Глава двадцать седьмая
Я велела Реквиему лечь на кровать, и он лег без колебаний. Элинор была права – он был как человек, пораженный взглядом вампира. Я опустилась рядом с ним на колени, подоткнув под них халат, туго завязанный на талии. Глядя на Реквиема, я подумала: есть ли что‑нибудь, что я попрошу его сделать, и он откажется? Есть ли какой‑то вообще предел? Я видела людей, подчиненных вампирами, которые в мгновение ока становились врагами своих друзей и пытались убить тех, кого любили. Мог бы Реквием убить для меня? Без причины, только по моей просьбе? Хотелось бы знать, но и не хотелось бы тоже.
Я посмотрела на Жан‑Клода:
– Это все вертится вокруг секса, или он сделал бы все, что я попросила бы, как человек, загипнотизированный вампиром?
– Не знаю, ma petite.
– Если ты никогда не собираешься этого делать намеренно, то какая разница? – спросил Лондон, интонацией выражая все свое недоверие. На самом деле его можно было понять.
– Ни с кем из своих я не собираюсь делать этого намеренно, но иногда я оказываюсь одна в гнезде вампиров, которых собираюсь убивать. Они на такие вещи реагируют раздражительно. Я просто подумала, не могла бы я вызывать ardeur в качестве оружия? Можно его сделать преимуществом, а не бедой?
Лондон нахмурился и сказал:
– Анита, я тебе не верю.
– Лондон, – обратилась к нему Элинор. – Никогда больше не говори с ней таким тоном.
– Я видел, что может сделать ardeur. Ты не видела, Элинор. – Его лицо так перекосилось от злости, что смотреть стало больно. – Я видел такое выражение у себя на лице, как сейчас у Реквиема. И помню это ощущение.
Его руки стиснули стойку кровати так, что кожа побледнела – слегка. Если бы он уже был сыт, изменение цвета было бы заметнее. Дерево скрипнуло, протестуя, и он убрал руки.
|
|
– Где‑то в глубине души мне хочется снова испытать это ощущение. Это как все время быть под наркотиком. Радостный подъем, счастье. Пусть не настоящее счастье, но на пике ощущения разницы не чувствуешь. – Он крепко обхватил себя за плечи. – Без этого в мире темнее, холоднее. Но с этим ты – раб. Раб того, кто заставляет тебя делать такое…
Он так резко замотал головой, что даже от взгляда на него голова кружилась.
– Может быть, Лондону следует уйти до того, как мы начнем, – сказала я.
– Нет, – ответил он. – Нет. Если я не могу вынести зрелища, как ты питаешь на ком‑то ardeur, то мне нужно искать другого мастера и другой город. Если это мне невыносимо, то мне нужно уехать туда, где ни у кого ardeur'а нет.
– Жан‑Клод – твой мастер, Лондон, – напомнила Элинор. – Уехать ты можешь только с его разрешения.
– Мы это уже обсуждали, – сказал Жан‑Клод.
– Когда? – спросила я.
– Он – наркоман, ma petite, у него пристрастие к ardeur'у. Я его спас от Белль Морт, которая снова пристрастила бы его, но мы с ним обсудили, не может ли даже твой ardeur или мой оказаться ему опасен. Если это так… – то же грациозное пожатие плеч, – то я найду ему место подальше от подобных соблазнов, но на это потребуется время – найти место, где примут такого потенциально сильного вампира. Тем более этой конкретной линии крови и мужчину. Будь он женщиной, был бы целый список заявок.
– А для мужчин – нет, – сказала я.
– Non, ma petite, женщины‑мастера уверены, что мужчины нашей линии их околдуют и подчинят. А мастера‑мужчины убеждены, что с женщинами нашей линии сумеют справиться.
|
|
– Что ж, все как всегда. – Я посмотрела на Лондона. – Если ты почувствуешь, что тебе чересчур, обещай мне, что ты уйдешь.
– А какая тебе разница?
Я подняла руку, останавливая Элинор, готовую опять сделать ему выговор.
– Мне и без того хватает хлопот освобождать сейчас Реквиема. И заниматься такой работой в тот же день еще раз мне совершенно не хочется.
Он кивнул:
– Клянусь, что уйду, если мне будет чересчур.
Лицо его было очень мрачным, но ни злости, ни вызова на нем не было.
Я вздохнула поглубже и обернулась к лежащему на кровати Реквиему. Он смотрел на меня спокойными глазами, полными радостного ожидания. Агнец, ожидающий, пока ему перережут горло.
Я подошла к нему, коснулась неповрежденной стороны его лица. Взяла его ладонью, и он прижался лицом к руке, закрыв глаза, будто даже такое невинное прикосновение наполняло его почти нестерпимым удовольствием.
Я позвала его:
– Реквием, Реквием! Вернись ко мне.
Он накрыл мою руку ладонью, прижал к лицу:
– Я же здесь, Анита, здесь.
Я покачала головой, потому что это был не он. Тело было его, но все, что делало Реквиема Реквиемом, не видно было в этих глазах. Это было лицо незнакомца. То, что делает личность личностью, это не форма лица и не цвет глаз, а именно личность. Годы опыта, запечатленные на лице. Ее «я», этой личности, за неимением лучшего слова.
– О Реквием, вернись к нам!
Он таращился на меня, недоумевая. Даже сам не понимал, что его нет.
Я закрыла глаза, чтобы сосредоточиться и не видеть его глаз, таких доверчивых и пустых. Некромантия отличается от других сил, которые у меня есть – может быть, потому, что принадлежит мне. Какова бы ни была причина, но некромантию мне не надо призывать сознательно – достаточно перестать ей сопротивляться, перестать блокировать эту силу. Когда я ее блокирую, то чувствую себя как кулак – крепко сжатый, давящий, давящий вовсю, чтобы сила не выскочила. И я этот метафорический кулак разжала, перестала напрягаться – и вот она, некромантия. До того, с Огги, столько произошло всякого, столько разных сил проявилось, что меня это отвлекло, а сейчас ничего, кроме некромантии, не было. И так было хорошо отпустить ее на свободу наконец‑то. Так восхитительно хорошо.
|
|
Я открыла глаза и посмотрела на Реквиема пристально.
– Иди ко мне, – сказала я. – Иди ко мне.
Он встал с кровати и потянулся ко мне. Приложив палец к его груди, я произнесла:
– Стой, Реквием.
Он тут же остановился. Как игрушка: нажми одну кнопку, и она запускается, другую – выключается. Святая Мария, Матерь Божья, что‑то тут было неправильно.
– Ma petite, ma petite, осторожнее!
Я повернулась к Жан‑Клоду:
– Кажется, я занята?
Мой голос не скрывал раздражения.
– Я на твоем месте был бы конкретнее в призывах. Остановиться ты велела только Реквиему, остальные все еще под принуждением.
Он показал на других вампиров. Лондон мертвой хваткой сжимал стойку кровати, и был в панике, судя по виду. Истина и Нечестивец боролись у края кровати: Истина рвался ко мне, Нечестивец сдерживал своего брата. У Истины вид был испуганный, у Нечестивца – разозленный.
Элинор стояла возле своего кресла, держась за него, будто только ее вес удерживал ее, не давая подойти ко мне.
Я почувствовала, что бледнею.
– Я не хотела…
– Твоя некромантия набрала силу, как и твои звери. Приказывай конкретнее, ma petite, называй его по имени.
Я посмотрела на Элинор:
– Если бы я тебя позвала, ты бы пришла ко мне?
Она с трудом проглотила слюну, даже слышно было.
– Я бы сопротивлялась, но зов был бы сильный. Я еще не мастер города. Чтобы править городом, нужен определенный уровень силы, но и управление им, клятвы от подвластных, привязывающая магия, – все это прибавляет вампиру сил. У меня еще нет таких связей, так что я… я не Огюстин и не Сэмюэл. Я думаю, если бы ты звала настоятельно, бороться было бы трудно.
Мой черед настал глотать слюну.
– Все мы привязаны к Жан‑Клоду клятвой на крови, – сказал Лондон сквозь стиснутые зубы. – Я думаю, ее зов сильнее действует из‑за ее связей с ним.
Истина вырвался из рук брата и направился к креслу у камина. Подошел решительными шагами и спрятал лицо в ладонях. Нечестивец обернулся ко мне:
– Он хотел подойти к тебе. Мы оба клялись на крови Жан‑Клоду. Почему моего брата на твой зов тянуло сильнее?
– Он брал кровь от ma petite, когда присягал нам, – ответил Жан‑Клод. – Ты брал кровь у меня.
– Я говорил, когда вы обратили его, что я должен быть обращен в точности тем же способом. Вы меня заверили, что нет никакой разницы. – Он показал на брата рассерженным взмахом руки. – Вот она, разница!
Реквием обвил меня руками и поцеловал в шею. Для этого ему пришлось согнуться. Не больно ему было от ран в животе?
Я сказала единственное, что пришло в голову:
– Я же не знала.
– Мы должны быть привязаны одинаково, – настаивал Нечестивец, – у нас все должно быть одинаково. В этом наша сила, в этом наша суть. То, что ты сделала с ним, нужно сделать со мной. Или исправить, что ты с ним сделала.
– Я постараюсь, – кивнула я.
– Начинаю понимать, почему мы убивали некромантов на месте, – сказал Лондон.
– Это угроза? – нежным голосом спросил Жан‑Клод.
– Нет, мастер, нет!
Но я поняла, что имел в виду Лондон.
Реквием лизнул мне шею, и меня слегка проняло дрожь.
– Реквием, перестань меня трогать.
Он застыл, но все еще прикасаясь ко мне. Просто перестал меня целовать и лизать. Тщательней надо выбирать слова.
Мне нужно было найти Реквиема – не просто какого‑нибудь вампира или мертвеца. Мне был нужен именно он, его индивидуальность. Когда‑то я нечто подобное проделала в Церкви Вечной Жизни, когда мы с полицией искали вампира, подозреваемого в убийстве. Я искала неповторимый облик некоей личности, причем того вампира я не знала. А Реквиема я знала.
Я охватила его руками, убрала густые волосы на одну сторону, чтобы зарыться лицом в его шею, вдохнуть запах его кожи. Запах не был теплым. Ощущался одеколон, мыло, которым он мылся, а под всем этим – исчезающий запах смерти. Не трупов или разложения, потому что вампиры не разлагаются; это был запах давно запертых чуланов, отдаленно похожий на запах змей. Заплесневелый, холодный, ничего такого, к чему хотелось бы прижаться. Но руки у него были сильные, края ран на одной руке захватывали шелк моего халата. Он был вполне реальный, но не совсем живой.
Я прижала его тесно и втолкнула некромантию в это тело. Осторожно, чтобы только в одно тело, никуда больше – искала не этого одурманенного незнакомца, а ту искру, что была истинным Реквиемом. И нашла, в темноте, ушедшего в себя. Он не был испуган, был слегка смущен, растерян. Я видела его тюрьму, могла коснуться двери, глядеть на него сквозь решетку, но ключа у меня не было. И тут я поняла, что нам нужно – кровь. С каким бы видом нежити ни иметь дело, обычно кровь является ключом.
Я подняла голову от его шеи, отвела волосы в сторону.
– Пей, Реквием. Пей от меня.
Он показал мне глаза, расширенные от неожиданности, будто не мог поверить, что я ему такое позволю, но повторять ему не пришлось. Его рука взялась за мои волосы, другая – за спину. Он прижал меня к себе, наклонив шею в сторону, потянул вниз – потому что он сидел, а я стояла на коленях, притянул мою шею к своему рту, будто для поцелуя. Он не мог бы подчинить меня глазами, и не пытался. Ничего не было, что могло бы заменить боль удовольствием. Ощутив, как он напрягся, я постаралась расслабиться – но полностью расслабиться никогда не удается. Чуть напрягись, и получается больнее.
Он укусил меня, вонзил клыки, и боль была настолько острой, что я толкнула его в плечи, будто старалась вырваться. Столько боли сразу я не могу выдержать, не попытавшись оттолкнуть. Он стал пить, горло его задергалось, глотая. Это могло быть так эротично, а получилось просто чертовски больно.
Но это было как обезглавить курицу, чтобы поднять зомби, или намазать вампиру губы кровью, чтобы исцелить его. Кровь, даваемая с целью, и я послала с этой кровью свою магию. Воспользовалась ею, чтобы призвать Реквиема, найти его во тьме и освободить.
Он отпрянул от моего горла, запыхавшись, как после бега. Кровь капала у него с нижней губы, и он смотрел на меня – первую секунду мутными глазами, а потом из них стал смотреть он. Глаза вспыхнули синим огнем с намеком на бирюзу посередине. Сила Реквиема танцевала по моей коже холодным, колючим бризом.
– Я здесь, Анита. Ты мне прочистила мозги. Что ты хотела бы от меня?
Я высвободилась из его объятий, отодвинулась, капая кровью. Римус уже послал молодого охранника Циско в ванную за бинтом и пластырем.
– Я хотела, чтобы ты освободился и был самим собой. Это мы и получили.
Он покачал головой и вздрогнул, будто сейчас только у него заболели синяки. Потом оперся спиной на груду подушек, чтобы не беспокоили грудь и живот, и устроил раненую руку поудобнее.
– Это было как под наркотиками – ничего не болело, когда ты меня касалась. Теперь я свободен, но болит это все зверски.
– Разве оно не всегда так? – улыбнулась я. Он снова был самим собой.
Я оглянулась на других вампиров. На Элинор, все еще сжимающую спинку своего кресла. Ощутила ее. Почувствовала, как вкус мороженого, которое можно собрать в шарик и лизнуть. В основном сливочное, но с шоколадной крошкой. Посмотрела на Лондона. Точно не сливочное, что‑то более темное, маслянистое, полное хрустящих крошек. Нечестивец ощущался как глазурь, шоколадная глазурь, которую можно размазать по коже и слизывать дочиста. Я встряхнула головой, отгоняя эти образы, и посмотрела на Истину, все еще жмущегося к камину. Что‑то свежее и чистое, клубника, может быть, клубничное мороженое, тающее на коже, и его можно слизнуть, и присосаться к прохладе вокруг сосков…
– Анита! – Голос Жан‑Клода. – Анита, это нужно прекратить.
Он никогда не называл меня Анитой. Услышав свое имя, я повернулась к нему.
– А почему твоего вкуса я не чувствую?
– Потому что я твой мастер, а не игрушка для твоей силы.
Выражение его лица напугало меня, потому что он был напуган. Облизав сухие губы, я сказала:
– Наверное, это и есть ответ на наш вопрос. Не надо мне трогать чужих вампиров.
– Да, – сказал он. – Да. – Он стоял у края кровати. – А теперь отключи это.
Я не сразу поняла, о чем он. Некромантия, ее надо опять отключить.
Я закрыла глаза и стала втягивать ее в себя. Тянула сильно, еще сильнее, закрывая и сжимая этот метафизический кулак все туже и туже. Но было так, будто ладонь слишком маленькая, чтобы ее удержать. Сжать можно, но вытекает наружу, будто песок сжимаешь в горсти. Нет, неправда. Я не хотела это прекращать – так хорошо было просачиваться в вампиров, куда приятней, чем играть с зомби. И как только я поняла, что это я сама позволяю кулаку протекать, я смогла его закрыть. Это было почти больно, но я закрыла. Смогла. Но мелькнула мысль, не наступит ли когда‑нибудь день, когда силы будет столько, что не смогу я ее полностью перекрыть? Об этом надо будет поговорить с моей наставницей в магии, Марианной. И чем раньше, тем лучше.
Открыв глаза, я спросила:
– Теперь как?
– Теперь хорошо, – ответил он, но не слишком довольным голосом.
– Это было страшно, – сказала Элинор. – Я ощутила твою силу, будто ты лижешь мне кожу, лижешь…
Она вздрогнула, и не от наслаждения.
– Прости, – ответила я.
– Ты могла меня подчинить, – сказал Лондон. – Загипнотизировать, как я человека. Могла, я это чувствовал.
– Ты должна исправить то, что сделала с моим братом, – заявил Нечестивец. – Или привязать меня так же, как привязала его.
Я кивнула:
– Давай потом об этом побеседуем, ладно? На сегодня я уже по горло сыта.
– Ты мне обещала, – напомнил Нечестивец.
Я вздохнула:
– Послушай, я не знала, что взять кровь у меня вместо Жан‑Клода – это будет такая большая разница. Я старалась как лучше, Нечестивец. Истина умирал, когда я предложила ему кровь. Я спасла ему жизнь, если я правильно помню, так перестань на эту тему собачиться.
Я злилась, потому что чувствовала свою вину, а меня это почти всегда злит.
– Анита как‑нибудь в другой день займется вашими проблемами, – сказал Реквием. – А сегодня день мой.
Что‑то в его тоне заставило меня обернуться к нему. Он лежал, будто страдал от ран, но выражение его лица не говорило о боли. Скорее, о предвкушении.
– Что это ты задумал, Реквием? – спросила я.
– Просто вспомнил, что тебе еще предстоит питать ardeur перед всей этой честной компанией.
Я покачала головой:
– Что‑то меня не вдохновляет эта мысль.
– Испытание в том, чтобы проверить, что будет, если ты начнешь питать ardeur на глазах у наших гостей. Мы уже знаем, что некромантию перед ними ты использовать не будешь, но этот вопрос все еще не был решен.
Я покачала головой:
– По‑моему, был.
– Я здесь солидарен с Анитой, – сказал Лондон. – Никакого ardeur'а перед нашими гостями. Ничего такого на глазах других мастеров.
– Не нам решать, – возразила Элинор.
– Вы думаете, что я ошибаюсь? – спросил он.
Не ответил никто, так что пришлось мне.
– Нет, ты не ошибаешься. Мои силы слишком непредсказуемы, чтобы использовать их сейчас публично. Мне придется чертовски крепко закрываться щитами.
– Может быть, ты и можешь в такой степени управлять своей некромантией, – сказал Реквием, – но ardeur еще не укрощен и не взнуздан.
– Она только что освободила тебя, – сказал Нечестивец. – Как ты можешь хотеть, чтобы она снова тебя поработила?
– Я не хочу снова быть рабом, но я хочу, чтобы она на мне напиталась. И хочу так, как давно уже ничего не хотел.
Я обернулась к Жан‑Клоду:
– Так он свободен или нет?
– Ты вернула меня обратно, и я теперь могу выбирать, Анита.
Я посмотрела на него:
– Не понимаю.
– Ты сказала, что не будешь питать от меня ardeur, если я не освобожусь и не верну себе возможность выбирать. Ты сказала, что это было бы изнасилованием, если у меня нет выбора.
– Не знала, что ты запомнил все, что я говорила.
– Запомнил.
– Я думаю, что сейчас питать на тебе ardeur было бы слишком опасно.
– Ты поклялась, что будешь питаться от меня, если я освобожусь. Я освободился.
– Я тебя освободила.
– Ты уверена? Ты уверена, что моя воля тебе не помогла чуть‑чуть?
Хотела я сказать, что уверена, но…
– Не знаю.
– Тогда я выбираю, чтобы ты кормилась.
Я все качала головой.
– Пируй, Анита, пируй на моем теле, пей глубоко из моей воли, пока она не прольется на тебя подобно крови.
– Ты еще не можешь ясно мыслить.
Я встала и пошла прочь – он поймал меня за руку, одним из тех движений, за которыми не уследить.
– Я сделал не тот выбор, который сделала бы ты на моем месте. Я не сказал того, что ты хотела от меня услышать, но я свой выбор сделал.
– Отпусти, Реквием.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Не хочу. И я свободен, могу не подчиняться. Я дрался за свое возвращение, потому что ты сказала: только в этом случае, только тогда будешь питать от меня ardeur. Отвергнешь ли ты меня теперь, когда я вернулся из битвы победителем?
– А что если от одного сеанса ты снова попадешь в рабство? Если ardeur снова поглотит тебя?
– Если мне никогда не светит быть поглощенным любовью, что может быть тогда лучше, чем ardeur?
– Похоже на речи наркомана, унюхавшего запах зелья после долгого воздержания.
– Мое сердце умирало дважды. Один раз, когда кончилась моя смертная жизнь, и второй раз – когда у меня забрали Лигейю. И я столько времени ничего не чувствовал, Анита – ты снова вернула мне способность чувствовать.
Он сел и притянул меня к себе. Я уперлась ему в грудь, едва не угодив ладонью по ране от ножа.
– Это ardeur заставляет тебя снова чувствовать.
Он раненой рукой тронул мое лицо:
– Нет, это в тебе что‑то такое есть, что пробудило во мне сердце.
Меня охватил панический страх, что он сейчас признается в вечной любви. Может, и Жан‑Клоду он передался, потому что он подошел и положил руку мне на плечо.
Реквием держал меня раненой рукой за щеку, но руку мою отпустил, потянулся здоровой рукой к Жан‑Клоду, положил ее ему на талию. Я знала, что через толстый халат он ощутил немного, но это был самый интимный его жест по отношению к Жан‑Клоду за все время, что он был с нами.
– До сих пор всегда твой ardeur был одного вкуса с ее, Жан‑Клод. – Он не обо мне говорил, а Белль Морт, потому что «она» без уточнения всегда относилось в их разговорах к Белль. – А вчера этого вкуса в нем не было. Ощущалась только твоя сила, и больше ничья. Я знал, что ты стал sourdre de sang, но до вчерашней ночи ты все еще был планетой, вращающейся вокруг солнца силы Белль Морт. Вчера ты стал солнцем, а она – луной.
– Белль была луной, – сказала я.
Он посмотрел на меня с улыбкой:
– Нет, Анита, луной была ты. «Луна – нахалка и воровка тоже: Свой бледный свет крадет она у солнца»[2][2].
– Что‑то цитируешь, – сказала я.
– Шекспир, ma petite. Он цитирует «Тимона Афинского»
– Это я как раз не читала. – Пульс у меня бился в горле, и кровь капала из ранок на шее. – Мне не нужно прямо сейчас питать ardeur, Реквием, и поскольку все сейчас и так идет как‑то неправильно, я лучше подожду, пока возникнет нужда.
– В этом есть смысл, Реквием, – сказал Лондон.
Реквием посмотрел на него неприязненно:
– Ты стал бы ждать?
– С разрешения мастера, – заявил Лондон, – я хотел бы уйти.
– Иди, – разрешил Жан‑Клод.
Лондон не побежал к двери, но и нельзя сказать, что пошел неспешно. Черт побери, если бы я могла от всего этого сбежать, сбежала бы, не думая. Но от себя не убежишь.
– Все, кто хотят уйти – свободны, – сказал Жан‑Клод.
– Испытание не получится, если нас здесь не будет, – возразила Элинор.
– Испытание закончено. Мы слишком опасны, и мы это знаем.
Элинор не стала спорить и вышла. Нечестивец взял брата за локоть и вывел из комнаты. Кажется, Истина плакал.
– А нам что делать? – спросил Римус.
– Охраняйте нас, если можете.
– Можем.
Кажется, он слегка обиделся, что Жан‑Клод в этом усомнился.
– Можете нас охранять от нас самих? – спросил Жан‑Клод.
– Не понял, – сказал Римус.
Циско принес бинты и пластырь. Он стоял возле кровати, будто не зная, что с ними делать. Я потрогала шею и увидела на пальцах кровь, но укус был чистый. Много крови не будет, если укус был нанесен правильно, а, зная Реквиема, я в этом не сомневалась.
– Антисептик нужен? – спросил Циско.
Римус подошел к кровати и нетерпеливо сказал:
– Ты с ней обращаешься как с оборотнем.
– А, – сказал Циско, попытался положить все это на кровать, остановился, будто не хотел класть между Реквиемом и мной. Он все еще был при пистолете, но уверенный в себе телохранитель испарился, и остался неловкий восемнадцатилетний мальчишка.
– Дай ей марли, пусть прижмет к ране, – сказал Римус. – Бинты – это чтобы чисто было вокруг, не для самой раны.
Циско кивнул, будто понял, но протянул мне марлю, глядя куда‑то далеко не мне в лицо. На самом деле он очень старался вообще на меня не смотреть, и я поняла часть его проблем. У меня куда сильнее была видна грудь, чем в начале всего этого. Когда Реквием пил, халат сбился на сторону. Не вся грудь, просто ниже линии шеи, но Циско это сильно отвлекало. Он старался не смотреть и все же таращился, боролся с собой.
Я приложила марлю к ране и запахнула халат другой рукой. Чтобы завязать его снова, мне нужны были две руки, так что сейчас я только держала его запахнутым. Это дало Циско понять, что я заметила, куда он смотрит. Внезапно мы встретились глазами, и он смутился, чуть ли не панический страх мелькнул у него в глазах, и краска поползла вверх от шеи по лицу. Страх сменился злостью, и он отвернулся, будто я слишком глубоко заглянула ему в душу.
Римус взял у него аптечку первой помощи.
– Иди в зал гробов и скажи Назарету, чтобы кого‑нибудь вместо тебя прислал.
– Почему? – возмутился Циско.
– Ты таращишься на ее грудь. Детка, тут тебе не стриптиз. Ты на работе, понял? На работе. Можешь отметить, что она хорошенькая, но не пялиться, потому что это отвлекает.
– Виноват, Римус. Второй раз не повторится.
– Не повторится, – согласился Римус. – Давай в зал гробов.
– Римус, можно…
– Я тебе дал приказ, Циско. Выполняй.
Циско опустил голову – не в поклоне, а от чувства вины. Сам по себе этот жест – по не самому крупному поводу – показал, насколько мальчишка молод. Но спорить он не стал и пошел к двери.
Когда дверь за ним закрылась, Римус обернулся ко мне.
– Кровь еще идет?
Я отпустила марлю – она осталась на месте, прилипла.
– Не пойму.
Он попытался тронуть марлю, остановился, опустил руку. Я даже глянула вниз – проверить, что грудь у меня прикрыта полностью. Ничего не было видно. Так чего же Римусу так же не хотелось ко мне прикасаться, как и Циско?
– Можешь снять марлю? – спросил он.
Я не стала спорить, просто убрала ее. Это было не больно, и кровь уже так не шла. Отлично.
– Поверни голову в сторону, чтобы я посмотрел. Пожалуйста, – добавил он.
Я выполнила его просьбу, и у меня перед глазами оказался Жан‑Клод. И слишком у него мрачный был вид.
– Что теперь не так? – спросила я.
– Ты так нас стыдишься, что спрячешь наш почетный знак под бинтами и пластырем?
– О чем ты? – нахмурилась я.
Римус приложил еще кусок марли мне к шее.
– Можешь подержать, пока я возьму пластырь?
Я автоматически прижала марлю к ране.
Жан‑Клод показал на мою руку, на Римуса, который повернулся к нему почти спиной.
Римус повернулся приклеить марлю пластырем. Я остановила его, положив руку ему на бицепс. Он тут же отступил на шаг, все еще держа пластырь в пальцах. Я глянула ему в лицо, но он не смотрел на меня прямо, и я не знала, что выражают его глаза. Но шагнул он так, будто я сделала ему больно. А этого не было.
Я отвернулась от охранника к Жан‑Клоду. Проблемы Римуса – не мои проблемы, у меня и так хватает.
– Ты спрашиваешь, почему я перевязываю укус?
Он кивнул.
– Я всегда их перевязываю.
– Pourquoi? – спросил он. – Почему?
Я открыла рот, потом подумала, что сказать.
– Это рана. Обычно с проколом вены или артерии. На рану наносят антисептик, потом наклеивают марлю, чтобы не попала инфекция.
– Ты видела когда‑нибудь инфицированный укус вампира?
Я нахмурилась, подумала.
– Нет.
– Почему так, ma petite?
– Потому что вампиров в слюне есть природный антисептик. У них гораздо меньше видов бактерий в слюне, чем у людей.
– Теперь ты цитируешь, – сказал он.
Я кивнула – едва‑едва, потому что укус все же натянулся. Не то чтобы болел, но напоминал о себе.
– Да, были статьи в «Аниматоре». Один доктор задался вопросом, почему укусы вампиров не воспаляются, как обычные укусы людей или животных. Давно известно, что у вас в слюне есть антикоагулянт, но это было первое исследование других свойств вампирской слюны.
– Так я еще раз спрашиваю: зачем ты прячешь знак нашего расположения?
Я подумала и пожала плечами:
– По привычке.
И отняла марлю от следа укуса. Два маленьких кружка остались, но почти уже не кровоточили. Так обычно и бывает, если нет разрывов. Грубый укус вампира больше похож на укус собаки, он кровоточит. А две аккуратных дырочки перестают капать быстрее, чем можно подумать, и редко кровоточат снова, если рану не вскрыть. Я знала вампироманов, которые пытались скрыть свое пристрастие, прося вампиров наносить укусы в одну и ту же точку несколько раз. Это не помогает с теми, кто знает о вампирах достаточно и понимает, как должен выглядеть укус, но праздных зевак или начальника на работе утром в понедельник вполне можно обмануть. Повторное ранение все равно повторное ранение, и это один из немногих случаев помимо грубых нападений, когда укус вампира сопровождается кровоподтеками и разрывами.
Я отдала Римусу использованную марлю – он осторожно взял ее, стараясь не касаться моих пальцев.
– Бинты не нужны, но все равно спасибо, Римус.
Жан‑Клод подошел ко мне, улыбаясь. Осторожно тронул укус, отняв пальцы с едва заметной капелькой крови. Поднял руку ко рту, и я уже знала, что он сейчас сделает. На моих глазах он облизал пальцы, и не могу точно сказать, какое у меня при этом было чувство. Не радостное, нет. Не то чтобы мне это нравилось. И нельзя сказать, что резко не нравилось, но зачем он это сделал? Обычно он сдерживался, чтобы не пугать меня, не быть слишком уж вампиром.
Он наклонился ко мне, взял мое лицо в ладони, попытался поднять его для поцелуя. Обычно я бы подняла губы ему навстречу, но сейчас – нет. Я сидела, заставляя его наклоняться все ниже, рукой держала халат и смотрела, как он нагибается. Жан‑Клод остановился, когда наши губы едва не соприкоснулись, отодвинулся, чтобы я ясно видела его лицо.
– Ты меня столько раз целовала с этим сладким вкусом твоей крови на губах, но сейчас я вижу у тебя на лице нежелание, ощущаю его в твоем теле. Почему?
Он смотрел мне в лицо, хотя я знала, что он мог бы сбросить щиты и тут же точно узнать, что я думаю. Может быть, он этого и боялся.
Почему, спросил он? Потому что он слизнул с пальцев мою кровь? Я целовала его, когда он только отрывался от моей вены. Я целовала его, когда мой или его рот был уколот его клыками. Я привыкла капельку этого сладкого медного вкуса считать афродизиаком, потому что стала ассоциировать его с Жан‑Клодом и с другими. Даже Ричард любил вкус капельки крови – ненавидел себя за это, но ему нравилось.