Она шагнула в ресторан, и в голове моей включились «Максим» с «Плейбоем».
Ее звали Молли Модано, и в город этот она не помещалась. Все в ней прямо кричало: девушка из Калифорнии – и это в наш‑то век, когда приметы, признаки и географические свойства размазаны и стерты. Да я на «фольксваген» мой поспорил бы – точно из Калифорнии.
Тогда только начало смеркаться, и я рискнул перебраться пешком через четырехполосное шоссе в ресторан напротив мотеля. Нелегко соблюсти мужское достоинство, перебегая улицу, – не легче, чем выглядеть крутым, стоя перед контролем в аэропорту. Забегаловка называлась «Случайная встреча» – здоровенными неоновыми буквами по фасаду. Но привлек меня лозунг на стенде с меню – выписанное флуоресцентной краской: «Ешь или съедят!»
Я зашел, уселся, притворился, будто изучаю меню, помешивая кофе и звякая притом ложечкой, и тут явилась она – чудо с гордо торчащими сиськами.
Вы уже, наверное, поняли: я бабник. Всегда падок на мягкое. Сплошной Голливуд – охотник за свежатинкой.
Я времени не теряю. Она еще присесть не успела – я уже встал. Я давно открыл: главное, успеть раньше официантки. А может, это у меня примета такая, из фольклора ходоков?
– Вы разрешите?
Она вздрогнула, посмотрела и произнесла:
– Ф‑фу.
– Ф‑фу? Но я даже плащ еще не расстегнул!
У всех красоток заготовлены отлупы для типов вроде меня. Одни посылают на три буквы, прямо и откровенно. Другие, которые злее и изощреннее или просто хорошо воспитанные, находят способы потоньше и поизящнее. Одна прелестная цыпочка даже протянула мне горсть мелочи, будто я попрошайничать к ней подошел!
Молли же отчаянно старалась быть вежливой.
– Извините, но я вас не знаю.
– Не знаете, но сочли возможным с налету нагрубить?
– Увы, я люблю судить по первому впечатлению.
Ну я‑то на свои первые впечатления не жаловался: выглядела девочка на все сто. Узкие бедра, плоский животик, высокая грудь под ненужным ей лифчиком. Мальчишечья мускулистая стройность и самый сок женственности, как у ярких, с рыжинкой, блондинок вроде Миа Фэрроу[22]или Гвинет Пэлтроу.[23]Если учесть, что я – помесь Брэда Питта[24]с Сатаной, лучшей пары не сыскать.
– А я‑то думал, первые впечатления – мой единственный козырь.
Поверьте мне: выгляжу я действительно на ура, а солнечной улыбкой способен растопить даже ледяную злобу. Молли окинула меня взглядом – будто паспорт проверила – и рассмеялась эдаким игривым девичьим смешком. Дескать, мерзавец ведь, вижу, но симпатичный мерзавец.
– Бедный вы страдалец!
– Бедный – это да, но насчет страдальца не согласен. Сейчас я счастлив, – объявил я, усаживаясь напротив.
Чтоб вы знали: сексистом меня называли шестьдесят девять раз. И не случайно.
По сути, я и есть сексист, в том смысле, в каком играющего на виолончели зовут виолончелистом. Я ЛЮБЛЮ СЕКС! Мне дай волю – я бы любился, любился и любился. И когда я говорю «секс» – это не милые потягушки с женой на диване, это настоящий жесткий трах, какой – знают только любители колбаситься под дурью.
Такой, что, попробовавши раз, уже никогда не забудешь.
Одна из подружек как‑то преподнесла всю мою суть на тарелочке с голубой каемочкой. Джойс Пеннингтон, системный аналитик. Ее все почему‑то звали Джимми. Из шестидесяти девяти определений меня сексистом семь (целых одиннадцать процентов!) принадлежат ей. Кстати, меня девятнадцать раз определяли и «нарциссистом», причем Джимми – целых девять раз. Но это другая история.
Первых четыре «сексиста» я проигнорировал. Ну сексист и сексист. Когда часто слышишь оскорбление, оно больше не язвит. Но на пятый раз почему‑то меня взорвало, и я спокойно, размеренно выдал все мои соображения о любви, сексе и прочем. Ёш твою мать, это же биология! Надо – и занимаешься. Разве проголодаться грешно? А срать? Неужто опорожнять кишечник – тоже срамное фашистское непотребство?
– А разве убийство – не биологическая потребность? – спросила она.
И рассмеялась – будто на дюйм член мне обкорнала. Знаете, этот дерьмовый женский смешок, какой часто слышишь в сериальчике «Секс в большом городе». Снисходительный, щадящий: ну, мужики ведь тоже божьи твари, пусть умом обиженные, но мы их любим. Так над собачкой посмеиваются. Ах ты, мой песик! А ну сидеть! Плохая собака, плохая!
– Бедный Стол, – сообщила, отсмеявшись. – Разве ты можешь относиться к женщинам как к равным, если видишь в них только дырку, в которую можно пристроить своего дружка?
Я смотрел, шевеля губами.
– Так как же ты к ним относишься?
Я сказал как. Якобы всю жизнь член – единственный мой предмет гордости. Сношаться – только к этому я по‑настоящему способен. Пожизненный костыль, компенсация за то, что я такой неудачник, совсем никто меня не любит. Чмо, в общем. Охохонюшки. И еще полтонны белиберды – лишь бы давала.
Она и давала – пока не раскусила. Разоблачение произошло 4 июля 2002 года. Умная девчонка была эта Джимми. И патриотичная.
Знаете, я ходок не из последних. Ведя счет с четырнадцати лет, я имел по меньшей мере пятьсот пятьдесят восемь женщин. Может, и больше, если считать ночи, когда напивался до беспамятства. Впечатляет, правда? А ведь я не какая‑нибудь рок‑звезда. Вот и дилемма: как я могу не видеть в женщинах только дырку для члена, если женщины так хотят быть дыркой для члена?
Ну, вы серьезно гляньте. Я понимаю: такая неразборчивость при трахании – и грех, и проблема, и чуть ли не болезнь. И мешает она установлению взрослых, зрелых отношений с изрядной частью мирового населения, а именно с красотками. И чем старше я, тем разнузданнее и никчемней. Если уж выкладывать начистоту, сознаюсь: когда Бонжуры дали мне фото «мертвой Дженнифер», мысли мои были сугубо греховны. А когда я лазил по ее страничке в «Facebook», втайне надеялся отыскать фото с какой‑нибудь вечеринки, где Дженнифер пьяненькая и полуголая.
Тут ничего не поделаешь. Горбатого могила исправит. К тому же, как говорил мой второй психоаналитик, у меня есть беды и посерьезнее. К примеру, я в самом деле верю, что меня никто не любит.
Я разговорился с Молли. У нее была странная птичья манера – смотреть боком. Внимательно, сосредоточенно, но ни в коем случае не в глаза собеседника. Будто в компьютерной игре: кликнуть выше, ниже, но только не на мишень.
Забавная привычка – от таких не избавишься, сколько над собой ни мучайся. Вроде обыкновения не показывать зубы при смехе.
Очень возбуждающая привычка.
Молли была журналисткой «Питтсбург пост газетт» и называла ее «Пи‑Джи». Нет, не совсем настоящий журналист, скорее фрилансер, но с надеждами прорваться в большую журналистику, написав звездный репортаж – вы представьте себе! – об исчезновении Дженнифер Бонжур.
Упс! В самую точку. Наш мир – невероятная куча случайного дерьма. Потому счастливые случайности неизбежны. Иногда земля становится до невозможности тесной – и отлично!
– Шанс всей жизни, – заключил я.
Она скривилась.
– Знаю: это звучит ужасно. Но ведь если подумать… я же помогаю ее найти, правда? – Сама себя убеждает, но получается не слишком.
– Мертвые не потеют, – сообщил я, ухмыляясь. – И вам не стоит.
Когда женщину встречаешь впервые, она – загадка, таинственное чудо природы. Конечно, у нее и жизнь своя, и куча народу в этой жизни: друзья, семья, любовники. Но, честно говоря, мне на них наплевать. Звучит не ахти, согласен – будто у меня лишь трах на уме. Думаю, оно так и есть. И даже хуже.
Припомните: я ничего не забываю, поэтому со мной невозможно надолго поладить. Чем дольше я с человеком, тем меньше вижу в нем человека и больше – бессмысленных, механических повторений.
Вот почему любовь для меня – ядовитое зелье. Разбитое сердце саднит и ноет, не дает покоя, а я не забываю боли. Чтобы жить нормально, нужно либо целомудрие блюсти, как гребаный святоша, либо трахаться, как оголтелый кобель. Что бы вы выбрали?
– А зачем же вы явились в процветающий мегаполис по имени Раддик? – осведомилась Молли.
Я улыбнулся лучшей моей улыбкой: чуть устало, но очень, очень красноречиво – хоть сейчас на рекламный плакат бурбона. Улыбка, так и вопящая в глаза: детка, сегодня мы покувыркаемся! Зубы – лучшая визитная карточка здоровья. У меня они сияют жемчужно.
– Шанс всей жизни, – поведал я.
Моя голливудская наружность – крючок, ну а «мертвая Дженнифер» сработала наживкой. Как только описал несчастных Бонжуров, понял: я – первая журналистская удача бедняжки Молли. Ее изначальное «ах, еще один приставала» рассеялось без следа и сменилось живым интересом. Но после пяти минут интенсивных расспросов я засомневался: и кому ж повезло больше, мне или ей? И насчет «покувыркаемся» возникли сомнения. Для красотки Молли Модано я поначалу был очередным домогающимся засранцем, затем благополучно перешел в возможные спутники ночных удовольствий, но вдруг сделался источником информации, а его нужно холить и лелеять. Я проклял себя за глупость. Почему не соврал, башка твоя стоеросовая? Наверняка в дурацком учебнике по журналистике, запиханном в клозет, у красотки Молли написано: «Никогда, ни в коем случае не трахайся со своими источниками информации!»
Кодекс профессиональной чести, бля.
Глаза мои остекленели, и я выдохнул в отчаянии: «Ну, чтоб мне провалиться!»
– В котором часу вы завтракаете? – мило спросила она.
Когда стучат в дверь мотеля, всегда тревожно. Огромное преимущество мотеля по сравнению с отелем – двери выводят наружу, как в своем доме. Но оттого комнаты мотеля и открыты всем опасностям внешнего мира – как свой дом. В отеле все под контролем, ты защищен и спрятан. В дорогих и комфортабельных с тобой нянчатся, будто с яйцом Фаберже. Внешний мир становится беззвучным мельтешением за тонированным стеклом – как в зоопарке.
Первая мысль – вытащить ствол из саквояжа. Вторая: тьфу ты, понятно же, кто это.
– Привет, Молли! – объявил я, открывая.
Фасад мотеля освещался, мягко говоря, скудно, свет шел лишь из моей комнаты. Потому я заметил не сразу. Глядел на ее теплое, светлое лицо, чуть не облизываясь. И вдруг: да она же плачет!
Вот бля!
– Я, конечно, знаю… в общем, понимаю, как оно… происходит.
– Как происходит?
Мой бог, ее что, на электрический стул тащат?
Она сглотнула, моргнула. И мгновенно вытерла слезу, покатившуюся по левой щеке. Ну и реакция – старина Шон О’Мэй, мой тренер по рукоприкладству (помимо прочего), позавидовал бы.
– Я имею в виду, что понимаю, чего ты ждешь, и я…
Бедная, глаза бегают, но бьюсь об заклад: на кровати взгляд ее слегка подзадержался.
– Молли, в чем дело?
Склонила голову, будто под тяжестью роскошной гривки, улыбнулась смущенно, и у меня сразу заныло все – от сердца до колен. Сладко так заныло. Знакомое чувство.
– Знаешь, я ведь, наверное, согласилась бы… ты симпатичный, а я, – она сглотнула снова, – я… в общем, давно уже не… ты понимаешь, да?
– Молли! – выдохнул я сурово и нежно.
– Я знаю, сейчас я выгляжу, в общем, выгляжу как…
– Молли!
– Что? – Она встрепенулась.
– Ты поедешь со мной завтра – расследовать?
Любая сделка с прессой – договор с дьяволом. Сначала все отлично, потом – сто бед на задницу. Я в этом на войне убедился. Если добьешься успеха – слетятся сотнями, умные, энергичные и совершенно беспардонные, и все примутся строчить, переваривать, преподносить по‑своему, извращать и причесывать. Журналисты – профессиональные мерзавцы. Дело у них такое – головы людские забивать дерьмом, а нет дерьма хуже, чем правда. Внимание прессы разденет вас, прикончит и изжарит, даже если вам и плевать на вещи вроде чести и репутации и карьера ваша политики не касается. А затем газетчики преподнесут вас на тарелочке толпе. Она обожает козлов отпущения.
И козлом таким может стать кто угодно.
Молли вперилась в меня недоверчиво, будто хотела распознать все мужские подвохи с одного взгляда. Наконец сдалась. Пожала плечами – картинно так, фальшиво – и пролепетала по‑детски: «Да, конечно».
Я приступил к закрытию дверей. На полпути сообщил, глядя из щели шириной в локоть: «Встретимся за завтраком в десять».
Я прирожденная сова.
Той ночью ко мне пришел кошмар. Я много курю и обычно снов не вижу. Хотя божья травка не оказывает нейротоксического действия, она влияет на ток крови через мозг и, как следствие, на сны хронических курильщиков вроде меня. Приятный побочный эффект.
Кошмар прилетел лютый. Приснилось: я проснулся, бодренький и свеженький, и секу все вокруг не хуже вратаря в овертайме. Вскочил – и увидел его, глядящего сквозь пелену табачного дыма. Увидел старого приятеля, сослуживца, наставника во всяком насилии: Шона О’Мэя.
Его историю я приберегу для другого курса психотерапии.
Сидел он в кресле у стола, откинувшись на спинку, вытянув ноги в сапогах из змеиной кожи, между ними – черная спортивная сумка. Волосы выкрашены в оранжевый, зачесаны назад, как в старые добрые времена. Глаза пронзительные, крохотные настолько, что казались сплошь черными. И фирменная сигарета свисала, приклеившись к углу рта, растянутого в фирменной ухмылке а‑ля Микки Рурк.[25]Шон О’Мэй не любил показывать зубы, улыбаясь, – они у него были странно маленькие, совсем детские.
– Ну‑у, – загнусавил Шон. – Столик, и что же ты мне скажешь?
Я заморгал, огорошенный.
– Ты же умер! – выдохнул наконец.
Шон фыркнул, глубоко затянулся.
– Угу, – подтвердил, вынув двумя пальцами сигарету изо рта, выдыхая дым. – Ну‑у, ты же знаешь, как оно бывает…
И тут я заметил: сигарета его была раскурена с обоих концов! Шон снова вставил ее в рот, готовясь затянуться, и мне показалось: я слышу, как шипят, соприкасаясь с раскаленным углем, его губы.
– Смерть смерти рознь – это как посмотреть.
Я сидел, оцепенев от ужаса, а он посматривал насмешливо. Гаденький у него взгляд. Будто смеется все время.
– А это что? – спросил я наконец, показывая на сумку.
– Хороший вопрос.
Улыбнулся, сощурился – дым в глаза лез – и потянул за молнию. Глянул в черный открывшийся зев, покачал головой, медленно, как южане обычно делают, демонстрируя отвращение. Шон вырос в Чаттануге, штат Теннесси, и пить «Джек Дэниелс» начал с девяти лет. Папаша его работал как раз на дэниелсовой винокурне.
– Ох ты дерьмо! – сказал, качая головой в облаке синеватого дыма. – Всю попортили.
– Всю? – повторил я в ужасе.
– Говенное дело. Мясо мясом.
– Кто?
Он так кривился, будто ему руку выкручивали.
– А то не знаешь? Мертвая Дженнифер!
Я редко вижу сны, но когда вижу – это имя частый гость до сих пор. У меня скверные, погибельные сны – как все, оставшееся от войны.
Я проснулся по‑настоящему. Вскочил, зашарил по тумбочке, нащупывая сигареты и зажигалку. Закурил в темноте, глядя на оранжевый раскаленный уголек над тенью руки.
И думал: каково это – поджечь мир и изнутри, и снаружи?
Среда
Почти всем весна нравится – за исключением отдельных мутантов, обожающих зиму и дохнущих от рака, когда она кончается. Я весну очень люблю, но по особым причинам. Большинству нравится, когда отступают холода и просыпается зелень. А я люблю, когда показывается все скрытое снегом дерьмо, от размокших бумажных стаканчиков до кучек собачьего кала.
Зима – время забыться. Весна – время памяти во всем ее роскошном уродстве. Весна напоминает мне меня. Забавно, правда?
С какой стати разговоры про зиму и весну среди сухого пенсильванского лета? А с той, что для меня Раддик – застывший город, замерший в зимней тишине. Его бы разморозить.
Завтрак прошел скучно. Молли пыталась начать разговор, но я по утрам обостренно неприятен, и болтовню ни о чем со мной лучше не затевать. Мне надо заправиться кофеином. Лошадиной дозой.
Объяснять я Молли ничего не стал. Дал в руки карту, усадил в рокочущий «фольк» и велел работать штурманом. Поколесил в окрестностях Усадьбы «системщиков», пригляделся и приступил. Припарковался стратегически выгодно, на самом углу, взял распечатанные Кимберли плакаты с фото мертвой Дженнифер – того самого фото, выданного Бонжурами, – и начал обход. От двери к двери, с озадаченной шатенкой по пятам, с официальненькой такой папочкой в руках, с конвертиком. Эдакий клерк при гроссбухе.
– Добрый день, мэм. Извините за беспокойство. Я собираю деньги в пользу семейства Бонжур, чтобы помочь им оплатить частного сыщика для расследования исчезновения их дочери.
– Ох, да, да. Я в новостях видела. Это ужасно, ужасно!
После чего я обычным манером завожу разговор.
Так я практикую размораживание городов – весеннюю оттепель.
– Да что ж ты делаешь? – возопила наконец Молли пронзительно.
Странно: так спокойно все прошло, а когда вернулись в машину и я принялся перегружать добычу из конверта в тощий бумажник, ее проняло вдруг.
– Совмещаю приятное с полезным, – ответил я, подсчитывая добычу.
Сто семьдесят четыре бакса – неплохо для утра.
– Тебе раньше не приходилось заниматься ничем подобным?
– Чем заниматься? Чем? Да это же бессмысленно!
– Для тебя – возможно.
На ее лице появилась гримаса, мною классифицируемая как «типичное женское отвращение». Когда ничего не забываешь, удобно классифицировать, раскладывать мир по полочкам. Я ж могу точно описать, взвесить и оценить даже то, что вы считаете мимолетным и неуловимым. И выражения лица, и вздохи, подмеченные и тут же забытые вами, для меня солидные явления природы, узнаваемые и повсеместные. Настолько значимые и узнаваемые, что я временами и человека за ними не вижу.
«Типичное женское отвращение» – деликатная, но мощная смесь нетерпения, отчаяния и раздражения. Дескать, за что мне все это и как таких свиней (мужчин, то бишь) можно терпеть и любить, а ведь терпишь и любишь. «Типичное женское отвращение» – старый мой знакомец. Я даже не удержался и ляпнул, улыбаясь: «Ну, как поживаешь?»
Спугнул. Знакомец исчез, сменившись другим старым приятелем – «нетипичной растерянной злобой». Глаза чуть ли не до белков закатились, лицо – будто тарелку ляснула об пол, крича что‑то вроде: «Спрячь нож, придурок!»
– Как поживаю? Как я поживаю?! Да я поддалась психопату, сделавшему меня пособником мошенничества! И как, по‑твоему, я могу поживать?!
Ох уж эти шатенки!
– Мошенничества? Я всегда так работаю по пропавшим.
– Эта милая процедура у тебя называется «поиском информации»?
Странно, но сарказм меня зацепил. Я редко бываю понят, да и колкостями не удивить, привык. Но от этого они не становятся приятней.
– Да, поиск информации. Неплохое определение. Не хуже прочих.
– Где ж тогда твой диктофон? Где блокнот с заметками?
Я картинно усмехнулся и постучал пальцем по лбу.
– Боже мой! – сказала, будто лох, который подписал все бумаги и только после этого начал соображать, что его кинули.
– Серьезно – я не забываю ничего.
– Да ну?
Дескать, ври‑ври, да не завирайся.
Я покачал головой, потянулся за сиденье, достать из рюкзачка самокрутку. Столько старых друзей пожаловало – повод устроить вечеринку. Молли окаменела от ужаса, я закурил, затянулся глубоко и сладострастно.
– Не веришь? – просипел, стараясь не выпустить драгоценный дым.
– Нет, мистер Апостол, я вам не верю.
Мои мозги поплыли, качаясь, по сладкому морю травки, и я с наслаждением продемонстрировал свои способности. Задумайтесь, ведь забавная штука: когда вам запись разговора крутят и вы узнаете – да, именно так я и говорил! – ведь откуда‑то это узнавание всплывает. Вопрос: откуда?
Я вспоминал имена, адреса, затем пересказывал разговор. Даже изобразил, как престарелая миссис Тоес подняла палец, якобы наставительно, а на деле прикрывая оволосение под носом, и как Большой Джон Рекки постоянно кивал, будто соглашаясь с каждым словом.
Молли остолбенела. Хотя, пожалуй, «остолбенела» – слишком слабо сказано для описания выражения ее лица.
Я изобразил улыбку утомленного суетой сверхчеловека, картинно постучал пальцем по виску.
– Зря ты так изумляешься, – заметил я. – Лучше подожди, пока я член достану.
Это я серьезно, кстати.
Она заржала. Как‑то по‑кобылячьи слишком, на мой вкус. Но заразительно и симпатично. В общем, я решил: Молли Модано мне нравится.
Разбирается она в мужчинах.
Затем посыпались вопросы. Миллион. Все они так, когда узнают. Молли забавно крутила головой при разговоре, словно в мультипликации, туда‑сюда, и не кивок, и не покачивание – что‑то среднее. А глаза ее поблескивали синевой и зеленью.
Расспросы не прекращались. Тут была и череда: «Неужели правда, все‑все?» И парочка: «Ах, мои мозги – такое решето!» И неизбежное: «Круто!» На что я отвечал стандартно: «Не очень».
– Боже ж мой! – вдруг охнула. – Да ты ведь слышал уже все эти глупые вопросы! Миллион раз, наверное? Ничего не забывать… небось кажутся такими избитыми… все разговоры с людьми…
И еще один старый приятель женского пола: «слезливая жалость», смешанная с душераздирающей дозой «чисто женского сочувствия».
– Неудивительно, – пробормотала Молли, отвернувшись. – Вот же черт!
Я тем временем поворачивал, ехал, сигналил и снова поворачивал. Молча – кое‑кого из старых приятелей лучше не приветствовать.
Когда обходишь дома посреди рабочего дня, ожидаешь найти большинство дверей закрытыми. Но на удивление много людей сидят дома. Как они зарабатывают на жизнь – вселенская тайна. Должно быть, государство щедро раздает пособия. По инвалидности, по безработице. А еще страховка, алименты. И хакерство.
Ожидаешь и хамства – как же иначе со слоняющимися от двери к двери, выпрашивающими? Презренный ведь народишко. Однако же нет: на удивление многие домоседы искренне радуются, обнаружив попрошайку у своих дверей. Наверное, скучно донельзя валяться в одиночестве весь день на кушетке, скребя в паху.
Все они щурятся. Почти все откашливаются – долго ни с кем уже не говорили, надо прочистить горло. Большинство в домашнем, удобном, хотя поразительное количество разодето в пух и прах непонятно зачем. Запущенная щетина на подбородках. Изобильная поросль под мышками. Странноватый запашок из холодильников. «Нинтендо» на столе в гостиной, поставленная на паузу. Кто‑то вежлив, кто‑то груб. Некоторые равнодушны, другие не скрывают злобы. Один парнишка вышел с винтовкой – нам стало не по себе. А когда еще и смотрит, будто ты с другой планеты прилетел, – можно и в штаны наделать.
Когда в следующий раз поедете через свой квартал, осмотритесь внимательней, узрите сумасшедших, живущих рядом с вами. Их множество. Я не засранец Баарс, определить будущее человечества не умею. Но точно знаю, у какой его части будущего нет.
Молли в особенности удивило, сколько людей вовсе не слышали про Дженнифер Бонжур. Я‑то не удивился. Мне и раньше приходилось разыскивать людей, и я уяснил: немалая часть населения не обращает внимания на местную жизнь. Если и сподобятся выбраться из мира интернет‑игр, мыльных опер и ужастиков, то сидят, уставившись в мировые новости, наслаждаясь скандалами и бурями, разразившимися за тридевять земель. События за стенкой их не интересуют вовсе.
Впрочем, я такой же.
Молли злилась – к чему время тратить? Я же мучился сомнениями – не то чтобы сильно, плевать мне три раза, но времени и в самом деле уходило много. Зато денег прибывало. А у меня финансовый кризис: пару недель тому назад профукал десяток кусков в Атлантик‑Сити, не говоря уже про хроническое пристрастие к массажным салонам. Паршивые деньгососы.
Трагические новости как пончики – есть нужно свежими.
Думаю, люди вроде Молли кивнут понимающе: чего только не насмотришься, на каких только типов не наглядишься, занимаясь сыском. Разнообразие – для кого угодно, кроме меня. По мне, так люди до жути одинаковые, различий не больше, чем между их домами и палисадниками. Кажется, дистанция огромного размера между непомерно ожиревшей домохозяйкой с кремовой маской на лице и тощим тинейджером с перманентной эрекцией, но такое впечатление возникает, лишь если не учитывать все переходные стадии. Я‑то их не забываю. Думаю, я на людей смотрю как кинолог на собак: подмечаю мелкие различия, но безошибочно определяю одну и ту же породу.
Да уж, бля: смотреть на людей – на редкость унылое занятие. Одно и то же навязчивое, маниакальное желание убежать от хлопот, бед и неприятностей. Это среда виновата или повальный обсессивный психоз?
Впрочем, по‑настоящему я потратил время лишь на тех, кто видел Дженнифер незадолго до исчезновения. Например, на кассиршу местного супермаркета, несколько раз Дженнифер обслуживавшую, – «системщики» каждую неделю являлись обновить запасы. «Честно говоря, всегда казалось: очень уж она, понимаете, нос задирает» – вот как.
Поговорил еще с изможденной, древней свидетельницей Иеговы, пытавшейся как‑то с утречка спасти душу Дженнифер за десертом в кафе.
– Знаете, что она мне сказала? – возопила эта старая сука, вручая мне подозрительно зеленоватый четвертак. – Люди переросли спасение. Переросли спасение души!
Поболтал с вьетнамским ветераном, любившим тайком поглазеть на Дженнифер в общественной библиотеке, куда можно въехать на инвалидной коляске. Он вздохнул: «Эх, если б дочка у меня была…»
Кое‑кто хоть и плевался, и ворчал, но скрыть не мог: нравится за просто так прикоснуться к настоящей, не из пальца высосанной тайне.
Гребаное захолустье.
Буквально все расспрашивали про расследование. Я врал без устали: почти ничего не известно, но все подозревают «системщиков». Отзывались одинаково. С одной стороны спектра: «Ну, это, во что они там верят?» С другой – прямое обвинение в двуличии и мошенничестве.
Фил «Пилюлька» Конрой с Инкерман‑стрит, 93, спросил, не доводилось ли мне слышать о погромах.
– Скажу тебе, паря, – хрюкнул, выдохнув перегар. – Погромы нам нужны. За все им выдать… Этой стране нужны погромы!
Конечно, подлец мне ни цента не дал.
Общее мнение: «Система» – это синдром беспорядка, тяжкой социальной хвори. Бедная Америка выбралась утром из постели и обнаружила чирей на прежде белоснежной коже. И где наш клерасил? Кто, бля, смотрит за духовным здоровьем нации?
И еще: дескать, не только духовные ориентиры потеряли, но и ослабли. Пропал боевой дух прежней могучей Америки.
Конечно, никто толком не понимал, во что верят «системщики», но все знали твердо: верят неправильно.
В уши лились тонны однообразной бредятины, рефлекторных реакций мозга на внешний раздражитель, а я все кивал, кивал. Роднился с нищими духом, ибо их есть Царствие Небесное.
Вдруг понял, отчего Баарс показал мне Агату. Он‑то уж ясно понимает, против какого течения плывет.
Еретики обречены на сожжение – если не в настоящем чадном пламени, то уж, во всяком случае, в воображаемом.
Молли буквально источала раздражение: девичью совесть оскорбило мошенничество, пусть и настолько мелкое, простодушное. Но спорить готов: недавний мой выпендреж подействовал, и еще как! Ах, что за глубины во мне, шальная журналюшка с налету не постигнет. Интерес – вот что произросло в нашей Молли и выглядывало украдкой, искоса.
А еще – уважение.
За ужином мы обсудили прошедший день, усталые, сбившие ноги, – и потому говорили коротко и по делу. Усталость помогает убрать лишние слова и жесты, пока вообще не отбирает желание говорить. Сидишь, умозаключаешь спокойно и взвешенно, будто вулканец из «Звездного пути». Обсудил одно, взялся за другое, ни обид, ни похоти. Разумеется, не без выпендрежа: то стерпел глупость собеседника, то умозаключил хорошо и горд собой, то любезностью щегольнул – но это же так по‑человечески, надо ж нам быть лучше других.
– И что ты об этом думаешь? – спросил я, моргая на флуоресцентную лампу.
– Не по себе мне.
– Отчего же?
– Куда бы мы ни приходили, я все прислушивалась – вдруг крик, или стон, или еще что… Должна же она где‑то быть, в чьем‑нибудь подвале. Да в чьем угодно. Прямо навязчивая идея: я все прислушивалась, воображала. Не могла остановиться.
Описывала милая Молли типичную реакцию, естественное сношение нормального воображения со здравым рассудком. От нормальности меня тянет на хамство, и потому я предпочел смолчать.
– Как насчет Фила Пилюльки? – спросила она, чтоб нарушить повисшее неловкое молчание. – Что ты про него думаешь?
– По поводу портрета Раша Лимбо[26]на его белье?
– Ты же понимаешь, о чем я, – улыбнулась устало. – О погромах. Мой бог, погромы! Парень, одобряющий гонения на целый народ, вполне мог быть не против наказания одинокой женщины… в особенности такой красивой, как Дженнифер Бонжур.
Да уж, понимаю. У меня завалялась пара воспоминаний о войне в Персидском заливе. Я бы кучу баксов отвалил, чтобы их стереть. В нашей команде был тип по кличке Майонез – от него всегда пахло гамбургером. Он слишком буквально понимал термин «силы специального назначения». Любил силой. А молодые и красивые на удивление часто дают повод ее применить.
– He‑а, – ответил я, постаравшись загнать воспоминания подальше. – Вряд ли стоит его подозревать. Как только парень вываливает тебе свою кличку – его можно списывать. Это от нерешительности, неуверенности в себе. Кто бы ни сцапал Дженнифер – если вообще сцапал, конечно, – он хладнокровней крокодила. Мешки с жиром вроде Фила на такое не способны.