«Уважаемая редакция! Мне 17 лет, я учусь в педагогическом училище, и моя будущая профессия – воспитательница в детском саду. Прочла статью Ю. Рюрикова „Любовь: ступени культуры" и решила высказать свое несогласие. Автор пишет, что смертность в стране любви рекордная, что психологи и социологи выяснили: через несколько лет после свадьбы сердечные влечения уцелевают меньше чем у половины супругов. Он говорит, что у одних паруса чувств оказываются одуванчиками и облетают от первого ветерка, а у других, хотя они и покрепче, но не выдерживают шквалов жизни.
Он утверждает, что чувство после брака подвергается сильным испытаниям, и чтобы сохранить его, нужен тяжелый, иногда каторжный труд души. Но зачем такими страшными словами пугать влюбленных?
Когда есть настоящая, сильная и верная любовь, легко бороться и с житейскими неурядицами, и со всеми другими врагами любви. А то женятся и потом выясняют, что и сохранять им нечего».
В этом письме отпечатались очень ходовые, к сожалению, мысли, что настоящей любви ничего не страшно и она легко перебарывает преграды. Именно потому, что у юной девушки такое представление о любви, ей и не нравится мысль о труде души, который нужен вдобавок к любви.
Такое романтическое понимание любви видит лишь одну его половину – «небесную», чудодейственную, и не видит ее земную половину. Приятие надземной силы любви и незамечание ее земных корней – это как бы орел и решка одной позиции, две стороны одной медали.
Неожиданный вклад внесла сюда и эмансипация. Раньше, во времена патриархата, жена должна была гораздо больше приспосабливаться к мужу, чем муж к жене. Теперь – оба должны со-приспосабливаться, со-применяться друг к другу, и это во много раз усложнило всю мозаику, всю чересполосицу их повседневного существования.
А главное, куда более сложными стали люди и их запросы, и всё это в корне переменило всю атмосферу личной жизни, всю почву человеческих чувств. Самые проницательные умы человечества ощутили это еще в начале [прошлого] века. В двадцатые годы [прошлого века] английский философ и математик Бертран Рассел в своей известной книге «Брак и мораль» выдвинул идею, что чем сложнее делаются люди, тем короче у них счастье.
Чем проще люди, говорил он, тем легче и проще им друг с другом, не то у людей с многогранными вкусами, взглядами и интересами. Они стремятся к тесному душевному сродству, и чем меньше они его достигают, тем больше разочаровываются. Отсюда кардинальный вывод: «Чем цивилизованнее становятся люди, тем меньше они способны к длительному счастью с одним и тем же человеком».
Наверно, он во многом прав: в массе семей – и для массы людей – дело обстоит именно так. Но навсегда ли это? Вечный ли это закон психологии, или стадийный, этапный, преходящий?
Может быть, он действует только потому, что мы не понимаем наших новых чувств, смотрим на них сквозь призму старой культуры чувств, во многом романтической и упрощенной? Может быть, наши чувства болеют сейчас, как болеют растения, которые пересажены в другую почву, и они перестают болеть, когда приживаются на этой почве?
Человечество переживает сейчас кризисный переход от доличностного состояния к личностному, от культуры простых чувств и отношений к культуре куда более сложных чувств и отношений. Возможно, что когда люди освоятся на почве этой новой культуры, они найдут противоядия от нынешних ядов для чувства.
Одно из таких противоядий – это, видимо, наша помощь чувствам. Рассел прав, когда он говорит о стихийном счастье: чем люди сложнее, тем их стихийное счастье короче. Но так ли будет обстоять дело со счастьем, которому стараются помочь сознательно? И возможна ли вообще такая помощь или счастье, как ветер, ничем не удержишь, никак не повернешь в нужную сторону?
Жизнь счастливых пар, о которых говорилось в первых главах, доказывает будто бы, что сложность может углублять счастье, делать его многоцветнее и многослойнее. Счастливые – долгосчастливые – в один голос говорят, что если бы они не помогали своим чувствам, те умерли бы быстро. И, видимо, у новой психологической культуры любви сейчас появляется новый главный закон – закон максимальной помощи своим чувствам.
Самоугасающее чувство
По своей психологической природе любовь, и тем более влюбленность, влечение, – всё это чувства самоугасающие. Сами по себе, да ещё в трудных условиях, они склонны к постепенному ослаблению двойной радужной оптики – и даже к постепенному вытеснению ее двойной темной оптикой, которая уже не улучшает, а ухудшает облик близкого человека.
«Любовь — самоугасающее чувство?! Никогда не слышала такого пессимистического вывода! Любовь вечна, как вечна человеческая жизнь, она проходит ряд ступеней и с годами становится всё крепче. Угасает любовь, которая не поддерживается близостью и физиологической совместимостью. Они нужны любви так же, как нужен кислород для дыхания».
Записка эта написана крупным женским почерком; мы еще встретимся с ним – его хозяйка не раз писала мне, и в следующих записках ее позиция получит расшифровку. Но испуг от мысли, что любовь сама по себе, без помощи, угасает, резкое отталкивание этой мысли – всё это, видимо, тоже веточка с дерева романтического понимания любви.
Какие пружины правят самоугасанием наших влечений? Радужная оптика безраздельно царит только в дебюте любви или влюбленности. (Правда, у разных людей длина этого дебюта разная – от нескольких недель до нескольких лет. Как уже говорилось, чем дольше утро любви, тем длиннее и ее день, тем протяженнее вечер. Долгая любовь похожа на июньский день, короткая – на декабрьский: усеченное утро, быстротечный день, который на полдороге обрывается, сменяется ночью...). Когда проходит утро любви, достоинства человека видятся уже в меньшем увеличении, а недостатки – в меньшем уменьшении.
Спустя еще немного оптика чувств начинает различать плюсы и минусы близкого человека трезво, в их натуральную величину, а потом, когда в нее встраиваются призмы недовольства, она начинает увеличенно видеть уже недостатки, а уменьшенно – достоинства человека. Примерно так вот – но, конечно, без схематического огрубления – и идет самоугасание любовных влечений.
Еще рыцарский кодекс любви XII века возглашал: «Только отстаивание любви поддерживает ее жизнь». Чем меньше мы помогаем своим чувствам, тем меньше они живут, чем больше помогаем – тем дольше их жизнь. Это, пожалуй, главный сегодня закон психологической культуры любви, закон жизни и смерти наших чувств.
Нынешнему человеку – и усложненному, и обедненному – такая помощь чувствам нужна, наверно, гораздо больше, чем раньше. Ведь чем ослабленнее наши чувства, тем быстрее они выветриваются из нас, – и, значит, тем более нуждаются в укреплении, в продлении жизни. Но и чем они сложнее, ранимее, уязвимее, тем легче им угаснуть, и тем настоятельнее они нуждаются в защите.
Невиданная трудность счастья – новый фундаментальный закон современности, и, наверно, наше отношение к счастью должно бы в корне перемениться. Если мы не зарядим свои подсознательные механизмы предельным старанием помогать своим чувствам, счастье, видимо, будет гибнуть скоропостижно. Если мы перенастроим свое подсознание на помощь чувствам – мы, возможно, сумеем продлять их жизнь, мешать быстрому иссыханию...
Однолюбы и многолюбы
«Сколько раз в жизни можно любить? Раз или энное количество?»
«Кто такой однолюб? Каков он как муж. Если ты однолюб, что выпадает больше – страдания или радости? И кому больше свойственно однолюбие – мужчине или женщине?»
«Однолюб теряет или проибретает, любя одного человека?»
По-моему, на последний вопрос лучше всех ответил Илья Сельвинский: любящий многих познает женщину, любящий одну познает любовь.
Кто такой однолюб? Не тот, кто влюбляется один раз в жизни и навсегда, – это романтическое представление. У однолюба могут быть и влюбленности, особенно в юные годы, но любовь у него одна – долгое и глубокое чувство, как правило сторгэ, или агапэ, или какой-то их сплав, иногда с вкраплением эроса.
Какие биопсихические и нравственные корни у однолюбия? Прежде всего это эгоальтруизм, иногда с уклоном в альтруизм, особенно у женщин. Это средний или ниже среднего половой темперамент; средняя или ниже среднего возбудимость; обязательно – долгочувствие, длительное звучание ощущений; узкое поле восприятий, их способность сгущаться в пучок, и, наконец, трудная насытимость ощущений... Пожалуй, для однолюбия нужны все или почти все эти корни, и сверх того нужен еще такой человек, который своим поведением и обликом сумеет поддерживать в однолюбе его чувство...
Для судьбы чувства это исключительно важно. Внутренние основы однолюбия, психологические и нравственные, – это еще не гарантия, что человек обязательно станет однолюбом. Это только способность к однолюбию, возможность однолюбия, а вот проявится ли она на деле, воплотится ли в жизнь, это зависит от уклада жизни и от того человека, которого любит однолюб.
Однолюбие чаще бывает у женщин, чем у мужчин, так как женщины – по своей биологической и психологической сути – более привязчивы и постоянны, а мужчины – из-за повышенного напора их чувств, повышенной поисковости всех ощущений – менее постоянны в чувствах.
Впрочем, по-моему, однолюб – это судьба, а не особый тип человека. По-моему, людей, которые по своей психологической природе были бы однолюбами – в строгом смысле слова, – не существует. В психологии и биологии человека нет, по-моему, таких свойств, которые вынуждали бы его любить только раз в жизни.
В человеке заложена потребность в любви, сильная или слабая, и от того, как именно она насыщается, и зависит, сколько раз будет любить человек. Если насыщается хорошо, если любовь не гаснет до склона лет, долголюб становится однолюбом; если любовь гаснет, а потребность в любви не насыщена, то в человеке, как лава в спящем вулкане, таится готовность к новой любви.
И, пожалуй, люди, которых мы называем однолюбами, это по своей природе долголюбы, а однолюбами их делает счастливая любовь, которая длится до склона дней. Или, наоборот, несчастная, неутоленная любовь ранимых интровертов со слабой активностью ощущений, – любовь, которая меланхолизирует человека, гасит его энергетику, еще больше сбивает активность чувств. Такая любовь может (хотя это бывает и очень редко) стать пожизненным чувством, которое не кончается, потому что не насыщается... Обычно бывает она у поэтичных и мало деятельных натур с тонкой и уязвимой душой, с чуткими нервами и сниженным темпераментом.
По способности любить люди делятся, пожалуй, на три вида: снльнолюбы, слаболюбы и многовлюбы. Однолюбы – это, видимо, те сильнолюбы, которым очень повезло – или очень не повезло – в любви.
Счастливых однолюбов, к сожалению, мало, несчастных, к счастью, еще меньше. К счастью потому, что, хотя их любовь и просветляет их жизнь, насыщает ее светом исключительности, но в нее почти всегда вкрадываются черты любви-мании, – а от этого она часто становится чувством-недугом и больше сковывает, чем расковывает энергию человека.
Лишь иногда она остается светлым чувством, которое не тяготит душу – чувством-мечтой, фантазией, как бы бестребовательной детской любовью, которой не нужно ответное чувство. Возможно, так это и было с той ленинградской слушательницей, которую задела моя мысль о самоугасании любви. Цикл лекций-бесед шел у меня тогда 5 дней, и она прислала еще несколько записок.
«Если любовь настоящая, то она никогда не гаснет, ей не надо помогать. Я люблю 25 лет, он женат на другой, и ко мне у него только дружеское отношение. Семья конфликтует, но он не рвет с женой из-за ребенка»
«Вчера это я писала, что люблю 25 лет. Это вызвало у некоторых смех, и я прошу прочесть для них мою записку.
Вдумайтесь – 25 лет, такое редко кому дано, и я горжусь своей любовью. Мы познакомились с ним в 1956 г., он был в опале а я его защитила. Потом он готовил меня в вуз и первый проявил ко мне интерес. Но я его резко остановила, потому что он был моложе меня на 8 лет. А он сгоряча взял и женился.
У нас всё чисто, я его люблю настоящей платонической любовью, и пусть она безответна, всё равно любить и страдать – прекрасно. Любовь сделала меня человеком, развила, я даже пишу хорошие, как говорят мои знакомые, стихи. Считаю, что в любой век у нормального человека святое чувство любви неизменно!»
Я знаю еще двух женщин, которые пронесли такую петраркинскую любовь через всю жизнь. И для них она тоже не мука, а тихая и светлая радость – смысл их жизни, душа и главная опора существования.
В чем психологическая разгадка такой долгой их любви? Наверно, в том, что это любовь-чувство, которое существует без любви-отношения. Это как бы продленная детская или юношеская влюбленность, которая отсечена от быта и живет только в душе человека. И, как обычно в таких случаях, это чувство не к тому человеку, какой он на самом деле, а к его улучшенному подобию, – к человеку, каким он видится сквозь двойную розовую оптику.
Один из главных видов смерти любви – это «удушение в объятиях». Здесь таких объятий нет, именно поэтому царит продленная двойная оптика, и любовь этих женщин представляет собой как бы остановленное утро любви, – утро, которое не переходит в день и как раз поэтому может длиться до заката жизни. Это как бы законсервированный дебют чувства, которое застыло да стадии своей весны и поэтому ушло из-под власти старений Долго питать такую любовь могут, наверно, только люди с пониженной активностью чувств, темперамента, и с повышенной душевностью, психологической тонкостью.
Несчастная любовь двояка, она несет в себе зло и добро, но если она долго не проходит, путы в ней чаще всего делаются сильнее крыльев. Она перестает быть трамплином для человека, становится как бы пробоиной в его душе, сквозь которую постоянно сочатся его силы, способности, энергия... Впрочем, такая любовь лишь в немногих случаях живет долго, и даже у Петрарки, как он сам признавался друзьям, его безответная любовь к Лауре постепенно угасала, всё больше делалась поэтической позицией, особым источником психологического вдохновения.
«Верно ли, что настоящая любовь может быть только один раз в жизни?»
Это очень распространенное мнение, и у него есть могучие союзники. Вот один из них – Бальзак – говорит: «Человек не может любить два раза в жизни, возможна только одна любовь, глубокая и безбрежная как море».
Впрочем, сам Бальзак пережил две таких любви, глубоких и безбрежных как море. Его первая любовь, которую он назвал великой любовью, началась в 23 года и длилась около 10 лет. Его любимой женщине, Лоре де Берни, было в начале их любви 45 лет, на год больше, чем его матери, и Бальзак писал о ней много позже: «Госпожа де Верни стала для меня настоящим божеством. Она была одновременно матерью, подругой, семьей, другом, советчицей; она создала писателя». Это была любовь снизу вверх, полумужская-полудетская, но она была глубокой и сильной и погасла лишь за несколько лет до смерти Лоры де Берни.
Вторая великая любовь Бальзака – к Еве Ганской – тоже длилась много лет и увенчалась браком. Обе эти любви были «настоящие», и это еще раз подтверждает, что у человека, способного к глубокой любви, может быть несколько глубоких любовей...