Канадский социолог Джон Ли, а за ним американские психологи Томас Ласвелл и Марсия Ласвелл видят 6 типов любви; в их перечень вошли почти все греческие виды.
Любовь-сторгэ для них – наследница греческой сторгэ и филиа; это любовь-дружба, любовь-понимание. Возникает она постепенно – не как «удар стрелы» (то есть не как страсть), а как медленное вызревание цветка, медленное прорастание корней в почву и уход их в глубину.
Любящие такой любовью вслушиваются друг в друга, стараются насыщать друг друга, идти друг другу навстречу. У них царит тесное общение, глубокая душевная близость, они подсознательно ищут везде пути наименьшей боли.
Для них нет рутины, им нравится и обычный ход домашних дел. Они испытывают удовольствие, провидя близкого, зная, как он поведет себя, как отзовется на их поступки.
У них сильное доверие друг к другу, они не боятся разлуки и неверности: их внутренняя тяга друг к другу пересиливает соблазны. Секс в такой любви ясен и прост, он подчиняется духовности; часто он входит в их отношения не сразу, на поздних ступенях влюбленности.
Есть ли слабые места у такого описания любви? По-моему, есть, и заметные. Перед нами не любовь-чувство, а любовь-отношение, не внутреннее, а внешнее измерение любви. Психологи запечатлевают не особый вид чувств, не своеобразие чувств, а своеобразие отношений любящих. И эта любовь-отношение дана в отрыве от типа человека, типа характера, темперамента – как лучи в отрыве от звезды, которая их испускает.
Подход к любви здесь частичный, не целостный – только «отношенческий», «поведенческий»; тут нет сплава любви-чувства с его воплощением – любовью-делом, любовью-поведением.
Но и такой половинный подход может приносить хотя бы половинную пользу, – пока не появится подход более полный и цельный. Любовь-сторгэ и в самом деле существует. Она бывает у однолюбов и долголюбов, и она способна приносить долгое счастье. У счастливых пар, которые отвечали на анкету, любовь во многом похожа на сторгэ, хотя кое в чем и отличается. (Возможно, что чистые виды любви встречаются не часто, чаще они бывают смешанные: к основе от одного вида любви могут добавляться черточки от других видов.)
Это любовь духовно-телесная, полная жизнелюбия, но ведет в ней духовная сторона. Любящими движет сильный эгоальтруизм, который пропитал их души, стал подкожным чувством.
Второй вид любви – любовь-агапэ. Как и у греков, она сосредоточена на «ты», полна альтруизма, самоотверженности и обожания любимого. Любящий такой любовью готов простить всё, даже измену, готов отказаться от себя, если это даст счастье другому. Такая любовь-самоотречение чаще бывает женской, но она встречается и у мужчин. Ярчайший ее пример – любовь молодого Чернышевского, которая запечатлена в его юношеском «Дневнике моих отношений с тою, которая составляет сейчас мое счастье». Его любовь полна самоотречения, часто чрезмерного, он готов пожертвовать ради нее своим чувством, не требуя никакой ответной жертвы. «Помните, – говорит он ей, – что вас я люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви»; эта великолепная формула схватывает саму суть любви-агапэ, – но передает и ее двойственность.
Любовь-эрос – это пылкое, страстное чувство, горячая любовь-влюбленность, которая горит долго и бурно. Люди, которые испытывают ее, не очень влюбчивы, и могут долго жить без любви; но когда влюбляются, на них будто налетает ураган. Влюбленные здесь – в отличие от любви-сторгэ – «удар стрелы», и влюбленность для них – лучшее состояние души.
У тяготеющих к любви-эросу нередко бывает счастливое детство или они – дети счастливых родителей. Может быть, оттого, что в детстве они купались в счастье, они и тянутся к нему каждым фибром своей души, каждой клеточкой тела. Любовь для них – культ, и они чувствуют себя в ней на 10-15 лет моложе; она действует на них целебно – не только омолаживает, но и оздоровляет, и избавляет от половых сбоев.
У любви-эроса пылкая двойная оптика, сильное магнитное притяжение. Эросиане ярко помнят день первой встречи, мгновения первого поцелуя, ощущения первой близости; любовь для них – праздник, и каждый ее миг полон радужной праздничности.
Любовь-эрос «моногамна», питающие ее не склонны к боковым приключениям; но она может повториться у человека несколько раз, – она бывает чаще, видимо, не у однолюбов, а у долголюбов. Душевная зависимость от близкого человека здесь резко обострена. Любящий делает всё для любимого, – и от любви и от боязни потерять его, – особенно когда тот любит его другой любовью, не эросом. Он всё время ищет, чем усладить, порадовать близкого, он дарит ему подарки, отыскивает новые блюда, придумывает новые развлечения – духовные и физические...
Он хочет всё знать о любимом, хочет и ему раскрыть всё о себе. Ему важны все мелочи быта, все подробности того, что с ней и с ним было – и сегодня, и вчера, и давно... Ведь каждый миг их жизни – это миг культа, каждый вздох любимого – вздох мировой величины, и он бессознательно полон для них огромного смысла. Они хотят, чтобы все миги – или как можно больше мигов – у них совпали в своем масштабе, в своем особом смысле.
Ими правит тяга к полному слиянию душ, к максимальному – до тождества – сплаву двух существований. Поэтому они хотят как можно больше походить друг на друга – вплоть до стиля и цвета одежды, до малейших привычек, интересов, занятий...
Главная радость жизни для них – в любимом, поэтому они не хотят разлучаться с ним, разлучаются редко, ненадолго, и от этого не ревнуют. При разрыве они испытывают тяжелую, почти смертельную боль, и трагедия разрыва для них может быть страшнее смерти.
По своему психологическому облику любовь-эрос – это как бы пылкая юношеская любовь. Она, видимо, чаще бывает у юных, чем у зрелых, а среди зрелых – чаще у людей горячих и долгих чувствований, с сильной душевностью, жаркой эмоциональностью.
Следующий вид любви – маниа, любовь-одержимость. Она берет человека в плен, подчиняет себе его разум, подавляет его. Нередко она бывает неврастеническим чувством, очень неровным, волнообразным – от взлетов возбуждения до пучин подавленности.
Любящие таким чувством часто ревнивы и поэтому не выносят малейшей разлуки; при раздорах они могут сгоряча предложить близкому человеку расстаться, но тут же до обморока пугаются этого.
У таких людей обычно кое в чем сниженная, болезненная самооценка, и есть чувство неполноценности, скрытое или осознанное. Они повышенно тревожны, ранимы, и от всего этого у них бывают психологические срывы и сексуальные трудности. Их неуверенное в себе чувство может быть и воинственным, собственническим, им больше движет я-центризм, и в нем нет равновесия «я» и «ты». Любящий такой любовью нередко бывает сверхзависимым от своей болезненной привязанности к другому. Неврастеничность может иногда и рождать в нем изломанную любовь-ненависть, болезненное тяготение-отталкивание.
Такое чувство, видимо, чаще встречается у неуравновешенных дистонов, людей нервического или холерического темперамента, – и просто у юных, у которых часто бывает избыточная неуверенность в себе. И, наверно, сейчас, когда люди становятся более нервными, такое нервное чувство чаще вкрапливается в их личные отношения.
И еще один вид любви назван греческим словом – прагма (дело, практика). Это очень логическое, очень благоразумное чувство. Если в любви-мании царят эмоции, которые подчиняют разум, то в прагме царит разум, а чувства покорны ему.
Идеальный прагмик не может любить того, кто недостоин любви. Он скрупулезно, до мелочей, видит всю ценность или неценность людей, полезность или неполезность их качеств. Любовь для него – вид соглашения, и он внушает себе, что влюблен, как бы руководит своим чувством.
Он хорошо – со своей точки зрения – относится к близкому, помогает ему раскрыть его возможности, старается быть добрым к нему, облегчить ему жизнь, остается преданным ему.
У прагмиков на первом плане стоит расчёт, причем не эгоистический, а деловой. (У эгоистов он, конечно, может вырождаться и в эгоистический.) Они стараются всё планировать и могут, скажем, отложить развод до того, как перейдут на другую работу, кончат учебу, вырастят ребенка...
С этих же позиций расчёта они примиряются и с половыми трудностями. Скажем, если муж хороший добытчик, но плохой любовник, жена решает, что главное он делает хорошо, а остальное не так важно. А если жена сдержаннее мужа относится к телесным радостям, он может мириться с этим, потому что она – хорошая мать.
Многие из нас, наверно, понимают, что это не любовь, а более тихое чувство – приязнь, симпатия. Такое чувство испытывают люди очень рационализованные – или душевно бедные, которые, возможно, не способны на любовь. Самоуправление эмоциями у них такое сильное как раз потому, что эти эмоции не сильны. И, наверно, предельная высота их чувства – это привязанность, симпатия, но не любовь.
Такое отношение между людьми встречается, видимо, часто – и в старости, когда чувства пригашены, энергетика их резко снижена; и в зрелые годы – в тех семьях, которые строятся на житейско-хозяйственных отношениях; и у людей с очень рационализованной душой, рационализованными чувствами – а их сейчас становится всё больше и больше...
Следующий вид любви Джон Ли назвал лудус – от «лудо» – азартная игра в кости. Лудус – это любовь-азарт, любовь-игра, и человек здесь играет в любовь, как играют в другие игры. Его цель – выиграть, причем выиграть как можно больше, потратив при этом как можно меньше сил.
У такого игрока может быть несколько партнеров сразу. Он не стремится к устойчивости, не хочет долгих отношений; он избегает обязательств, долга, не терпит никакой зависимости.
У него нет ревности; нет собственнического, владельческого отношения к возлюбленному. Он не распахивает перед ним душу и не ждет от него такого распахивания. Часто он нетребователеи или не очень требователен, а то и неразборчив. Внешность партнера ему важна меньше, чем собственная независимость.
Он однообразен сексуально, и если партнер не испытывает от него радость, он не стремится дать ему эту радость, а ищет себе другого. При этом секс для него – высшая цель, и сверх него ему ничего не надо.
Самооценка у него самодовольно высокая – до слепоты, до неумения видеть себя со стороны. Чувства неполноценности он не испытывает даже тогда, когда явно неполноценен. Такие люди, наоборот, полны чувства сверхполноценности.
Все мы, наверно, понимаем, что лудус – не любовь, а просто вид полового поведения. Лудиане попросту неспособны на любовь, в их душах нет тех струн, на которых она разыгрывается. У них бурно разрослись струны более простых чувств – наслажденческих, полубиологических, и они заняли в их душе место более глубоких, более сложных чувств. Эти простые чувства я-центричны, однолинейны, они не дают душе углубить себя главными человеческими переживаниями, которые построены на со-чувствовании, со-переживании – заботой о других, вниманием, добротой, радостью от чужой радости, печалью от чужой печали.
Человек-игрок – ненадежный, переменчивый спутник для семейной жизни. Он ведет себя как потребитель других людей, как своего рода психологический хищник, для которого другие люди – как бы пища, орудие наслаждения.
Нынешние лудиане, «игроки» – это, очевидно, упрощенный осколок с аристократической французской любви XVIII века. Это была любовь-игра, но утонченная и изощренная, полная хитроумия и риска, стремящаяся к изысканным наслаждениям души и тела. Теперешние «игроки» – это чаще всего бытовые донжуаны и доньи-жуаны, которые, в духе нынешней массовой культуры, тяготеют к торопливым телесным удовольствиям, незатейливым, отдаленным от душевных.
……………………
Маниа лучше всего сочетается с агапэ; поведение агапэ успокаивает манию, она может даже перестать быть манией, но тогда ей грозит опасность стать чувством-тираном, деспотом.
……………………
Что с чем уживается?
Эта классификация любви в общем недалеко ушла от греческой: кроме трех греческих видов любви (сторгэ, агапэ, эрос), в ней появилась еще любовь-маниа и два вида не любви, а любовного отношения – рационально-духовная прагма и бездуховно-сексуальный лудус.
Как сочетаются между собой эти разные любовные чувства? И что лучше: когда сходятся одинаковые или разные чувства? Наверно, у каждого человека есть к этому двоякое отношение, – осознанное и неосознанное. Каждому, пожалуй, хочется, чтобы его спутник стоял как можно ближе к его идеалу любви. Но подспудно, безотчетно мы еще и хотим, чтобы этот спутник любил нас или с такой же силой, как мы, или чтобы он проявлял свою любовь так же, как мы. Очень часто люди ждут от другого таких же проявлений любви, как и от себя, и если их нет, начинают думать, что их не любят, они не понимают, что не такая любовь – это тоже любовь, а не отсутствие любви.
Наверно, среди любовных чувств есть совместимые, полусовместимые, несовместимые.
Агапэ – самый уживчивый вид любви, она, видимо, совмещается со всеми чувствами, так как она отказывается от себя и принимает чужие правила.
Лудус, игра, наоборот, – самая неуживчивая связь; она не совмещается ни с чем, кроме другого лудуса, – но и с ним лишь на время.
Прагма (польза), пожалуй, лучше всего уживается с прагмой. Она несовместима со «взбалмошной» манией, враждебна «разгульному» лудусу. Пылкий эрос тоже не очень близок ее расчисленной выдержанности. Она более или менее легко уживается с агапэ, может мирно сосуществовать со сторгэ, но лучше всего ей с себе подобными.
Маниа лучше всего сочетается с агапэ; поведение агапэ успокаивает манию, она может даже перестать быть манией, но тогда ей грозит опасность стать чувством-тираном, деспотом. Маниа может совмещаться и со сторгэ, и с эросом, но им, особенно эросу, будет трудно с ней – их соединяет скользкая почва полусовместимости.
Сторгэ лучше всего сочетается со сторгэ, эрос – с эросом, но им хорошо и друг с другом.
Вообще, наверно, для наших чувств проще, когда вступают в союз одинаковые виды любви. Чувству всегда, видимо, легче с себе подобным: оно ощущает его, как себя самого, – и это дает людям добавочную силу интуиции, увеличивает подсознательное понимание близкого человека, усугубляет сопереживание с ним – эгоальтруистические слои чувств...
Впрочем, когда у такого союза разрастаются одинаковые минусы, они умножают друг друга и могут убить чувство. К тому же, в жизни чаще, видимо, соединяются люди с разной манерой любви. Если у них хорошие отношения, и гибкие, переимчивые характеры, то они как бы заражают друг друга своей манерой любви, обмениваются частичками этой манеры. В их любви-отношении появляются общие знаменатели, вкрапления одинаковой манеры любви. Но если отношения у них не очень теплые или характеры не переимчивые, тогда общая манера любви не вырастает. Чувствам людей начинает грозить непонимание, отчуждение, разлад, и если в них не появится хотя бы какой-то общий слой, они начнут ущербляться, гаснуть, истаивать...
Романтическая любовь
Почему мы так плохо знаем, что есть разные виды любви? Не потому ли, что европейское искусство, наш главный учитель любви, почти всё свое внимание отдавало любви-эросу и любви-мании и почти не замечало других видов любви?..
Эрос и маниа – чувства-страсти, и их воспевала вся западная лирика – от Архилоха, Сафо и Катулла до трубадуров, Данте и Петрарки, от Байрона и Пушкина до Маяковского и массы современных поэтов... И европейская трагедия ужасала людей страстью – от Софокла и Еврипида до классицистов и Ибсена. И проза больше всего писала о чувствах-страстях – от «Дафниса и Хлои» Лонга и «Эфиопики» Гелиодора до рыцарских романов, от «Новой Элоизы» и «Исповеди» Руссо до «Вертера» Гёте, «Анны Карениной» Толстого, «Гранатового браслета» Куприна, «Митиной любви» Бунина, «Жана Кристофа» Роллана и книг многих современных писателей...
Особую роль здесь сыграли романтики XVIII–XIX вв. – немецкие, английские, французские. Они пели любовь-экстаз, молитвенное и всесжигающее чувство, которое вселяет в человека небо и преисподнюю, погружает его в ад и рай, в пучины блаженства и топи отчаяния.
Они возвели любовь в сан религиозного слияния двух людей, в таинство мистического откровения. Как писал о них известный исследователь романтизма академик В. М. Жирмунский, «любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть самая сладкая земная радость, она же – молитва и небесное поклонение».
Романтики шли здесь за Платоном, за его идеей любви как мировой силы, целительницы человеческой природы, и в этом было их величие. Но они хотели абсолютной любви, полнейшего слияния двух душ, их растворения друг в друге. Они хотели, чтобы предельная любовь одного человека встречала в ответ такую же любовь – такую же до близнецовой одинаковости. И от невозможности такой любви их чувство было чаще всего трагическим, надрывным.
Романтическая любовь-страсть вбирала в себя всего человека, захватывала в плен всё его существо – и направляла все без изъятия силы его души на любимого человека. Как будто всё, что есть в человеке, – все его чувства и ощущения, все мысли и мечты, все его потаенные глубины – всё это переплавлялось в божественную материю любви и изливалось светоносным потоком на любимое существо. Но, отдавая себя до дна, без остатка, это чувство требовало полнейшей ответной самоотдачи – жертвенной и абсолютной. Оно требовало от любимого полного замыкания на себе, оно деспотически ревновало его к любому интересу вне себя, к малейшему снижению пылкости. Накал этого чувства был предельно взвинчен, и от этого оно обжигало людей, испепеляло их души.
У такого отношения к любви были и предшественники в человеческой истории. Рыцарская любовь средневековья, как мы знаем, обоготворяла женщину, – впрочем, не всякую, а ту, которую «обоготворял» — поднимал до себя – божественный луч любви. Возлюбленная была мировой величиной для чувств любящего, и рыцарская любовь возводила во вселенское событие малейший перелив ее взгляда, мельчайший трепет настроения. Все они были просвечены божественным лучом и все были наполнены от этого высшим – божественным – смыслом…
Два психологических источника питали такое ощущение любви; религиозный экстаз и пылкий, восторженный темперамент. Рыцарская любовь была романтическим чувством, а ее идеалы стали одним из главных фундаментов европейской любовной культуры.
С самого начала европейское понимание любви тяготело к романтической односторонности, с самого начала оно было как бы порождением лишь одного психологического темперамента. И постепенно один из психологических видов любви – любовь-страсть – как бы стал считаться любовью вообще, истинной, настоящей любовью, идеалом любви.
Мерилом любви, ее пробным камнем стал накал чувства, его «количество», а не «качество». Чувства, в которых было меньше полыхания, подсознательно ощущались как бедные родственники любви, далекие подступы к ее вершинам. И пусть даже они были пропитаны эгоальтруизмом, но если в них не хватало страстности, они были недостойны называться любовью.
Утопическое чувство
Многие, наверно, понимают, что любовь-страсть доступна далеко не всем. Французские психологи думают, что к ней не способны те, кто слабо возбудим и кто держит в руках свои ощущения, эмоции. Страсть всегда действует на человека двояко: она резко повышает его интерес к любимому и так же резко снижает все другие интересы. Разражается коренной переворот во всех ценностях человека, во всех его чувствах, тяготениях, пристрастиях. Все они приглушаются или заглушаются одним могучим тяготением, все бледнеют, стушевываются, отходят на задворки души. Чем больше сил души вовлекается в страсть, тем меньше их остаётся на всё остальное, чем больше нервно-эмоциональной энергии вливается в тягу к одному человеку, тем меньше ее выпадает всему остальному миру. Страсть – это чувство-абсолют, которое заполняет человека абсолютно – до последних пределов.
Французские психологи считают страсть враждебным для человека чувством. Любовь-страсть, говорят А. Ле Галл и С. Симон, –это полный разрыв с реальностью, она устремлена к несчастью и смерти – «она сжигает за собой мосты к жизни, делает жизнь отныне бесполезной». «Из-за страсти, – пишет Ф. Алкье, – мы отказываемся понять, каким будет наше будущее, следствие наших поступков... Из-за страсти мы отказываемся понять облик настоящего... Наконец, из-за страсти мы отказываемся думать о прошлом как о том, что прошло, чего больше нет. Мы утверждаем, что оно не мертво... Всем этим страсть есть безумие».
Пожалуй, во многом они правы: страсть – чувство-утопия, в ней немало самообмана, иллюзий, и она вселяет в человека воспаленное, болезненное отношение к жизни. Но, к сожалению, они видят только одну сторону – только часть страсти и делают эту часть целым, упускают другую ее сторону.
Любовь-страсть – не только безумие, и в ней есть не только самообман, не только отлет от реальности. В ней есть и сверхразумие, есть «утопический реализм» – бросок к сути жизни, тяга к идеальному устройству человеческих отношений.
Любовь-страсть – эхо нашего подсознательного стремления видеть и настоящее, и прошлое, и будущее счастливым, сверкающим, истинно человеческим. Это двоякое стремление: оно утопично и нереально, но оно и побуждает нас улучшать жизнь, создавать островки личной утопии – островки добра, счастья, радости. А эти островки – модели того, какими должны бы быть истинные человеческие отношения, и творчеством таких островков, творчеством добра и счастья, и должна бы, наверно, быть идеальная жизнь – естественная жизнь людей-талантов, людей-творцов. Так даже в слепой страсти проглядывает – пусть искаженно, вывихнуто, в больном виде – тяга к идеальному счастью самых бессознательных, самых первородных глубин нашего существа.
Возможно, в будущем, пусть и очень далеком, что-то похожее на такую утопическую жизнь возникнет, и утопии любви-страсти поддерживают, возрождают безотчетную тягу к ней всего нашего подсознания, всех артезианских глубин души. Верно, страсть безумна, она подменяет глаза человеку и вселяет в него слепоту. Но она служит – обычный парадокс жизни – и одним из главных психологических усилителей нашей тяги к идеальному устройству жизни – ненормальным усилителем нормального стремления.
И отношение к прошлому как к чему-то живому – это тоже не обман и безумие. Время двояко – оно проходит, но оно и остается. Конечно, прошлого уже нет, оно исчезло, перестало быть. Но оно и осталось внутри настоящего: каждая новая секунда настоящего – это как бы песчинка, которой дает жить гора из всех прошлых секунд. Секунды прошлого прошли, но они превратились и в живые души людей, и в живые нравы эпохи, и в живое строение общества. И «сегодня» – это лишь точка роста на миллиардах окаменевших «вчера», как бы верхушка бамбука, которая растет у нас на глазах. Прошлое всегда живо – материально живо – как внутренний фундамент настоящего, как основа всего его облика.