Харпер остался весьма довольным переписанным мною текстом и пожелал, чтобы я снова отправился в библиотеку — за следующей порцией. К несчастью, когда я пришел туда уже в третий раз, меня поджидало немалое разочарование. Доктор Армитейдж затворился в своем особняке и отказывался принимать посетителей, но оставил строжайшие указания, запрещающие кому бы то ни было даже приближаться к „Некрономикону“. Харпер, узнав о случившемся, погрузился в близкое к отчаянию состояние, однако затем сказал, что того, что мне удалось переписать, должно хватить для наших целей. Конечно, дело замедлилось, однако еще не все потеряно.
Ну что ж, до встречи осенью на занятиях, твой
ГВЭ».
Мда, по-видимому, Энейбл привязался к старому сумасшедшему, а его безумные идеи пришлись моему другу по вкусу. Но я несколько встревожился, ибо «Некрономикон», как теперь мне припоминалось, неоднократно — и шепотом — обсуждался в тех самых декадентских кругах, в которых я так сильно разочаровался, и в этих разговорах книгу называли источником невероятного, космического зла. Именно тогда я и в первый раз испытал опасение за моего друга — а вдруг он потерял чувство реальности? А его рассказы о том, как он проводит время на побегушках у этого старого бродяги, только подтвердили мои худшие подозрения. В ответном письме я в самых вежливых выражениях выразил мое недоверие к Харперу и присоветовал моему другу держаться от старика подальше. Обратно мне пришла краткая записка, в которой Энейбл тоном обиженным и весьма агрессивным сообщал, что я совершенно превратно понимаю ситуацию и что, возможно, мы сумеем объясниться осенью при личной встрече.
Остаток лета я провел очень приятно. Самым запоминающимся событием стали, конечно, замечательные выходные перед Днем Труда — мы провели их на борту нашей яхты, «Аретузы», стоявшей на рейде за маяком Вест-Чопа. Полный свежих впечатлений от праздника, я предвкушал, как вернусь в Мискатоник и встречусь с Энейблом — уже в приподнятом, радостном настроении, вовсе не похожем на то, в какое меня вогнало его последнее крайне неприятное послание.
V
Сказать, что я нашел Энейбла совершенно изменившимся, значит ничего не сказать. Когда в середине сентября я прибыл в Аркхэм и вышел из поезда на перрон, меня встретил энергичный и экспансивный молодой человек, нисколько не похожий на моего бледного и вялого друга. В карих глазах теперь светились радость и надежда. От прежней сдержанной манеры вести себя не осталось и следа, и даже походка его поменялась, став гораздо более торопливой.
— Нас ждут великие свершения, друг мой, — заявил мой лучащийся счастьем друг, когда мы уселись в трамвай. — За эти месяцы мы со стариной Харпером сильно сдружились. Он, знаешь ли, оказался весьма приличным человеком, как и мы, принадлежащим к респектабельному среднему классу, настоящим джентльменом — причем с университетским образованием (ну, во всяком случае, некоторое время он в колледже проучился). Жаль, что ему не сильно повезло в жизни. Но я тут принес ему кой-какую новую одежду — и он прямо преобразился. Впрочем, ты увидишь сам.
Тут Энейбл осекся и сильно смутился.
— Видишь ли, Винзор, я пускал Харпера в твою комнату — ну, от раза к разу. Разрешал ему переночевать в сильно дождливые ночи. Но теперь, когда ты вернулся, он уйдет обратно в лес. К тому же он теперь не один.
Я, не зная, что сказать, ошеломленно воззрился на него.
— Ну, узнав, что Харпер пережил пожар, на прежнее место потянулись и другие члены секты. Теперь на месте старого поселения живет несколько человек из прежних. Их тоже призвали — как и Харпера, в видениях — из других мест, даже самых отдаленных. И они там разбили небольшой лагерь — конечно, не сравнить по размеру с первым.
Я смотрел в окно — дома попадались все реже. Мы подъезжали к конечной. В первый раз за все время я пожалел, что поддался на уговоры и съехал подальше от цивилизации, пусть даже эта цивилизация и представлена университетскими общежитиями. И мне было совсем пасмурно на душе, когда мы прошли по дорожке к дверям и стали подниматься по лестнице на второй этаж в доме 973 по Хейл-стрит.
В гостиной, вежливо поднявшись с дивана, нас приветствовал джентльмен, в котором я не сразу признал прежнего лесного бродягу. Волосы его, безупречно причесанные, лежали ровно, а сам он щеголял в чистой клетчатой рубашке, джинсах и совершенно новых высоких ботинках. В этот раз я не имел ничего против, чтобы пожать руку Джею Харперу. Судя по всему, мы оторвали его от чтения, ибо рядом с ним, на стоявшем сбоку столике и на самом диване, лежало множество книг в истрепанных и даже грязноватых обложках.
— Говард, позволь мне снова выразить свою признательность за то, что ты позволяешь мне читать у себя дома. Какие замечательные книги! А ить жаль было бы волочить их в шатер — промокли бы, да… Всего вам хорошего, господа, — проговорил старик, поднял куртку и вышел из квартиры.
Мое внимание привлекла одна из валявшихся на диване книг, вполне современная по виду. С отвращением я обнаружил, что передо мной — не предназначенная для благовоспитанной публики «Башня гоблинов» Фрэнка Белнапа Лонга. Осмотр остальных лишь подтвердил мои подозрения: все, как одна, — угрюмые, мрачные творения. «Мельмот Скиталец», «Король в желтом» Р. У. Чемберса, «В гуще жизни» Бирса и «Рассказы сновидца» Эдварда Дансейни в мягкой обложке в издании «Современной библиотеки».
Завидев у меня на лице гримасу неудовольствия, друг мой попытался — правда, без особого усердия — успокоить меня:
— Я же у «Доубера и Пайна» работал все лето, — неуверенно начал он. — Ну и часто рылся в ящиках с букинистикой. У них на чердаке таких великое множество… Ну и поскольку они все равно пылились, никому не нужные, я решил их… экспроприировать. Тем более что Харпер все равно меня просил кое о чем, вот я и сделал подборочку. Кстати, у него весьма тонкий вкус и глубокие познания в такого рода литературе. И, кстати, я вскоре тоже увлекся подобными книгами — там, знаешь ли, встречаются весьма занятные вещи. А кроме того, они послужили хорошим источником недостающих сведений после того, как у нас отняли «Некрономикон». Художественный вымысел, как выясняется, отнюдь не препятствует авторам высказывать на страницах книг очень глубокие истины. Хотя они, кстати, об этом зачастую и не подозревают.
— Ты только, пожалуйста, не волнуйся, — вдруг улыбнулся он. — Мы на судьбы мира не покушаемся. Просто занимаемся своим делом и никого не трогаем.
Однако слова его прозвучали крайне неубедительно для моего слуха. Но вслух я ничего не сказал, просто развернулся и ушел в свою спальню разбирать вещи, которые сюда перевезли еще в начале лета.
Несмотря на оказанный изначально радушный прием, Энейбл едва ли обращал внимание на меня и совершенно не интересовался моими делами в последовавшие недели. Мне его поведение совсем не нравилось, и я беспрерывно доводил до его сведения, что он занят глупостями и пустыми хлопотами. Но он к моим словам, конечно, совсем не прислушивался. Харпер еще несколько раз наведывался в квартиру, и они с Энейблом долго совещались за закрытыми дверями. (А если бы дверь запиралась, он бы, без сомнения, не преминул воспользоваться замком.) Кроме того, сосед мой часто пропадал в окрестностях Уступа Дьявола: я, во всяком случае, так предполагал, потому что Энейбл уже давно не делился со мной своими планами. И никогда не приглашал присоединиться. Когда же я решился пожаловаться на то, что от меня все скрывают, он заверил меня, что об их с Харпером планах он поведает мне непременно, но в должное время, а пока же мне следует набраться терпения.
Так или иначе, но учеба не оставляла мне много времени на треволнения. Курсы «Мода на готику в Англии восемнадцатого века», «Литература периода Реставрации» (с особым акцентом на творчестве Шедвелла), «Дифференциальные уравнения» и «Американский трансцендентализм» (лекции читал профессор Альберт Н. Вилмарт, который приступил к преподаванию на неделю позже, по слухам, из-за внезапной и весьма примечательной по последствиям поездки в Вермонт) — все эти дисциплины отнимали у меня бездну времени. Я сидел над книгами, буквально не поднимая головы. А вот Энейбл в учебники вообще не заглядывал, зато глотал книжку за книжкой всякую ерундистику наподобие той, что читал Харпер. К тому же он стал часто пропускать занятия и прилежно ходил лишь на вечерние лекции по «Средневековой метафизике». Одним словом, из трудолюбивого студента он превратился в сущего разгильдяя. Я начинал не на шутку опасаться, что кончится это отчислением.
Дома Энейбл испытывал жесточайшие перепады настроения. То он бродил туда-сюда в явном оживлении, то часами сидел на диване в гостиной в ночной сорочке, расслабленный и отрешенный. Мне казалось, что в это время он предается мечтаниям и ничего вокруг не замечает.
Лишь однажды я испытал к нему подлинное сочувствие: как-то он объявил, что матушке его пришлось продать два резных кресла в стюартовом стиле, которые принадлежали поколениям их семьи, для того, чтобы приобрести новый холодильник. Он хандрил чуть ли не две недели, и я искренне сострадал ему.
VI
Проникнувшись сочувствием к приятелю, я предложил пойти вместе на вечеринку по поводу Хеллоуина, тридцать первого. Но он лишь отрицательно покачал головой:
— Благодарю за заботу, дружище Винзор, и за попытку вывести меня в свет, но, увы, этой ночью я буду весьма занят — у нас с Харпером и его друзьями назначена встреча. Скажем так — мы хотим устроить свою вечеринку, дабы отпраздновать День Всех Святых подобающим образом. И если все пройдет так, как ожидалось, а я очень надеюсь, что так оно и будет, — то, уверяю тебя, мой дражайший друг, вскоре ты услышишь от меня полное и исчерпывающее объяснение.
Объяснение чего и чему, Энейбл уточнять не стал, а я не решился расспрашивать его долее. По правде говоря, мне стало несколько боязно. Теперь мне стало совершенно очевидно, что друг мой не в себе, и помрачение рассудка, вызванное всеми этими нелепыми исканиями, зашло достаточно далеко, а открыто противоречить сумасшедшему не годилось. И тут я припомнил его давнюю просьбу помочь в случае, если он «утратит чувство реальности». И тогда во мне созрело решение: а не пойти ли сегодня, в ночь Хеллоуина, к Уступу Дьявола, где наверняка и соберутся на свое дурацкое молитвенное бдение всякие отвратительные типы, с которыми связался мой друг, и не посмотреть ли из укрытия, чем они там занимаются? Да, конечно, предприятие рискованное, но поскольку Энейбл вел себя крайне скрытно, я испытывал настоятельную необходимость самому все узнать, причем из первых рук, и так оценить, насколько опасен этот возродившийся культ для моего друга. К тому же его обещанию дать «полное и исчерпывающее объяснение» я больше не верил.
На неделе, предшествующей Хеллоуину, Энейбл все реже появлялся в квартире, видимо, проводя время со своими новыми приятелями из леса. Всякий раз, когда я возвращался домой после занятий, его комната уже пустовала. Спать я ложился раньше, чем он приходил обратно, и по утрам я довольствовался лишь созерцанием закрытой двери в спальню, указывающей на то, что Энейбл вернулся и почивает. Виделись мы всего-то два или три раза, и то мимолетом.
В день перед Хеллоуином я заметил бурую сумку на журнальном столике в гостиной. Видимо, Энейбл приготовил ее после обеда, да так и оставил. Думая, что там припасы, я осторожно заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда там обнаружились самые разные химикаты — все в стеклянных баночках, аккуратно сложенные, прямо как в наборе юного химика: нейодированная соль, сера, обрезки железа, смеси кобальта, магнезии, никеля, цинка и ртути. Энейбл в свое время подробно рассказывал мне о своих детских увлечениях, и химия в них занимала едва ли не первое место. Неужели он решился вернуться к отроческим забавам? И вновь я встретился задать ему прямой вопрос.
В ту среду я вернулся из Мискатоника что-то около трех пополудни и застал моего друга в состоянии крайнего возбуждения. Энейбл ходил туда-сюда по комнате и не заметил бы моего прихода, если бы я его не окликнул.
— Сны, Винзор! Великолепные, потрясающие сны! — воскликнул он и бросился к себе в комнату.
Через час Энейбл вышел в гостиную, облаченный в потрепанное зимнее пальто, с бурой сумкой, полной химикатов, на плече.
— Прошу тебя, потерпи немного. Я скоро все объясню! — с мольбой в голосе произнес он, и в карих глазах его проступило искреннее желание вернуть мое расположение.
С такими словами он выбежал вон из квартиры. На мгновение я позабыл про былые обиды и размяк — настолько жаль стало мне несчастного моего друга. Воистину, не стоило мне винить Энейбла в том, что он впал в столь жалкое состояние, — ответственность лежала на Харпере и его гадких сектантах. Они сумели увлечь и растравить воображение моего падкого на все необычное друга своими бреднями про какого-то идиотского Ктулху. И если я увижу, что эти мерзавцы намерены причинить бедняге хоть малейший вред — физический или душевный… Неважно, — о, можете быть покойны, я немедленно оповещу аркхэмские власти, дабы те приняли надлежащие меры! Кстати, миссис Энейбл после нашего с ней разговора призналась, что испытывает опасение, что сын ее подпал под дурное влияние.
В сумерках я отправился на вечеринку — на «Дюзенберге», который батюшка презентовал мне на день рождения в начале этого месяца. Назначенное место располагалось в самом центре Аркхэма. Маскарадным костюмом мне служил простой бумажный мешок с прорезями для глаз. Несколько часов я провел, с удовольствием попивая сидр и пытаясь поймать развешанные в Зета-Пси общежитии яблоки, а потом поехал прочь — в этот Хеллоуин мне предстояла миссия по спасению заблудшего.
Поскольку пройти в полной темноте по тропе, которой вел меня летом Энейбл, и уж тем более забраться вверх по отвесному склону я не сумею, поэтому я выбрал кружной, но более легкий путь через место для пикника. К тому же авто доставило бы меня туда очень быстро. Поэтому я поехал в сторону окраины на Мискатоник-авеню, тянущейся вдоль берега реки, а оттуда на Болтон-роуд. В небе светила луна, и в свете фар на холодном ветру кружилась и вихрилась палая листва. В воздухе разлито было предчувствие волшебства, и я, возбужденный и в приподнятом настроении после нескольких пинт сидра, приближался к месту высадки, не испытывая совершенно никакого страха перед тем, что предстояло совершить. В моих глазах «миссия» превратилась в забавную выходку, проказливую и веселую.
У поляны для пикника я запарковался в начале двенадцатого. В ярком свете луны, пробивавшемся сквозь поредевшую по осеннему времени листву, тропа к Уступу Дьявола отыскалась без труда. Сначала я шел прямо по ней, затем, заподозрив, что сектанты могут выставить сторожевые посты, углубился в лес по левую руку и принялся красться среди деревьев, по счастью, достаточно густых, чтобы прикрыть меня от нежелательных взглядов. К счастью, при подъеме я не упал и споткнулся-то всего пару раз.
Мне были внятны все лесные шумы: скрип покачивающихся веток, треньканье далекой речки, уханье совы, резкие крики сойки. Однако вскоре ушей моих достиг другой звук, совершенно незнакомый и похожий на ритмичное постанывание, словно бы лес принялся шумно и часто дышать. Впереди среди деревьев и кустарника я уже мог различить мерцающие, дерганые огоньки — что бы это могло быть, не светлячки же, их время давно прошло… И, странное дело, я шел вперед, а они словно бы отдалялись с каждым моим шагом. Однако подъем — медленный и упорный — продолжился, и я понял, что это за огоньки — свечи. А приблизившись, разглядел, что свечи покачивались в руках у людей, которых я мог разглядеть лишь как смутные фигуры. Что-то около полудюжины мужчин шли гуськом по тропе к Уступу — сейчас, наконец-то, я сумел разглядеть в бледном свете луны и свечек циклопические очертания валунов в начале скальной площадки. Тут я опустился на землю за поваленным стволом березы и залег там, не решаясь приблизиться.
Сектанты прошли через всю площадку и выстроились в полукруг напротив огромного, испещренного идеограммами камня на восточной стороне Уступа. Поскольку я затаился немного ниже, вид мне открывался просто отличный — его ничего не заслоняло. Все участники странной процессии (мне, правда, видны были только спины) казались людьми весьма преклонного возраста, за исключением одного: торопливая, сутулая походка выдавала в нем Энейбла. Воздух над скалой оставался совершенно неподвижным, даже пламя свечей почти не дрожало, и единственным звуком, распространявшимся по округе, оставалось постоянное монотонное пение сектантов.
Вдруг все они склонились в поклонах перед камнем. Лишь один остался стоять прямо — растрепанные волосы и борода выдавали в нем Харпера. Он вышел в центр полукруга, поставил свечу у подножия булыжника, вытащил из куртки нечто, что я сначала принял за молот, а потом опознал как флейту, поднес ее к губам и высвистел три низких, мерзких ноты. Придурковатое причитающее пение разом стихло. Харпер тогда извлек из кармана маленькую блестящую коробку и принялся обходить прижавшихся друг к другу сектантов, разбрасывая какой-то порошок. Как только неведомая смесь закончилась, он тут же извлек другую коробочку и повторил свой обход. Так он поступил еще несколько раз, пока содержимое непонятных емкостей не улеглось в длинную линию, обводящую сектантов и замыкающих их в окружность, обеими концами касающуюся булыжника. Я понял, что Харпер разбрасывает химикаты, приобретенные Энейблом.
Завершив этот показавшийся мне вполне бесполезным ритуал, Харпер снова отступил в полукруг и принял коленопреклоненное положение. И тут все они, как один, подняли головы, устремив взгляды на камень, и завели — словно бы и впрямь читая иероглиф за иероглифом, — жуткую литанию, состоящую из слогов и слов, не имеющих ничего общего ни с английскими и ни с каким иным человеческим языком.
— Ктулху фтагн! — выкрикивали они раз за разом.
Потом они воскликнули:
— Иа! Иа! Шуб-Ниггурат!
И до меня донесся невыразимо мерзкий смрад — распространялся он совершенно точно со стороны утеса. Вдохнув чудовищный запах, я чуть было не потерял сознание и даже глаза прикрыл от отвращения. И тут мне стало по-настоящему противно: я припомнил, что Энейбл рассказывал о вычитанном в монографии Кларка — там присутствовали весьма гадкие сцены. Выходит, эти сумасшедшие — и мой незадачливый друг в их числе — решились провести кощунственный обряд из тех, что праздновались на этом самом месте пятьдесят лет тому назад? Меня с ног до головы сотрясла дрожь, и от прежней решимости не осталось и следа.
Я с трудом справился с позывом к рвоте — к счастью, мерзкий запах быстро развеялся — и, раскрыв глаза, увидел, что на разрисованном иероглифами булыжнике возвышается закутанная с ног до головы фигура. Похоже, человек забрался на скалу с противоположной стороны и взлез на камень в те мгновения, что я лежал, зажмурившись. Неожиданно поднялся сильный ветер, он свистел и выл, растрепывая и развевая складки белого одеяния столь внезапно возникшего незнакомца, и пламя свечей в руках сектантов трепетало, пытаясь погаснуть. Светящаяся, стройная, высокая фигура невесомо соскользнула вниз по отвесному гранитному камню и опустилась на землю, а мерзкие иероглифы на булыжнике вспыхнули алым, словно отражая слепящее сияние белых одежд незнакомца. Я ясно различал его черты — то был юноша с гладким лицом, тонкими чертами и удлиненными глазами древнего фараона. На плечи его ниспадали роскошные, шелковистые, золотые волосы — они стояли, как нимб вокруг его лица. Мной овладел не столько страх, сколько благоговейный ужас — настолько впечатлила меня неземная красота этого человека. Я был попросту ошеломлен увиденным.
Один из сектантов поднялся с колен — то был Энейбл — и приблизился к удивительному, богоподобному пришельцу. Харпер и остальные простерлись в земном поклоне. Энейбл опустился перед белоснежным существом на колени, поднял голову и сложил руки в молитвенном, умоляющем жесте. Потрясающий воображение юноша заговорил, обращаясь к Энейблу, но ветер усилился настолько, что его шум перекрывал все остальные звуки, и я ничего не смог расслышать, хоть мне и показалось, что пришелец говорил по-английски. Говорил он с Энейблом долго, настолько долго, что я уже начал нервничать, и наконец наклонился и заключил моего друга в объятия, сокрыв среди складок своего одеяния. Они слились в одну извивающуюся, аморфную массу, а Энейбл совершенно скрылся под просторной хламидой незнакомца — и тут они буквально отплыли к исписанному иероглифами камню и принялись безо всяких усилий подниматься вверх по его отвесной поверхности!
Тут я не выдержал. Я выскочил из укрытия и помчался вперед с дикими криками:
— Энейбл! Говард! Стой, осторожнее, стой!
Возможно, своей храбростью я был обязан легкому опьянению, а возможно, и некоему бескорыстному желанию помочь другу в беде. Но так или иначе я мчался спасать товарища, не думая о последствиях. Да и чего и кого мне бояться? Полудюжины стариков? Я от них убегу, они меня не догонят. К хрупкому юнцу облапившему моего друга, я вдруг воспылал форменной ненавистью. Попадись только кто-нибудь мне на пути! Я был готов разметать всех, лишь бы спасти друга из этих цепких объятий!
Как ни странно, но мои крики вызвали настоящий переполох. Сектанты в ужасе заоглядывались, повскакивали на ноги, загасив свечи, и припустили в лес, вскрикивая от ужаса, а я гнался за ними, размахивая толстой березовой веткой, в своей бумажной хеллоуинской маске на голове (поди ж ты, как пригодилась). Облаченный в белое юнец с мгновение постоял в раздумьях, затем опустил бессильное тело моего товарища на землю, взлетел на булыжник и мгновенно исчез за ним — ему теперь предстоял тяжелый спуск по отвесному склону.
Сектанты бежали со всех ног, и лишь Харпер обернулся, чтобы прокричать:
— Да будь ты проклят, глупый мальчишка! Ты прервал ритуал инициации! Горе тебе, горе тебе, глупец!
И с такими словами растворился в ночной темноте.
В неярком лунном свете я пробрался обратно на скалу и подошел к Энейблу который так и лежал ничком. Он пока не пришел в себя и бормотал:
— Великие Древние… Уступ Ктулху… как близко, как возможно… Азатот…
Сплошная бессвязица, как вы видите.
Опасаясь, что ктулхуисты, или как их там звать, оправятся от страха и вернутся с враждебными намерениями, я подхватил Энейбла, помогая ему утвердиться на ногах, предварительно убедившись, конечно, что у него ничего не сломано и мой друг не испытывает боли. К счастью, он вполне мог держаться на ногах, и я быстро повел его вниз по тропе к поляне для пикников — и к машине. Там мы уже могли чувствовать себя в безопасности.
Пока я как можно быстрее гнал обратно в Аркхэм, Энейбл продолжал бормотать. Поначалу он говорил столь же бессвязно, как и на скале, а затем в его фразах забрезжил смысл, хотя говорил он излишне быстро и возбужденно, а глаза его оставались совершенно стеклянными:
— Да, да, Винзор, я его видел — видел аватара Древних… и он поведал мне о чудесах, опрокидывающих обманчивые наши представления о пространстве и времени… И я узнал, где Анри Руссо нашел натуру для своих любопытных и тревожных картин, всех этих обитателей джунглей в «Детях Царства». И отнюдь не только первобытные племена Гватемалы и Индонезии хранят тайны, которые, будучи раскрыты, свели бы с ума человечество. В лесах Нью-Джерси, всего в нескольких милях от Чумной Зоны, иносказательно именуемой Нью-Йорком, живет коварное, тайное, древнее зло, готовое в любой момент выплеснуться и растечься по окружающим землям (а я был бы не против, главное, чтобы оно захлестнуло и ненавистный мне город…). Даже пригороды Коннектикута — и те небезопасны…
— Я узнал также, что эти темные и опасные силы дремлют и дрейфуют у границ галактики… О, как же ограничен и слеп человек, скованный моральными условностями и ограничениями… А на самом деле в масштабе вселенной мы никто, мы для них — все равно что бактерии под микроскопом. Древние нас пощадили лишь потому, что мы беспомощные и бесполезные, слабосильные существа. Для бестолковых и ослепленных ложным знанием обитателей земли они могут показаться «злыми» — ха, да они просто равнодушны к человечеству! Впрочем, они могут избрать человека и одарить его возможностью осознать свое место и сделать причастником страшных тайн времени и пространства… Вот он, шанс обрести трансцендентное знание! Многие будут призваны, но не все расслышат зов и будут избраны… Иа! Иа! Шуб-Ниггурат, Козел с Тысячью Юношей в свите!
С этим возгласом Энейбл вновь погрузился в пучину безумия и понес какую-то нечленораздельную тарабарщину. И вдруг он снова заговорил ясно:
— Винзор! Глупец! Что ты наделал! Я ведь мог познать столь многое, удивительные, непостижимые тайны готовы были открыться мне, — а ты прервал обряд! Будь ты проклят!
И с такими горькими словами он затих и ссутулился, сжавшись в комок на соседнем сиденье. Конечно, его неблагодарность уязвила меня, но как можно строго судить безумца… Безусловно, назрела необходимость изолировать моего друга от Харпера и прочей честной компании — эти сектанты совершенно свели Энейбла с ума.
Я помог бедняге вылезти из машины и осторожно довел до постели — друг мой едва ли мог двигаться и находился в полубессознательном состоянии. Благодарение Богу, эта жуткая ночь Хеллоуина подошла к концу.
VII
Следующие несколько недель Энейбл провел в состоянии крайней подавленности. Естественно, на следующее же утро после печального инцидента на Уступе Дьявола я уведомил миссис Энейбл о том, что ее сын серьезно занемог, утаив от нее самые ужасные подробности. Она тут же оповестила семейного доктора. Тот сразу же осмотрел моего друга в его комнате. Однако доктор МакДональд не обнаружил никаких физических признаков недомогания, однако после моего весьма сдержанного рассказа заключил, что Энейбл, видно, перенес сильнейшее нервное потрясение, подорвавшее его душевные силы. Через два дня Энейбл пришел в себя, но оставался слишком слабым для того, чтобы говорить или передвигаться без посторонней помощи. Стало ясно, что друг мой не может долее находиться в квартирке на Хейл-стрит. С помощью доктора МакДональда (весьма крепкого и сильного человека) я погрузил Энейбла в машину и перевез его в дом матушки на Велли-стрит. Миссис Делизио, глядя, как несем мы беднягу вниз по лестнице, роняла слезу и приговаривала: как жаль, такой воспитанный, вежливый молодой человек — и надо же, какое с ним приключилось несчастье…
Миссис Энейбл не хотела вмешивать в это дело полицию, однако опасалась сектантов, доведших ее сына до столь плачевного состояния, — те, похоже, до сих пор таились в окрестных лесах. Поэтому она попросила меня и моих друзей отправиться в окрестности Уступа Дьявола на разведку. Миновала неделя с ночи Всех Святых, и я уговорил троих однокурсников — Хейлблума, Салливана и Клейна — отправиться на прогулку и понаблюдать за птицами (таков был официальный предлог) в дневное время, чтобы узнать, там ли еще Харпер с компанией или сбежали. Во время нашей орнитологической экскурсии я не обнаружил никаких следов человеческого присутствия в лесах — ну разве что разбросанный мусор. Оставалось предположить, что с наступлением холодов сектанты предпочли разойтись по домам. Однако такой опытный и хитрый бродяга, как Харпер, вполне мог затаиться и остаться здесь на зимовку. Миссис Энейбл, узнав, что сектанты снялись с лагеря и ушли, облегченно вздохнула.
Все то время, пока Энейбл пребывал запертым в четырех стенах отчего дома, я навещал его по крайней мере раз в неделю. Усевшись у изголовья больного, подробного пересказывал университетские новости, делился успехами и неудачами в учебе — но ни словом не поминал ни сектантов, ни Уступ, ни обрушившиеся на нас в ночь Хеллоуина неприятности. И хотя, судя по тому, что говорила его матушка, Энейбл вполне мог поддерживать уже беседу в течение короткого времени, со мной он оставался нем, как рыба. Он устало прикрывал глаза и отворачивался к стене. А когда его блестящие карие глаза устремлялись на меня, в них читался упрек. Я стоически переносил подобное отношение — в конце концов, друг мой претерпел столь сильное душевное потрясение, что от него невозможно было ожидать благовоспитанного поведения. К тому же он мог снова замкнуться в себе — уж я-то, как лучший друг, лучше других знал, каким Энейбл может быть молчаливым и скрытным.
Так или иначе, но здоровье моего друга быстро шло на поправку, и к концу ноября он уже мог сам вставать с постели и ходить по комнатам. В начале декабря Энейбл начать выходить из дому на короткие прогулки. Однако особенности его телесного строения делали беднягу, и без того ослабленного долгой болезнью, крайне уязвимым для холода. Поэтому Энейбл не мог покидать дом надолго. Тем не менее за подобное ограничение его домашние склонны были благодарить судьбу — ибо друг мой принялся снова толковать о походе на Уступ. Миссис Энейбл в ужасе рассказала мне об этой навязчивой идее сына: естественно, она не могла позволить несчастному вернуться на место, где он пережил столь серьезное потрясение, и взяла с меня обязательство сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого безумного плана.
Увы, но душевное состояние Энейбла совершенно не изменилось к лучшему. Он оставался таким же замкнутым и отрешенным, словно бы всю колоссальную энергию, накопленную за лето (а я прекрасно помнил, каким возбужденным и живым он тогда выглядел) он израсходовал в той единственной вспышке в ночь Хеллоуина, и теперь в нем не осталось ни искры, дабы поддержать его угасающее существование. В университете наш декан вошел в положение и не отчислил Энейбла, хотя тот, конечно, не смог сдать экзамены за осенний курс.