— Прости меня, друг мой. Прошу, прости меня за то, что я сегодня сделал. Ты пожертвовал всем ради того, чтобы быть рядом со мной. По сравнению с твоей жертвой и я сам, и все, к чему я стремлюсь, кажется мелким и жалким…
Давуд молча коснулся губами шеи Сулеймана и крепче прижал его к себе. Они много часов провели в объятиях, утешая друг друга.
Шум снаружи утих; взошло солнце, осветившее ужасы прошедшей ночи. Дождь шел по-прежнему, но его капли уже не так громко барабанили по шкурам шатров. Когда муки голода наконец овладели ими, Сулейман и Давуд расцепили объятия.
Сулейман приблизил губы к самому уху Давуда:
— Давуд, Хюррем ни за что не должна узнать о твоем существовании. Пусть думает, что ее возлюбленный погиб. Иначе кто угодно получит право убить и тебя и ее. Для того чтобы вы оба умерли, не нужно даже доказательств того, что вы с ней продолжали видеться…
— Понимаю, — ответил Давуд, проводя рукой по плечу Сулеймана.
Они вышли из шатра, обняв друг друга за талию. Давуд распахнул полог, и они остановились на пороге, осматривая лагерь. Несколько сот палаток, стоявших ближе всего к Вене, превратились в клочья, которые разносил утренний ветер. Между кострами лежали тела убитых янычар — их было не меньше двух тысяч. Гневные крики оставшихся в живых эхом разносились по долине; янычары готовились к мести.
Сулейман осмотрелся по сторонам и затем заговорил, вкладывая в слова оставшиеся чувства:
— Сегодня, мой… мой истинный друг, мы возьмем Вену! Ее обитатели дорого заплатят за ночную резню!
Давуд покорно кивнул и жестом велел Сулейману подождать его. Сам он направился к котлам с пилавом, которые в армии янычар исполняли роль полковых знамен. Когда он вернулся с полным блюдом, в шатре султана уже собрались военачальники, которые обсуждали предстоящие планы с султаном, великим визирем и князем Запольяи. Ибрагим гневно покосился на Давуда. Давуд тоже больше не скрывал ненависти к Ибрагиму; он откровенно нахмурился, глядя на него. Затем подсел к Сулейману и протянул тому блюдо.
— Верблюд! Я вижу, ты от страха растерял все свои волосы! — вдруг рявкнул Ибрагим.
Сулейман жестом привлек внимание великого визиря к карте, разложенной перед ними на траве.
— Мы воспользуемся нашим численным превосходством и ворвемся в город. Теперь их слабое место — зияющая дыра в том месте, где раньше находились Коринфские ворота. Первыми пойдут пехотинцы. Они задавят врага количеством. Как только сопротивление врага будет сломлено, в город войдут наши элитные войска, янычары. Они уничтожат каждого десятого.
Ибрагим кивнул, запустив руку в блюдо с пилавом, стоящее перед Сулейманом. Давуд подивился такой наглости, но Сулейман ничего не сказал. Он продолжал:
— Я знаю, что наше войско понесло тяжелые потери — и от рук врага, и от непогоды, и от свалившихся на нас болезней. Предлагаю премию в одну тысячу серебряных акче каждому за службу.
Паши, в том числе Ибрагим, изумленно посмотрели на Сулеймана.
— Но, мой султан, — возразил один из пашей, — янычары воюют ради славы; кроме того, каждый из них знает, что смерть на ратном поле обеспечит им вход во дворцы Аллаха. Они также получают больше чем достаточно, собирая трофеи после победы…
— И тем не менее передайте солдатам, что всем хорошо заплатят за участие в этой кампании.
— Благодарим тебя, Тень Бога, — сказал паша, когда все встали, собираясь пойти к своим солдатам.
Ибрагим смотрел им вслед, а затем снова обернулся к Давуду и метнул на того гневный взгляд. Сулейман положил руку на колено Ибрагима и сказал:
— О великий визирь, из-за раненой ноги я не смогу лично повести воинов на штурм. К победе их придется вести тебе, я буду наблюдать за битвой отсюда.
Ибрагим встал и поклонился султану, а затем, не говоря ни слова, вышел из шатра.
Через два дня все было готово к штурму. Двести тысяч османов и венгров собрались под стенами Вены. Сулейман сидел у входа в свой шатер, а Давуд оборачивал его больную ногу бинтом, пропитанным бальзамом. С первыми лучами солнца, восходящего над Земмерингом, пехотинцы с оглушительными воплями ринулись на приступ. Их сотнями косили аркебузиры и лучники, стрелявшие с крепостных стен. С флангов палили пушки, ядра разрывали ряды янычар. Тех, кого не убили орудия, приканчивали венские пикинеры. За первой волной пехотинцев последовала вторая, затем третья. Сидя рядом с Давудом, Сулейман наблюдал, как его воины тысячами падают на землю. Их топтали ноги тех, кто бежал следом. Штурм продолжался четыре дня без перерыва. Вся долина наполнилась трупами. Росли горы убитых под стенами древней Вены…
Идущие на штурм перебирались через трупы своих павших товарищей.
Сулейман продолжал наблюдать развернувшуюся перед ним сцену. Горы трупов продолжали расти, а Вена горделиво стояла, сдерживая натиск. Ибрагим все время находился в самой гуще событий. Вдруг атака захлебнулась, и воины побежали. Побледнев от смертельного ужаса, султан вскочил. Огромные массы солдат беспорядочно отступали с поля боя. Они бежали по долине, перебираясь через трупы своих погибших братьев и лошадей. Янычары возвращались назад, в лагерь.
Ибрагим что-то неистово вопил, приказывал и хлестал плетью, но на него не обращали внимания. Он разворачивал коня то туда, то сюда; потом достал пистоль и грозил тем, кто посмел ослушаться его. Но и он тоже, как Сулейман в Пеште, утратил власть над отборными войсками.
Сулейман сел на землю и наблюдал за отступлением. Те, кто первыми добрались до лагеря, немедленно покидали шатры и грузили свое добро на ревущих верблюдов. Грохот отступления эхом прокатился по всей долине. Сулейман невозмутимо смотрел на город, которому удалось отразить нападение самой могущественной из всех существующих армий.
Планам Тени Бога на Земле помешали тучи над Австрией, извергавшие непрекращающиеся дожди.
До конца дня и всю ночь Сулейман молча сидел на земле. Он наблюдал за тем, как его солдаты разоряют лагерь и исчезают из долины. Ближе к вечеру к нему подсел великий визирь; он недоверчиво качал головой.
— Не бойся, друг мой, — сказал Сулейман, взяв его за руку. — Скоро мы вернемся сюда и сотрем Вену с лица земли. О существовании города забудут… как и о нашем сегодняшнем позоре!
Великий визирь посмотрел в глаза султану и неуверенно кивнул.
Глава 90
Хюррем сидела сбоку от Хафсы и энергично писала на пергаменте, то и дело окуная перо в чернильницу. Валиде-султан пристально наблюдала за тем, как Хюррем сминает лист, бросает его на пол, а затем берет новый и снова начинает писать. Хюррем и Хафса много дней подряд совещались, писали и переписывали. Наконец, они остались довольны своим посланием. К концу четвертого дня пергамент отправили в дворцовую канцелярию. Писари переписали его каллиграфическим почерком и запечатали подписью Сулеймана Великолепного — Тени Бога на Земле. Затем из Топкапы вышли глашатаи; они громко зачитывали обращение султана на каждом углу и на каждой площади.
Услышав новости, город взорвался от радости.
Оживленно перешептывались рыбаки в порту. В кофейнях только и говорили, что о победах султана на севере.
— Вот увидите, когда наш султан во главе янычар через месяц вернется в Стамбул, будет великий праздник, — объявил какой-то купец.
— Говорят, после того, как по югу Австрии прокатилось наше войско, там не осталось ни одной живой души… Всех мужчин зарезали, а многие захваченные в плен красавицы уже продаются на Большом базаре! — воскликнул другой.
— Думаю, больше всех радуется князь Запольяи, ведь султан назначил его правителем Венгрии, — заметил третий, отпивая глоток крепчайшего кофе. — И еще ходят слухи, — он сдержанно хихикнул, — что в Вене открылось несколько кофеен в знак почтения к нашей страсти и к нашему превосходству.
— Нынешний год поистине стал очень удачным для нашего великого города… Вы слышали, уже назначили дату праздника, посвященного обрезанию сыновей Сулеймана?
— Да, друг мой; год в самом деле выдался удачным.
Намеки на правду, искусно вплетенные фавориткой и валиде-султан в текст султанского указа, уже через несколько часов вернулись за стены гарема. Хюррем, довольная, улыбнулась Хафсе и с курьером отправила весточку Сулейману, чтобы тот приготовился к пышному возвращению в свой любимый город.
Султану и самому не терпелось поскорее вернуться в столицу. Он величественно скакал на своем новом жеребце, то и дело кивая огромным толпам народа, которые радостно приветствовали его и взволнованно вопили.
Давуд шел рядом с его стременем вместе с другими телохранителями. Он следил, чтобы никто из них не видел распухшей ноги Сулеймана и ненароком не коснулся ее.
Процессия долго двигалась по бульварам и остановилась у Айя-Софии. Сулейман вошел в мечеть; Давуд не отходил от него ни на шаг. Он помог султану сесть на землю, поддерживая его на коврике, куда тот опустился для молитвы. Сам Давуд тоже прижался губами к полу и возблагодарил Аллаха за то, что они остались живы. Двадцать тысяч янычар лежали под главным куполом, и еще больше распростерлось в боковой и верхних галереях. Призыв муэдзина эхом разносился под высокими сводами.
Они провели много часов в молчаливой молитве и размышлениях.
Без звука Сулейман повернул голову и пристально посмотрел на Давуда. Он увидел, что по лицу его друга текут слезы и падают на молитвенный коврик. Сулейман долго смотрел на Давуда. Наконец тот обернулся к нему и открыл глаза.
— Благодарю тебя, — одними губами произнес султан.
Давуд с трудом кивнул, но Сулейман разглядел признаки неуверенности на лице друга. Он и сам гадал, что принесут грядущие дни в Топкапы.
Как только процессия благополучно прибыла за ворота Третьего двора Топкапы и скрылась с глаз подданных, два ичоглана помогли султану спешиться и отнесли его в личные покои. Давуд следовал за ним по пятам. Ичогланы передали султана двум черным евнухам, которые отнесли его в гарем, к фавориткам. Давуд остался у дверей, в толпе мавров. Путь дальше ему был заказан.
— Сулейман! — воскликнула Хюррем, которая ждала в коридоре Золотого пути. Она нежно поцеловала ему руку и крепко сжала ее, когда евнухи внесли его во Двор фавориток.
— Отнесите меня в хамам моих фавориток, — велел султан евнухам-носильщикам.
Хюррем, Гюльфем, Ханум и Махидевран последовали за ним в прохладную раздевалку. Женщины побледнели, заметив, как лицо их любимого исказилось от боли.
— Оставьте нас, — приказал султан евнухам и по очереди улыбнулся каждой фаворитке. Он посмотрел на Хюррем и залюбовался ее неувядаемой красотой. «Неужели ты в самом деле не догадываешься о том, что твой первый любимый стоит в нескольких шагах от моих покоев? Нет, для этого ты слишком умна».
Хюррем опустилась на колени у ног Сулеймана и улыбнулась своему господину. Он протянул руку, и она нежно прижала ее к своей щеке. Гюльфем и Ханум распахнули полы его кафтана и дружно ахнули, увидев под шелком и дорогим шитьем грязные, окровавленные бинты.
Сулейман поморщился от боли, схватившись за ногу и прикусив губу. Женщины закричали; слезы выступили у них на глазах.
Бережно, медленно они сняли со своего господина верхний кафтан и помогли ему размотать повязки. От бинтов пахло смертью; они прилипли к коже. Гюльфем заохала, но руки ее ловко принялись отделять от кожи куски задубелых повязок. Увидев почерневшую ногу Сулеймана, она горько заплакала. Все поняли, что Сулейману очень больно. Грудь его запала, нижние ребра торчали. Все его тело покрывали шрамы и кровоподтеки. Мучнистого цвета, отекшая нога перепугала фавориток. Они медленно отвели Сулеймана в главный зал хамама. Усадив его на мраморную плиту посередине, они полили его подогретой водой и стали нежно смывать с него грязь и запах смерти.
Слезы навернулись на глаза Махидевран, когда она провела губкой по раненой ноге Сулеймана. Она осторожно погладила ее и хотела было вычистить грязь из-под ногтей на его ногах. Сулейман невольно вскрикнул: острая боль пронзила ногу. Махидевран застыла от страха. Когда султан лег на мраморную плиту, а фаворитки окружили его, Хюррем осмотрела его бедро и пах. Она ощупала его мужское достоинство и мошонку. Озабоченно заглянула ему в глаза. Сулейман в ответ лишь улыбнулся:
— Не волнуйся, дорогая. Через несколько недель отдыха мой меч снова будет готов ко всему, что ты предложишь.
Хюррем печально улыбнулась. Махидевран нахмурилась и сжала палец на ноге Сулеймана, отчего он снова поморщился.
Женщины продолжали ухаживать за своим господином, покрывая его тело слоями лечебной грязи, травами и бальзамами. Затем они велели евнуху принести кальян, чтобы уменьшить боль их султана.
Сулейман не выходил из гарема почти три луны; он радовался нежности и ласковым прикосновениям четырех женщин. Каждый день они заботливо мыли и очищали его тело; покрывали его сладко пахнущими припарками и угощали изысканным мясом и сладостями. Кальян всегда находился рядом с ним. Вскоре султан пошел на поправку. Наконец он смог ходить без посторонней помощи и стал гулять по двору, к нему вернулся здоровый румянец. Почти все вечера он проводил в тихих беседах с Хюррем и Хафсой. Ничего от них не скрывая, он находил успокоение в их словах утешения и мудрости.
К восходу первой летней луны к султану вернулось хорошее расположение духа. Он начал выходить за пределы гарема.
— Солнце ярко сияет, несмотря на мрак прошедшей зимы, — сказал он Хюррем. — Пожалуй, сегодня я поеду на охоту. Может быть, мне удастся подстрелить оленя, который украсит наш сегодняшний пир.
— Возьмешь ли ты с собой своего ичоглана Давуда? — спросила Хюррем.
Сулейман резко обернулся и посмотрел на нее в упор.
— Почему ты спрашиваешь? — с трудом проговорил он.
Хюррем покраснела и потупилась.
— Ты сам говорил, господин… — запинаясь, начала она. — В своих письмах ты не раз замечал, что он дарит тебе утешение после гибели Тугры. Только и всего, господин.
Сулейман пристально смотрел на нее. Она по-прежнему не поднимала головы. Он поднял пальцами ее подбородок и посмотрел ей в глаза:
— Тюльпан мой, Давуд больше не мой ичоглан. Мне больше не требуются его услуги в этом качестве.
— Вот как, — с невозмутимым видом произнесла Хюррем. — Тогда пусть твоя охота будет удачной, мой любимый!
Сулейман наклонился к Хюррем и поцеловал ее в губы, пытливо глядя ей в глаза.
«Ты знаешь. Не можешь не знать… — Он продолжал смотреть на стоящую перед ним красавицу. — Но ты не должна ничего знать, мой тюльпан; иначе у меня не останется иного выхода и придется казнить моего… нашего… сладкого друга».
Султан быстро вышел, не смея обернуться к своей фаворитке и заметить слезы у той на глазах или какой-то другой знак, показывающий, что ей известно о существовании Дариуша и о том, как близко он находится к самому султану и к его гарему. Евнухи плотно закрыли за ним дверь.
Только тогда Хюррем заметила, как сильно дрожат ее руки.
Глава 91
Хафса стояла в прохладной тени у себя на балконе и смотрела сквозь резную решетку на террасу и дворцовый парк. Она мелкими глотками пила шербет, любуясь игрой солнечного света на мраморных плитах двора. Весной в ее дворе все расцвело, внизу пестрели тюльпаны. Услышав эхо шагов, она посмотрела, кто идет внизу, и улыбнулась, увидев Сулеймана, который вышел из-за колонны и поднялся на террасу. Он сел на краю фонтана, снял туфли и опустил ноги в воду. Большая рыба подплыла к нему из-за кувшинки и ткнулась в ногу. Хафса внимательно и с удовольствием слушала, как ее сын что-то мурлычет себе под нос. Голос у него был низкий и мелодичный. Прижав руку к груди и прислонившись головой к решетке, она радовалась счастью сына. Вот кто-то мелькнул за колонной… Хафса увидела Давуда. Тот подошел к Сулейману и сел с ним рядом. Валиде-султан, не переставая улыбаться, подумала: «Будь осторожен, красавчик. Дари моему сыну то, что он желает, но ради Хюррем…»
Ее отвлек шорох за спиной. Она быстро села на диван и отпила шербета.
— Не прячься в тени, как змея, — беззаботно проговорила она. — Я сразу чую твой мускусный запах, которым не обладает ни один из моих евнухов.
Ибрагим вышел из тени и направился на прохладный балкон. Сгорбившись на полу, он прислонился спиной к перилам и уставился на валиде-султан поистине змеиным взглядом. Хафса, делая вид, будто ничего не замечает, по-прежнему смотрела в парк, лаская края кубка губами.
«Я должна обращаться с этой коброй осторожно. Как мангуст. Я должна подыгрывать ему до тех пор, пока не буду готова к смертельному броску. Какое-то время придется играть по его правилам. Пусть думает, что он одержал надо мной верх…»
— Итак, Ибрагим, ты осмелился еще раз просить моего совета?
Великий визирь кивнул.
— Мы потерпели поражение в Вене, — заметила Хафса, — но Сулейман и Османская империя по-прежнему считаются самыми могущественными на земле.
Ибрагим молчал.
— Мустафе, сыну Сулеймана от Махидевран, уже пятнадцать лет; через месяц, после обрезания, он станет мужчиной. Янычары уже сейчас готовы носить его на руках… По-моему, его они любят больше, чем даже Сулеймана или… тебя.
— Он еще мальчик, а мальчиками легко управлять.
Хафса метнула на него пламенный взгляд и в гневе встала.
— Держи свои мерзкие губы подальше от Мустафы! Мой внук еще не испорчен такими, как ты.
— Да неужели? — насмешливо ответил Ибрагим. — Я знаю нескольких молодых янычар, которые пользуются его особым расположением; не обходит он вниманием и юношу, сына одного купца…
Хафса откинулась на диванные подушки.
— И все же пусть сам найдет свой путь в жизни и в удовольствиях. Ты красив, Ибрагим, не отрицаю, но тебе уже тридцать пять. Для него ты старик…
«У яда этого змея привкус мускуса. Он стремится достичь верховенства в том числе и в постели…»
Валиде-султан похлопала по сиденью рядом с собой, приглашая Ибрагима сесть на диван.
— Держись от мальчика подальше, и я дам тебе все, чего ты желаешь. Сулейман по-прежнему беззаветно верит тебе, но, если с ним что-то случится, Мустафе понадобится такой великий визирь, как ты, который будет руководить империей и продолжит его завоевания. Ты прекрасно все понимаешь! Так как ты не ведешь свой род от пророка Мухаммеда, тебе нужно семя дома Османов, чтобы по крайней мере было на чем основывать свои притязания.
Ибрагим кивнул, поглаживая свой гладко выбритый подбородок.
«Должно быть, считает, что очаровал и меня, — подумала Хафса, медленно распахивая халат и обнажая грудь. Она пристально следила, как Ибрагим попадается в ее ловушку и опускает лицо, чтобы поласкать сосок губами. — Он сладко соблазняет, но он подлый змей, который окончит свои дни на мусорной свалке!»
Ибрагим лизнул ее сосок — не спеша, смакуя. Затем спустил с плеча Хафсы халат и принялся за ее вторую грудь.
В глаза ему ударили лучи, идущие от огромного сапфира, висящего на цепочке между грудями. Он ласкал губами грудь и живот Хафсы, а она, откинувшись на подушки, продолжала мелкими глотками пить шербет. Когда Ибрагим добрался до средоточия ее женственности, завлекшего одного султана и давшего жизнь другому, Хафса глубоко вздохнула и стала ласкать свою грудь. Ибрагим развязал кушак на своем кафтане и сбросил его на пол. Затем, навалившись на валиде-султан, он проник в то место, откуда, как она точно знала, ему больше всего на свете хотелось бы появиться на свет. Он с силой снова и снова входил в Хафсу, а она позволяла ему делать с собой все, что он пожелает.
Пристально наблюдая за ним, она улыбалась всякий раз, как он смотрел на нее. Несмотря на царящую на балконе прохладу, Ибрагим вспотел от усилий. «Я хотя бы получаю удовольствие от шербета», — подумала Хафса, отпивая из кубка. Она провела пальцами по его длинным волосам, дернула за них, зная, что боль сейчас доставит ему удовольствие. Когда в нее полилось его семя, ей стало жарко. Но она все так же продолжала пить шербет и пристально наблюдать за ним. Наконец обессиленный змей рухнул на пол у ее ног. «Как любой другой мужчина, ты думаешь, что одерживаешь верх над нами, женщинами, благодаря длине и толщине своего достоинства. Но как быстро все это сморщивается до твоей природной убогости… Как ты глуп! Как глупы на самом деле все мужчины!»
Пока Ибрагим, тяжело дыша, приходил в себя, Хафса встала и подошла к резной решетке, чтобы посмотреть сверху вниз на Сулеймана. Он сидел, обвив рукой талию Давуда. Она улыбнулась. «Не волнуйся, сын мой. На время змей обезврежен».
Глава 92
Стамбул полнился возбуждением; начались празднества по случаю обрезания шехзаде, которые должны были продлиться целый месяц. Снова повсюду вырыли огромные ямы, и по улицам поплыл аромат жареного мяса, который смешивался со сладкими запахами гашиша и вина. Дни заполнялись спортивными состязаниями и увеселениями, ночи — фейерверками, привезенными с Востока. Четыре фаворитки с детьми на время переехали из Топкапы во дворец великого визиря, откуда открывался живописный вид на Ипподром.
Хюррем с другими тремя фаворитками, валиде-султан и Хатидже сидели в роскошном шелковом шатре, который воздвигли ради их удобства и уединения в дворцовом парке. Шелк был расшит золотыми и серебряными тюльпанами и розами. Шесты, которые поддерживали полотнища, были изготовлены из чистого золота по эскизу самого султана. У Хюррем захватило дух от зрелища, которое предстало их взорам. Она понимала: шумные праздники хотя бы на время заставят забыть о военных неудачах на севере. Ненадолго отвернувшись от Ипподрома, она залюбовалась красивым парком, окружающим дворец великого визиря. Не в первый раз она заметила мраморные статуи Аполлона, Артемиды и Геракла, которые Ибрагим приказал поставить среди клумб. Она ничего о них не сказала, зная, что Хафса уже поднимала эту тему.
— Просто отвратительно, что Ибрагим вывез древние изваяния из Буды. И еще отвратительнее, что он выставил напоказ каменные изображения людей, — презрительно заметила она.
— Но, матушка, они такие красивые, — возразила Хатидже, заступаясь за мужа.
— Тьфу! Такие статуи противны нашим традициям и нашей религии. Если бы я не была так уверена в твоем муже, я бы заподозрила, что он сам считает себя одним из этих языческих богов! Статуи внушают отвращение жителям нашего города.
Хатидже покраснела и опустила голову. Хюррем сжала ее руку и быстро сказала:
— Давайте любоваться праздником. Смотрите! Что там происходит?
Центр Ипподрома опустел; веселье переместилось ближе к трибунам, где сидели простые люди. Шуты и циркачи ходили колесом и кувыркались на земле; вот они быстро подбежали к высокому египетскому обелиску и стали ловко танцевать на канате, натянутом между обелиском и еще одной каменной колонной. Фаворитки радостно захлопали в ладоши, любуясь искусством канатоходцев. Стотысячная толпа испуганно ахнула, когда один из циркачей поскользнулся и упал с проволоки, но испуг сменился смехом, когда все увидели, как он подпрыгнул и закачался на шелковой ленте. Окончив представление, циркачи поклонились и под громкие одобрительные возгласы покинули арену.
Сулейман вошел в шатер к одалискам одетый в официальный кафтан: черный с золотом. Он поцеловал Хафсу и всех фавориток по очереди и лишь затем устроился на диване между Хюррем и Хатидже.
— Мои красавицы радуются празднику?
Все дружно закивали в знак согласия, но тут же замолчали, когда с Ипподрома послышался странный гул. Хюррем вгляделась сквозь шелковую завесу, чтобы понять, что там происходит. Огромная толпа зрителей тоже затихла, слушая странные стоны и скрежет.
Огромный черный жеребец вырвался на арену. За сидящим на нем всадником развевался огромный плащ. Когда всадник приблизился к центру арены, величественное животное встало на дыбы и тряхнуло красивой головой. Загрохотали военные барабаны. Хюррем зажала уши руками, не переставая улыбаться от радостного волнения. Толпа застыла в благоговейном молчании. Скрежет усилился, и вдруг огромные ворота за спиной всадника упали на землю. Оттуда на арену из огромного резервуара хлынула вода. Жеребец и всадник снова галопом помчались прочь, когда пенная вода, вдвое выше самого жеребца, хлынула в специально отведенное место. Они скакали под самым гребнем волны, спеша на возвышение, к зрителям. Все дружно ахнули: по воде на арену выплыли два больших военных корабля с двумя сотнями моряков на каждом. Паруса хлопали на ветру. Матросы махали руками и оглушительно кричали.
Хюррем прильнула к Сулейману, смеясь от удовольствия. Он радовался, глядя на нее.
На арену вышел третий корабль, на мачте которого развевался пиратский флаг. Загрохотали пушки, и началась битва. Толпа заревела в знак одобрения, когда османские корабли окружили пиратский и зажали его между своими огромными корпусами. Матросы прыгали с мачт, зажав сабли и кинжалы в зубах. Один моряк упал с самой высокой мачты в пенную воду. Толпа ахнула. Битва продолжалась больше часа под грохот военного оркестра. Наконец пиратский корабль подожгли и утопили в бушующем «море».
Сулейман обнял Хюррем и поцеловал. Она смеялась и радостно вскрикивала. Они продолжали обниматься, когда Хатидже встала и вышла в соседний шатер, чтобы побыть наедине с Ибрагимом. Хюррем видела тень великого визиря через шелковую завесу и печально улыбнулась, когда два силуэта обнялись и упали на диван. Интересно, догадывается ли ее милая подруга о том, как она ненавидит Ибрагима? Хюррем поспешила прогнать из головы посторонние мысли. Уткнувшись носом в шею любимого, она услышала, как бьется его сердце. Заметив злобный взгляд Махидевран, она покосилась на нее. Махидевран уже давно не скрывала своей ненависти. Хюррем понимала: она захватила законное место матери наследника престола, но ей было все равно. Она больше чем кто бы то ни было заслуживала положения, к которому так искусно стремилась и которого достигла.
Развлечения продолжались много дней: борьба верблюдов, чтение стихов, бои в грязи героев из Эдирне, чтение Корана и демонстрация воинской доблести янычар. На восемнадцатый день была назначена церемония обрезания. Тысячи мальчиков по всему городу выстраивались в длинные шеренги. Всем им хотелось стать мужчинами в один день с будущим султаном.
Хюррем вместе с валиде-султан, Махидевран и Сулейманом стояла в пышно украшенном павильоне для обрезания во дворце Топкапы. Султан все утро принимал от своих наместников и иностранных послов дары: драгоценный хрусталь, китайский фарфор и дорогие ткани. Позже дары должны были передать матерям молодых шехзаде, которым предстоит в этот день пройти обрезание. Махидевран стояла рядом с султаном, лучась от гордости. В павильон вошел их сын и наследник престола, юный Мустафа, одетый в красный атласный кафтан с золотыми парчовыми воротом и манжетами. Красный рубин посверкивал в его правом ухе; тюрбан украшали перья цапли. В пятнадцать лет он был красивым мальчиком, к явной радости его матери. Следом за Мустафой вошли старшие сыновья Хюррем, Мехмет и Селим, одетые так же, как Мустафа. Увидев, как ее мальчики встали на возвышение в центре павильона, Хюррем просияла от гордости. Юный Селим помахал матери рукой, и она в ответ послала ему воздушный поцелуй.
Хафса стояла рядом с Хюррем и нежно держала ее за руку.
После того как были произнесены слова молитвы, к каждому из трех мальчиков по очереди подошел служитель. Он снял с них кафтаны, обнажив красивые юные тела.
Махидевран прильнула к плечу султана:
— Посмотри, как развился наш мальчик! Статью он не уступает моему господину!
Сулейман горделиво кивнул.
— Он станет достойным султаном, дорогая, когда наступит его время, — шепнул он.
Услышав такие слова, Хюррем крепче сжала руку Хафсы. Она пристально рассматривала своего старшего сына. «Пусть моему Мехмету всего десять лет, но он уже держится как султан. И его мужское достоинство напоминает достоинство его отца… возможно, сходство даже больше, чем у этого плаксы Мустафы. У Мустафы член кривоватый и клонится влево… Будь на то моя воля, после Сулеймана султаном стал бы мой сын, а не сын Махидевран!»
Она вскинула голову и посмотрела в глаза Хафсы. Валиде-султан ответила ей едва заметным кивком; в глазах ее сверкнула искра, свидетельствующая о том, что Хафса знает о самых заветных желаниях Хюррем. Две женщины сжали друг другу руки, словно скрепляли союз, который поможет Хюррем осуществить ее мечты, и снова повернулись к трем мальчикам, которые вот-вот станут мужчинами…
Служитель произнес молитву и, по очереди склонившись перед каждым из мальчиков, ловко обрезал им крайнюю плоть. Мустафа слегка вскрикнул от боли. Зато Мехмет стоял прямо и горделиво. От возбуждения кровь прилила к низу его живота, и его детородный орган восстал. Заметив это, Сулейман улыбнулся. Хюррем увидела, что символ мужского достоинства Мустафы по-прежнему безвольно висит; она многозначительно улыбнулась. Следующим был юный Селим. Шестилетний мальчик заметно дрожал, когда служитель опустился перед ним на колени, и едва заметно вскрикнул от боли, когда кинжал сделал свое дело. Хюррем хотелось его утешить, но Хафса крепче сжала ее руку и удержала на месте. Впрочем, вскоре ее младший сын опомнился и вызывающе вскинул вверх подбородок.
Крайнюю плоть юных шехзаде поднесли двум фавориткам на золотых блюдах.
Кинжал, которым мальчиков превратили в мужчин, передали валиде-султан; та изящно приняла его.
За стенами дворца устроили салют; грохотали военные барабаны. Зрители на Ипподроме и толпы на улицах разразились одобрительными и восторженными криками.