Успех был хороший, но это был не столько успех «Провинциалки», сколько успех спектакля в целом, а, может быть, даже и успех всего сезона — ведь этим спектаклем Париж прощался с нашим театром и, быть может, навсегда.
На réveillon (сочельник) мы, семья Качаловых, Ольга Леонардовна, Володя Ершов и еще кто-то, были приглашены в богатый эмигрантский дом (кажется, фамилия приглашающих была Браиловские, а может быть, я и путаю). Там было самое разнообразное общество — и московский адвокат, общественный деятель, член Думы, бывший посол Временного правительства В. А. Маклаков, и претендент на российский престол великий князь Кирилл Романов, и известный московский богач Гиршман с женой, и какие-то английские аристократы, и американцы, и, конечно, русские эмигранты. Не было только французов, как это ни странно. Маклаков был одет в очень поношенный смокинг, с обтрепанным и несвежим бельем, он был почти глух — ему все кричали в ухо, и говорил резким и громким голосом; лицо было серое и обрюзгшее. Великий князь (я сидел наискосок от него) очень много пил, и ему подливали, и он сам тянулся то к одной, то к другой бутылке и подливал себе, не боясь мешать напитки прямо в бокалах. Он быстро {494} пьянел, и лицо его все больше и больше багровело и лоснилось. Я, боясь упустить что-нибудь интересное, совсем не пил, а только смотрел и слушал с полным вниманием. Потом, когда мы с отцом и матерью делились впечатлениями, у нас у всех оказалась одна и та же мысль: «И это за приход такого вот кретина к власти я воевал и чуть не помер». Да и все общество навряд ли стоило наших мук, трудов и крови. Сам Гиршман, который, очевидно, сохранил какие-то средства, так как открыл на rue Faubourg St Honoré, на одной из лучших улиц Парижа, антикварно-ювелирный магазин, сидел со скучным и злобным лицом и был ужасно похож на свой портрет работы Серова. Жена его, Генриетта Леопольдовна, знаменитая и своим портретом, и тем, что увлеченный ею Серов написал в ее зеркале свой автопортрет, была действительно прелестной и очаровательной женщиной. Я не знаю, сколько ей было тогда лет, но выглядела она удивительно молодо, была стройна, изящна, женственна и обаятельно проста. Она, очевидно, очень скучала по Москве и с каким-то грустным и вдумчивым лицом жадно и ненасытно расспрашивала нас о Москве, об улицах, домах, магазинах, людях определенных и людях вообще — как одеты, на чем ездят, как питаются, как развлекаются… О театре, книгах, искусстве… Из всех гостей она одна явно тяготилась своей эмигрантской жизнью и с тоской думала о России. Мы с Володей влюбились в нее; Василию Ивановичу она всегда нравилась (и он ей тоже!). С большим интересом мы присматривались к американцам — их была целая семья: папа, мама и две дочери. Папа — разбогатевший на газетном деле простак в плохо сидящем смокинге, мама — русская одесситка, одна дочь — певица, привезенная в Париж, чтобы «делать прессу», другая — маленькая, пятнадцатилетняя развратница, которая так пристала к Володе, что он боялся остаться с ней наедине (после ужина все разбрелись по гостиным, биллиардным, библиотеке, оранжерее и т. д.). Это было для нас неожиданно, не соответствовало нашим представлениям об американцах, которое у нас было вообще очень смутным, несмотря на большой интерес к ним и на беспрестанные разговоры о них, обмен впечатлениями и расспросы у всех, кто мог хоть что-нибудь знать о них.
Странное впечатление произвело на нас всех посещение {495} консульства и посольства США. Нам надо было каждому лично получить американские визы на наши документы: на французские пропуска — удостоверения личности, так как на советские паспорта американских виз не ставили. Встретили нас любезно, но в то же время как-то удивительно бесцеремонно: в небольшой приемной, где места для сидения оказалось достаточно только для половины нашей труппы, их, служащих консульства и посольства, набилось вдвое или втрое больше, чем нас; они стояли в дверях, переговаривались, чуть ли не показывая на нас пальцами, делились впечатлениями и хохотали. Их крики раздавались по всему зданию, видимо, они сзывали друг друга на это невиданное зрелище.
Я очень плохо понимал тогда по-английски, их же сленга не понимал почти совсем, но все-таки разобрал совершенно недопустимо развязные остроты по поводу толщины Шевченко, которую они назвали «жирная красотка», красного носа Александрова и т. п. Французский язык, на котором изъяснялся чиновник, выдававший визы, был ужасен; в том, как он под хохот всех присутствующих коверкал наши фамилии, даже самые простые, было что-то до того некультурное, до того непохожее на обычный тон и манеры не только служащих дипломатического учреждения, но даже на полицейских и пограничников европейских стран, что мы были поражены. Казалось, что мы пришли к каким-нибудь зулусам, а мы, видимо, представлялись зулусами им.
Не скажу, чтобы это первое знакомство с Америкой произвело на нас благоприятное впечатление. Не сговариваясь, а только переглянувшись, главное, посмотрев и оценив осанку, которую принял Константин Сергеевич, мы все подтянулись, постарались принять самый светский тон, на какой были способны: говорили сдержанными голосами, усердно уступали места и пропускали вперед своих дам, вежливо, но с достоинством благодарили и т. д. Удалось ли нам это или нет, не знаю, но нам всем захотелось показать им, что мы европейцы, воспитанные люди. Хотелось «убить» их своим «хорошим тоном». Константин Сергеевич отметил это и был своей труппой доволен.
Уже после окончания нашего сезона в прессе появились серьезные статьи, очень лестно оценивавшие наши спектакли. В одном из журналов было написано, {496} что Париж должен высоко оценить и быть глубоко благодарен Эберто, который дал ему возможность насладиться высоким искусством лучшего в мире театра. Это ли подействовало или еще что-нибудь, но Эберто начал переговоры с нашей администрацией о том, чтобы после Америки, по пути в Москву, мы приехали на две‑три недели в его театр. Наши еще не знали, как развернутся американские дела, и никаких договоров не подписали, но принципиально от гастролей в Париже не отказались. Да, несмотря на все муки, на всю трудность и нескладность этого нашего парижского сезона, вернуться сюда, побывать в этом прекрасном городе еще и еще хотелось всем очень. Большую роль в этой возникшей, особенно к концу пребывания, привязанности к Парижу сыграли мои хозяева, вернее, хозяйки гостиницы, которые приютили меня. Дело было, конечно, не в гостинице, туда после отъезда шведского балета переселилось всего несколько наших актеров, а в ресторане. Он стал нашим постоянным клубом. С утра туда забегали выпить чашку кофе с рогаликом, в шесть часов, когда нигде еще нет обедов (французы обедают в семь-восемь), «у нас» можно было вкусно и дешево пообедать, а в одиннадцать-двенадцать, когда хозяева закрывали для посторонних ресторан и спускали железную штору, мы собирались на самую приятную трапезу, на послеспектакльный ужин.
Во Франции вино в ресторане намного дороже, чем при покупке в магазине, особенно при оптовой закупке. Наша хозяйка купила нам на винном складе несколько ящиков шампанского, бочонок столового вина, ящик коньяку и отпускала нам все это по себестоимости. Делала она это не в убыток себе, так как хорошо зарабатывала на нашем питании: мы столько ели и так щедро платили за свою еду, что поражали и пленяли этим своих хозяев. Благодаря тому, что ресторанчик наш стал известен в Париже как место, где можно встретиться со всеми артистами МХАТ и с их друзьями — писателями, художниками, музыкантами, в него потянулись все русские эмигранты, которым было гораздо интереснее посидеть заполночь в обществе Москвина, Грибунина, Пашенной, Качалова и их друзей, чем вариться в собственном соку в какой-нибудь парижской «Москве» или «Волге». Тем более что Качалов нет‑нет да и почитает новые для эмигрантов {497} стихи Есенина, Маяковского, а Москвин сорганизует хор, который споет не надоевшие «Черные глаза», а какую-нибудь хорошую старую русскую песню, которую поют сейчас в Москве — настоящей Москве, а не в «Москве» парижской. Не помню, кто именно у нас там бывал, но что бывали интересные разговоры, длинные и горячие споры о политике, искусстве, литературе, помню хорошо. И не один эмигрант еще пуще затосковал после этих вечеров о потерянной Родине, и, может быть, дети этих эмигрантов получили другое воспитание, чем то, которое они бы получили, не будь этих наших сидений.
Особенно запомнилось грустное лицо петербургского эстета и балетомана Плещеева: вдумчивые глаза его так внимательно всматривались в каждого из нас, как будто стремились разгадать, кто мы, какие мы стали, мы — советские? Часто появлялся среди нас и московский журналист Сергей Яблоновский (Потресов) — этот смотрел с недоверием и подозрительностью, охотно вступал в яростные споры с каждым, кто находил хоть что-нибудь хорошее в России и в Советской власти; но в этих спорах, в самой их злости, самой этой злостью прикрывалась отчаянная тоска по Родине и зависть к тем, кто ее не потерял, как он. Появился как-то за нашими сдвинутыми для общего ужина столиками корнет Петров, один из офицеров-стародубовцев, бывший командиром моего взвода. Воспоминания у меня с ним были связаны самые плохие, у него со мной тоже ничего хорошего не связывалось, но тянуло его к нам, ко мне все то же — Родина, Москва, где мы только что были, Москва, о которой можно было у нас узнать правду. И таких было много — ругающих, ненавидящих и тоскующих от невозможности слиться с ненавидимым, оказаться среди ругаемого. Как остро, как мучительно мы (особенно я) им сочувствовали, — ведь не прошло еще и года, как Подгорный принес нам в Берлин эту живую яркость образов, ароматов, звуков Родины, Москвы, принес то, что теперь мы принесли им. И как счастливы мы были (я говорю о членах бывшей «группы») тем, что наша оторванность от Родины уже в прошлом, тем, что кончилась наша ностальгия… Тоска по Родине — самая страшная, самая горькая тоска, она изводит, грызет, опустошает душу. И никакое довольство, богатство, роскошь и красота чужбины не усладят, не {498} успокоят этой тоски. Даже прекрасный Париж не способен на это.
Кончалось наше парижское житье. За время с 21‑го по 26‑е мы больше узнали и почувствовали Париж, чем за первые три недели, полные тревог и труда. Но вот и подошло расставание.
Двадцать пятого рано утром уехали в Америку наши передовые — Бертенсон, Гремиславский, Лужский с женой. Они должны были подготовить, а вернее, проверить подготовку рекламы, прессы, отредактировать афиши, программы, буклеты (книжки с английским текстом наших пьес), набрать и подготовить сотрудников для «Федора», ознакомиться со сценой театра, где нам придется играть, и с будущим нашим техническим персоналом. Последнее было, впрочем, невозможно, и собирались мы это сделать только по полному незнанию порядков и системы американских театров, где не было театра в европейском смысле, то есть театра-организма, театра-предприятия со своей постоянной труппой, руководством, техническим персоналом, зданием. В Америке все это организовывалось, набиралось и арендовалось для постановки одной пьесы и действовало, пока эта пьеса делала сборы.
Так что Гремиславский, приехав в Нью-Йорк, смог ознакомиться только с помещением, в котором мы должны были начать через неделю играть, но не с тем штатом и не с тем оборудованием, которое будет у нас там. Все и всё, что там было до нас, отправлялись в поездку по Штатам, оставляя нам абсолютно пустое здание. Что же касается набора сотрудников, то этим Лужский занялся очень активно с помощью Ричарда Болеславского.
Ричард Болеславский, несмотря на протесты Константина Сергеевича, который гневался на него за побег из Москвы в 20‑м году, был приглашен в нашу труппу на время наших гастролей в Америке. Это был удивительный человек. Он всегда всех предавал, всех бросал в трудную минуту, но было в нем что-то до такой степени чистое, невинное, правдивое, что все, даже уже раз им обманутые, верили ему и вновь готовы были идти за ним. Обаяние у него было какое-то неотразимое. Мы, бывшие члены «группы», которых он тоже уже раз подвел, отказавшись от поездки в Скандинавию, узнав о том, что он принят в труппу {499} МХАТ, с радостью и с удовольствием предвкушали встречу с ним в Америке. Там нас, нашу семью ждала встреча с целым рядом старых друзей: с Балиевым, Кайранским и, главное, с самым нашим близким другом — Тамарой Дейкархановой и ее мужем С. А. Васильевым. Но это было впереди, а пока настала пора прощаться с Парижем.
Несмотря на все неприятности, пережитые нами в этом городе, мы расставались с ним с грустью — уж очень он был хорош. И красив, и наряден, и весел, и удивительно уютен, гостеприимен. Не только тем, кто говорил и понимал по-французски, но и нашим «глухонемым», выбиравшим обед по меню, тыкая пальцем «в начало да поближе к концу», и получавшим иногда суп и компот, объяснявшимся только жестами и мимикой, жилось здесь просто и приятно. Парижане, хоть и считали себя людьми высшего сорта, до приезжих «варваров» снисходили, не обижая их надменностью, а ласково их жалея, скрывали свое превосходство. Это, конечно, ирония, но я на самом деле чувствовал у французов стремление простить и понять «бедных иностранцев» и скрасить им то несчастье, что они родились не-французами. Особенно я замечал это у женщин, главным образом, у пожилых. Наша хозяйка мадам Дюдан была ярким образцом такой француженки. Тем, из-за чего мне да и многим нашим актерам было грустно расставаться с Парижем, мы были в значительной степени обязаны ей и ее милой, смешной и смешливой, так много и охотно смеявшейся над «этими русскими» дочери, коротенькой, быстроногой, горбоносенькой Раймонде, в неостывшей постели которой меня приютили в мою бесприютную послепремьерную ночь. Думаю, что и они расставались с нами с грустью, не говоря уже о том, что благодаря нам их скромное бистро стало популярным рестораном-клубом, местом встреч русских, да и не только русских деятелей культуры. Они привязались к нам, полюбили нас. Как смешливо и ласково обслуживала Раймонда Володю Ершова, который в те годы поражал своим аппетитом! Она приносила ему сразу двойные порции каждого блюда, а когда он быстро и бесследно уничтожал их, лукаво спрашивала, не хочет ли он еще? И если он это подтверждал, с каким хохотом она неслась к матери с сообщением, что «большой» готов съесть третью порцию «жиго» или «нуа де во». А когда {500} Володя как-то раз, сытно и обильно пообедав, сидел и попивал кофе, а я пришел и начал обедать, он посмотрел на мой суп, вздохнул и сказал: «Раймонда, анкор дине»[13]. Раймонда так хохотала и верещала в кухне, что мадам никак не могла ее успокоить, а отец вылез из-за стойки в первой комнате (мы ели всегда во второй, задней), где по обыкновению стоял, наливая аперитивы и вино, подошел к нам и долго смотрел на Володю, потом тоже расхохотался и сказал: «Пусть ест. Ему это полезно. Он большой и худой».
Думаю, что мы этой семье нравились своей простотой, скромностью, широтой, тем, что не знали цены деньгам, одалживая их друг другу, охотно платили друг за друга и за гостей, часто малознакомых. Это было так непохоже и на них самих, и на их иностранных гостей — шведов, англичан, американцев… Их поражала горячность наших споров, особенно если, например, на их недоуменные вопросы, за что это такая «изысканная дама» (О. Л. Книппер) чуть не побила «носатого лысого» (Г. С. Бурджалова), им объясняли, что ему не нравится музыка одного давно умершего композитора к одному давно не идущему спектаклю (музыка Саца к «У жизни в лапах»), а ей очень нравится. «И из-за этого весь этот шум? Нет, это совсем непонятные люди, они как дети!»
Двадцать седьмого декабря мы собрались на вокзале. Провожающих было раза в три-четыре больше, чем нас. Около нашего вагона стояла огромная толпа. Поезд был специальный, только для пассажиров парохода «Маджестик», и что-то в нем было уже пароходное — необыкновенная вежливость и предупредительность проводников, контролеров, официантов вагона-ресторана, удивительная чистота всех купе и коридоров, бутылочки вина, пива и минеральных вод на столиках каждого купе, пледы и подушечки на всех диванчиках и т. д. Это вызывало предвкушение приятности и комфортабельности предстоящего плавания. Многие наши мученики шторма на Балтийском море, несмотря на все это, загрустили, особенно когда официант, разносивший по вагонам аперитивы и раздававший талоны-абонементы на обед, предложил приобрести средство от морской болезни. Ведь прошло {501} только три месяца после их страданий на «Шлезиене», а ждал их шестисуточный переход через океан, да еще в самое плохое время года.
Константин Сергеевич все волновался, расспрашивал, сколько труб на «Маджестике». Я сразу вспомнил, как восемь лет тому назад мы успокаивали его такого же рода волнения по поводу «Экватора», на котором шли из Марселя в Одессу. Теперь врать не приходилось — «Маджестик» был в то время самым большим пароходом в мире. Погода была скверная, и когда мы часа в четыре дня приехали в Шербург, шел такой отвратительный дождь со снегом, дул такой ледяной ветер, что за короткий переход от вагона до дебаркадера все так продрогли, что буквально стучали зубами. Вот где сказалась разница в классах! Мы ехали вторым и больше двух часов томились в духоте пристани, где проходили всякие паспортные, таможенные и медицинские осмотры, в то время как пассажиров первого класса на маленьких пароходиках сразу перевозили на «Маджестик», который стоял на рейде.
Когда все формальности были закончены и мы вышли на верх дебаркадера, на что-то вроде его палубы, перед нами в надвигающихся сумерках обозначился «Маджестик». Расстояние сокращало его размеры, и Аким Тамиров, которого армянский темперамент настраивал на заранее преувеличенные представления обо всем, что ему предстояло увидеть, взглянув на него, разочарованно протянул: «Это “Маджестик”? Ну‑у‑у? А я-то думал!..» Каким он ожидал его увидеть — трудно себе представить; так же он реагировал и на Эйфелеву башню. Но и все остальные осознали размеры гиганта, только когда нас наконец на «маленьком» (размером приблизительно со «Шлезиен») пароходе подвезли к борту «Маджестика». Соотношение этих двух посудин было примерно как тарелка к ванне. В море, то есть на рейде, где неподвижно стоял на якорях «Маджестик», была сильная качка, наш пароходик бросало как скорлупку, сильная волна, разбивавшаяся о борт гиганта, отбрасывала нас и не давала нам возможности пришвартоваться. Второй пароходик, возивший других пассажиров, обогнул «Маджестик» и подошел к нему с другого борта. Нам сквозь открытые на обе стороны входы на пароход было видно, как это было сделано и как быстро те счастливцы были поглощены чревом этого {502} великана. Когда тот пароходик отчалил, наш тоже обошел «Маджестик» (это было довольно длительное плавание при сильной качке и ледяном ветре), и мы подошли к входу в него с другой стороны. Тут мы быстро пришвартовались, были положены сходни, и мы начали переходить в этот плавучий отель. Это было удивительно приятно. После холода и дождя, неустойчивости болтающейся под ногами палубы, противной вони нефти и солярки чудом нам показался этот ароматный, теплый, полный звуков музыки светлый рай, по мягким коврам которого мы, сопровождаемые вежливыми стюардами, разошлись по своим каютам.
Большинство из нас, если не все, впервые попали на пароход такого размера. Обычное сравнение с гостиницей не годилось. Это был кусок города с улицами, переулками, перекрестками, вывесками почты, парикмахерской, магазинов, баров. Сначала нас всех это поразило, а потом мы поняли отрицательную сторону величины, главным образом ширины его: огромное большинство кают второго класса находилось в середине корпуса, далеко от бортов, поэтому не имели иллюминаторов-окон. Какая бы ни была идеальная вентиляция, но шесть дней без дневного света и свежего воздуха — это очень неприятно.
Константин Сергеевич, которому предложено было Гестом ехать в первом классе, отказался от этого — ему показалось неэтичным ехать в иных условиях, чем вся труппа. Сначала Гест возражал — с точки зрения рекламы это было невыгодно («Предприниматель Морис Гест недостаточно богат, чтобы везти великого Станиславского в первом классе, — это невозможно!»), но потом сумел сделать и из этого рекламу: «Труппа МХАТ отказалась от первого класса с тем, чтобы на разницу, которую сэкономит кампания, были куплены и посланы в Россию голодающим актерам посылки АРА»[14]. Потерял на своем отказе Константин Сергеевич мало — ему предоставили великолепную отдельную двухместную каюту с окном и всеми удобствами. Связанная со вторым классом неприятная процедура {503} перевозки от берега до парохода и погрузки на него была быстро забыта. Все были очень рады узнать, что Константин Сергеевич так отлично устроен, но, как полагается, злились на «контору», когда выяснилось, что с таким же почти комфортом едут Подгорный, Бокшанская и Таманцова. Их якобы так устроила пароходная компания.
В общем, устроены были в большинстве неважно — Грибунин с Пашенной и с ее дочерью Ириной Полонской в одной двухместной каюте (Ирина спала на диванчике); мы, трое, тоже так. Но зато все остальное: палубы, открытая и закрытая, гостиные, читальни, салоны для танцев, спортивный зал с «велосипедом», «весельной лодкой», «седлом для верховой езды» — все закрепленное неподвижно, но дававшее возможность проделывать весь комплекс движений всадника, гребца и т. д., — это все, включая обильную, необыкновенно разнообразную и вкусную еду, было выше всяких похвал.
Не успели мы расположиться, разобрать и расставить вещи, как раздался гонг к обеду и нам принесли в каюту номер нашего стола. Стол был на шесть человек — наше семейство, Ольга Леонардовна, Иван Михайлович и, конечно, Володя Ершов. Только войдя в столовую и увидев в окна какие-то движущиеся огоньки, мы поняли, что уже плывем. Ни малейшей качки, никаких стуков машин, тряски от работы двигателей не ощущалось. После восхитившего всех бесконечного обеда началось хождение «в гости» друг к другу, выяснение, кто как устроен, и обычное ругание администрации за то, что «сами едут как цари…» и т. д.
Но в общем все были довольны и с хорошим волнением и любопытством думали о предстоящем приезде и, главное, о том, что нас ожидает там, за океаном, в загадочной и сказочной стране — Америке. Ведь «Маджестик» в какой-то мере был уже ее куском и образчиком.
На другой день, сразу после завтрака, еще более обильного и вкусного, чем вчерашний обед, мы, пользуясь тем, что пока не было никакой качки, отправились под руководством Симеона Геста, брата нашего «хозяина», на экскурсию для ознакомления с пароходом. Начали с осмотра машинного отделения, помещения для команды, прошли через салон третьего класса, который показался нам совсем неплохим, даже довольно {504} уютным, если не считать того его недостатка, что он был в самом «чреве» судна и начисто лишен дневного света; заглянули и в каюты третьего класса — они были недурны, но теснее и скромнее обставлены, нежели наши. В заключение нас привели в первый класс. И зря — после него нам наши «салоны» и гостиные, даже наши лестницы и коридоры показались унылыми и тесными. Это было что-то невероятное и невиданное по роскоши, элегантности, просторам — и все казалось пустым. Нам объяснили, что «хорошая публика» до второго завтрака-ленча на люди не показывается, завтракает по каютам и занимается туалетом, пишет письма и т. д. А кроме того, в это время года богатые люди вообще мало путешествуют в Европу и из Европы — это «не сезон».
Показали нам пустой, но абсолютно подготовленный к использованию теннисный корт, плавательный бассейн. В музыкальном салоне играла пианола (механическое пианино), на закрытой прогулочной палубе — не то трио, не то квартет музыкантов в красных смокингах. Ошеломленные, даже растерянные от всего виденного, мы вернулись «к себе» и сейчас же начали искать в виденном недостатки: «безвкусица», «бездарная роскошь», «мещанство». Один только Аким Тамиров честно сказал: «Это, братцы, такая красотища! Я не я буду, если когда-нибудь не буду так путешествовать. Вот это жизнь! А мы? Эх, братцы!..» И ведь добился — не прошло и десяти лет, как он иначе как в первом классе-люкс не путешествовал[15]!
Двадцать восьмого с половины дня погода и без того плохая начала еще ухудшаться, и к обеду в столовую многие уже не вышли — началась качка. Даже странно было, что эту махину, этот огромный, казавшийся устойчивым, как московский храм Христа Спасителя, пароход вода, обыкновенная жидкая вода может так качать. Особенно заметно это было в длинных коридорах, дальние концы которых вдруг вырастали горой и так же быстро уходили в пропасть, и человек шел по ним, то наклоняясь чуть не до земли, то еле удерживаясь, чтобы не бежать под гору. Это была качка совсем иного порядка, чем та, которая трепала нас на «Шлезиене», тут размах ее был неизмеримо больше, {505} но результат был такой же: из кают вскоре послышались стоны и вопли… Морская болезнь уложила тех же, кто страдал и на Балтике. Очень небольшая группа устойчивых во главе с Маруччей Успенской проводила все дни до позднего вечера на палубах, так как одновременно с увеличением качки погода прояснилась, жаркое, несмотря на декабрь, солнце припекало, и мы, найдя места на палубе, закрытые от ветра, нежились в его лучах. По вечерам, закутавшись в несколько пледов, мы лежали в креслах и, наслаждаясь воздухом и вкусом соли на губах, любовались черными холмами волн.
Все было гигантским — и пароход наш, и волны, и бесконечные просторы океана. Через два‑три дня штормовой погоды за каких-нибудь четыре-пять часов дивного теплого утра море стихло и пароход наш шел по нему, как по озеру. Появились летучие рыбы, которые высоко выпрыгивали из воды и пролетали по нескольку метров вдоль нашего борта. Даже запах моря стал другим, каким-то мягким и прибрежным. Это мы вошли в Гольфстрим. Палуба моментально наполнилась нарядной публикой.
В один из вечеров этого бесштормового периода в большом салоне первого класса был устроен концерт, в котором по просьбе капитана приняли участие и наши. Константин Сергеевич и Василий Иванович читали речи Брута и Антония, Москвин с Грибуниным играли «Хирургию», и наш друг еще с Берлина, замечательный гармонист Федор Рамш, играл на своем аккордеоне. Пришлось попросить горничных-стюардесс разгладить наши слежавшиеся фраки и смокинги и обрядиться в них. Константин Сергеевич приказал, чтобы на концерте присутствовали не только его участники, но и все дамы, и все мужчины, имеющие фраки и смокинги.
Концерт прошел со сдержанным успехом. Больше всего аплодисментов выпало на долю Рамша — это был настоящий виртуоз и музыкант с прекрасным вкусом. Я лично был очень горд и счастлив: Константин Сергеевич, оказывается, внимательно на меня смотрел и сказал, что я очень хорошо, «не хуже, чем папа», ношу смокинг, что я выглядел элегантнее и «европеистее» всех наших актеров и вообще большинства публики. Хоть мне это было и ни к чему, ведь ни на сцену, ни в кино я не собирался, но оттого, что Константин {506} Сергеевич меня похвалил, я просиял и пришел в хорошее настроение на долгое время.
Тридцать первого мы встречали Новый год. Американцы и другие иностранные пассажиры нашего парохода объединились в несколько компаний и, непонятно для нас, буйно и инфантильно веселились, в колпаках, масках, с привязанными бородами и носами носились по всем коридорам, лестницам, салонам и палубам в каких-то диких хороводах. Мы, трезвые, так как за алкоголь надо было платить отдельно, а у нас американских денег еще не было, франки мы старательно истратили в Париже, довольно скоро разошлись по каютам. Думаю, что, если бы и был алкоголь, мы бы не сумели разделить веселье наших иноземных спутников — уж очень не в нашем стиле эти игрища; мы лучше веселились, сидя за стаканами вина, под песни, гитару, споры и беседы, остроты и розыгрыши, и не только люди пожилые, но и самая зеленая молодежь. То ли мы умнее, то ли физически ленивее, но шумная динамика немецкого и особенно англосаксонского веселья кажется нам фальшивой, натянутой и скучной. Я в таких случаях всегда вспоминаю «кутеж» буршей, описанный Толстым в «Юности».
Потом был еще день или два бурной погоды, когда пустели столовые, салоны и палубы. Заболела и самая закоренелая палубница Маручча Успенская — у нее сделался какой-то невероятный флюс с воспалением лицевых нервов, она на крик кричала своим прокуренным и пропитым полуженским, полумужским голосом. Кстати, о ней: не знаю, почему она, такая верная и убежденная студийка, актриса Первой студии, поехала тогда с МХАТом. Видимо, ее соблазнила роль Шарлотты в «Вишневом саде», роль, которую, как считали многие, она играла лучше первой исполнительницы Е. П. Муратовой. Я плохо, очень примитивно помню Муратову, так что судить не могу, но Успенская была, по-моему, самой трагичной и вместе самой озорной Шарлоттой из всех, которых я помню. Это вообще была в высшей степени интересная, яркая и глубокая актриса.
Ее должны были оперировать, так как была опасность заражения крови, но, к счастью, все обошлось — кто-то из друзей выдал ей из заготовленного для «сухой» Америки запаса щедрую порцию коньяку, и… операции не потребовалось. Маручча вылечивалась {507} алкоголем от всех болезней. Правда, от него она и погибла, но это было уже через много лет после того, о чем я рассказываю.
Последние дни перехода через океан были серыми и дождливыми. В туманный вечер 3 января мы подошли к берегам Америки.
Было уже поздно, и мы до утра 4‑го простояли на рейде. Рано утром начались медицинские осмотры, проверки и т. д. Проходило все это не гладко. Врачи обнаружили кое у кого подозрительные по трахоме глаза и напугали их, отсадив в отдельную комнату, пока будет делаться анализ слезы. Иммигрантские власти не хотели пускать воспитанницу М. П. Николаевой, так как она не была в официальном с ней родстве, а по возрасту несовершеннолетняя. Почему-то заставили мою мать несколько раз пройтись перед комиссией — они обратили внимание на ее хромоту. Это ее и оскорбило, и напугало, так как кто-то объяснил ей, что калек в США неохотно впускают. Все это проделывалось неделикатно, даже грубо; объясняли жестами, на попытки наших говорить по-английски не реагировали совершенно, как будто не допуская даже мысли, что кто-нибудь из этих людей понимает и говорит на единственном настоящем человеческом языке. Может быть, они так и не думали, но нам казалось, что думали именно так. Переводчиков не было. Молодой Гест, который должен был бы оказать нам помощь, под конец сбежал в первый класс — он даже уплатил за это (как практикуется теми, кто считает неприличным ездить вторым классом, а денег на первый не имеет), чтобы прибыть в Нью-Йорк в соответствующем его высокому родству обществе.