Филипп знал, что говорит не то и не так, но что он еще мог сказать? Что теперь он будет чувствовать себя окончательным мерзавцем, потому что одно дело – спать с ней, когда для них обоих это лишь развлечение, и совсем другое – знать, что она влюблена в него, а он с ней только потому, что ему нужны деньги и хорошая работа, обещанная Трентом.
– Так ты что, вообще один всю жизнь собираешься оставаться?
– Не знаю. Рано или поздно жениться, наверное, придется – когда девочка растет, лучше, чтобы рядом была какая‑то женщина…
– А я в качестве жены тебе, конечно, не подойду?
Филиппу показалось, что в голосе Амелии прозвучали насмешливые нотки.
– Нет, – коротко ответил он и потянулся к ключу зажигания.
Его пальцы наткнулись на теплую живую преграду.
– Ты считаешь, что я не смогла бы стать хорошей матерью для Линни?
– А как ты сама считаешь?!
Впервые за время разговора он повернулся и взглянул на Амелию в упор. Она сидела лицом к нему; глаза терялись в тени, и в слабом свете видна была лишь усмешка, странная, немного кривая. И почему‑то именно эта усмешка, как ничто другое, вывела его из себя.
– Сама ты как считаешь?! – повторил он, зная, что потом пожалеет о сказанном, но сейчас это лишь усилило его злость. – Вот ты скажи, если бы у тебя был ребенок, хотела бы ты, чтобы рядом с ним жил человек, от которого каждый вечер несет вермутом?! Человек, для которого напиться до такого состояния, что он ничего не помнит и не соображает – обычное дело, который может по пьяни или просто под настроение переспать с кем попало?! Для своего ребенка ты бы хотела такого… папу?!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Филипп отвернулся и рванул машину с места.
Снег сыпал крупными хлопьями. Дорога впереди была совсем белой – казалось, машина плывет в сплошном белом мареве.
Порой Филипп осторожно поглядывал вправо. Амелия сидела, уставившись прямо перед собой, напряженная, с сердито сжатыми губами.
Злости больше не осталось. Точнее, если и осталась, то на самого себя.
Какого черта нужно было говорить ей все это? Даже если это правда, то зачем?! Тем более в Новый год. Она ему – подарок, а он ей…
Тем более после ее слов. Особенно после ее слов!
Он снова покосился вправо. Амелия упорно смотрела в ветровое стекло.
Сумасбродная, взбалмошная и инфантильная, с нелогичными, чисто женскими вопросами… Не пройдет и двух недель, как она снова нетерпеливо и весело забарабанит в его дверь. И он откроет…
До дома Трента они доехали быстро.
Филипп затормозил у крыльца и, когда Амелия, не сказав ни слова, потянулась к двери, придержал ее за укутанное мехом плечо.
– Погоди! – На секунду прикрыл глаза, вздохнул. – Я тебе сейчас липшего наговорил – прости, пожалуйста!
Она взглянула на его руку, потом в лицо.
Он ожидал любой резкости, даже удара – но не внезапного смеха. Настолько внезапного, что в первый момент он показался издевательским.
– Филипп, миленький, не парься! – она легонько похлопала его по руке. – Я тогда, в баре, это просто так сказала – сама не знаю, зачем! – Глаза ее весело блестели, и улыбка выглядела вполне искренней. – А потом разговор уж больно в интересную сторону свернул. И было любопытно узнать, что ты обо мне думаешь, особенно после… ладно, неважно! – Сделала короткий пренебрежительный жест. – Так что ты на меня тоже не сердись.
– Ну, значит… друзья? – спросил он, постарался, как мог, улыбнуться.
– Друзья, – кивнула она. – И не дуйся на меня!
Он вытерпел прощальный поцелуй в щеку – с холодным носом, влажными губами и запахом духов. Амелия вылезла из машины, пошла наверх по заснеженным ступенькам. У двери обернулась, махнула рукой – и вдруг, сквозь продолжавшие падать снежные хлопья, показалась Филиппу странно, разительно похожей на гордую всадницу из подаренного ею шарика.
Глава восемнадцатая
Непонятно почему, но все выбранные Амелией игрушки Линни принимала на «ура». Что кенгуру, что (чтоб ее!) черепашку – что теперь шарик со всадницей. Он сразу вошел в число самых что ни на есть «драгоценностей».
Этому способствовала и Эдна, которая поставила шарик на каминную полку и разрешала девочке играть с ним лишь в качестве награды за примерное поведение.
Когда Филипп посмел возразить, Эдна безапелляционно заявила: «Зато она теперь без споров пьет морковный сок!».
Игра с шариком превратилась в целый ритуал. Перед ней полагалось тщательно помыть руки, и лишь потом шарик торжественно вручался девочке, каждый раз с одним и тем же наказом: «Смотри не разбей!». Как подозревал Филипп, Эдна не случайно подгадывала один из «сеансов» шарика к семи часам вечера‑то есть к просмотру своего любимого телесериала.
Линни сидела на ковре и трясла его, снова и снова с восторгом наблюдая, как оседают белые хлопья и королева (так девочка называла всадницу) появляется из‑за снежного покрова; рассматривала шарик с разных сторон, ухитрилась даже разглядеть золотые перстни на руке у королевы и синенькие камешки в ее короне.
Что ж – в отличие от черепашки, королева, по крайней мере, молчала.
Зато сама Линни теперь каждый вечер, когда укладывалась спать, требовала, чтобы Филипп рассказал ей что‑нибудь «про королеву». Не дожидаясь, пока он придумает, спрашивала сама:
– Папа, а куда она едет?
– Не знаю, наверное, домой, – послушно отвечал Филипп.
– А где она живет?
– В замке.
– А что такое замок?
– Это такой большой каменный дом. У него высокий забор с зубчиками.
– А зачем он с… с зубками?!
– Для красоты, наверное.
Ну как еще объяснить ребенку, которому недавно исполнилось два с половиной года, что такое «замок»?
Слава богу, хватало пяти‑шести вопросов, чтобы Линни начинала задремывать. Тут полагалось перевернуть ее на животик, проверить, чтобы одеяло было подоткнуто и нигде не дуло, выслушать последнее сонное: «Папа, а он кусается?», сказать: «Нет, он добрый» (лишь потом сообразив, что речь идет о замке) – и можно было идти вниз.
Следующим вечером следовала новая серия вопросов:
– А у королевы дома есть собачка?
– Нет.
– А кошечка есть?
– Нет.
– Папа, а ты мне привезешь котенка?
– Да, если будешь себя хорошо вести.
Наутро Филипп получил нагоняй от Эдны, которая заявила, что не стоит обещать ребенку то, чего потом не дашь. А против кошки она будет возражать категорически: от кошек одни хлопоты, антисанитария и котята.
Заскрежетав зубами, он мысленно пообещал себе, что как только поселится вместе с Линни, непременно купит ей котенка. Или щенка.
За оставшуюся до его отъезда в Мюнхен неделю девочке так и не наскучила любимая тема. В последний вечер Филипп снова услышал привычное:
– Папа, про королеву!
– Ну, и что же тебе рассказать? – терпеливо спросил он.
– А у нее в зам…ке, – с запинкой выговорила Линни непривычное слово, – есть игрушки?
– Есть.
– Какие?
– У нее есть кенгуру и автомобильчик, – Филипп надеялся, что от монотонного перечисления дочка быстрее задремлет, – и черепашка…
– Как у меня?
– Да, как у тебя. И… – он пошарил взглядом вокруг – что бы еще сказать?! – и тигр, и собачка плюшевая. И еще у нее есть, – внезапно осенило его, – еще у нее есть стеклянные цветы!
– Какие цветы? – полусонная уже Линни широко раскрыла глаза.
– Стеклянные, очень красивые. Закрой глазки, а я тебе расскажу.
Девочка с готовностью зажмурилась.
– Они стеклянные и такие хрупкие, что их нужно брать очень осторожно, чтобы они не разбились, – начал Филипп. – У королевы их много, самых разных – есть и красные, и синие с желтыми сердцевинками, и белые, и розовые. Они стоят в каждой комнате в больших вазах, и вьются по стене, как вьюнки у нас на крыльце, и тихонько позванивают, будто маленькие колокольчики…
То, что стеклянные цветы позванивают, он выдумал сам, для большей «сказочности». Впрочем, в этом не было нужды – Линни уже спала и ничего не слышала.
В кожаных джинсах и в свитере, с рюкзачком у ног, Амелия выглядела как студентка – разительный контраст с той дивой в вечернем платье, которую Филипп лицезрел прошлый раз. Нашел он ее, как обычно, в баре. Она сидела за стойкой и перехихикивалась с каким‑то парнем, игриво хлопая его по руке всякий раз, когда тот пытался глотнуть из ее бокала.
Честно говоря, Филипп немного опасался, как они встретятся после оставившего неприятный осадок «послесловия» к новогодней вечеринке. Хотя расстались они тогда вроде бы вполне нормально, но не сочтет ли Амелия, поразмыслив, себя все же обиженной и не начнет ли по этому поводу очередную «войнушку»? Да еще телефон свой за всеми этими разговорами он забыл ей дать…
Он подошел и скромно пристроился сбоку стойки. Баронесса тут же встрепенулась, соскочила с табуретки и подлетела к нему.
– Привет! Ты чего так долго?
С некоторым удивлением он обнаружил, что соскучился по ней. После занудной физиономии Эдны и ее попреков задорная улыбка Амелии подействовала на него как глоток свежего воздуха.
– Привет!
– Ну, пойдем в самолет уже?! Сейчас ка‑ак залягу – и до самого Мюнхена без просыпу! – сообщила баронесса.
Намерение свое она выполнила в точности. Благо самолет был полупустой, расположилась на трех сидениях, собрав в кучу все имевшиеся там подушки, и не проснулась даже на обед.
Мюнхен встретил их дождем, холодным и неприятным. За то время, что они спускались по трапу и шли к автобусу, волосы Филиппа промокли насквозь. Одно утешение – машина ждала их на крытой стоянке, так что больше мокнуть не пришлось. Пока он загружал в багажник чемоданы, Амелия стояла рядом и ухмылялась во весь рот, едва захлопнул крышку – протянула руку и потребовала:
– Дай ключи!
Филипп взглянул на нее с легким удивлением.
В ответ она, радостно заверещав: «Дай ключи – дай ключи, дай‑дай‑дай ключи‑ии!», сплясала какое‑то подобие индейского боевого танца, развернулась к нему спиной, громко хлопнула себя по обтянутому кожей заду, снова повернулась лицом, показала язык – и лишь потом соизволила объяснить смысл сей пантомимы:
– Имею право – имею право – имею право! Ты что, забыл – январь же уже! Давай сюда ключи!
Ах, да, в самом деле – в январе истек срок приговора, согласно которому баронессе фон Вальрехт запрещалось управлять любым транспортным средством. Чуть поколебавшись, Филипп вынул ключи из кармана и протянул ей. Амелия величественно повела рукой.
– А ты можешь сесть сзади!
Водила она не то чтобы очень и недостаточно притормаживала на поворотах. Но – дело ее. И машина тоже ее.
В первый вечер после возвращения Филипп долго не ложился спать. Сам себя убеждал, что Амелия не придет, что она все же обиделась за тот неловкий и неприятный для них обоих разговор в новогоднюю ночь. Не придет – и слава богу, это именно то, чего он хотел: покончить с двусмысленным положением. Между ними деловые отношения – и только…
И все же невольно прислушивался.
Шагов он не услышал, сразу – веселый перестук, кажется, Амелия выстукивала какую‑то мелодию. Едва открыл, как она влетела – в своем любимом «суперсексуальном» черном пеньюаре, смеющаяся, с шейкером в руке; бросилась ему на шею, потерлась носом о подбородок.
– Я по тебе жутко соскучилась! – Тут же беззастенчиво уточнила: – У меня там, небось, уже все паутиной заросло!
То, что Амелия сама захотела вести машину из аэропорта, было скорее «демонстрацией возможностей». Уже на следующий день, отправляясь в мастерскую к Рею, она привычно уселась на пассажирское сидение.
Да, в общем‑то, она особо никуда и не выезжала – все ее мысли и действия были посвящены теперь приближающейся выставке. С утра, наспех позавтракав, она спускалась в мастерскую и оставалась там до позднего вечера; если и ехала куда‑то, то либо заказывать стекло, каркасы и всякие аксессуары вроде серебряных нитей, золотых шариков и зеркал причудливой формы, либо получать заказанное.
В начале февраля по всему дому запахло древесиной – в холле первого этажа выстроился штабель разнокалиберных ящиков. В мастерской Амелия их ставить не захотела – там, по ее словам, было «не повернуться», поэтому упаковывала будущие экспонаты прямо в холле. Заворачивала в мягкую бумагу, укладывала на ложе из пенопластовой крошки и писала на боку ящика номер. Филиппу было доверено заколачивать ящики и переносить их в угол, выстраивая там новый штабель, уже «готовой продукции».
Про день всех влюбленных Амелия вспомнила в последний момент. Точнее, про вечеринку у Иви, на которую была приглашена.
Вечеринки эти Филипп не любил. Не нравилась ему ни царившая там истерически‑веселая обстановка, ни чересчур громкая музыка. Ни то, что для баронессы естественным продолжением «программы вечера» зачастую становилось посещение одной из спален наверху – естественно, в компании какого‑то мужчины.
Вот и от этой вечеринки он не ждал ничего нового и ничего хорошего. Удивило лишь то, что перед выездом, уже возле машины, Амелия вдруг сказала:
– Поменяй галстук!
– Что?
– Твой галстук к моему платью не подходит. У тебя есть с бордовыми полосками – вот его и надень.
Он вернулся в спальню и сменил галстук; не торопясь, вывязал перед зеркалом узел, хотя прекрасно знал, что Амелия в гараже от нетерпения уже пристукивает носком туфли.
Лишь после приезда к Иви, да и то не сразу, Филипп понял, в чем была закавыка: на сей раз баронесса фон Вальрехт пришла на вечеринку не одна. Она пришла с кавалером – с ним, с Филиппом Берком, самочинно и не спросясь возведя его в этот статус.
Поначалу все шло как обычно. Он занял привычное место в углу; Амелия поболтала с Иви, покрутилась среди гостей, улыбаясь, кивая и отвечая на приветствия; потом, с бокалом в руке, вновь подошла к Иви…
Филипп рассеянно оглядывал затянутый бледно‑розовыми шелковыми драпировками и увешанный гирляндами из алых роз зал – все вместе очень напоминало огромную бонбоньерку. Порой он находил глазами Амелию и присматривался: не появится ли в ее руках «косячок». Правда, в последнее время госпожа баронесса редко себе позволяла подобные выходки, но чем черт не шутит…
Не прошло и четверти часа, как она подлетела к нему и выпалила:
– Это правда, что ты прошлый раз из‑за меня чуть не подрался?
– Ну… – сказал Филипп, мысленно проклиная длинный язык хозяйки дома.
– Иви сказала, что еще секунда – и вы бы с этим техасцем сцепились!
– Иви может говорить все, что угодно.
– Нет, ну правда?! – расплылась до ушей Амелия.
– А ты что – не помнишь?
– Не‑ет! – проблеяла она тоненьким радостным голосом. – Расскажи!
– А ну тебя! Филиппу стало смешно, такое простодушное детское любопытство было написано на ее лице. – Не расскажу!
– Ха! – Баронесса скорчила рожицу, быстро показала ему язык и опять упорхнула к Иви.
Самого разговора он не слышал, но, судя по тому, как оживленно болтали подружки и как они порой поглядывали на него, вся эта история была пересказана Амелии с подробностями. И, похоже, привела ее в полный восторг.
Во всяком случае, когда она снова прибежала к нему, иначе чем восторженным вид ее трудно было назвать.
– Пошли танцевать!
– Не хочу, ты что, не знаешь?!
– Пошли‑пошли! И поедим сначала, и коктейльчика еще попьем!
– Я, между прочим, за рулем.
– Ну Фили‑ипп, – наморщила носик баронесса, – ну я же знаю, что на самом деле ты хороший, а вовсе не зануда противная! Не будь букой! – обняла его за шею, потерлась носом об щеку.
– Перестань! – он дернулся в сторону. – Ты что делаешь?!
– Ну и что?! – хихикнула Амелия.
Обычно подобных фамильярностей она себе не позволяла, но тут расшалилась не на шутку: схватила его под руку и попыталась увлечь за собой. Сопротивлялся Филипп лишь пару секунд, после чего понял, как они сейчас по‑идиотски выглядят. Если бы они были одни, то он бы, конечно, отбился, а тут… В самом деле – не бороться же с ней прилюдно!
Поэтому он проследовал вслед за баронессой к фуршетному столу и набрал себе на тарелку шашлычков из гусиной печенки и канапе в виде сердечек нежно‑розового цвета – как выяснилось, вполне вкусных, несмотря на их непотребный вид.
Амелия ела с аппетитом молодого зверька; капризным тоном потребовала, чтобы он принес ей «Манхеттен», и, хихикая, со словами «Чужое вкуснее!» утащила у него с тарелки шашлычок. Филипп стерпел и это, и любопытные взгляды окружающих, лишь когда она вновь заявила:
– А сейчас мы все‑таки пойдем танцевать! – он не выдержал:
– Слушай, ну ты же знаешь, я не люблю танцевать!
– На вечеринке у папы ты прекрасным образом танцевал! – напомнила баронесса. – И сегодня, между прочим, день всех влюбленных, – пустила она в ход «убийственный» аргумент, – а ты мне настроение хочешь испортить!
Сердиться на нее сил не было, почему‑то все ее выходки сегодня не злили, а забавляли.
С танцами она отвязалась от него довольно быстро – потанцевала разок и умчалась прыгать под музыку одна. Филипп вздохнул с облегчением: ну все, кажется, прошел бзик. Но не тут‑то было! Амелия, правда, плясала без устали то с какими‑то кавалерами, то сама по себе, но каждые минут десять подбегала к нему, клала лапку на плечо.
– Ну как ты тут – еще не скучаешь?!
Ухмылялась на его «ничуть» и снова неслась танцевать.
Наконец прибежала окончательно – веселая, разгоряченная, схватила за руку.
– Пошли мороженое есть! И кофе‑гляссе хочу! Хочу – хочу – хочу!
Одно хорошо – за всем этим ей было не до того, чтобы, по своему обыкновению, вливать в себя стакан за стаканом джин вперемешку с вермутом. Так что к концу вечеринки Амелия вполне устойчиво держалась на ногах и глаза были ясные. Правда, в машине на обратном пути она, казалось, ненадолго впала в полудрему, но потом вдруг вскинулась и нетерпеливо полезла в бардачок – нашла какую‑то бумажку и, положив ее на приборную панель, принялась сосредоточенно чиркать по ней карандашом.
Притормозив у светофора, Филипп из любопытства подглядел. Нарисовано там было нечто вроде розы на длинном стебле и написано «стебель бронзовый, стекло – лунный камень»…
В Париж они собирались выехать за четыре дня до выставки. Большая часть экспонатов была к этому времени уже отправлена, и Амелия судорожно доделывала, просиживая в мастерской по шестнадцать часов в сутки, то, что они собирались привезти с собой. Ходила нервная, порой требовала, чтобы он распаковывал уже заколоченные ящики, вынимала что‑то из содержимого и клала взамен что‑то другое – не иначе как предвыставочный мандраж начался.
Утром в день отъезда Филипп проснулся от грохота. Спросонья не понял, что случилось, и лишь через несколько секунд сообразил, что это колотят в дверь. Вскочил, открыл – Амелия влетела в комнату, взъерошенная, в криво застегнутом халате.
– Представляешь – этот подлец ее бросил! – выкрикнула она со слезами в голосе.
– Кто бросил? Кого?
– Рене! Этот ее… Теди!
– Тед?! – Филипп вспомнил худого долговязого парня, с которым они как‑то ночью пили коньяк в номере «Хилтона». Когда Тед между делом упомянул о своей подруге, в его голосе звучала такая нежность…
– Я же тебе говорю! – сердито подтвердила Амелия.
– А что случилось? Они что, поссорились?
– Если бы! – Она плюхнулась в кресло, стукнула кулаком по подлокотнику. – Просто взял и уехал – сказал, что она слишком богатая для него, и что он не хочет чувствовать себя альфонсом. Представляешь?! О том, что она чувствует, он ни на минуточку не подумал! Все они такие! Я ей пыталась сказать, что не надо переживать – бросил, сволочь, и черт с ним. А она еще за него заступается, говорит, что он не сволочь! Да кто же он после этого?!
Ему нечасто приходилось видеть Амелию такой расстроенной, чуть ли не плачущей.
– Гад какой? Нет, ты подумай, какой гад! – несколько раз повторила она. Взглянула на него сердито – вспомнила, наверное, что перед ней один из «них», то есть мужчин. – Скажи, вот ты бы бросил любимую женщину только потому, что она тебя богаче?
– Я… нет, наверное, – начал Филипп. – Но бывают разные обстоятельства…
– Да какие там обстоятельства?! Сволочь он, сволочь, и все! – Сердито засопела и встала. – Ладно. Я иду собираться. Ты тоже не копайся – позавтракаем и сразу надо ехать!
Дошла до двери и вдруг обернулась.
– А из‑за чего бы ты бросил?
– Что?
– Из‑за чего бы ты мог бросить любимую женщину? – нетерпеливо пояснила Амелия.
– Не знаю… – Он даже растерялся. – Из чувства долга, может быть… Но не из‑за денег.
Она презрительно хмыкнула, смерила его взглядом и вышла.
Не из‑за денег – а из‑за чего?
Шаги Амелии в коридоре давно затихли, но Филипп не двигался с места. Понимал, что она вот‑вот позвонит, начнет возмущаться, почему он еще не готов – но продолжал сидеть, глядя перед собой.
Лучше бы она не спрашивала…
Потому что не сделал ли он в свое время именно это – не уехал ли от любимой женщины из‑за денег? Конечно, из‑за денег, нужных, в первую очередь, для нее самой… но все же из‑за денег.
А может, дело было вовсе не в деньгах? Может, он на самом деле хотел уехать и ухватился за первую же возможность, убедив себя самого, что это единственный выход? Хотел, потому что не мог больше выдержать выходных в «Форрест Вью» и ощущения беспросветности, которое потом преследовало его всю неделю?
Эта поездка – какая гротескная, нелепая ситуация! Линнет мечтала о новой выставке, строила планы, прикидывала, какие картины взять… А сейчас он едет на другую выставку, с другой женщиной, словно то, о чем они с Линнет когда‑то мечтали, сбылось – насмешкой над тем, что могло бы быть…
Глава девятнадцатая
Выставка, выставка, выставка!..
Когда прошлым летом Эрика впервые произнесла это слово, для Бруни оно прозвучало примерно как «Святой Грааль» – нечто прекрасное, желанное, но недостижимое. И даже теперь, когда мечта стала реальностью, все еще не верилось до конца, исподволь пробивался иррациональный страх: а вдруг в последнюю минуту что‑то сорвется?
Еще месяц назад Бруни думала, что когда она наконец приедет в Париж на свою выставку, то будет испытывать такое же великолепное, ни с чем не сравнимое ощущение триумфа, какое почувствовала в тот миг, когда раскрыла журнал и увидела заголовок «Стеклянные цветы баронессы».
Но триумфа не получалось. Все время что‑то мешало, беспокоило и отвлекало – то одно, то другое, то третье…
Где что должно стоять и висеть, в какой витрине будет «выставка цветов», а в какой – набор крошечных вазочек и флакончиков – все это было обговорено и утверждено заранее. Оставалось только расставить, развесить и разложить вещи по местам, и этого Бруни не собиралась передоверять никому, попросила лишь найти ей пару помощников – аккуратных и ответственных людей.
Когда на следующий день после приезда она пришла в галерею, работники ее уже ждали: двое парней – худосочных коротышек и девица – вертлявая брюнеточка в джинсах.
Того из парней, что повыше, именовали Арман, второго, светловолосого – Жери. Девушку звали Белль. Все трое были студентами Сорбонны и уже не первый год подрабатывали в этой галерее, когда нужно было что‑то распаковать и расставить. По словам владельца галереи – «настоящие профи».
Бруни отнеслась к его словам скептически, особенно после того как один из «профи», вставая, запнулся о стул и чуть не упал. Но выбора особого не было, да и расставлять все по местам она собиралась сама, от помощников же требовалось в основном ввинчивать в нужных местах крюки и убирать пенопластовую крошку.
И кроме того, был еще Филипп. Ему она доверяла куда больше, чем всем троим студентам вместе взятым – в том числе и потому, что за все время их знакомства он ни разу ничего не уронил и не разбил. Ему даже не потребовалось говорить, что нужно делать – сам снял пиджак, закатал рукава и принялся, ловко орудуя топориком, распаковывать ящики.
Единственное, что Бруни крайне не понравилось – это то, как Белль уставилась на его руки. Понятно, поглядеть там было на что: его предплечья, мощные и загорелые, были толще, чем бицепсы у иных задохликов – но не ее это дело!
Скоро стало ясно, что одним взглядом дело не ограничилось. Студенточка явно принадлежала к числу женщин, которым нравились мужчины, по выражению Иви, «похожие на шкаф», и не привыкла тратить зря время. Атака проводилась почти в лоб: Белль то подзывала Филиппа помочь переставить ящик, то просила, чтобы он передвинул ей стремянку, то у нее якобы переставал работать пылесос. При этом она мило улыбалась, томно поглядывала и при любой возможности терлась об него, как кошка.
Филипп, правда, на ее намеки не обращал ни малейшего внимания. Он вообще с самого отъезда из Мюнхена пребывал в меланхолическом настроении – вроде делал все, что нужно, но мыслями витал где‑то далеко.
Зато Бруни все эти ухаживания не только бесили, но и не давали нормально сосредоточиться. В результате она поручила Арману ввернуть три крюка на левой стене вместо правой – хорошо, спохватилась прежде, чем парень начал сверлить не там, где надо, дырки!
В конце концов она поручила Белль работу, где помощь Филиппа явно не требовалась: разобрать три ящика флакончиков и вазочек; каждый предмет отряхнуть, протереть тряпочкой, чтобы ни в какой выемке не осталось пенопластовой крошки, и аккуратно поставить в витрину.
Вечером дня, предшествующего официальному открытию выставки, должна была состояться презентация для особо именитых гостей. К этому времени, естественно, все должно было быть готово – включая и саму Бруни. Ведь перед гостями нельзя предстать в том же виде, в котором она распаковывала ящики и расставляла экспонаты – нужно и прическу сделать, и руки в порядок привести, и вообще – выглядеть так, будто все, что находится в этих залах, не стоило ей ожогов, царапин, сил и нервов.
Отец позвонил, сказал, что не приедет. Объяснил, что дел много, добавил, словно оправдываясь:
– Да и зачем я сейчас там нужен? Это твое шоу, детка. Удачи тебе!
Если честно – Бруни не знала, огорчаться этому или радоваться. Ведь понятно, что если он приедет, то для всех это сразу станет «выставкой дочери Майкла Трента». А ей не хотелось, чтобы ее запомнили как «дочь Трента», хотелось быть самой собой, Амелией фон Вальрехт.
И Рене сказала, что не приедет – вот это было действительно жаль. Бруни, посылая ей приглашение, предвкушала, как будет водить ее по выставке, все ей показывать – и как они вместе похихикают, вспоминая школу, те свечки, которыми она чуть не сожгла спальню, и вазочки из украденных в кабинете химии колб…
Ну и кроме того, если совсем уж честно говорить, то имя Рене Перро в гостевой книге выглядело бы как вишенка на торте. Репортеры светской хроники непременно это бы отметили.
Хотя Рене, конечно, тоже понять можно – после того, что сделал Тед, ей о Париже думать тошно!
Ох, как жалко, что ее не будет…
Зато мамаша обещала, что приедет всенепременно.
Утром в день презентации в галерею приехала бренд‑менеджер «Светской жизни» Тесса Мадзелли – пожилая тощая грымза с волосами мышиного цвета и брюзгливо поджатыми губами, зато имеющая «вес» в мире искусства – хозяин галереи выскочил ей навстречу, как капитанишка при виде генерала.
Она молча прошлась по залам. Все, включая Бруни и студентов, почтительно следовали за ней.
– Что ж, неплохо, – вынесла она наконец вердикт. – Только столик для гостевой книги поставьте справа от входа. А вы, моя милая, – обернулась к Бруни, – на презентацию оденьтесь поярче и поэлегантнее, а завтра, на открытие – в деловом стиле и желательно в желто‑коричневой гамме.
Бруни покорно кивнула, хотя снисходительное «моя милая» взбесило ее с полоборота.
Сморщенные губы Тессы скривились в подобии благосклонной улыбки.
– Фотограф сегодня приедет на час раньше – поснимать, пока народ не мельтешит. Вы тоже приезжайте, сделаем пару фотографий на фоне витражей.
С тем, чтобы сделать прическу и маникюр, в «Хилтоне» проблем не было. Оставался главный вопрос: что надеть на презентацию: алое шелковое платье с глубоким вырезом или длинное золотистое, оставлявшее открытым одно плечо и с разрезом от бедра.
Надев алое, Бруни покрутилась перед зеркалом, потом переоделась в золотистое, примерила, как с ним будет смотреться браслет из опалового стекла – и в конце концов позвала Филиппа советоваться.
– А это ты сама решай, – ухмыльнулся он. – Хочешь, чтобы на тебя все глазели – тогда красное надевай, с вырезом этим… до пупа. А если хочешь, чтобы все‑таки иногда и по сторонам смотрели, тогда лучше что‑то поскромнее.
Слава богу, в последнее время он вроде бы пришел в норму, улыбаться понемногу начал. Впрочем, Бруни было не до того, чтобы особо раздумывать над его настроениями, и так хлопот хватало.
На презентацию Бруни в конечном счете пошла вообще не в платье, вместо этого надела тот самый белый комбинезон, который купила перед Новым годом. В меру экстравагантно – и вполне элегантно, и стеклянная голубая лилия с золотистым напылением смотрелась в вырезе так, будто специально к этому комбинезону была сделана.