нервничает — возможно, оттого, что не привык наговаривать текст на пленку. Вот что он сказал:

«Я делаю эту запись, чтобы проверить пару мест из текста Занна, а именно начиная со страницы 121 и до 128 в книге „Сферы за пределами звучания“. Меня зовут Тим Эсберри, я живу на Коппер-пике сразу за Баррен-Криком, штат Виргиния, и с этой записью мне помогают мои соседи: Джон Юбэнкс, Фред Вортон, Рэй Филипп и Билл Миллер. Я записываю все это во дворе, стоя лицом к вершине горы. Эээ… мы повторили некоторые стихи… мнэ… то есть строчки из книги, но это будет наше первое полное исполнение того, что Занн называет… эээ… вызовом. Мы с друзьями читали текст, и мы думаем, что если следовать всем указаниям его автора, то мы действительно получим… эээ… откровения, как он и предсказывал.

И я решил записать все, что мы делаем, на магнитофон… не знаю, что нас ждет, но если у нас получится, здесь, наверное, станет опасно. Занн пишет, что эти… эээ… существа… эээ… с другой стороны… эээ… они не всегда злые, просто у них природа такая, как у… эээ… акулы в океане… разрушительная. Как отослать обратно результат… эээ… вызова… написано на страницах со 135 по 137, и мы неоднократно репетировали эту часть несколько раз на общих собраниях.

А еще я хочу сказать, что верю в искренность автора книги. У меня есть тому доказательства. Два месяца назад я ходил со скрипкой на кладбище и сыграл музыку со страниц 39 и 40 — прелюдию к музыке, которая открывает дорогу в царство смерти. И пока играл, я видел — и я уверен в этом так же, как в том, что сейчас сижу здесь во дворе, — как из могил вышли разложившиеся тела моих родичей и встали вокруг меня, и это такая же правда, как то, что я стою обеими ногами на земле. Но я испугался и не стал играть дальше, и они исчезли. Но еще два раза ходил на кладбище и слышал странную музыку — хотя там некому было ее играть. Думаю, это такой ответ на приглашение, которое я играл на скрипке. Но я не стал отвечать. И я не хожу больше на кладбище ».

И тут у меня бешено заколотилось сердце — я просто поверить не мог своим ушам. Но слушать, тем не менее, продолжил: страх, что звучал в голосе деда, действовал на меня гипнотически. Хотя, если рассуждать здраво, дед, похоже, был не в себе, когда это записывал. Чувствовалось, что он дико испуган и боится того, что задумал сделать, однако желание приоткрыть завесу тайны над писаниями Мориса Занна настолько велико, что пересиливало страх перед возможными последствиями. Тут на пленке послышались звуки пощипываемых струн и повизгивания настраиваемых инструментов — судя по всему, как раз тех, что висели в маленькой мастерской рядом с гостиной. Послышались чьи-то неразборчивые реплики, а потом снова заговорил дед:

«Уже темнеет, и мы скоро начнем. Да, мы все немного напуганы, но мы верим, что нам предстоит узнать вещи дотоле неслыханные, и оно стоит того, чтобы рискнуть. Думаю, что мы достаточно подготовлены, чтобы уберечься в случае чего от опасности».

Затем последовала пауза, и еще несколько неразборчивых реплик. А затем голос моего деда произнес: «Ну что, готовы?», и через несколько мгновений из динамика донесся неожиданно нестройный звук множества инструментов. Струны резко щипали, и дергали, и прихлопывали, и эта какофония эхом отдавалась в тишине горной ночи, наступившей в этих краях двадцать пять лет тому назад. В разноголосом треньканье трудно было уловить ритм или мелодию. Струны стрекотали, как насекомые, под пробегающимися по ним в немыслимых арпеджио пальцами, низкие ноты раскатывались, то повинуясь одном такту, то другому, и в общем хоре не прослеживалось ничего подобного на структуру или общую мелодию… во всяком случае, так мне казалось. Я слышал звуки, какие могла бы издавать группа не умеющих играть на инструментах людей, решившая вдруг изобразить оркестр, — и это вовсе не походило на сложное плетение нот и ритма, обладающее нездешними силой и властью. Однако чем дальше я слушал, тем чаще стали мне слышаться обрывки некоей нездешней гармонии — они словно бы приоткрывались на миг в общем хаотическом бряканье и звяканье. Мне стали слышаться звуки, какие не могли издавать струнные — только духовые, деревянные или медные. Накладываясь друг на друга, мелодичные обертоны мандолины, гитары, скрипки и цимбал составляли звуки, какие мне еще не приходилось слышать даже в самой радикальной электронной музыке.

В какофонии стала отчетливо проступать мелодия, явная, но далекая и почти заглушенная неряшливой дурацкой аранжировкой. Я выкрутил до отказа звук, пытаясь уловить последовательность нот, ускользающую от меня. Динамик принялся шипеть и шуметь и искажать и без того не сильно музыкальные звучания, но я терпеливо прикрыл глаза, прислушиваясь к ускользающей, таящейся гармонии. Да, да… определенно, там зарождалась мелодия, в которой сплетались тонкий посвист тростниковой дудочки и глубокие, богатые переливы басов, которые можно извлечь лишь из валторны.

А за этой мелодией возникла другая, столь же отчетливая, но тоже практически заглушенная диким бряканьем струнных. И я сидел и слушал, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, завороженный мощью и силой происходящего. Мысли улетучились у меня из головы, и я просто отдался во власть первозданной энергии, что носилась среди неведомых планов бытия, открывающихся экстатическим восторгом, спокойствием, ужасом и смертной болью.

И вдруг — все закончилось. Я сидел перед выходящим на задний двор окном дедова дома и смотрел на темный, заволакивающийся ночью лес. Из динамика донеслись звуки опускаемых смычков и инструментов. Я также слышал, как музыканты с облегчением вздыхали — их трудная задача была выполнена. Целых две минуты стояла полная тишина, нарушаемая разве что легким дуновением ветра и голосами цикад, что начинали заводить свою свиристящую песню в вечернем воздухе. В конце концов кто-то спросил: «Ну что? Что-то… происходит?»

Мой дед что-то пробормотал очень тихим голосом. Потом четко ответил: «Нет. Ничего». Я сидел и слушал напряженную тишину на пленке, представляя себе, как двадцать пять лет тому назад они тоже вот так сидели, настороженно поглядывая по сторонам округлившимися от страха глазами, нервно потирая потные ладони. Наконец дед проговорил:

— Ветер крепчает.

И впрямь, посвист ветра явно усиливался. Звук то нарастал, то становился тише, судя по всему, время от времени порыв ветра ударял рядом с микрофоном, который стоял где-то на открытом месте рядом с музыкантами. И тем не менее — ничего не происходило. Только птицы в лесу заорали громче. Прошло еще пять минут — никто ничего не говорил.

Тогда вдруг дед сказал следующее:

«Ну, в общем, похоже, ничего не происходит… пока, во всяком случае. Наверное, нужно просто посидеть и подождать. В книге сказано, что это может занять некоторое время, может, погода неподходящая, и наше сообщение никак не может к ним пробиться. Хотя, так, если подумать, то лучших условий и не надо: небо ясное, холодно… звук далеко разносится, опять же. Ветер все еще сильный, я бы сказал, от пяти до десяти миль в час. А может, мы что-то неправильно сыграли… музыка эта поганая — она ведь не для человеческих рук предназначена… но вообще-то мы сделали все, как указано».

Здесь, в моем времени, солнце уже намеревалось садиться на своем привычном месте над западным горизонтом. Через час станет совсем темно. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. По дому протянуло ледяным ветерком.

«Чтобы зря не тратить пленку, я ее остановлю и включу обратно, если что-то вдруг начнет происходить. Черт, как странно-то… ничего, абсолютно ничего. Вообще ничего не происходит».

В динамике щелкнуло — двадцать пять лет тому назад дед остановил пленку. Затем послышался новый щелчок — он ее включил, правда, непонятно, через какое время:

«Прошло тридцать минут. Ничего необычного не происходит. Цикады верещат, как сумасшедшие, — ну, это слышно, — но, кроме этого, все как обычно. Мы, конечно, немного разочарованы, но, с другой стороны, это хорошо. Может, оно и к лучшему — что ничего не произошло. Я так думаю, что нечего добрым христианам заигрывать с силами, о которых только Господь знает всю правду. Конечно, не вся моя родня вела себя, как ангелы и праведники, хе-хе (тут дед отчетливо захихикал).

Все же знают, что Эсберри гнали лучший виски за пределами округа Франклин… но я так думаю, что в глазах Господа это малый грех по сравнению с этим самым заигрыванием с неведомыми силами».

Я нахмурился. Вот чего, должно быть, так стыдился отец — того, что Эсберри, оказывается, гнали подпольный виски. Вот оно, темное прошлое семьи, о котором мне не хотели рассказывать. Отец мой был человеком порядочным и гордым и, наверное, не мог избавиться от чувства вины за то, что вел свое происхождение от людей, не блиставших добродетелью. Он покинул отчий дом в глуши и сделал успешную карьеру в городе, и, конечно, простецкие замашки и темные делишки его родных стали для него бельмом в глазу.

И теперь я сидел и думал, не скрывали ли от меня других семейных тайн… гораздо более страшных… например, связанных с оккультными увлечениями моих предков. Впрочем, возможно, музыка Мориса Занна была случайным увлечением. А что, если мои прародители владели тайным, нездешним знанием с тех пор, как переехали сюда из Старого Света?

Я всегда считал себя человеком разумным и хорошо образованным, осторожным и предусмотрительным. И все же интуиция подсказывала мне, что здесь что-то нечисто, и будила в темных уголках души первобытные страхи. Инстинкты взяли верх над рассудком, и я не знал, что и думать. Мне стало очень не по себе. Лесная глушь, которую по приезде я нашел такой привлекательной и милой, сейчас казалась мне полной страшных тайн и вовсе не располагающей к себе.

Из динамика снова послышались щелчки — дед включил магнитофон:

«Прошло сорок пять минут. По-прежнему ничего. Мы тут с ребятами немного перевели дух и уже не так напуганы. Джон пошел в дом сварить всем кофе. Кофе нам сейчас всем понадобится. Ну и хорошо, что ничего не произошло. Может, мы чего-то не то сделали, а может, Господь воспретил, и оно не случилось. В общем, если и дальше ничего не произойдет, мы все отойдем ко сну со спокойной душой. А потом забуду все, что здесь произошло. Отложу эту книгу на самую дальнюю полку и никогда более к ней не притронусь. Не надо было вообще брать ее у отца, вот чего».

Ах вот оно что. Оказывается, книга сохранялась в нашей семье задолго до того, как ее заполучил дед. Интересно получается…

«Так что если сегодня ночью ничего такого не случится, я больше ничего записывать не буду. Устал я. И все остальные — тоже устали, если честно. Тяжелая нам досталась работенка. Так что, ладно, чего уж, пора закругляться… эээ… ну, если, конечно, ничего такого потом не случится. В общем… все, отключаюсь».

Однако в голосе деда сквозила неуверенность. На пленке больше ничего не было, и я очень расстроился — ну хоть бы объяснили, чего и зачем, и почему они вообще ввязались в эту авантюру. Ну да, у них ничего не вышло, и в доме я ничего такого особенного не обнаружил — видимо, то была первая и последняя попытка чего-то подобного. Да и с дедом, похоже, в последующие годы ничего такого таинственного не происходило.

А что насчет этой теории в целом? Можно ли ее считать доказанной, верить ли ее предпосылкам — как верил мой дед, который попытался поставить эксперимент, но не получил никаких результатов? Да нет, конечно, подумал я. Ну да, музыка, которую я слышал в записи, и впрямь была весьма необычной, что-то в ней слышалось глубокое и таинственное, но никакими мистическими свойствами она точно не обладала.

Дед мой, похоже, был человеком умным, и даже в некотором смысле образованным. И я подумал: что же, интересно, с ним такое могло произойти на кладбище, что он решил продолжить свои эксперименты с книгой Занна? Может, ему все привиделось? Я занервничал, понимая, что тайна не поддавалась разгадке и не собиралась уступать натиску моего энтузиазма. Теоретические выкладки «Сфер за пределами звучания» оказались для меня слишком мудреными.

Но неужели никак нельзя дознаться до истины? Пусть и другими способами? А может, расспросить соседей — тех, кто помогал деду в тот вечер? Если они еще, конечно, живы и пребывают в здравом уме и твердой памяти.

И тут я припомнил странную мелодию, что пробралась ко мне в голову после визита на кладбище. А дед — он ведь тоже что-то такое говорил про нездешнюю музыку, что зазвучала там, когда он пришел… неужели я слышал то же самое? Через двадцать пять лет? И тут же я понял: все. Надо идти обратно в лес — и посмотреть, повторится ли это или нет.

Ущербная луна с трудом переваливала через хребет, но я рассчитал, что сумею дойти до кладбища и вернуться до наступления темноты. А завтра начну искать тех, кто аккомпанировал деду во время этой записи. Так что еще не все потеряно.