Подумал, что хуже ей не будет – по крайней мере, не от этой сигареты.
Напоследок он все же решил связаться с центром. Нажал на кнопку и внезапно поймал взгляд Амелии – напряженный, словно она хотела что‑то спросить и не решалась.
– Центр, это Робинзон‑четыре.
– Слушаю вас, – откликнулся Цолль.
– Я выхожу Вы не забыли мою просьбу насчет «Скорой помощи»?
– Значит, вы все‑таки решили идти.
– Да.
– Ну что же… – Больше спасатель переубеждать его не пытался – заговорил по‑деловому: – Если вы не выйдете на шоссе через три часа, начиная с этого момента, спасатели начнут подниматься по склону вам навстречу. Если застрянете где‑нибудь в снегу, постарайтесь подать им сигнал, фонариком или – еще лучше – разожгите костер, среди ельника попадается много сухостоя. Спускаясь, держитесь середины склона, не отклоняясь ни вправо, ни влево – так им будет легче вас обнаружить.
– Спасибо. Я понял. – Филипп помедлил немного, но все же спросил: – Мистер Трент не звонил?
– Нет.
– Бла‑бла‑бла – свихнуться от тебя можно, – прокомментировала сбоку Амелия – похоже, очередная выкуренная сигарета уже сказалась. – И на хрена тебе папашка мой сдался? Я ж тебе говорю, плевать ему…
– Конец связи! – быстро сказал он и нажал кнопку – не хотелось, чтобы Цолль слышал это.
– …на меня с высокой горы!
– Не бурчи. Сейчас еще спички и фонарик возьму, и пойдем.
Напоследок он надел на нее куртку с капюшоном. Амелия послушно (лишь разок чертыхнувшись при неловком движении) просунула руки в рукава. Застегнул, окинул ее взглядом.
Бледная, всего за несколько часов осунувшаяся почти до неузнаваемости; тонкие сосульки волос прилипли ко вспотевшему лбу. И взгляд – лихорадочный, больной…
Три мили – по снегу, в темноте, без дороги…
Сейчас еще не поздно все отменить, сказать ей, что он передумал, что надо ждать, как велел Цолль!
Отменить, и этим, быть может, лишить ее последней надежды…
А если она умрет оттого, что он решился на эту авантюру?!
Еще несколько секунд, всего несколько секунд перед тем, как сдвинуться с места…
– Ну, сможешь дойти или мне тебя отнести? – улыбнулся Филипп; легонько провел пальцами по бледному лбу, убирая с него пропотевшие прядки.
– Хе! – вяло скривилась она. – Я семьдесят три кило вешу – даже такой бугай, как ты, меня особо не поднимет!
Он не стал напоминать, что поднимать ее ему уже приходилось не раз; обнял и повел, стараясь не стискивать зубы из‑за тихой монотонной ругани, перемежаемой болезненными вздохами. Наверняка это не худшее, что им предстоит сегодня вытерпеть…
Укладываясь на пластиковый лист, Амелия чуть не упала; издала сдавленный звук, словно поперхнулась криком, но потом стиснула зубы и молча растянулась во весь рост.
Филипп привязал ее к «санкам» веревкой; присел, поправил капюшон, задержал руку у нее на щеке.
– Ну, как ты?
– Ничего, вроде как даже меньше больно, – усмехнулась невесело. – Перед смертью хоть на звезды посмотрю.
– Нет никаких звезд, снег идет! – (Что она каркает, черт бы ее побрал!)
– Ну, на елочки…
Глава двадцать третья
До склона они добрались быстро, Филипп счел это добрым предзнаменованием. Он старался двигаться как можно плавнее, без толчков; «санки» с негромким шелестом скользили позади, приминая мягкий снег – настолько легко, что веревка, перекинутая через грудь, почти не чувствовалась.
Проблемы начались на склоне, как раз из‑за тех самых елочек, которые в недобрый час помянула Амелия. Над снегом они торчали всего на три‑четыре фута, но росли настолько густо, что на лыжах идти было неудобно, куда больше подошли бы снегоступы. Еще хуже было другое – как он ни старался, везти «санки» плавно больше не получалось. Пластиковый лист цеплялся за ветки, дергался то вправо то влево, проскальзывал вперед на пару футов и вновь застревал, словно двигался по ухабистой дороге.
Филипп не сразу заметил, что к скрежету пластика, скользящего по веткам, примешивается еще какой‑то звук; удивился – откуда здесь собака? – и лишь потом понял, что это еле слышно, тоненько и жалобно поскуливает Амелия.
Остановился, обернулся. Скулеж мгновенно затих.
– Эй, ты как там?
Показалось – или она всхлипнула в ответ?
Развернуться не дали лыжи, зацепившись за очередные елки. Он расстегнул крепления, вылез из них, сделал пару шагов – и понял, что почти не проваливается. Под пушистым, по щиколотку, ковриком свежевыпавшего снега скрывалась плотная корка, которая спокойно выдерживала его вес.
Подошел к Амелии, присел, достал фонарик. Когда свет ударил в глаза, она зажмурилась, но Филипп сразу увидел, что лицо все мокрое.
– Как ты?
– Двигайся! – сказала она с рыданием в голосе. – Шевелись… черт тебя подери!
– Очень больно?
– Неважно… давай, пошли!
Филипп отвел фонарик в сторону.
– Хорошо, сейчас пойдем. Дай я тебе капюшоном лицо прикрою, а то веткой хлеснуть может.
– Нет… не хочу лежать тут как в саване!
Он все‑таки надвинул ей капюшон поглубже – почти до самых глаз.
Едва пластик снова заскрежетал о ветки, как вновь послышалось поскуливание, но Филипп шел, не останавливаясь и не оглядываясь, стараясь отключиться, не замечать этого звука, будто его и нет.
Зато когда спустя минут десять сзади раздалось негромкое: «Филипп!» – услышал сразу; затормозил, освободился от лыж и подошел к «санкам».
– Что?
– Подожди немного. Дай передохнуть – трясет очень, больно от каждого толчка.
Подтянув под себя полы куртки, он сел, поймал протянувшуюся к нему холодную влажную руку и зажал в ладони.
– Мы много уже прошли? – спросила Амелия после паузы.
– Километра полтора.
– Филипп…
– Да?
– Спасибо тебе… я очень боялась, что ты передумаешь и не пойдешь.
– Все в порядке. – Едва ли ей сейчас стоило знать, что решение его было продиктовано не уверенностью в своих силах, а просто отчаянием.
– Филипп, – снова позвала она.
– Ты лучше помолчи, не трать силы.
Амелия шевельнула рукой, словно отмахиваясь.
– Ты тут сказал… а я думала, ты знаешь… У меня не может быть детей.
– Почему? – вырвалось у Филиппа прежде, чем он сообразил, что ответ напрашивался сам, достаточно было вспомнить рассказ Катрин. Следующие слова подтвердили его догадку:
– Я сделала аборт, в школе еще. Не в больнице, у одной женщины, которая этим занималась – я не хотела, чтобы кто‑нибудь знал. А потом меня на «Скорой» прямо из школы в больницу увезли. Очнулась – вокруг все белое, в животе ноет… я еще подумала – так мне, дуре, и надо… Папаша потом приехал, наорал…
Еще во время встречи в венском ночном клубе у него возникло чувство, противоположное тому, на которое рассчитывала Катрин – не отвращение к Амелии, а острая жалость к одинокой и стремившейся любой ценой обратить на себя внимание девчонке, какой она была когда‑то. Но теперь Филипп понимал, что рана была куда глубже, чем он мог предполагать.
– …Когда я уже за Гюнтером замужем была, я к врачу ходила. Он и сказал, что у меня детей не будет – вот из‑за этого самого. Папаша потом сказал, что да, его врачи еще тогда предупреждали. Я – почему ты, мол, мне об этом не говорил никогда?! – а он заявил, что ему было неприлично с ребенком о таких вещах говорить. А Гюнтер так и не поверил, сказал, что я с самого начала все знала и его нарочно обманула. А я не знала. Не знала! – повторила она жалобно, словно пытаясь убедить его.
– Я понимаю.
– Не понимаешь ты ничего! Он так красиво ухаживал, цветы дарил, кольцо шикарное на помолвку… Ласковый, внимательный… Я думала, он меня любит. А он потом сказал, что в жизни не женился бы, если бы знал, что я пустышкой окажусь. Так и. сказал – «пустышкой», представляешь?! – она всхлипнула и замолкла.
Филипп тоже молчал – да и что тут было говорить?
– Ты… прости меня, – плачущим голосом сказала вдруг Амелия, потянула к себе его руку и прижалась к ладони шершавыми горячими губами, – за сигарету за ту… я не хотела – просто нашло что‑то… прости…
– Брось ты, я об этом уже забыл давно! – Он и правда не сразу вспомнил, о чем идет речь.
– Прости… я не хотела… ты меня сейчас тащишь… а я…
– Перестань! Рано тебе каяться да прощения просить, ты еще лет семьдесят проживешь, не меньше!
– Филипп…
Если бы она была здорова, ее можно было бы встряхнуть, еще как‑то привести в чувство, но сейчас рука не поднималась.
– Не плачь, перестань… все в порядке. – Снял с ветки комок снега, обтер ей залитое слезами лицо. – Вот так… Сейчас пойдем уже. Все будет хорошо, вот увидишь.
Амелия вздохнула со всхлипом и кивнула.
Возвращаясь к лыжам, Филипп топнул ногой. Снежная корка держала. Для проверки топнул сильнее – корка подалась. Но если не топать… он сделал еще несколько шагов – да, вполне можно идти.
Поставил лыжи вертикально, прислонив их к елке повыше – просто отбросить в сторону не позволила врожденная привычка к порядку.
Следующий участок пути дался легче – в ельнике стали попадаться большие проплешины. «Санки» по ним двигались почти без толчков, да и идти без лыж действительно оказалось удобнее.
Когда ельник снова стал гуще и Амелия несколько раз подряд всхлипнула, Филипп остановился сам, не дожидаясь, пока она позовет.
– Болит сильно?
– В животе… будто стекло расплавленное…
– Сейчас мы с тобой еще немного пройдем, потом передохнем. Потерпи, пожалуйста.
– Ладно, – почти неслышно сказала она. – Ладно…
Наверное, стоило уже дать ей очередную сигарету с марихуаной, чтобы хоть немного приглушить боль, но его сдерживало одно обстоятельство: сигарет оставалось всего две, а склон становился все круче и круче. Возможно, наступит момент, когда везти по нему Амелию будет уже нельзя.
Вот тогда ей потребуются все силы, вся выдержка… и все сигареты тоже, если они хоть немного помогают.
Снова остановился Филипп метров через восемьсот. Подошел к Амелии, присел рядом.
– Сейчас отдохнем. И сигарету заодно выкуришь.
– Давай…
Расстегнул куртку – там, во внутреннем кармане, лежала серебряная визитница и коробок спичек. Заодно взглянул на часы – оказывается, прошло полтора часа с тех пор, как они пустились в путь.
Достал сигарету, хотел прикурить. Амелия тем временем сгребла полную пригоршню снега и, до того как он понял, что она собирается делать, сунула ее в рот.
– Не смей, простудишься! – вырвалось у него прежде, чем он понял, что это звучит сейчас глупо, и поправился: – Тебе же нельзя пить.
– Во рту сухо… мерзко… Все равно помирать – так чего?..
– Перестань! – оборвал ее Филипп. – Какого черта я тебя тащу, если ты помирать собираешься?!
– Не сердись.
– Да я не сержусь. Не говори только больше так. На вот тебе сигарету.
– Ты никогда не спрашивал, почему я за Понтера вышла, – пару раз глубоко затянувшись, сказала Амелия, – небось думаешь – деньги, титул…
Филипп пожал плечами. Он уже давно понял, что хотя именоваться «госпожой баронессой» ей действительно нравилось, но титул в этом браке был для нее не главным. На самом деле ей в то время очень нужен был заботливый и любящий отец, и именно его она, наверняка сама того не сознавая, хотела получить, выходя замуж за человека намного старше себя.
– …Да какие деньги, у папашки моего этих денег куры не клюют! Уж чего‑чего, а денег он мне не жалел, ему всегда проще было чек выписать, чем поговорить со мной лишний раз… Дом этот… знаешь, как я о нем мечтала? Увидела – и сразу влюбилась!..
На этот раз сигарета подействовала сразу – Амелия то и дело сбивалась с мысли, не всегда можно было понять, о муже она говорит, об отце или еще о ком‑то.
– …Я ему предложила – давай разведемся, в чем проблема‑то?! А он не‑ет, у него, мол, традиции семейные… католик хренов! Меня не замечал, будто меня и нет, мимо проходил, не здоровался… Ну, я ему, гаду, тоже…
Филипп отвлекся от ее монолога, прикидывая, сколько еще осталось – выходило никак не меньше километра. Прошло несколько секунд, прежде чем он заметил, что стало тихо – совсем тихо, ни ветерка, ни шороха. Почему‑то в голове мелькнуло: «Как в могиле».
– Эй! Ну как тебе – полегче? – позвал он, дотронулся до холодной руки.
Ответа не было…
– Амелия! – схватил за плечо, встряхнул, судорожно нашаривая в кармане фонарик.
Но тут она шевельнулась.
– Чего ты?
– Ты не отвечала!
– Я… отключилась, наверное… Меньше болит… я отключилась… Что, опять… ехать, да?
– Еще нет.
– Печет все, жарко… – Она попыталась расстегнуть куртку. Филипп отвел ее руку, потрогал лоб – температура явно поползла вверх.
– Послушай меня внимательно. Как следует соберись и послушай.
– Да, – ответила Амелия немного более трезвым голосом.
– Так вот, склон стал круче, и… в общем, на этом пластиковом листе у меня больше не получится тебя везти. – Филипп набрал побольше воздуха и решительно закончил: – Поэтому дальше я тебя понесу.
– Как?!
– На спине. Точнее, на закорках, – объяснил он, хотя с ее стороны это был скорее возглас удивления, чем вопрос.
– Ты что, свихнулся? – спросила Амелия после короткой паузы. – Думаешь, я такая легонькая?
– Я справлюсь. – Он похлопал ее по руке, легонько сжал. Бодро улыбаться нужды не было, в темноте выражения лица все равно не разобрать, поэтому он просто повторил: – Я справлюсь. Дело в другом. Сама понимаешь, на спине ехать – это не на санках, наверняка получится больнее.
– Да куда уж больнее… – скорее констатируя факт, чем жалуясь, сказала она.
– Если почувствуешь, что больше не можешь – скажи мне. Тогда мы остановимся, я зажгу костер, и будем ждать, пока появятся спасатели.
– В любом случае мне на этом склоне, похоже, подыхать.
Филипп решил больше не обращать внимания на подобные реплики.
– Слушай внимательно. Ты должна крепко держаться за меня и говорить. Говори не переставая, все равно, что – плачь, ругайся – не молчи только! Мне нужно знать, что ты не отключилась и не упадешь внезапно. Ты меня поняла?
– Да.
Веревку, которой Амелия была привязана к «санкам», пришлось разрезать, распутывать в темноте узлы не было сил. Филипп помог ей встать, чуть поколебался, но, делать нечего, снял одеяло. Повернулся к ней спиной и присел. Почувствовал, как на спину навалилась тяжесть, руки обхватили его за шею – подхватил Амелию под коленки и выпрямился. Короткий сдавленный стон – но она тут же обняла его еще крепче.
– Ну что – пошли?
Иногда Филиппу казалось, что этот склон с его тусклой призрачной белизной есть некий прообраз ада – бесконечный, находящийся вне мира обычных людей; что он будет идти по нему вечно и вечно будет чувствовать на спине пригибающую к земле тяжесть и слышать запинающийся, порой всхлипывающий голос.
– …Серьги мои проиграл… Я не давала, так он мне ухо порвал… Представляешь – ухо порвал, кровищи было… Я ему тоже врезала…
Он ни в коем случае не мог позволить себе устать настолько, чтобы потерять равновесие хоть на миг. Поэтому две сотни шагов, не больше, потом – передышка.
– …Я как раз школу закончила… мне жутко не хотелось возвращаться к папаше в поместье. Родители его в шоке были – ему же тогда едва девятнадцать…
Девяносто восемь… девяносто девять… у той елочки нужно взять правее, лучше, чем через ветки продираться. Сто два…
– …Он из‑за карт с ума сходил. Играл… во что попало играл, а из‑за карт вообще сумасшедший делался…
Сто девяносто… сто девяносто один…
Ну вот, передышка. Нужно опустить Амелию на снег… осторожно, медленно, стараясь не встряхнуть лишний раз. И все равно она стонет… Расцепила руки, теперь можно лечь на спину, стереть комком снега пот с лица и обернуться к ней.
– Ну, как ты?
Вопрос риторический – и так ясно, что плохо…
Снежная корка выдерживала его одного, семидесятикилограммовая «добавка» на его спине была ей уже не под силу. То одна, то другая нога проваливалась по колено, каждый шаг приходилось рассчитывать, стараясь ступать медленно, всей стопой.
– …Я все думала, что он меня любит… что поймет, узнает, как мне плохо – и приедет, и меня заберет… А он так и не приехал. А потом приехал и ничего не стал слушать, только кричал, что я ему сплошные проблемы создаю…
Девяносто семь… девяносто восемь… Пот катился по лицу градом, щипал глаза. Филипп с удовольствием бы избавился от куртки, но этого делать было нельзя – если склон снова станет пологим, она сыграет роль волокуши.
– …Он поначалу хотел виновного найти… чтобы его, так сказать, справедливому суду предать… Ха! Виновного!.. Да кому я только не давала!.. Выпить, побалдеть, потрахаться… А если я не даю – так на хрен я им нужна?.. Брайан… сволочь, тоже…
Фразы доносились до него обрывками, словно сквозь слой ваты. В ушах шумело, и все силы уходили на то, чтобы держаться на ногах и делать шаг за шагом. Сто семьдесят три… сто семьдесят четыре…
Передышка.
– Ты же понимаешь, что мы не дойдем.
– Дойдем, обязательно дойдем. – Некий вид первобытного колдовства: как я скажу, так и будет, так и должно быть.
– Ты сам не веришь в то, что говоришь.
– Нам осталось меньше километра.
– Оставь меня, иди один…
А может, так и сделать? Без нее он спустится сравнительно быстро, найдет спасателей, поднимется вместе с ними. И найдет ее… вот только живую или мертвую? Одна, на этом белом склоне…
– Не неси чепухи! Из какого романа ты эту фразу выкопала?
– Мы не дойдем вместе.
– Дойдем.
То ли от боли, то ли от марихуаны мысли Амелии все больше путались; она начинала о чем‑то говорить, сбивалась и продолжала уже о другом. Не всегда даже было понятно, о чем речь.
– …Но я же, правда, не знала! – Всхлипнула, шмыгнула носом. – Он так ухаживал красиво, и верхом мы вместе ездили, и цветы дарил…
Тридцать восемь… Если под снегом окажется какая‑то валежина, и он упадет… нет, об этом лучше не думать!
– …Плавленым стеклом попало… больно очень… Он говорил – финтифлюшки… ему, оказывается, главное – наследник был нужен…
А если она умрет? Он донесет – а она все равно умрет…
Следующая остановка…
– Смотри звезды.
Ветер разогнал облака, и в просветах виднелось небо. И звезды – большие, неправдоподобно яркие. Казалось, протяни руку – и мохнатый светящийся шарик ляжет на ладонь.
– Звезды, – повторила Амелия, – красиво… А ты говорил, я их больше не увижу.
– Я этого не говорил.
– Ты сейчас тоже красивый… Прямо как ангел…
– Опять бредишь! Сама же не раз уродом называла!
– Как ангел… – упрямо покачала она головой. В свете звезд ее бледное лицо казалось неестественно‑голубоватым.
Прикрыла глаза, замолчала. Дышит?! Дышит… тихо, ровно… Кажется, отключилась.
Ничего, пусть хоть немного отдохнет от боли, скоро идти дальше.
– …Ты свою девочку не любишь… Она же такая хорошая, и тебя любит… Да если бы у меня такая девочка была – неужели ты думаешь, что я б ее не любила… что бы она ни сделала?!.
Зачем, почему она вдруг об этом заговорила?! И какое она имеет право вообще говорить об этом – тем более сейчас, когда даже оборвать ее нельзя!
– …Она не виновата… Постарайся полюбить… пожалуйста. А то с ней может быть, как со мной… Это плохо, когда человека никто не любит…
Сто пять… Черт возьми, ну, может, она наконец сменит тему?!
Ноги от непривычной нагрузки болели чем дальше, тем больше, перед глазами то и дело начинали плыть светлые пятна – приходилось притормаживать и, зажмурившись, ждать, пока зрение восстановится.
Тонкий плачущий голос продолжал ввинчиваться в уши:
– …Да если бы у меня девочка такая была… Господи, неужели ты думаешь, я такой бы стала?!.. Я бы ее любила!.. И она бы меня любила… Ты не должен так говорить и не должен так… ты же видишь, вот со мной как вышло…
Бесконечный, бесконечный склон… А может, он уже незаметно проскочил засыпанное снегом шоссе и сейчас идет дальше вниз, неведомо куда?
– …Я бы ей шарики на елку сделала, каких ни у кого нет… песенки бы ей пела… каждый вечер…
Пусть говорит, пусть что угодно говорит – лишь бы живой ее дотянуть! Только бы она выдержала!
Перед глазами снова поплыли пятна – Филипп остановился, закрыл глаза. Ничего, сейчас пройдет. Еще двадцать шагов осталось, потом передышка…
Открыл – пятна исчезли, лишь одно все еще продолжало неторопливо плыть слева направо.
Пятно? Свет? Действительно свет? Свет?!
– …Шарики бы сделала… и ночничок красивый… с рыбками, чтобы ей не страшно спать… – продолжала свою горестную литанию Амелия.
– Да подожди ты! – крикнул он. – Видишь?!
– Что?..
– Свет! Свет внизу, ты видишь?! Движется, вон он! Или мне кажется?!
– Свет… да… – Амелия чуть шевельнулась и продолжила уже другим тоном, словно очнувшись от забытья: – Да, вижу! Вижу свет!
– Это дорога, по ней машина едет! Осталось всего метров двести – видишь?!
До дороги они добрались на последнем издыхании. Филипп шел без передышек, уже не стараясь беречь силы. Почувствовав под ногами ровную поверхность и увидев следы от шин, он опустил Амелию наземь и рухнул ничком с ней рядом.
Дошел… Все, дошел!
Прошло несколько минут, прежде чем он смог шевельнуться. Приподнялся, повернул голову – Амелия смотрела на него в упор.
– Ну, как ты?
– Добрались… – сказала она, вроде бы даже с легким удивлением.
Филипп медленно сел, огляделся. Никого… Ни света, ни звука мотора. Но он просил, чтобы «Скорая помощь» ездила взад‑вперед по дороге – возможно, именно эту машину они и заметили сверху. Значит, скоро должна снова проехать.
Стащил с себя куртку.
– Давай‑ка, я под тебя подсуну.
Амелия шевельнулась, пытаясь тоже сесть – он обнял ее, помог.
– Знаешь, а меньше болит. – Она замерла, словно прислушиваясь к собственным ощущениям. – Да, меньше.
Он надеялся, что не вздрогнул при этих словах; в памяти промелькнули строчки из энциклопедии: «Стихание болей нередко отмечается при переходе болезни в самую тяжелую стадию»…
– Поцелуй меня, – сказала она вдруг.
– Что? – Филипп не сразу понял, о чем она говорит.
– Поцелуй меня. Ну один разок – пожалуйста!
Он откинул ей капюшон, прикоснулся ладонью к щеке. Амелия молча смотрела на него, глаза казались на осунувшемся лице огромными.
Медленно потянулся к ней, поцеловал – и сам удивился нежности, охватившей его в этот момент. Отстранился, взглянул на нее и снова поцеловал, пытаясь вложить в этот поцелуй все то, что не мог сказать вслух: «Живи! Пожалуйста, выживи, прошу тебя!»
– Значит, я точно умру, – жалобно улыбнулась она. – Ты меня никогда раньше в губы не целовал…
– Перестань! – Филипп тоже сумел улыбнуться. – Ты же видишь, мы уже дошли. А по‑настоящему я тебя еще поцелую, когда мы выберемся из всей этой истории.
И тут, словно в ответ на его слова, вдали мелькнул слабый отблеск.
– Подожди! Вон… машина! – Он вскочил – непонятно, откуда взялись силы.
Машина появилась из‑за поворота и начала стремительно приближаться. Филипп сделал несколько шагов, встал посреди дороги и зажмурился от бьющего в глаза света.
Ближе… ближе… скрип тормозов – и свет, наконец, погас.
Он открыл глаза – перед ним, метрах в восьми, стоял большой оранжевый грузовик; светились подфарники, сквозь ветровое стекло смутно виднелось лицо водителя. Помахав ему рукой, Филипп медленно пошел к кабине.
Открылась дверь, мужской голос спросил по‑немецки с итальянским акцентом:
– Эй, что случилось?
– Там, – голос сел, едва удавалось говорить громко, – там женщина, ее нужно в больницу, срочно.
Водитель спрыгнул вниз – щуплый, невысокий, чуть ли не на голову ниже Филиппа. Спросил деловито:
– Что, автомобильная катастрофа? – Оглянулся, ища глазами разбитую машину.
– Нет, аппендицит. Мы сверху спустились, с горы. Здесь где‑то должны спасатели ждать и «Скорая помощь»…
«Скорую помощь» они увидели километрах в полутора. Машина мирно стояла на обочине рядом с микроавтобусом, возле которого виднелись люди в одинаковых ярко‑оранжевых куртках.
Итальянец притормозил, высунулся из окна и выдал тираду, смысл которой сводился к тому, что больная женщина, из‑за которой весь сыр‑бор, у него в кабине – и может, кто‑нибудь сообразит наконец, вместо того чтобы глаза на него пялить, дорогу к больнице показать?!
Через полминуты «Скорая помощь», мигая маячком, уже мчалась впереди грузовика, а забравшийся в кабину парамедик колдовал над Амелией – смерил ей пульс, давление, сделал укол в вену.
Лицо медика было бесстрастно‑профессиональным, и Филипп не мог понять, что тот думает об ее состоянии. Да он и не всматривался – смотрел больше на нее, держал за руку и повторял: «Ничего, скоро уже доедем, потерпи!», пока не понял, что она его уже не слышит…
Глава двадцать четвертая
Больше Амелия до самой больницы так и не пришла в себя.
Двое санитаров положили ее на каталку и увезли. А Филипп остался в приемном покое. Ответил на несколько вопросов медсестры, сидевшей за стойкой: полное имя, возраст, нет ли каких‑то хронических заболеваний или аллергии, адрес…
– Она что – правда баронесса?! – спросил итальянец‑водитель грузовика. Филипп и не заметил, что он до сих пор стоит рядом.
– Да.
– Дочь барона?!
– Нет, жена. То есть вдова, барон умер в позапрошлом году.
– Пройдите в комнату для ожидающих, – вмешалась сестра за стойкой. – По коридору прямо, потом на первом повороте налево до конца.
– Пошли! – водитель дернул его за рукав.
– Сейчас, я должен позвонить ее отцу.
– Ладно, я там пока посижу. Кстати, меня Джино зовут.
– Филипп.
По телефону Трента ответил незнакомый женский голос. Филипп удивленно переспросил:
– Кристина?! – Обычно трубку брал если не сам миллионер, то его секретарша.
– Это кабинет мистера Трента. Кто его спрашивает? – Нет, голос был определенно незнакомый.
– Филипп Берк.
– Оставьте, пожалуйста, ваш номер – с вами свяжутся.
Номер был выгравирован на стенке кабины. Филипп подумал, что хорошо бы еще у кого‑нибудь спросить, в каком он городе находится, когда его собеседница вдруг словно поперхнулась и быстро сказала:
– Подождите минуточку… сейчас… – И тут же, практически без паузы, заговорил сам Трент: – Слушаю, Берк.
– Здравствуйте, мистер Трент. Вы получили мое предыдущее сообщение?
– Да, я только что прилетел с Западного побережья, и мне передали, чтобы я позвонил в Швейцарию насчет дочери. Что с Мелли, что она там опять натворила?!
– Она в больнице. Скорее всего, аппендицит.
– А, ч‑черт, вот оно что! Кристы нет – я без нее, как без рук. Она бы меня уже давно разыскала, а эта, новенькая… черт… – Впервые за время их знакомства Трент позволил себе выругаться. – Как ее состояние? Оперировали уже?
– Мы недавно совсем добрались до больницы. Дорога была завалена…
Филипп коротко рассказал о происшедшем – только факты, в том числе и объяснявшие, почему, вопреки мнению Цолля, он все же решился идти к шоссе, не дожидаясь спасателей. В какой‑то момент, увидев проходившую мимо женщину, бросил в трубку:
– Минутку! – и обратился к ней: – Мадам, простите, как называется это место?
– Вад‑Лоссенская городская больница, – без малейшего удивления ответила она. Он повторил Тренту название.
После первой вспышки эмоций миллионер заговорил в своей обычной манере – лаконично и деловито. Сказал под конец:
– Спасибо. Держите меня в курсе и позвоните, когда закончится операция.
– Никаких новостей нет, – доложил Джино, едва Филипп вошел в комнату для ожидающих.
Он кивнул, сел рядом.
– Да не волнуйтесь, все будет хорошо, – сочувственно сказал итальянец. – Хотя представляю, что бы я чувствовал, если бы моя жена сейчас в таком положении была. Мы год как поженились. Она у меня очень хорошенькая, волосы такие же светлые, как у вас. Хотите кофе? Тут, за углом, автомат есть.
Джино было двадцать семь лет. Жил он в небольшом городке рядом с Миланом, они с женой купили там квартиру. Взяли ссуду, да и помимо этого влезли в долги, зато квартира была куплена большая – что называется, «на вырост», и с красивым видом из окна.
«Вырост» – то есть прибавление семейства должно было наступить через месяц. Поскольку Аурелия, жена Джино, плохо переносила беременность, она полгода назад ушла с работы, и теперь семья жила на зарплату Джино, пусть и неплохую, но с учетом ссуды и долгов ее хватало едва‑едва. Работал он в мебельной фирме – развозил продукцию по всей Европе, даже в Швеции и Англии довелось побывать. Правда, ничего толком там увидеть не успел: приехал, сгрузился и сразу обратно.
Все это Джино поведал Филиппу, решив, очевидно, скрасить беседой бесконечно тянущееся время. Говорил он по‑немецки, с сильным акцентом; рассказывал со всеми подробностями – даже изобразил в лицах разговор с директором банка, у которого сумел выпросить ссуду на выгодных условиях. Все‑таки сходил и принес кофе, возмущенно замахал руками, когда Филипп полез за бумажником.