Филипп был благодарен ему и за эту болтовню, и за кофе – не потому, что ему так уж хотелось этого кофе, а потому что рядом был человек, которому тоже было не все равно, останется Амелия жива или умрет.
Он слушал, кивал, даже порой о чем‑то спрашивал, поддерживая беседу, но мыслями был далеко от итальянца и от его проблем. Он думал об Амелии, которая где‑то в этом же здании, совсем недалеко, сейчас лежала на операционном столе. И немецко‑итальянский говорок Джино не мог заглушить сверлившую изнутри голову мысль: «А если она умрет?».
Она была веселой. И ласковой, и жизнерадостной, и жизнелюбивой.
И красивой…
И при этом в глубине души во многом все еще оставалась ребенком – одиноким и мучительно жаждущим внимания к себе; ребенком, которого при желании так просто было разглядеть под высоким ростом и ослепительной внешностью раскованной и бесшабашной баронессы фон Вальрехт.
Именно что при желании… которого у него не нашлось.
Все это время она дарила, дарила, дарила ему себя – дарила, ничего не требуя взамен. А он брал предложенное и ее же за это презирал, и обвинял в собственных грехах – что, мол, это она виновата в том, что он изменил Линнет; спал с ней – и при этом ханжески, мерзко смел разыгрывать из себя великого моралиста; нарочно был груб с ней, чтобы больше не приходила – а сам по вечерам прислушивался: не раздадутся ли шаги за дверью.
А она терпела – и радовалась, и смеялась… И приходила снова и снова, в своем любимом голубом халатике, отсвечивающем серебристыми искорками.
Почему он все время думает о ней в прошедшем времени?! Ведь она жива, жива! Жива…
А если она умрет?.. Появится сейчас медсестра, подойдет и скажет: «К сожалению…».
И не останется ничего – ни их с Амелией споров, ни ссор, ни смеха, ни ощущения раскованности и легкости, которое охватывало Филиппа, когда он обнимал ее; ничего, кроме осиротевшего пустого дома в Мюнхене, полного стеклянных цветов.
Только вчера вечером она со смехом закидывала его снежками, веселая, как щенок, возилась в снегу и, пригибаясь, убегала от ответного «залпа». Чуть больше суток прошло, а кажется – в другой жизни…
Все это время, все эти месяцы она давала ему куда больше, чем он в состоянии был понять. Бесила его – и заставляла улыбнуться, огрызалась и смешила – и, возможно, сама не понимая этого, тащила, тащила, тащила обратно в жизнь из той черной тоски, в которую он постепенно погружался.
А он злился на нее – но даже эта злость на самом деле была выходом из одиночества и тоски, потому что заставляла его почувствовать себя живым.
И никогда не интересовался тем, что творится на душе у нее самой.
«Подопечная» – так он ее про себя называл. Не человек со своими сложностями, проблемами, притаившейся в душе болью – подопечная. Как она плакала тогда, ночью в Вене, единственный раз дав этой боли выплеснуться наружу!
Несколько часов назад, на склоне, Филипп думал лишь об одном: «Дойти! Во что бы то ни стало – дойти…» – и из всего, что говорила Амелия, запомнились лишь отдельные обрывки фраз. Но теперь, задним числом, он понимал, что она рассказывала ему то, что обычно скрывала от всех; рассказывала, пытаясь оправдаться и объяснить, как бы подводя итоги собственной жизни – потому что боялась, что этого так никто никогда и не узнает.
И торопилась сказать нечто очень важное для нее: чтобы он постарался полюбить малышку Линни, которая ни в чем не виновата…
Джино поведал о каком‑то совершенно особенном соусе для эскалопов, рецепт которого в семье Аурелии передается от матери к дочери, после чего сходил и вновь принес кофе и две упаковки сэндвичей с ветчиной.
Филиппу есть не хотелось совершенно, даже слегка подташнивало. Сэндвичи казались безвкусными, как мокрый картон, но он продолжал жевать – выбрасывать было неудобно.
– Может, стоит пойти спросить, – Джино взглянул на часы, – вдруг что‑то новое скажут?
То, что прошло больше двух часов, Филипп знал и без него. Если бы все было в порядке, то операция бы, наверное, уже закончилась. Значит, не все в порядке, значит…
– Да нет, зачем, – покачал он головой. – Кончится операция – придут, скажут.
Итальянец пристально взглянул на него, утешающим тоном заметил:
– У Аурелии аппендицит вырезали в шестом классе, так у нее теперь даже шрама почти не видно.
«Неужели со стороны заметно, как мне страшно?» – подумал Филипп.
Ему действительно было страшно идти куда‑то и что‑то выяснять… Казалось, пока он сидит здесь, вся жизнь вокруг замерла, но стоит сдвинуться с места, встать – в коридоре раздадутся шаги и медсестра скажет: «К сожалению…»
«Плохо, когда человека никто не любит. Плохо, плохо…» – тонкий звенящий голос, казалось, до сих пор еле слышно звучал где‑то неподалеку.
Плохо…
«Поцелуй меня», – попросила Амелия там, на дороге. И он поцеловал – может быть, в последний раз в жизни. И в первый… если бы она только знала, как ему хотелось этого порой! Но он упорно отворачивался, когда она тянулась к нему губами, словно поцеловать – значило бы признать, что в их отношениях присутствует что‑то, кроме бессмысленной животной похоти.
И смел упрекать ее, что она была бы плохой матерью! Уж наверное, мать из нее получилась бы куда лучше, чем из него – отец, если даже рождественский подарок дочери он купил лишь после того как она напомнила ему об этом!
А теперь поздно – поздно что‑либо говорить, поздно просить прощения…
«Ты должен ее любить… пожалуйста…» – наверное, если бы Линнет могла ему сказать что‑то, сказала бы то же самое. Разве девочка виновата, что у нее зеленые глаза и материнская улыбка, и порой, когда он на нее смотрит, сжимается сердце? Ведь она действительно часть Линнет, оставленная ему как прощальный подарок!
Линнет…
Она и Амелия – полные противоположности. Лишь одно роднит их: любовь к жизни, умение видеть красоту в простом цветке, в летящей птице, в снежинках, в облаках и капельках воды на листе. Видеть – и радоваться этой красоте. И творить красоту.
Стеклянные цветы, прекрасные и хрупкие, которые могут вечно радовать глаз – а могут разбиться в одно мгновение…
Неужели это все пропадет, неужели Амелия больше никогда не придет, не скажет: «А я новую вазу сделала. Пошли, посмотришь?!»
Господи, ну не может же быть так, чтобы одна и та же болезнь отняла у него и вторую любимую женщину!
Любимую женщину?! Филипп поразился, как легко и естественно вдруг подумались эти слова, будто нечто само собой разумеющееся. Любимую женщину? Амелию?
Возможно, удивление промелькнуло и на его лице – Джино прервался на середине фразы и спросил:
– Что?
Словно в ответ, в коридоре послышались тяжелые шаги – ближе, ближе…
Из‑за угла вывернулся пожилой полусонный санитар с пачкой белья в руках. Филипп перевел дыхание, только сейчас поняв, что на несколько секунд забыл, что нужно дышать.
И тут дверь, напротив которой они сидели, отворилась, и вышел мужчина средних лет в хирургическом костюме и очках. Взглянул на них с Джино, сказал полувопросительно:
– Госпожа фон Вальрехт…
Глава двадцать пятая
– Да, – будто подхваченный ветром, Филипп сорвался с места. – Да, что с ней?!
– Операция закончилась. Госпожа фон… – мужчина сделал короткую, буквально секундную паузу, но показалось, что за эту секунду прошла целая жизнь, – Вальрехт сейчас находится в палате пробуждения, чуть позже ее переведут в хирургическое отделение…
Умом Филипп понимал, что да, действительно, перед ним стоит врач и говорит, что Амелия жива, что операция прошла успешно. Понимал и не понимал; слишком долго он готовился к самому худшему и теперь не мог отрешиться от нахлынувшего ощущения нереальности происходящего. В ушах шумело, казалось, врач медленно, как при съемке рапидом, открывает рот и издает непонятные звуки: «Оо‑оаее‑ееиюу‑уу…».
Он сморгнул и мотнул головой, стряхивая морок. Жизнь вокруг снова потекла в обычном темпе.
– Еще час‑полтора, и последствия могли бы быть куда тяжелее, – продолжал врач. – Но в данном случае образовавшийся аппендикулярный абсцесс не успел прорваться в брюшную полость.
Она жива! Жива и будет жить… жива… и будет жить!
Наверное, надо было улыбаться, но почему‑то хотелось плакать…
– Я могу ее увидеть?
– Приходите часов в десять утра, к тому времени госпожа фон Вальрехт уже придет в себя и, я полагаю, будет в состоянии принимать посетителей. В пяти минутах езды отсюда есть отель, можете попросить сестру в приемном покое позвонить и заказать вам комнату.
Он говорил, а Филиппу до сих пор не верилось, что все позади.
Так просто – приходите в десять, к тому времени она уже проснется. И будет жить, разговаривать, улыбаться. Наверняка поднимет шум из‑за перчаток – в кармане его куртки, куда он их сунул, почему‑то осталась только одна.
– Очевидно, ей придется по крайней мере неделю пробыть в больнице, – закончил медик. – Но об этом вам лучше завтра поговорить с ее лечащим врачом.
– Спасибо, – кивнул Филипп, пожал ему руку. – Спасибо. – Обернулся к Джино. – Пошли?
– Пойдем, я тебя до отеля подброшу.
– Ты что – не останешься ночевать?!
– Да… мне ехать надо, – на секунду замялся итальянец, с улыбкой махнул рукой. – Ничего.
Филипп сразу догадался, в чем дело: если бы не история с Амелией, Джино к рассвету был бы уже в Милане. Внеплановая же ночевка в отеле – это еще одна дыра в их с Аурелией семейном бюджете.
– Да ты что, куда ты не выспавшись поедешь?! Я так и так комнату буду брать, поехали, у меня переночуешь, – предложил он. – И, если честно, мне сейчас одному оставаться не хочется. Выпьем по стаканчику, наверняка там и поесть что‑нибудь найдется… ты есть хочешь?
– Не отказался бы, – усмехнулся Джино. – У меня, кстати, в машине тоже найдется кое‑что.
В машине у итальянца нашлась большая булка и фунта полтора ветчины. К этому добавился так называемый «холодный ужин на двоих» – целый поднос закусок в расписных керамических плошечках, единственное, чем отель мог порадовать своих постояльцев в столь поздний час. Точнее, в столь ранний – к тому времени, как они с Джино прибыли туда, было уже почти пять утра.
Гостиница оказалась неплохая, в уютном старомодно‑фольклорном стиле – с вышитыми покрывалами на кроватях, пейзажами на стенах и целым набором разнокалиберных керамических колокольчиков на полке над телевизором. Объявление рядом гласило, что постоялец может забрать с собой, оплатив у портье, любой из этих колокольчиков.
Но Филиппу было сейчас не до колокольчиков. То ли оттого, что он почти сутки не ел, то ли на нервной почве – но на него накатил вдруг жуткий аппетит.
Он даже вкуса почти не чувствовал – просто жевал и глотал, стремясь заполнить сосущую пустоту внутри. В мини‑баре нашлось несколько бутылочек спиртного и пара банок пива, они тоже пошли в ход.
Джино явно был голоден не меньше, не чинился и не отставал.
Они ели и ели: прикончили булку, затем принялись за крекеры из мини‑бара. То и дело перезаряжали кофеварку, наливая кофе не в маленькие чашечки, стоявшие рядом с ней, а в стаканы из ванной.
Порой в памяти Филиппа всплывали странные, вроде бы даже не им произнесенные, а подслушанные где‑то слова «любимую женщину» – и каждый раз вместе с ними приходило удивление. Но он упорно повторял самому себе: «Потом! Не сейчас – потом!» А сейчас – очередная бутылочка из минк‑бара, ломоть ростбифа с крекером, и можно наконец ни о чем не думать, просто ни о чем…
Сытость наступила внезапно; еще секунду назад он прикидывал, что съесть прежде – остатки картофельного салата или крекер с сыром – и вдруг почувствовал, что не в состоянии больше проглотить и крошки. Взглянул на Джино – тот сидел, откинувшись в кресле, смотрел полусонными глазами.
– Вот теперь, пожалуй, и поспать можно! – усмехнулся Филипп.
– Аурелия меня убьет, – лениво пожаловался итальянец. – Я ей обещал утром приехать, а получается, едва ли к обеду домой попаду.
– А ты позвони, чтобы она тебя не ждала с утра.
– Тоже верно.
Разговаривал Джино долго – объяснял что‑то, смеялся. Потом вдруг, ухмыльнувшись, протянул Филиппу трубку:
– Скажи ей, что ты мужчина.
– Здравствуйте, Аурелия. Я совершенно точно мужчина, – подтвердил Филипп, вернул трубку и ушел в спальню.
Сел на постель, начал раздеваться. Подумал, что надо бы в душ пойти, но сил не было. Сил не было даже на то, чтобы залезть под одеяло.
Он растянулся поверх покрывала, закрыл глаза. Услышал шаги, голос Джино:
– Ревнует, дурочка! Считает, что раз она…
Что именно считает Аурелия, Филипп так и не узнал – внезапно, окончательно и бесповоротно провалился в сон.
Уехал Джино утром.
Проснувшись, Филипп обнаружил, что соседняя кровать пуста, осталась лишь записка, в которой итальянец благодарил его за ночлег и желал Амелии скорейшего выздоровления.
На часах было почти десять.
Но ведь в десять он, по идее, должен уже быть у Амелии! Вместе с этой мыслью снова накатил страх: вот он придет сейчас в больницу, и ему скажут… скажут, например, что возникло осложнение или еще что‑то в этом роде…
Попытка вскочить не удалась – казалось, в теле не осталось ни одной мышцы, которая бы не ныла. Особенно болели бедра, давал о себе знать вчерашний «кросс» по склону. Медленно, покряхтывая и держась за спинку кровати, Филипп встал, попытался взять себя в руки: хватит паниковать, ведь сказали же ясно, что операция прошла успешно. Все в порядке, через полчаса он уже будет в больнице, позавтракать можно и потом. Разве что кофе сейчас глотнуть.
Подойдя к кофеварке, он обнаружил, что в стоявшей рядом с ней корзинке не осталось ни одной «подушечки» с кофе. Ладно, кофе тоже можно попить потом…
В вестибюль больницы он чуть ли не вбежал, но поймав на себе чей‑то удивленный взгляд, притормозил и к окошечку с надписью «Справочная» подошел уже нормальным шагом. Сидевшая за стеклянной перегородкой девушка вопросительно взглянула на него.
– Слушаю вас.
– Амелия фон Вальрехт, – сказал Филипп. – Ночью привезли, с аппендицитом.
Несколько секунд, пока она смотрела список – несколько ударов сердца…
– Состояние средней тяжести. Хирургия, второй этаж, двадцать шестая палата, – оттараторила девушка.
Значит, все в порядке… он перевел дыхание, улыбнулся.
– Спасибо.
Наверное, она прочла на его лице гложущее беспокойство, от которого он никак не мог избавиться, и улыбнулась в ответ.
– Пожалуйста. Удачи вам!
Лестница, коридор… Филипп заставлял себя идти нормально, не торопиться. Таблички на дверях: 22… 24… 26!
Дверь была приоткрыта, и он вошел.
Кровать стояла почему‑то не у стенки, а посреди палаты; Амелия лежала на спине – бледная, с закрытыми глазами.
«Как в гробу», – подумал Филипп и постарался быстрее отогнать эту мысль; подошел ближе.
Что теперь – разбудить? А может, нельзя?
Но в этот момент она открыла глаза и хриплым еле слышным голосом сказала:
– Приветик!
– Здравствуй.
В горле почему‑то возник комок – ни проглотить, ни слова сказать.
– Ну, как ты… как себя чувствуешь?
– Пить очень хочется…
– Сейчас! – он выскочил из палаты, быстро, оглядываясь, пошел по коридору.
За углом обнаружилась стойка, за ней – женщина в белом халате.
– Двадцать шестая палата, Амелия фон Вальрехт просит попить, – подойдя, на одном дыхании выпалил Филипп.
– Ей нельзя пока ни есть, ни пить, – едва взглянув на него, равнодушно объяснила медсестра. – Можно только лед сосать понемногу. Подождите. – Встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась с пластиковым стаканчиком, протянула его Филиппу – там лежала круглая плоская ледышка размером с конфету. – Вот, следующую только через час.
– Ну куда ты так надолго исчез?! – Наверное, Амелия хотела сказать это сердито, но получилось жалобное нытье.
– Пить тебе нельзя – вот, можешь пососать ледышку.
– Дай! – Она приоткрыла рот, и Филипп осторожно положил туда льдинку.
– Не глотай все сразу. Следующую только через час дадут.
Слышно было, как ледышка постукивает по зубам, пока Амелия сосредоточенно сосет ее. Филипп тем временем подтащил к кровати стул и сел.
– Ну, как ты все‑таки? Болит сильно?
– Да нет, не очень. Не как вчера, – скривилась она. – Вчера я думала, что вообще сдохну. Чего ты так долго не шел? Я с утра здесь лежу, жду, жду, не понимаю, куда ты делся… даже не знаю, сколько сейчас времени.
– Одиннадцать. – Он снял часы, положил на тумбочку. – Вот, пусть у тебя пока побудут. Потом я твои принесу.
Взял Амелию за руку, она вздохнула и закрыла глаза.
Любимая женщина… Любимая женщина – это взбалмошное капризное создание? Филипп снова мысленно произнес эти слова и не почувствовал ни отторжения, ни даже удивления.
– У тебя в стакане больше ничего нет? – Амелия открыла глаза.
Он влил ей в рот оставшиеся в стаканчике полчайной ложки жидкости. Она снова успокоенно зажмурилась, но стоило отпустить ее руку, как тут же встрепенулась.
– Ты что, уже уходишь?!
– Да не ухожу, не ухожу я! Просто хочу сходить поговорить с твоим врачом, узнать у него, что и как. Потом, после обеда, собираюсь взять напрокат машину и съездить за нашими вещами – может, дорогу уже расчистили.
– Тогда привези мне мою розовую пижаму! – Амелия слегка оживилась. – И китайский халат, мне сказали, что завтра уже вставать разрешат.
– Привезу.
– И еще косметичку… и ночной крем с тумбочки! И щетку! У меня волосы жутко спутались, я, наверное, выгляжу, как Чу‑чундра!
Раз она уже об этом думает – значит, дело пошло на поправку, про себя усмехался Филипп.
Глава двадцать шестая
Папаша приехал через два дня. Вкатился в палату, даже не постучав – как к себе домой.
Понятно, что Филипп ему звонил и доложил о происшедшем, но максимум, что Бруни ждала от отца – это какую‑нибудь корзину с цветами, из тех, что положено дарить болящим. А он – смотри‑ка ты! – сам, лично явился.
Честно говоря, она меньше всего ожидала его здесь увидеть – поглядывала на часы и думала, что вот‑вот придет Филипп. Но он опаздывал, и Бруни догадывалась, почему: через «не могу» выполнял ее поручение.
Она попросила его купить ей, в общем‑то, всего ничего: парочку любовных романов и шесть пар трусиков. Написала, какую фирму предпочитает, и размер дала – казалось бы, задача пустяковая, но до сих пор было смешно вспомнить, какое кислое лицо у него сделалось.
Почему‑то для мужчин покупка женского белья – задача непосильная и крайне стеснительная. А на самом деле – что тут такого?! Вот она, если бы понадобилось, спокойно бы мужские трусы купила.
Когда в коридоре послышались тяжелые мужские шаги, она обрадовалась: наконец‑то! Но вместо этого на пороге обрисовался папаша – в расстегнутом пальто, с шикарным букетом красно‑белых махровых тюльпанов. (Медсестры, небось, будут потом говорить ей: «Ах, какой у вас импозантный отец!»).
Ухмыльнулся, заметив ее удивление, подошел, поцеловал в щеку.
– Здравствуй, доченька!
– Здра… здравствуй!
Бруни захотелось зажмуриться – авось галлюцинация исчезнет! «Доченькой» папаша называл ее редко и обычно предварял этим обращением какую‑то уж очень вопиющую гадость, например: «Доченька, за ворота поместья ты до конца каникул не выйдешь, я уже отдал охране соответствующее распоряжение».
Но сейчас он выглядел вполне благодушным, даже цветы принес!
– А где Берк? – отец огляделся с таким видом, будто ожидал, что Филипп вылезет из шкафа.
– Скоро придет, наверное.
– Ну, как ты себя чувствуешь?
Чувствовала Бруни себя, можно сказать, даже неплохо. Конечно, шов побаливал, вставать и ходить было еще тяжело, смеяться тоже, но до туалета она уже спокойно добиралась без посторонней помощи, а сегодня с утра даже по коридору прошлась. Когда пришел папаша, она как раз обдумывала, как бы уговорить Филиппа свозить ее завтра днем в парикмахерскую.
Про парикмахерскую она, разумеется, говорить не стала, зато рассказала, что сегодня ей уже разрешили есть твердую пищу, с утра дали кашу со сливками, а на ужин обещали мясное суфле.
– А когда тебя выпишут? – поинтересовался он.
– В понедельник или во вторник. У тебя что – в Швейцарии какие‑то дела, что ты решил ко мне заехать?
– Да нет, – отец даже вроде как обиделся. – Я к тебе приехал. Но дела… они, сама знаешь, везде найдутся.
В детстве Бруни мечтала, чтобы отец хоть немного посидел с ней – не поглядывал на часы, никуда не торопился, сидел и разговаривал о чем‑нибудь. А сейчас выходило как‑то странно и глупо: было непонятно, о чем говорить.
Похоже, и он маялся, не зная, что бы еще такое спросить.
– Как там Кристина поживает?! – решила она протянуть ему спасительную соломинку.
– Э‑э… хорошо, спасибо… – Он чуть помедлил. – А ты что – догадалась?
– Папа, сколько лет я тебя знаю? – ухмыльнулась Бруни, повторяя его собственную любимую фразу. – И что, ты собираешься жениться на ней?
– Еще не решил, – папаша тоже усмехнулся. – Если женюсь – придется искать новую секретаршу, а с Кристой я уже сработался. Сейчас она на две недели в отпуск ушла, так я с дурой этой временной замучался – ничего не знает, ничего найти не может, даже кофе такой, как я люблю, и то сделать не умеет. Да и сама Криста… конечно, я напрямую ей не предлагал – так, намекнул. И почувствовал, что она не очень‑то хочет…
– Что не хочет? Замуж за тебя? – от удивления у Бруни глаза вылезли на лоб. – Почему?!
– Она сказала, что чем скучать дома, пока ее муж трахает очередную секретаршу, лучше быть этой секретаршей, – смущенно объяснил отец.
Бруни задохнулась от смеха и тут же, схватившись за живот, Скорчилась от боли. На глазах выступили слезы.
– Ты что?! – испугался папаша. – Болит что‑то?!
– Ни‑ичего… – проскулила она. – Мне смеяться нельзя… – Снова хихикнула, не в силах удержаться.
Ну и Кристина! Сказать такое всемогущему Майклу Э. Тренту! Ее рейтинг в глазах Бруни сразу вырос чуть ли не вдвое.
– Так и нечего смеяться, – буркнул отец, но тут же сам рассмеялся.
В этот момент дверь открылась, и на пороге появился Филипп.
Лишь на миг на лице его промелькнуло удивление, в следующую секунду оно стало официально‑деловитым.
– Здравствуйте, мистер Трент.
– Здравствуйте, Берк, – отец встал ему навстречу, пожал руку. – Я вижу, вы хорошо заботитесь о моей дочери! – с улыбкой кивнул на яркий пакет, который Филипп держал в другой руке.
– Да это… мне не трудно…
Бруни про себя хихикнула – ей‑то он не далее как вчера заявил, что она его совсем загоняла и что такой несносной капризули он в жизни не видел!
Филипп поставил пакет у изголовья кровати.
– Ладно, не буду вам мешать…
Да что же это такое – она его ждала‑ждала, а он едва пришел и сразу удрать намылился?! Папаша вот‑вот уйдет, и ей потом одной сидеть, скучать?
Сказать что‑либо по этому поводу Бруни не успела – отец опередил.
– Да нет, мне уже пора ехать. – Нагнулся к ней, поцеловал. – Ладно, выздоравливай! Я, наверное, послезавтра еще заеду.
Она едва успела выговорить «До свидания, папа», как он уже шагнул к двери; выходя, оглянулся.
– Берк, можно вас на минутку?
Филипп послушно двинулся следом.
Остановились они где‑то недалеко от двери. Говорили тихо, так что голоса еще можно было кое‑как различить, но слова сливались в некое «Бу‑бубу‑бу».
«Минутка» длилась довольно долго. Прошло пять минут… семь, Бруни успела подумать и про то, что, похоже, Кристине все‑таки не миновать быть миссис Трент номер четыре, и о том, что в субботу приедет Рене (Говорить ей что‑то про Теда или лучше не стоит?), а «Бу‑бу‑бу‑бу» за дверью не утихало.
Наконец не выдержала – встала, взяла щетку и подковыляла к зеркалу, висевшему у двери: и причесаться не помешает, и, авось, заодно удастся услышать, о чем они там говорят. Но различить смогла лишь обрывок фразы: «…май в вашем распоряжении, а с первого июня приступите к работе».
Сказал это отец. Бруни напряглась и прислушалась, пытаясь разобрать, что ответит Филипп, и тут, словно по закону подлости, папаша заявил: «Пойдемте, проводите меня», и за дверью послышались удаляющиеся шаги.
Она с досады хлопнула ладонью по стене – да что же это за невезуха! – и поплелась обратно к кровати.
Филипп не возвращался долго. Бруни проглядела покупки, которые он принес – трусики он купил такие, как надо, и книги оказались удачные. В другое время она бы обрадовалась, но сейчас ей было не до того.
Сказанная отцом фраза гвоздем засела в голове. О чем он говорил, догадаться было нетрудно – о новой работе для Филиппа, в Бостоне… или еще где‑то. О работе, к которой он должен приступить с первого июня.
Ну да, все правильно, приехал он в конце апреля – Бруни когда‑то обвела этот день в календаре черной рамочкой, пририсовала сбоку морду гориллы и написала «Конец свободе!». Тогда казалось, что год – это очень‑очень долго, а сейчас…
Она представила себе, как Филипп соберет чемодан, выйдет из дома и пойдет по дорожке, потом выйдет за ограду. И она будет знать, что на этот раз он уже не вернется.
Или ей придется отвезти его в аэропорт? Что ж – оказать ему напоследок такую любезность вполне естественно. Отвезти, проводить, помахать рукой – а потом вернуться домой одной.
Может, они еще созвонятся и встретятся, когда она прилетит на день рождения отца. А может, и нет…
Пришел Филипп только через час. Достал из пластиковой сумочки ярко разрисованный бумажный стакан.
– На вот! Врач сказал, что тебе уже можно.
Бруни сняла со стакана крышечку и невольно облизнулась – взбитые сливки, да еще с вареньем!
– Хочешь, я тебе оставлю на донышке? – великодушно предложила она.
– Я уже одну порцию съел, – отмахнулся Филипп. – Мы с твоим отцом обедали в ресторане, это я оттуда тебе принес.
Пока она, не торопясь, смакуя каждую ложечку, ела сливки, он устроился на стуле и принялся рассеянно перебирать им же принесенные книги. Чувствовалось, что мысли его блуждают где‑то далеко от похождений графинь девятнадцатого века.
Бруни искоса поглядывала на него: стоит или не стоит спросить про разговор с отцом? Вроде и так все ясно, зачем себе настроение лишний раз портить… Или спросить?
В последний раз облизав ложку, она поставила стакан на тумбочку и побарабанила Филиппа пальцами по колену.
– Ау‑у!
Он поднял голову.
– Я слышала твой разговор с отцом, – решилась Бруни. – С первого июня – это у тебя новая работа, да?
Лицо его сразу стало замкнутым; жесткий, почти сердитый взгляд – всего на миг, потом он отвел глаза.
– Да.
– В Бостоне?
– Да.
– Значит, ты уедешь?
– Да, – на этот раз Филипп чуть промедлил с ответом. – Мы с твоим отцом в свое время договаривались, что я год… здесь пробуду.
Все как она и думала…
– Филипп, – она дотронулась до его руки, – ляг ко мне, а?
– Чего?
– Ляг ко мне. Просто… ну, поверх одеяла, я тебя почувствовать хочу!
Все‑таки она сумела хоть немного, да перевоспитать его! Полгода назад он сразу бы отказался, еще, небось, ухмыльнулся бы: «Ишь, чего захотела!». А тут только сказал с сомнением:
– Если кто увидит…
– А ты дверь запри!
Колебался он лишь несколько секунд, потом встал, подошел к двери и щелкнул замком. Вернулся и присел на кровать, расшнуровывая ботинки.
Бруни подвинулась, чтобы ему было побольше места; незаметно перевела дыхание от боли: опять забыла про шов. Филипп растянулся рядом, обнял ее и притянул к себе.
– Ну что? – взглянул глаза в глаза. – Ты ведь всегда своего добиваешься, да? – словно насмехаясь, только непонятно, над ней или над самим собой, сказал он. – Вот так!
И поцеловал.
Тогда, на дороге, Бруни почти ничего не почувствовала – только что губы у него холодные и шершавые; было слишком больно, чтобы думать о чем‑то еще.
А сейчас, этот его поцелуй она прочувствовала не только губами, каждой жилочкой – и сердцем, сразу заколотившимся где‑то в ушах. Господи! Она уже почти год с ним, и до сих пор, стоит почувствовать на спине его большущие руки, кости будто в желе растекаются!
– У тебя губы от этих сливок сладкие, – оторвавшись от нее, беззвучно рассмеялся Филипп.
– Ты хорошо целуешься.
– Ну, должен же я уметь хоть что‑то, если внешность…
– Не говори так! – она легонько прижала ему пальцами рот. – Просто поцелуй еще.
Следующие несколько минут Бруни сто, тысячу раз пожалела, что она после операции – точнее, именно после такой операции, ведь если бы была сломана рука или даже нога, то можно было бы, наверное, как‑то приспособиться. А тут даже попытка прижаться к Филиппу плотнее – и то сразу отозвалась болью, о чем‑то большем и мечтать не приходилось.