Его холодная теплая сила взвилась вверх, потом пролилась на его тело, встречаясь с нашими. От такого прилива энергии у меня горло перехватило, рука сжалась судорожно на бедре Жан‑Клода. И только наш прежний пир на Огги дал мне понять, как ничтожен этот прилив перед тем, что мы могли бы с ним сделать.
Мой лев попытался подняться и развернуть свою силу, но Огги успокоил зверя, будто рукой погладил, чтобы тот затих. Но его сила глубоко во мне нашла, что еще пробудить. Ardeur запылал, но Жан‑Клод укротил его, пригасил пламя. Он взял эту силу, уверенно и твердо, принял в руку, как, бывало, вдруг принимал на себя инициативу, когда мы занимались любовью. Вдруг из командной игры она тогда превращалась в индивидуальную, когда он главный и держит тебя неподвижно, и может делать с тобой все, что хочет, и так, как хочет, давая тебе больше наслаждения, чем ты могла бы взять сама. Он оседлал силу, а нас с Огги просто взял с собой.
Публика внизу охала, ахала, тихо вскрикивала – как толпа на фейерверке, только вместо фейерверка были летающие, ныряющие, вьющиеся тела. Я смотрела на танцовщиков отстраненно, их красота более меня не трогала. Единственное, что меня трогало – эта сила, которую наращивал Жан‑Клод.
Но снова послышалось шуршание птиц, прорвавшееся сквозь дымку силы. Мерлин снова собрался вылить силу на зрителей – спрятать танцовщиков, чтобы они – пуф! – и исчезли.
Жан‑Клод использовал нашу силу как шлепок, как выпад, давая тому вампиру знать, чтобы отступил. Послышалось шуршание птиц, будто потревоженных во сне в гнездах.
– Птицы, – шепнула я и не поняла, произнесла это слово или нет.
– Его подвластные твари, – шепнул в ответ Огги, и это был голос у меня в голове.
|
|
Я ощутила, как сила отступает, будто этот Мерлин делает глубокий вдох. На миг я подумала, что до него дошло обращение, но в следующий миг эта сила обрушилась на нас, полилась на зрителей. Люди гасли как задутые спички, один за другим. Вампирам разрешен массовый гипноз, поскольку ментальные фокусы с группами дают только временный эффект. Кончается прямое воздействие – и последствий нет. Но это ощущалось по‑другому, ощущалось так, будто может длиться и изменять то, к чему прикоснется.
– Что он делает? – спросила я на этот раз вслух.
Голос Жан‑Клода дыханием послышался в мозгу:
– Пытается захватить нас.
– Что он делает со зрителями?
– Он пытается нас захватить, нас всех, – сказал Огги, – а для людей это слишком много силы.
– Он ими завладеет, – сказала я.
– Нет, – ответил Жан‑Клод, – они наши.
Он не стал вступать в борьбу за сознания зрителей, а обратился к источнику проблемы. Соединенной силой нас троих он ударил в этот разум.
Сила покачнулась, как от удара, и звуки птиц заполнили театр – писк, крики, хлопанье крыльев, сотни и сотни птиц. Звук был настолько реален, что я оглядела театр в поисках стаи, но ничего там не было.
– Я слышу птиц, – сказал Натэниел.
У меня не было времени интересоваться, отчего он их слышит, потому что птицы уже налетели на нас. Повсюду перья, удары клювов, крыльев, пытающиеся заставить меня двигаться, бежать, мертвая хватка Жан‑Клода на моей руке. Пальцы Огги впились мне в плечо, и боль меня отрезвила. Помогла избавиться от бьющих в меня крыльев. Бьющих не для того, чтобы испугать меня или обратить в бегство, а чтобы их впустили внутрь. Обсидиановая Бабочка, мастер города Альбукерке, нашла в меня путь. Она заполнила мои глаза межзвездной чернотой и холодным светом далеких солнц. И еще она поделилась со мной силой. Сейчас эта сила вернулась, будто вызванная из небытия прикосновением крыльев.
|
|
Огги выругался себе под нос, отчаянно хватаясь за мое плечо. Жан‑Клод успел сказать: «Ma petite, не надо…», но что именно не надо, я так и не узнала, потому что дар Обсидиановой Бабочки уронил мои щиты и открыл меня настежь силе Мерлина. Метафизический ветер хлопающих крыльев и щебета влетел в меня. Сила полилась в меня, я ощутила торжество Мерлина как победный крик огромной хищной птицы. Он решил, что сломал мои щиты, наши щиты, но ошибся.
Жан‑Клод и Огги цеплялись за меня, пытаясь заткнуть то, что считали брешью в нашей силе – но и они ошиблись. Это была не брешь, а пасть.
Как будто мое тело стало пещерой – мягкой пещерой из плоти, а птицы, которых я слышала и ощущала, лились в меня потоком, будто нашли свой дом. Готова была поклясться, что ощущала прикосновение перьев, крошечных тел, трепещущих, пикирующих, заполняющих меня. Сила Мерлина вливалась в меня, пыталась найти Жан‑Клода и Огги, сила искала путь из меня в них. Мерлин лил и лил свою силу, еще и еще, и я ее глотала.
Огги с Жан‑Клодом цеплялись за меня, боясь отпустить, боясь не отпустить, наверное, тоже. Столько силы, что она стала просачиваться от меня к ним. И когда она их коснулась, они поняли. Не Мерлин меня сломает – это мы его съедим.
Наверное, он понял это в тот же момент, потому что попытался остановить силу, перекрыть ее, но я уже распробовала его вкус, и останавливаться мне не хотелось.
|
|
Вихри невидимых птиц стали реже, но не прекратились. Сила Обсидиановой Бабочки звала их, подсказывала заманчивые слова, помогала завлечь эту силу. И сила продолжала приходить ко мне, и ощущались в ней первые вспышки страха. Сладкие, приятные, и мне захотелось ощутить вкус пота на его коже. И я могла это сделать, я лизнула его, наблюдающего из темноты.
Он смотрел на меня темными глазами с алыми точками зрачков, как булавочные проколы. Я такие глаза уже видела.
«Никогда не был человеком?» – подумала я.
Он попытался разорвать контакт, и не мог. Огги и Жан‑Клод, соединенные со мной, не давали ему. Он был велик, страшен и силен, но он не был мастером города. И уж тем более двумя мастерами городов. Не был он двумя мастерами городов, и понятия не имел, что из себя представляю я. В тот момент и я этого не знала.
Запахло жасмином и дождем. Пахнуло тропической ночью, которой уже не было тысячи и тысячи лет, и запах дождя принес голос. Мать Всей Тьмы шепнула мне:
– Я знаю, кто ты, некромантка.
Я не хотела спрашивать, но будто не могла удержать губы, и они родили слово:
– Кто?
– Моя.
Глава сорок седьмая
Я завопила и перекрыла силу. Перекрыла начисто ее поток. Больше не летели птицы от Мерлина.
Но в панике я перерезала связь с Огги и Жан‑Клодом, и на миг остались только я – и она у меня в голове. Дождь заливал мне лицо, холодный и теплый. Летела по небу полная луна, а я была слишком высокой и слишком… мужчиной. Сперва я решила, что это воспоминания Жан‑Клода, но рука у меня перед глазами была слишком грубой, слишком темной. В чье же воспоминание попала я?
– Мое, – снова сказала она.
Ее так ее. Но чего я тогда оказалась в голове у мужчины, которого она собиралась съесть? Почему я не в ее теле?
Что‑то шевельнулось в лунном свете, что‑то большое и бледное, мускулистый призрак, крался ко мне, припадая к земле. Повернулась голова, и в глазах отразилась луна, осветив меня. Я вглядывалась в физиономию огромной кошки, и знала, что уже тысячи лет ничего подобного не ходит по земле.
«Пещерный лев, – подумала я. – Ха, оказывается, они были полосатые?»
Кошка подобралась для прыжка.
Между мною и ею вырос волк – белый волк с темным чепраком и темной головой. Я это была, мой волк. Это был сон, то есть я без сознания. Жуть.
Волк вздыбил на шее шерсть, испустил низкое, грудное рычание – как поступают собаки, сообщая, что шутки кончились. Но этот волк выглядел субтильным по сравнению с подобравшимся для прыжка зверем. Мы на сотни фунтов не дотягивали по весовой категории.
Но я слышала запах волка. Запах сосны и усыпанного хвоей суглинка. Запах деревьев и трав, никогда не росших в этой земле, где Мать Всей Тьмы захватила Мерлина или кто он там когда‑то был. Я слышала запах деревьев родины, родной земли стаи. И слабый мускусный запах волка.
Пещерный лев подобрался, и я знала – вот оно. Волк присел для прыжка, а тело, в котором была я, замахнулось бесполезным копьем.
И что‑то коснулось моей руки. Я схватилась за это «что‑то», не думая, и ночь взорвалась белым и жарким светом. И болью, чертовой уймой боли.
Голоса.
– Анита, отпусти, отпусти!
Руки трогают боль – я попыталась отдернуться, ощущение – будто вместо крови в моей руке течет расплавленный металл. Знакомая боль. И другой голос:
– Анита, отпусти!
– Разожми руку, Анита, просто разожми. – Голос Мики.
Рука превратилась в комок боли. Пальцев я не чувствовала. Как мне ее разжать, если не ощущаю? Я только боль чувствовала, и из‑за нее пришлось открыть глаза. Перед ними все плыло, мелькали пятна – серые, черные, белые, как после вспышки яркого света.
На миг я увидела кольцо лиц: Мика, Натэниел, Джейсон, Грэхем и Ричард. Увидела, но все мое внимание приковано было к нестерпимой боли в левой руке. Я посмотрела на нее – с виду все в порядке. Но из сжатого кулака свисала тонкая золотая цепочка. Рука выглядела нормально, но я знала, что это только видимость.
Тяжелые шторы за спиной – значит, мы все еще в «Фоксе». Меня только что вынесли из ложи и положили где‑то, чтобы публике не видно было. И я понимала, почему нет около меня вампиров. Мать Всей Тьмы снова попыталась меня захватить, и какой‑то идиот сунул мне в руку крест.
– Разожми руку, Анита, пожалуйста, – снова шепнул Мика, гладя меня по волосам.
Я справилась с голосом и прошептала:
– Не могу.
Ричард бережно взял мою руку в свои и попытался разжать пальцы. Один ему удалось разогнуть. Я захныкала от боли и прикусила губу. Если я позволю себе пискнуть, то начну кричать или рыдать в голос. Меня сумели спрятать от публики, и если я заору, эти труды пропадут зря.
– Прости, Анита, прости, – шептал Ричард снова и снова, разжимая мне пальцы.
– Ругайся, если хочется, – посоветовал Джейсон.
Я покачала головой. Сильные ожоги слишком болезненны, чтобы от ругани стало лучше. Я заставила себя прислушаться к другим ощущениям, помимо боли. Рука все еще ощущалась, но как‑то далеко, будто кроме боли все в ней почти заснуло. Боль затмевала все прочее – будто нервы не могли с ней справиться и передавали главное – что это адски больно, а все прочее вторично.
Ричард охнул, и я на него посмотрела. Выражение его лица заставило меня перевести взгляд туда, куда смотрел он. На мою руку.
Почти все волдыри лопнули, и ладонь с пальцами превратились сплошь в лохмотья кожи и прозрачную жидкость, но блеск золота в ладони уходил вглубь разорванного мяса. Крест вплавился в руку.
Я отвернулась. Мне не хотелось думать о том, что придется сделать.
Натэниел наклонился надо мной, перекрывая мне взор, и меня охватил страх. Я оттолкнула Натэниела, чтобы видеть, что делает с моей рукой Ричард. Этот крест никак было не извлечь без врачебной помощи. Обезболивающие, и очень хорошие – вот что нужно было.
Здоровой рукой я потянулась к Натэниелу, он наклонился, и я смогла прошептать:
– Врача.
Шепотом, потому что я боялась заговорить – иначе могла заорать.
Он кивнул:
– Доктор Лилиан скоро будет.
Я кивнула тоже. Не думая, как она сумеет пройти на сегодняшний спектакль. Раз в жизни мне просто хотелось, чтобы мне помогли. Обычную боль почти всегда можно преодолеть, но ожоги будто весь мир сжирают. Боль сжирает все остальное. И ни о чем не можешь думать, кроме боли – дробящей, жалящей, невыносимой, тошнотворной. У меня бывали ожоги, но этот будет хуже всех. Недели на выздоровление, и, может быть, навсегда искалеченная рука. Черт, блин, черт!
Передо мной появилась доктор Лилиан, я сперва ее не узнала, и не только от боли. Косметика преобразила ее лицо, сбросила добрый десяток лет. Светлая голубизна платья оттеняла светлую седину волос, пастельные тона помады и теней. Я глядела на нее, и про себя подумала не «Как она была красива десять лет назад», а просто: «Как она красива».
Она качала головой:
– И что мне с вами со всеми делать?
Я с трудом проглотила ком в горле:
– Я не нарочно.
Она приподняла длинную юбку, чтобы опуститься на колени:
– Да уж понятно, что не нарочно.
Лицо ее стало сосредоточенным и ничего не выражающим – лицо хорошего врача. Она потянулась к моей руке, и я отдернула руку.
Она отклонилась назад, слегка улыбнувшись:
– Если ты пообещаешь мне делать, что я тебе скажу, и делать так, как я скажу, тогда я перед тем, как трогать твою руку, вгоню тебе хороший укол обезболивающего.
Я кивнула.
– Твое честное слово, что не будешь со мной спорить, Анита? Что будешь просто делать то, что я скажу?
Если бы не боль, лишившая меня разума, я, может, еще бы подумала над этой формулировкой, но сейчас только боль владела моими мыслями. Я кивнула и прошептала:
– Обещаю.
– Вот и хорошо, – улыбнулась она и оглянулась.
Клодия подошла, наклонилась, и доктор Лилиан прошептала что‑то ей на ухо. Клодия кивнула, выпрямилась и отошла.
Лилиан отвернулась набрать шприц. Обычно я на эту тему начинаю возникать – у меня фобия к шприцам, почти как к самолетам. Но сегодня я не жаловалась: слишком сосредоточилась, чтобы не заорать: «Сделайте же, наконец, чтобы не было так больно!»
Лилиан попросила Ричарда отодвинуться, чтобы склониться возле моей раненой руки. Мика взял мое лицо в ладони, чтобы я не видела иглы – он знал мое отношение к уколам. Я не стала ему мешать, но вообще‑то сейчас мне было все равно. Ощутилось прикосновение иглы, а потом будто мне в жилы полился кипяток, разливаясь по всему телу. Очень странное ощущение. Никогда раньше у меня не было случая так почувствовать, как проходят в моем теле сосуды. Лицо, грудь, живот вспыхнули жаром, потом стало трудно думать, закружилась голова. Я хотела спросить, что это со мной такое, и тут боль просто смыло. Лекарство омыло мне тело горячей водой и смыло боль.
– Как себя чувствуешь, Анита? – склонилась надо мной Лилиан.
Я сумела улыбнуться – бестолковой, наверное, улыбкой.
– Не болит.
– Отлично, – улыбнулась она, и обернулась к Ричарду: – Ричард, я думаю, тебе пора вернуться к твоей спутнице.
Он покачал головой:
– Я останусь.
– Ульфрик, ты сегодня Кларк Кент, а не Супермен. Тебе надо вернуться к твоей спутнице и притвориться, что ты – приятный и вежливый школьный учитель. А Анитой займусь я.
Ричард оглядел все общество:
– А эти останутся?
– Один из них останется, – сказала Лилиан, – но они не скрывают, кто они, Ульфрик. Когда скрываешь, то приходится скрывать – такова цена. Иди давай, пока эта дама не начала тебя искать.
Он попытался было поспорить…
– Ульфрик, не заставляй меня быть суровой, – сказала Лилиан.
– Иди, – сказала я, и голос прозвучал странно. – Иди, Ричард, иди!
Он бросил на меня взгляд, раздираемый противоречиями, почти полный страдания. Но сегодня меня ничьи страдания, кроме моих, не занимали.
– Прости, – сказал он, и непонятно было, за что он просит прощения. За то, что должен уйти? Что у него другая спутница? Что он все еще ходит в маске Кларка Кента? А может, это он мне в руку вложил крест? Тот крест, что я как‑то подарила ему на Рождество… да, тогда есть за что извиниться.
Глава сорок восьмая
Под меня подложили скатерть, еще одну подложили под мою руку. Очевидно, Реквием «очаровал» персонал ресторана. Сам он старался на меня не глядеть, будто боялся, что крест запылает.
Лилиан велела Мике и Натэниелу отвлекать меня, хотя большую часть этой работы за них выполняли лекарства. Я боялась, что будет больно, но страх будто не мог за меня зацепиться – или я за него. Джейсон прижал мне руку, я попыталась возразить, и Натэниел поцеловал меня – крепко. Мои протестующие звуки утонули в этом поцелуе.
Потом кто‑то дернул меня за руку – резко, сильно. Я вскрикнула, и Натэниел проглотил этот звук, как иногда делал во время секса. И крик тоже утонул в поцелуе.
Что‑то они там с моей рукой делали, я это чувствовала. Чем‑то ее обертывали. Натэниел прервал поцелуй и отодвинулся, перемазанный моей помадой. Он приложил мне палец к губам, и я могла только тихо повизгивать. Не то чтобы было больно – скорее мое тело знало, что должно быть больно, и хотело на это среагировать, но только я пыталась сосредоточиться на этой боли, как она просто ускользала. Может, это дико было – на ней концентрироваться, бороться с действием лекарства, даже глупо. Но я не могла просто отъехать в сторону, не могла не сопротивляться, даже если от этого хуже будет.
Натэниел улыбнулся мне, будто понимал, что я делаю. Наверное, понимал. И снова приложил мне палец к губам. Я ему кивнула – дескать, понимаю. Мы же хотим не привлечь внимания, да. Конечно.
Я посмотрела вниз и увидела, что рука у меня обернута марлей, как у свеженькой мумии. Увидела пятна крови на скатертях перед тем, как их свернули. Попыталась подумать, как мы будем это объяснять, но не додумала до конца, мысль ускользнула. Это ощущение должно было быть приятным – такая полная расслабленность, но я знала, что сегодня нужна Жан‑Клоду, нужна всем. И Мать Всей Тьмы все еще поблизости. Что они будут делать, если она вернется, а меня не будет? Снова начал нарастать страх, но опять ненадолго. Я не могла удержать при себе ни одной мысли, ни одной эмоции. Как грести на лодке в тумане. Знаешь направление, в котором хочешь двигаться – мелькнет берег, и гребешь изо всех сил, потом тебя снова заволакивает туманом, а когда опять попадаешь в просвет, берег совсем с другой стороны. Вот так и отвлекала меня боль. Без лекарств я бы как‑то лучше функционировала, но так болел ожог, так болел… и я хотела, чтобы он перестал.
Кто‑то меня поднял на руки, и я проснулась. Хотя не уверена, что это я спала – мог быть обморок. Меня нес Натэниел. Сияли рукава белой рубашки, а я была накрыта черным смокингом. Наверное, его смокингом. Я была горда, что до этого додумалась.
Я поискала взглядом Мику, Натэниел заметил и понял.
– Мика будет сидеть с Ашером, чтобы ни одну ложу не оставлять пустой.
Он стал спускаться по лестнице, держа меня на руках.
За его плечом появился Реквием и пристроился за нами, рядом с ним Лизандро. Я посмотрела вниз по лестнице и увидела доктора Лилиан, а потом снова голова закружилась. Что она мне вкатила, черт побери?
Еще на какое‑то время я отключилась, очевидно, потому что следующее, что я помню – что мы внизу и входим под навес рядом с входом только для членов клуба «Фокс». Мелькнул Нечестивец, стоящий рядом со служителем парковки, и лицо у служителя было спокойное и пустое – вампирский ментальный трюк, чтобы никто нас не запомнил. Индивидуальные ментальные фокусы, в отличие от массового гипноза, запрещены – в частности, вот из‑за таких штук. Потому что вампир может убедить человека, что ничего плохого тот не видел. Ох, как это пакостит свидетельские показания!
Фредо придержал дверь лимузина, будто действительно был вышколенным шофером, а не ходячим складом оружия. Натэниел влез внутрь со мной на руках, осторожно положил меня на заднее сиденье и снял с меня смокинг. Рядом со мною присела доктор Лилиан, тронула за лицо и попросила проследить за пальцами. Вряд ли у меня это хорошо получилось.
Она мне улыбнулась:
– Я тебе вкатила дозу, как одному из наших, а ты оказалась не нашей. Не знаю, во что ты превращаешься, но не в ликантропа.
Я наморщила брови, пытаясь понять:
– Что?
– Морфий уже должен был бы вывестись из организма, а он не вывелся. Будет не от шести до десяти часов, как у человека, но два часа как минимум пройдет. – Она покачала головой. – Иногда мы все забываем, что в основном ты человек.
– Морфий, – повторила я.
– Морфий, Анита, – кивнула она. – И если мастер, который пытался захватить нас всех, возобновит атаку, когда тебя не будет, вряд ли Жан‑Клод выдержит.
Она думает, что это все – работа Мерлина? А про Мать Всей Тьмы не знает? Наверное, надо было ей объяснить, но я никак не могла выстроить мысли в очередь.
– Нужно, чтобы ты к нам вернулась, сейчас.
Я кивнула, закрыла глаза, потому что у меня в голове как‑то закружилась муть.
– Согласна, – шепнула я. – Как?
Я открыла глаза, попыталась навести их на это красивое лицо, на серые глаза, которые сегодня при этом платье и тенях на веках казались синими.
– Вызови мунина, Анита. Он тебе прочистит мозги и поможет вылечиться.
Я наморщила лоб, глядя на нее. Наверное, я ослышалась.
– Вызвать мунина? Сейчас?
Она кивнула:
– Райна способна такое вылечить.
Я закрыла глаза и очень, очень попыталась себя заставить собрать мысли и объяснить, почему предложение никуда не годится. Мунины – это духи предков волчьей стаи, но они бывают куда более «живые», чем при обычном почитании предков. Особенно если у тебя есть экстрасенсорные способности, а того смачнее – талант обращения с мертвыми, тогда мунины бывают куда как «живыми». Райна была прежней лупой стаи, я ее убила, потому что она пыталась убить меня. Мунин может «овладеть» человеком, у которого есть к этому способности. Я стала для Райны любимой ездовой лошадью. И долгие‑долгие уикенды в Теннеси с моей духовной учительницей Марианной я училась управлять мунинами вообще и Райной в частности. Мика и Натэниел ездили со мной «помогать» с ней справляться. Я сперва предложила Ричарду – внутреннее дело стаи, так сказать, – но он отказался. Райна мертва, и он с ней больше дела иметь не хочет. Я тоже не хотела, но мне деваться было некуда.
Она была сексуальной садисткой, но умела заодно сексом исцелять. Не обязательно полноценным сексом, с половым актом – просто так ей больше нравилось. Я несколько раз черпала от ее силы для спасения чужой жизни, но цена бывала высокой. Одни ее воспоминания стоили того, чтобы от них прятаться. Ardeur сам по себе обычно целительного действия не оказывал, и Жан‑Клод предполагал, что моя способность исцелять сексом и метафизикой скорее связана с мунином Райны, чем с вампирскими силами. Похоже было, что чем чаще меня использовал или одалживал мне магию кто‑то другой, тем более вероятным было, что магия этого другого войдет в мой арсенал. Райна достаточно много со мной взаимодействовала, чтобы это повлияло на ardeur – такова была у него теория. А почему не использовать для лечения руки ardeur? Потому что лечение ardeur'ом – это дело случая. Иногда он действует именно так, как ты хочешь, а иногда совсем никак. Я попыталась объяснить как можно лучше:
– Не уверена, что смогу ее удержать. А если она возьмет верх – плохо будет.
– Ты сильно ранена, Анита. Будь ты истинным вампиром, тебе понадобилось бы много крови. Куда больше обычного. Жан‑Клод думает, что ardeur проснется и попробует утолить этот голод.
Я нахмурилась сильнее:
– Что‑то я не…
– Ты обещала делать все, что я скажу, если я дам тебе морфий. Ты дала слово.
Я сглотнула, облизала губы, подумала, не обозвать ли ее стервой, но, так как других врачей у нас не было, а рука болела, неразумным показалось ее злить. Я бы смогла справиться с мунином Райны, кабы не была одурманена лекарством.
– Нет, – сказала я.
– Тогда ты пропустишь балет и прием и не сможешь помочь Жан‑Клоду против других мастеров. Ричард тоже не сможет, потому что скрывается. Если тебе кажется удачной мысль лишить сегодня мастера этого города двух третей его силы, тогда отказывайся.
А, черт с ним.
– Стерва.
Она улыбнулась и потрепала меня по щеке:
– Когда ты исцелишься, могут воспрянуть твои звери, так что я оставлю с тобой тех, кто сможет их принять, если надо будет.
– Не поняла.
– Но я думаю, начать надо с кого‑нибудь, кого Райна никогда не касалась. Понимаешь, я ее знала. Она всегда любила новые завоевания.
Я осторожно покачала головой:
– Не понимаю.
Рядом с ней появился Натэниел. Он для Райны не был новым: она его имела всеми способами, которыми женщина может иметь мужчину, и некоторые такие способы напрягали воображение почти до боли. Натэниел был гол, если не считать ошейника в аметистах и бриллиантах. Это был подарок от нас с Жан‑Клодом, хотя, честно говоря, идея больше принадлежала Жан‑Клоду, чем мне. Мне бы такое в голову не пришло.
– На тебе нет одежды.
Он улыбнулся:
– Мы же потом хотим вернуться.
– Потом – это когда?
Он посмотрел на Лилиан:
– Она все поняла, что тут говорилось?
– Не могу сказать.
Послышался голос сзади:
– Изнасилованиями я не занимаюсь.
И голос Джейсона ответил:
– Никто из нас такого не делает.
Лилиан наклонилась надо мной:
– Анита, Анита! Ты должна дать свое разрешение.
– На что именно? – Наконец‑то четкий вопрос.
– Вызови мунина Райны, исцели себя и Реквиема.
– Реквиема?
– Райне понравится, что он новый, и что он сильно ранен.
Я посмотрела Лилиан в лицо:
– Ты действительно ее знала.
Она кивнула:
– Лучше, чем мне бы хотелось. Я бы не просила тебя, но вряд ли мы без тебя переживем эту ночь. Рафаэль ощутил одного мастера на балете – он умеет призывать крыс, Анита. Ты понимаешь, что это значит для нашего народа?
– Да, – ответила я. – Если захватят Рафаэля, то завладеют всеми вами.
– Именно так.
– И это мы их сюда пригласили, – прошептала я.
За спиной Лилиан показалось голое плечо Реквиема:
– Мерлин, их танцмейстер, подчинял себе зрителей‑людей, чтобы танцовщики появлялись и исчезали внезапно, но не пытался подчинять других мастеров. До сегодняшнего вечера.
Я не была в этом так уверена, я уже знала ощущение от разума Мерлина. Если бы он их подчинял, а потом отпускал, они бы даже и знать не знали. Я попыталась вложить это в слова.
– Разум у него… достаточно мощный. Он мог их отпустить. Они бы не знали.
– Ты хочешь сказать, что он их подчинял, и что он настолько силен, что они не помнят?
– Да.
Я увидела, как мелькнул у него на лице страх, сменившийся полной непроницаемостью, как бывает только у старых вампиров.
– Может быть, но я не думаю, что в других городах появлялась Марми Нуар.
– Кто такая Марми Нуар? – спросила Лилиан.
– Наша темная мать, первая из нас. Это ее сила добавилась к силе Мерлина, и потому такое случилось. Это от ее силы расплавился крест Ричарда в ладони Аниты.
– Она здесь, с труппой?
– Нет, – сказала я. – Она лежит в комнате с окнами.
Для них это должно было прозвучать бессмыслицей, но они не стали выяснять. Приняли мою опоенную уверенность, что кошмар всех вампиров сейчас физически находится не в Сент‑Луисе. При моей подорванной лекарством способности сосредоточиться они поверили мне на слово. А не надо было бы. Но кроме Дорогой Мамочки, здесь были еще Огги и Сэмюэл, и жена Сэмюэла, черт ее побери, Теа. Если это мастера, которым Жан‑Клод доверял, то что сделают с нами остальные? Нет, Жан‑Клода сегодня одного оставлять нельзя. Добром не кончится.
– Выйди, док.
– Что?
– Чтобы тебя здесь не было, когда придет эта злобная сука.
– Я уйду, и в машине останутся только те, от кого ты уже питалась, Анита. – Она оглянулась через плечо. – За одним исключением.
– Исключением?
– Иди, Лилиан, – сказал Джейсон. – Жан‑Клод нервничает. Там еще что‑то случилось. Ничего такого страшного, но что‑то.
Лилиан скрылась с глаз, и Джейсон опустился рядом со мной на колени. Он был обнажен, как и Натэниел. И на нем был браслет, который Жан‑Клод ему подарил – волки, бегущие по золотому и платиновому ландшафту. Они выглядели такими настоящими, что казалось, вот‑вот побегут.
– Красивый, – сказала я.
Он усмехнулся:
– Ага, и браслет тоже.
И тут же лицо его стало серьезным. Я не могла почувствовать, что сейчас ощущает Жан‑Клод: морфий, а до него панический страх закрыли метки. И мне сейчас не понравилось, что Джейсон так серьезен. Что там происходило с моими милыми, пока я тут препиралась?
– Давай снимем с тебя одежду, чтобы тебе было в чем вернуться назад.
Секунду назад я бы еще поспорила, но Джейсон был перепуган, а Жан‑Клода я не чувствовала. И слишком я была не в себе, чтобы рисковать открыть метки. Боялась сбить сосредоточенность Жан‑Клода, потому что не могла сосредоточиться сама, а тогда это будет катастрофа. Много случится плохого, и все по нашей вине. С вампирами в город прибыло много нехорошего, и теперь опасность грозила всем.
– Помоги мне снять корсет.
– Я уж думал, ты никогда не попросишь, – осклабился Джейсон своей обычной усмешкой, но я видела его глаза, и смеха в них не было совсем.
Плохо, очень плохо. Что там делается, в театре?
«Держи меня, Жан‑Клод», – подумала я.
Я его ощутила, как дуновение ветра по той двери, что поставила между нами. Дыхание силы несло сладкий запах его одеколона. И слова его будто заполнили автомобиль:
– Напитайся до того, как идти ко мне, ma petite. Не напускай ardeur на публику.
И он исчез, закрылся плотно – прикрыл свою задницу. Но то, что он сказал, было разумно. Очень на меня похоже – вызвать мунина, исцелиться и не напитать ardeur, если удастся от этого увильнуть. А его короткое послание говорило, что я ему нужна там сытая и готовая к битве, а не голодная и опасная для зрителей.