Он соскочил на землю у ног Сулеймана и следом за ним вошел в шатер. Окровавленный султан, от которого пахло смертью, медленно сел на диван, не спуская с рук мертвого Лайоша. Вскинув голову, Сулейман посмотрел Давуду в глаза и срывающимся голосом произнес:
— Оставь меня, Давуд. Сегодня я убил невинное дитя, будто убил собственного сына.
Глава 76
Погрузившись в глубокие раздумья, Давуд стоял на носу султанского каика. Время от времени он поглядывал на берега Мраморного моря, быстро проплывающие мимо. У него за спиной, в занавешенной каюте, сплелись в объятиях два человека, которых он любил больше всего на свете. Они утешали друг друга после потери ребенка. Позади, на корме, раздавались грохот праздничного салюта и крики радости. Стамбул праздновал победу при Мохаче. Но радость не распространялась на каик, который скользил по глубоким синим водам моря. Они спешили в Эдирне, к выжившим детям. Вдруг порыв ветра завернул полог каюты. Давуд пытливо посмотрел в ту сторону, однако ничего не разглядел в полутемной каюте, освещаемой лишь факелом.
Он быстро отвернулся, когда Сулейман вышел на палубу. Султан поднес руку козырьком ко лбу и направился на нос. Он сел на палубу рядом со своим ичогланом. Давуд почтительно опустился рядом. Оба сидели свесив ноги; их ступни ласкали пенные брызги.
— Любимая моя наконец уснула, — с грустью прошептал Сулейман, чьи глаза покраснели от слез и горя.
Давуду передался ужас, сковавший сердце султана. У него на глазах тоже выступили слезы. Он долго сдерживался, но охватившие его чувства понемногу прорывались наружу. Сулейман наклонился к Давуду и, задумчиво глядя куда-то вдаль, обвил рукой его талию. Его голые ноги касались ног Давуда в воде. Сулейман сидел так долго, не делая попытки отстраниться.
Наконец, вытерев слезы, он спросил:
— Давуд, ты нашел свою любимую?
Ичоглан положил руку на плечо султану и прошептал:
— Да, господин. Моя любовь нашла меня.
Сулейман задумчиво улыбнулся в ответ, глядя на закат, окрасивший небо перед их глазами. Их голые ступни по-прежнему касались друг друга в ласковых водах Мраморного моря.
На следующий вечер султан и двор въехали во дворцовый комплекс на Тундже. Свыше трех тысяч телохранителей рассыпались по всему укрепленному острову, заняв посты в парке и в лесных угодьях. Давуд вместе с другими ичогланами перенес сундуки султана и одалисок в их покои. Хотя на остров приехали пять с лишним тысяч человек, не слышалось ни смеха, ни радостных голосов.
Наступившая зима была долгой и тяжелой. Парк и лес укрылись толстым снежным одеялом. С севера непрестанно дул пронизывающий ветер. Одалиски и дети мерзли в своих покоях. Сулейман проводил почти все дни в их обществе, но иногда по многу часов бродил по лесам один и, возвращаясь лишь среди ночи, глядел на спящих женщин и детей. Когда наконец из-под снежного одеяла начали пробиваться первые зеленые травинки, он позвал Давуда с собой на охоту.
Давуду поручили нести лук и стрелы султана. Следом за Сулейманом он с трудом шагал по обледенелым лесным тропинкам. В нескольких шагах позади них сокольничий нес большого сокола на толстой перчатке. Птица, которой закрыли глаза специальным колпаком, хлопала крыльями и кричала, но с перчатки не слетала. Когда они вышли на большую поляну, Сулейман жестом приказал сокольничему подойти и снять с птицы колпак. Глаза Давуда расширились от ужаса, когда огромная птица взмыла вверх и стала кружить над поляной. Она без малейших усилий взмывала все выше и выше; ее зоркие глаза выискивали добычу. Давуд по-прежнему держал лук и стрелы, следя за движениями парящего над ними сокола. Когда наконец он повернулся к султану, увидел, что Сулейман смотрит на него как-то задумчиво.
— Он великолепен, правда?
— Да, господин.
Сулейман потянулся к луку и стрелам, но прежде, чем взял оружие, ненадолго задержал руку в руке Давуда. Стоя бок о бок, они смотрели в небо, на кружащую птицу.
Глядя на сокола, Давуд, сам не зная почему, вдруг спросил:
— Мой султан, доверяешь ли ты своему великому визирю?
Не отрывая взгляда от птицы, Сулейман ответил:
— Я доверяю ему свою жизнь, Давуд. Странно, что ты задал мне такой вопрос… И не одного тебя интересуют мои отношения с великим визирем. Почему ты вдруг заговорил об этом?
— Я вспомнил битву при Мохаче, господин. Один янычар в пылу сражения набросился на тебя и замахнулся саблей…
Сулейман задумался, а потом сказал:
— Битва была жаркая, Давуд. Повсюду летали стрелы, сабли… Люди лишались жизни и становились калеками… При Мохаче погибнуть мог каждый. Вспомни, что и сам Ибрагим не выдержал и под конец тоже ринулся в гущу схватки. Он помог нам одержать победу, а мне спас жизнь.
Сокол камнем бросился с неба вниз, к добыче. Стремительно опустившись на поляну, он схватил острыми когтями зайца-беляка. Когда птица снова взмыла вверх, Давуд увидел окровавленный белый мех. Сокол бросил добычу к ногам султана. Затем огромная птица подлетела к сокольничему и села на его перчатку. Давуд нагнулся и поднял зайца, а Сулейман восхищенно пригладил перья птицы. Сокол закричал и захлопал крыльями, склевывая лакомство, которым угостил его сокольничий. Султан снова повернулся к Давуду:
— Пойдем, Давуд, попробуем пострелять из лука. Где-то в лесу пасется дикий кабан, с которым у меня свои счеты.
Давуд улыбнулся, глядя на чресла Сулеймана и вспомнив рваную рану, которую он много раз нежно омывал. Сокольничий вернулся во дворец, а Давуд и Сулейман зашагали по лесу в поисках добычи. Они много часов бродили по лесу вдоль Тунджи. Давуд, радостно следуя повсюду за своим господином, заметил, как султан ловко двигается по снегу и обледенелым выступам базальта. Время от времени он нагибался и ощупывал пальцами следы копыт на снегу, а затем с веселой улыбкой оборачивался к Давуду. Султан передумал охотиться на кабана много позже, когда солнце начало клониться к закату и на снегу залегли длинные тени.
— Похоже, паршивец кабан умнее, чем я думал, — со смехом проговорил он. Даже в его смехе Давуд различил горькие нотки. Сулейман посмотрел в чащу деревьев и кустов впереди и подошел к ичоглану. — Давуд, мне нужно облегчиться. Держи лук наготове; если клыкастый демон снова покажется из кустов, стреляй.
Давуд откровенно рассмеялся и встал на страже. Сулейман помочился на упавшее дерево, преградившее им путь. Вернув султану оружие, ичоглан тоже развязал кушак и оросил ствол высокой сосны.
Сулейман некоторое время без тени смущения смотрел на него, а затем зашагал прочь.
— Пойдем, Давуд, пока еще светло, я хочу показать тебе райский уголок, который прогонит нашу печаль.
Ичоглан натянул шаровары, поспешно завязал кушак и побежал вперед, догоняя султана. Они углубились в лес, перешли несколько замерзших ручейков, поднялись по каменистому уступу и очутились в небольшом гроте, окруженном узловатыми, корявыми деревьями. У грубой гранитной плиты бурлил небольшой источник.
— Он горячий. — Султан попробовал воду ногой.
Давуд так замерз, что его не нужно было поощрять. Он потянулся к кушаку Сулеймана и, развязав его, снял с плеч господина тяжелый, многослойный кафтан. Повесил его на ветку, а затем поспешно снял свою толстую рубаху и шаровары. Они вошли в теплую воду и сели на гранитный выступ. Вокруг них поднимался пар. Горячий источник быстро согрел им кости и прогнал печаль.
— Ах, как славно! — вздохнул Сулейман, кладя руку на плечо Давуду.
Они долго сидели молча, наслаждаясь теплом, тишиной и друг другом. Исчезли за горизонтом последние лучи заката; на небе показался серебристый полумесяц. Султан и ичоглан любовались созвездиями, которые мерцали над их головой.
— Что на самом деле произошло при Мохаче, господин? — прошептал наконец Давуд.
Сулейман по-прежнему смотрел в необъятное небо. Затем он задумчиво повернулся к своему спутнику:
— Мой ичоглан, люди верят во многое — в то, чего, как они считают, можно достичь даже ценой смерти. Если смотреть оттуда, — он указал рукой на звезды, — может показаться, что наши действия мелки и незначительны. Но каждый поступок, каждый жест, каждая мысль исполнены для нас большого смысла… — Его пальцы бессознательно ласкали теплое плечо Давуда. — Лайош тоже во что-то верил, как и каждый человек, погибший в тот день при Мохаче. Я не могу предвидеть их поступки, как, впрочем, и свои собственные. Я знаю одно. Хотя при Мохаче наше войско одержало победу, на том поле мы также потерпели сокрушительное поражение, поражение, которое не скоро забудется и не скоро простится. В конце концов, друг мой, жизнь у нас только одна. И чтобы прожить ее с достоинством, мы должны быть смелыми. Не нужно бояться любви.
Давуд посмотрел на залитое лунным светом лицо султана и прижался щекой к его руке, лежащей у него на плече. Закрыв глаза, он коснулся пальцев султана губами и принялся покрывать их нежными поцелуями. Султан, вздрогнув, посмотрел Давуду в глаза и почти неслышно спросил:
— Ты уверен, Давуд? Ты в самом деле хочешь этого?
— Да, Сулейман, — прошептал Давуд, открывая глаза и пристально глядя на султана. — Ты моя жизнь… ты мой любимый. И я готов жить твоей жизнью.
Сулейман прильнул к Давуду, и ему показалось, что тяжесть, давившая на него всю зиму, ушла. Сидя в горячей воде, они обнимались и целовались со страстью, от которой у обоих пошла кругом голова. Их объятия были самозабвенными и неспешными; их мысли смягчились от теплой воды и близости. Давуд водил губами по шее Сулеймана, наслаждаясь запахом чистой кожи. Сулейман провел языком по щетине на подбородке Давуда. Затем он крепко прижал к себе любимого и прильнул губами к его полным губам.
Их отвлек шорох листьев и хруст ветки на другой стороне источника. Не разнимая страстных объятий, они повернулись и увидели небольшого дикого кабана, который подозрительно смотрел на них из заснеженных кустов. Они громко расхохотались; смех разносился над водой, эхом отражаясь от каменных стен грота.
Глава 77
Хюррем и Сулейман, не сдерживая радости, кружили по павильону. Крепко обнявшись, они смеялись, то и дело лаская друг друга. Гюльфем и Ханум, улыбаясь, наблюдали за ними и курили кальян.
Ревнивая Махидевран давно покинула их общество, на что никто не обратил внимания. Зато с ними сидела Хафса. Она тоже курила кальян, набитый гашишем. Глаза ее неотрывно следили за сыном и Хюррем, которые кружили по комнате.
— Стой, стой! — закричала наконец Хюррем. — Любимый, у меня голова кружится, как у дервиша!
Сулейман закружил ее и, оторвав от земли, прижал к себе и остановился.
— Устала, дорогая? Посиди отдохни, — сказал он, усаживая ее на диван рядом с Хафсой. Затем он протянул руку Гюльфем: — Моя прекрасная роза, может быть, у тебя больше сил, чем у моего безрассудного тюльпана?
Гюльфем соскочила с дивана в объятия Сулеймана. Они закружили по полу. Хюррем невольно рассмеялась, когда оба упали на диван и скатились на пол, на груду подушек. Гюльфем пылко ласкала своего господина, радуясь его вниманию. Сулейман поднял ее на ноги, и они снова закружились.
Хюррем продолжала радостно наблюдать за ними, по очереди с Хафсой затягиваясь сладковатым дымом. Ей стало очень весело; хихикая, она повалилась головой на колени валиде-султан. Та с многозначительной улыбкой погладила ее по пышным рыжим волосам.
Мавры, которые старались не столкнуться с танцорами, разносили душистые, пахнущие тюльпаном, шербеты, сделанные из свежевыпавшего снега. Хюррем с благодарностью отпила глоток — у нее пересохло в горле.
Наконец устал даже Сулейман. Поцеловав руку Гюльфем в знак благодарности, он сел на пол перед Хюррем и Хафсой, прислонившись к их дивану и положив руки на их ноги. Женщины нежно ерошили пальцами его взлохмаченные волосы, а он затянулся кальяном. Вскоре Гюльфем и Ханум извинились и вышли рука об руку. Они направились в свои покои. Хюррем с доброй улыбкой смотрела им вслед. Хорошо, что они не ревнуют к ней Сулеймана. Вот уже много лет, с тех пор как Сулейман не заходит к ним и радует только ее, Гюльфем и Ханум находят утешение друг в друге.
Хафса дернула сына за ухо:
— Габсбурги в ярости, потому что ты сделал Запольяи королем Венгерским и покровительствуешь ему.
Сулейман положил голову на диван.
— Да, разве не замечательно? Я послал им депешу, в которой предлагаю, если они недовольны назначением Запольяи, встретиться со мной на поле в Мохаче.
— А если они не придут, — продолжила за сына Хафса, — ты наверняка сам отправишься к ним в Вену.
— Здесь ты права, матушка. — Сулейман посерьезнел. — Но осуществить мой план не так-то просто. Наши янычары не покинут Стамбул с его развлечениями, пока весна окончательно не вступит в свои права. А ведь мы получили весть о том, что Габсбурги собирают армию на Балканах и пытаются снова вторгнуться в пределы Венгрии.
— Не следует ли тебе в таком случае выступить немедленно? — спросила Хафса.
— Нет. Для любой победы важнее всего боевой дух солдат. Я дам им еще месяц, чтобы они усладили плоть всем, что может предложить наш великий город. Потом мы выступим в поход. До тех пор Запольяи сумеет продержаться и сам. Придя к нему, мы двинемся дальше, на Вену.
— Да, сын мой. Ты прекрасно понимаешь потребности мужчин и знаешь, что для их удовлетворения нужно время.
Сулейман встал и ловко подхватил Хюррем на руки.
— Понимаю ли я потребности женщин?
В глазах Хюррем заплясали веселые огоньки; она прильнула к любимому и что-то зашептала ему на ухо. Сулейман рассмеялся, чуть не упав, и, прижав к себе любимую, понес ее из паркового павильона в их отдельные покои.
Хафса улыбнулась про себя, потягивая кальян и слушая, как дети смеются за ширмой.
Глава 78
Прошло еще две зимы.
Наступила весна 1529 года.
Валиде-султан пощелкала пальцами, погруженная в раздумья. Затем она снова подняла перо и продолжила писать. Ее покои утопали во тьме, если не считать единственной свечи, пламя которой подрагивало на легком ветру. Пергамент быстро покрывался буквами; бег пера останавливался, лишь когда Хафса наклонялась и окунала его в чернильницу. Пока она писала, в голове теснились мысли; перо ловко скользило по бумаге, формулируя планы, за которыми она следила лично, либо те, что нашептывали ей на ухо ее приближенные в уединении дворца:
«Последние годы на австро-венгерской границе ведутся тяжелые бои между Османской империей и Габсбургами. Обе стороны одержали немало побед и понесли тяжелые потери. С началом зимы мой сын, его великий визирь и янычары возвращаются в безопасное убежище — в Стамбул или Эдирне; но, когда расцветают первые тюльпаны, они снова отправляются на кровавую битву с врагом. Пирату Барбароссе поручили развеять османский флот на Средиземном море. А на суше янычары теснят врага все дальше на север и запад, в сердце империи Габсбургов.
Моему сыну Сулейману теперь тридцать четыре года; Османская империя находится на пике своего расцвета. Сулеймана поддерживает его великая любовь к Хюррем, с которой может сравниться лишь ее любовь к нему и близость к его ичоглану Давуду».
Хафса ненадолго отвлеклась, обдумывая следующие фразы.
«Нежная, неподдельная любовь Давуда к своему другу и господину Сулейману питается его знанием: он ласкает плоть, которая обнимает нежную алебастровую кожу его Александры, нашей Хюррем, которую он не видел и к которой не прикасался больше десяти лет…»
— Да, молодой человек, я разгадала твои мысли, — пробормотала про себя Хафса в полумраке. — Ради себя самого ты никогда не должен ни в чем признаваться Сулейману, а ради Хюррем ты никогда не должен просить ничего больше, чем любовь моего сына. Она ни при каких обстоятельствах не должна узнать, что ты жив.
«Хюррем исполнилось двадцать пять; она обладает властью, которая больше не ограничена стенами гарема, но проявляется в переписке со многими важными особами, в том числе с королем Польши. Ее влияние все заметнее и в Диване…»
Хафса продолжала водить пером по пергаменту.
«…Блестящие победы Ибрагима на дипломатическом поприще и на ратном поле вызывают восхищение всех, кто находится под его властью; он стал таким же влиятельным, как и сам великий Сулейман, если не больше. И с ростом его власти растет его гнев против давнишнего друга, который больше не хочет в страстном желании касаться его плоти».
Валиде-султан встала и проследовала на резную галерею. Отодвинув занавеси, она вышла на яркий солнечный свет и вдохнула свежий ветерок. Она полюбовалась резной решеткой и мерцанием Босфора, а затем вернулась на диван и взяла оконченные записки. Задумчиво посмотрела на рукопись, продумывая последние мелочи, а затем поднесла пергамент к пламени свечи. Огонек лизнул край письма; вверх поднялось облачко черного дыма.
— Господин мой, наступившим летом да освятит Аллах твою тень, — говорила Хюррем, обнимая Сулеймана. Обернувшись, она разглядела за ширмой тень ичоглана и бросилась в объятия Сулеймана, крепко прижавшись к нему и покрывая его поцелуями.
Он отвечал ей тем же, прижав к себе и оторвав от земли.
— Любимая, не натвори ничего, пока я далеко.
Хюррем невинно захлопала ресницами.
Сулейман рассмеялся и снова поцеловал ее перед тем, как разжать объятия. Он в последний раз поцеловал ее на прощание и попросил выйти, чтобы он мог отдать приказы своему ичоглану. Хюррем покосилась на тень за ширмой и, улыбаясь, вышла из комнаты. Она еще ненадолго задержалась на пороге, чтобы посмотреть на своего любимого, а затем приложила пальцы к губам и послала ему воздушный поцелуй.
— Давуд, ты можешь войти, — сказал Сулейман. Когда ичоглан вышел из-за ширмы, он восторженно спросил: — Разве она не прекрасна?
Давуд с неподдельной нежностью ответил:
— Да, господин. Нет на земле другой такой прекрасной, как она.
— Хорошо, что твоя любимая, Александра, не слышит, как ты восхваляешь другую! Смотри, она еще поразит тебя кинжалом!
Давуд покраснел. Сулейман обвил его руками и, вытянувшись во весь рост, поцеловал в лоб.
— Пойдем, у нас много дел. Надо готовиться к отъезду.
На улицы расцветшего с весной Стамбула высыпали сотни тысяч горожан. Они провожали султана и войско янычар, выступавших в поход. Сулейман горделиво кивал своим подданным, а Тугра несла его впереди бесконечных полков. По бульварам прошествовали в марше триста с лишним тысяч воинов — кавалеристов и пехотинцев. Лошади тащили пятьсот больших пушек; за ними выступали девяносто тысяч верблюдов. Грохотали огромные военные барабаны; трубили трубы. На то, чтобы вся процессия прошла по улицам города, ушло несколько часов. Наконец армия покинула Стамбул через северную, Феодосийскую, стену. Горожане охрипли от радостных криков, но торжества продолжились и после ухода войска. Веселье затянулось до глубокой ночи. Все заранее радовались новым победам империи и освобождению северных народов от жестокой тирании Габсбургов.
Войско шло две недели; в Болгарии к османам примкнули несколько тысяч христиан-венгров под командованием князя Запольяи. Все вместе они устремились в Европу.
Сулейман стоял на вершине холма, перед шатром, предназначенным для военачальников. Слева и справа от него стояли Ибрагим и Запольяи. Со своего наблюдательного пункта султан окинул взглядом три долины, заполненные палатками и шатрами его огромного войска. Темные тучи закрыли небо; заморосил мелкий дождь. Радуясь тому, что ополчению, собранному Габсбургами, не сравниться с ними, они вернулись в шатер, чтобы согласовать план кампании. Войдя, Сулейман подмигнул Давуду. Ичоглан почтительно склонился перед султаном. Ибрагим презрительно покосился на Давуда и сделал вид, будто не замечает его.
Запольяи, опустившись на колени на подушки, разворачивал свиток с картой местности. Ибрагим зашел с другой стороны и внимательно посмотрел на карту.
— Первым делом мы штурмуем Пешт. Тогда Буда капитулирует, — решительно объявил он.
Сулейман и Запольяи закивали в знак согласия.
— Да, — сурово проговорил Сулейман, — и затем мы двинемся вверх по Дунаю и подойдем к самым стенам Вены. У нас достаточно войск, чтобы занять несколько долин по обоим берегам великой реки. И ни одна армия нас не остановит.
Давуд разлил чай в три кубка и предложил их военачальникам.
— Мои разведчики доносят, что братья Габсбурги не очень ладят между собой, — заметил Запольяи.
Сулейман вопросительно выгнул брови.
— Карл, который провозгласил себя королем Испанским и императором Священной Римской империи, сейчас сражается с французами в северных регионах Италии. У него не хватит ресурсов для войны на два фронта. Остается Фердинанд, слабейший из двух братьев, который называет себя эрцгерцогом Австрийским, королем Венгрии и Богемии. Именно он будет нашим противником в Вене. — Запольяи сплюнул на пол. — У этого проныры никак не получится стать королем Венгрии!
Сулейман задумчиво посмотрел на Запольяи. «В военное время он не скрывает гнева и ненависти. Несдержанность доведет его до беды».
— Князь Запольяи, — произнес он вслух, — тебе следует сохранять хладнокровие. Фердинанд — всего лишь человек. Ни один человек не заслуживает того, чтобы его ненавидели. Ненависть — чувство, которое овладевает в те минуты, когда важнее всего сохранять здравый рассудок. Не ненавидь его, но знай, что он не прав; возможно, его сбивает с пути истинного брат. Мы преподадим ему урок, и, если он захочет перейти на нашу сторону ради свободы Европы, я ни слова не скажу против.
Запольяи в ужасе слушал султана. Ибрагим лицемерно улыбнулся трансильванцу.
Давуд ходил между ними, подливая в их кубки яблочный чай. Он открыл было рот, словно собирался что-то сказать, но Ибрагим метнул на него гневный взгляд, и Сулейман почти незаметно покачал головой.
Разговор затянулся далеко за полночь; небеса разверзлись, и на болгарскую границу обрушился сильный дождь.
Сулейман обратил внимание на Давуда, который подошел ко входу в шатер и откинул полог. Он посмотрел на двадцать телохранителей, которые стойко продолжали охранять султана под проливным дождем. Сулейман подал знак своему ичоглану. Давуд наполнил несколько кубков дымящимся чаем и вынес чай телохранителям. Заботясь о других, он сам промок до нитки. Между деревьями были развешаны шкуры, призванные защитить телохранителей от ночного холода. Сулейман ждал Давуда у входа в шатер; после того как тот разнес чай, султан быстро втащил Давуда внутрь.
Великий визирь и Запольяи не скрывали удивления, глядя, как Сулейман снимает с Давуда рубаху и шаровары, бросает ему одеяло, чтобы тот прикрылся, и гостеприимно усаживает у огня. При виде такой близости между султаном и его ичогланом Запольяи не сумел скрыть злобу и отвращение. Ибрагим лишь ухмылялся.
Когда Сулейман наконец вернулся к ним, Запольяи нарисовал примерный план Пешта и Буды, а затем и план Вены. Султан и великий визирь некоторое время изучали карты. Затем заговорил Ибрагим:
— В наших рядах воюют несколько тысяч румынских и сербских минеров; они сумеют подорвать эти крепости, если мы подойдем к ним поближе. — Он провел пальцем по карте. — Воспользуемся той же стратегией, что и на Родосе. Сначала проведем артподготовку — пушек у нас хватает. Пушечные ядра отвлекут внимание защитников, а минеры тем временем сделают подкопы под крепостными стенами. Если им удастся прорыть глубокие туннели, мы нагрузим их порохом, и стены рухнут на защитников. Затем мои… наши войска пойдут в атаку.
* * *
Когда встало солнце нового дня и попыталось пробиться сквозь плотный слой облаков, янычары и их союзники выступили в долину Дуная, направляясь к Буде и Пешту. Сулейман сидел на Тугре; по бокам от него скакали Ибрагим и Запольяи. Дождь шел не переставая.
Ибрагим озабоченно хмурился: люди, кони и верблюды скользили и падали в грязь. Сулейман разделял его тревогу. Когда они вышли к берегу Дуная, увидели, что река вздулась от дождей. Быстрое течение несло сверху деревья и обломки. До самой ночи войско шло по берегу. Наконец великий визирь отдал приказ встать лагерем на высоком плоскогорье на берегу.
Дождь все продолжался.
Сулейман и Ибрагим вошли в свой шатер, который спешно возвели для них. Оба сняли промокшую одежду; Давуд и еще один ичоглан вытерли их насухо. Диваны, которые перевозили на верблюдах, промокли насквозь, поэтому устраиваться пришлось на ковре. Султан и великий визирь грели руки у походного костра. Запольяи ушел в свою палатку.
Два военачальника с аппетитом ели дымящийся плов из деревянных мисок, зачерпывая острый рис пальцами. Ичогланы подливали им чай; Сулейман и Ибрагим с жадностью пили его.
Давуд и второй ичоглан тоже сняли рубахи и шаровары; они повесили одежду на шесты, поддерживающие крышу, в надежде, что к утру одежда высохнет.
Сулейман жестом велел им сесть к огню и погреться. Они вчетвером пили подогретое вино с пряностями. Затем второй ичоглан принес кальян и гашиш. Гашиш подмок; целых полчаса ушло на то, чтобы разжечь кальян. Наконец по шатру пополз сладковатый запах. Султан и великий визирь принялись с наслаждением затягиваться. Сулейман предложил кальян ичогланам; оба с почтением приняли эту честь.
По мере того как дурман все больше проникал ему в кровь, Ибрагим делался все беззастенчивее. Он обнял Сулеймана и лизнул его аккуратно подстриженный подбородок. При этом он покосился на Давуда, который ответил ему беззаботным взглядом. Великий визирь повалил Сулеймана на ковер и потянулся к его паху, но султан рассмеялся, оттолкнул Ибрагима и вернулся к огню, где и сидел, заливаясь дурманящим смехом. Великий визирь тоже подсел к костру и посмотрел на Давуда исподлобья. Он оглядел его с головы до ног, отдав должное величине его мужского достоинства.
— Ты сложен как верблюд, друг мой, — хмыкнул он.
Давуд ничего не ответил, но и не отвел взгляда от великого визиря. Сулейман понимал: его любимый не доверяет Ибрагиму. Он надеялся, что со временем Давуд научится лучше понимать великого визиря и оценит его преданность и мудрость.
— По-моему, из-за сладкого гашиша, дурманящего твою кровь, ты уже не возбудишься, как и наш великий султан, — продолжал Ибрагим со смешком.
Сулейман посмотрел в глаза Ибрагиму. Давуд ничего не ответил.
Ибрагим расхохотался:
— Позволь мне коснуться твоей плоти, раб, и мы посмотрим, правду ли я говорю!
Он потянулся к паху Давуда, но ичоглан машинально вытянул руку и ударил великого визиря по подбородку тыльной стороной ладони. Ибрагима отбросило назад; он сплюнул кровь из разбитой губы. Увидев, что Ибрагим тянется за кинжалом, Сулейман встал. Великий визирь замахнулся клинком и бросился на ичоглана. Давуд попятился назад, открыв свою наготу. Сулейман всем телом прижался к Ибрагиму; он крепко держал его, не давая великому визирю броситься на ичоглана. Гашиш ударил ему в голову, когда Ибрагим застыл в его объятиях и снова потянулся к мундштуку. Спустя несколько мгновений великий визирь выронил кинжал и закрыл голову руками, погрузившись в наркотический дурман.
Сулейман продолжал ласкать и успокаивать друга, понимая, что тот мучается из-за его холодности. В конце концов, они близки с самого детства… Султан нежно уложил Ибрагима на ковер. Он утешал и ласкал его до тех пор, пока великий визирь не заснул беспокойным сном.
Давуд оставался начеку; он переводил взгляд с султана на второго ичоглана, который с явным ужасом наблюдал за происходящим.
Глава 79
Покачивая на коленях маленького Баязида, Хюррем смеялась над похождениями Ходжи Насреддина и одновременно играла в нарды с Хатидже.
— Что ты читаешь, дорогая?
— «Ходжу Насреддина», — ответила Хюррем.
Хатидже рассмеялась, услышав знакомое имя.
— Ха, мне он тоже доставляет удовольствие. Какую сказку ты сейчас читаешь — о верблюде и серебряных дел мастере?
— Нет, о волшебной лампе и пьяном джинне.
Хатидже улыбнулась, бросила кости и передвинула свои фишки на несколько клеток.
— Кстати, если ты не заметила, я выигрываю, — сообщила Хатидже, глядя, как развеваются кудри маленького Баязида, когда он подпрыгивает на колене Хюррем.
Хюррем вернулась к игре. Она бросила кости и убрала фишку Хатидже с доски.
— Фу, ты играешь, как Ибрагим! Притворяешься, будто игра тебя не интересует, а потом вдруг нападаешь и одерживаешь победу!
Хюррем перестала качать Баязида и задумалась.
— Милая, ты хорошо живешь с Ибрагимом?
Хатидже ответила не сразу:
— Такой радости, как с ним, я раньше не знала… Когда его жезл проникает в меня и наполняет меня теплом, я понимаю, что менее достойная женщина утонула бы…
Хюррем ухмыльнулась:
— О, какая ты испорченная, сестра моя.
Подруги захихикали, и Хатидже снова бросила кости.
— И он верен тебе? — продолжала допытываться Хюррем.
Ее спутница застыла с костью в руке. Затем, искренне посмотрев Хюррем в глаза, она сказала:
— Я знаю, что он часто посещает жилище одного красивого молодого купца в Галате, но мужчины остаются мужчинами, какие бы удовольствия мы, женщины, им ни доставляли.
Хюррем не скрыла изумления:
— Разве он не наслаждается по-прежнему плотью Сулеймана?
— Нет, — прошептала Хатидже.
Хюррем обрадовалась, но Хатидже продолжала:
— Ибрагим как-то обмолвился, что теперь Сулейман предпочитает мужские ласки другого.
Хюррем снова задумалась. Положила рукопись на скамью и крепче прижала Баязида к груди.