– Некоторые способны. Уж поверь мне.
О, пахнуло историей из студенческих времен и девичьими слезами в подушку.
– К тому же мы не подозреваемых искали.
– А кого?
– Ходили мы не ради изобличений и улик. Подозреваемые – звери редкие, запросто не ловятся. Мы изучаем их среду обитания.
Я удостоился долгого задумчивого взгляда – всего лишь.
Расстались мы, унося смутное ощущение недоговоренности. На прощанье она зевнула фальшиво, потянулась, открыв упругий животик, и я заметил зеленое плетение над краем джинсов: татуировка. Колючая проволока. Забавно, как татуировки выглядывают с самого краешка искусных женских обнажений: и из глубокого декольте, и над щиколоткой, на спине меж лопаток, и, уж конечно, на бедрах, над линией трусиков или брюк. Маленькие свидетельства припрятанного счастья. Лакомство воображению, приглашение взгляду.
Если уж мужчины будут глазеть – а они будут, никуда не денешься, – почему бы не накормить взгляд? На конфетке должно быть фирменное клеймо.
– Доброй ночи, Молли.
– Доброй ночи.
Люди говорят иногда: в голове трезвон. Как будто между станциями в радиоэфире – треск, шум и ничего путного. Популярная метафора. Ею забывчивые описывают состояние, приходящее с усталостью или стрессом, род равномерного белого шума, заполняющего рассудок. Ко мне приходит иное. «Приходит», пожалуй, не вполне верное слово – я живу в этом состоянии, чем‑то похожем, должно быть, на «межстанционное», но куда сложнее. Будто висишь между всеми станциями и каналами сразу – и спутниковыми, и кабельными, и военными, и коммерческими. Друзья и мозгодеры спрашивали, становится ли оно хуже с возрастом, ведь память моя пухнет и пухнет. Наверное, хуже, но если по правде – сказать трудно. Это вроде как с пловцом посреди океана, когда все глубже и глубже, дно уходит в темную прорву, зияет чернотой, тянет вниз. Но ты‑то наверху, озираешься, гребешь себе, стараясь не вспоминать про фильм «Челюсти».[27]
Я и люблю прокручивать‑проглядывать разговоры в немалой степени оттого, что они заглушают мой белый шум, чудовищную какофонию от всех станций сразу. В моем случае вернейший способ избежать утопления – нырнуть поглубже в лазурную бездну, подальше от мелкой ряби на поверхности.
Уйти за искрами прошлого, тлеющими во мне.
Время сыграло со мной злую шутку. Я чужой ему, чужой сегодняшнему дню. Иногда думаю: я будто тварь немыслимой древности, латимерия,[28]втиснутая в дыру, называемую вами «реальностью». Я весь измят, скомкан, будто слишком большое письмо в тесном ящике.
Поразительно, как живут во мне люди и голоса. Жутко, когда говорят, и говорят, и говорят – одно и то же. Чувствую себя каннибалом, пожирателем мимолетных душ.
Лежа на кровати, я рыскал по каналам, отыскивая бейсбол. По‑моему, это лучший из видов спорта для ненаблюдения его по ящику. Бейсбол – удивительная игра. Все ценное и интересное в ней умещается как раз в выжимки, передаваемые в спортивных новостях. Можно стать специалистом по бейсболу, не посмотрев целиком ни единой игры. Способность оценивать и выносить суждения, не прикладывая ни рук, ни головы для углубления в предмет, – лучший потребительский продукт. Не считая философии, конечно.
Пока голос из ящика объявлял счет, я закрыл глаза: когда все крутится медленно и намертво застревает, времени отмерить и отрезать предостаточно. Мир вокруг хоть никуда и не делся, но волшебно обесцветился, заглушился, отступил. Я лежал, вытянувшись, впитывая гонимую кондиционером прохладу, и в то же самое время стоял на очередном крыльце очередного домика среди квартала подобных ему, собранных из «лего» для переросших дядь и теть. Поднял руку, отирая пот с лица…
– Да‑да, мы слышали об этом. Вы знаете, мы тут новенькие. Совсем…
Ее звали Джил Морроу, говорил я с ней около двух тридцати восьми пополудни. Симпатичная, лет тридцати пяти, живет в доме 371 по Эджвер‑стрит, белое кирпичное бунгало, знак агентства недвижимости еще висит, покачивается на жарком ветру. Джил Морроу заняла первое место в списке подлежащих проверке. Позвоню Нолену, предложу переговорить с ней.
Любопытно: я, привыкший делать логические умозаключения, не сделал никаких выводов из куч пустых ящиков и голых стен. Не сообразил про недавний приезд, пока Джил сама не сказала. Я о другом думал. Когда я показал ей плакатик с фото Дженнифер в левом верхнем углу, Джил узнала ее!
Тогда‑то в единственный раз Молли вмешалась: «Знаете ее? Откуда?»
И тут до меня дошло: как мне повезло, что я взял с собой Молли! Сплю я скверно, потому с виду угрюмый, нервный и зловещий. Хоть в школьного учителя вырядись, все равно останется нечто эдакое, с мирным христианским добрососедством несовместное. Сутулюсь, исподлобья поглядываю – вот‑вот правой в челюсть. Если меня в шоу по ящику показать, в уголке будет маячить предупрежденьице: «Только для взрослых». То бишь сквернословие, непотребство, мордобой и тому подобные безобразия.
А Молли – типаж из семейной телевикторины.
Как оказалось, Джил и ее супруг Эдди не просто видели «мертвую Дженнифер» раньше – они видели ее в ночь исчезновения идущей по шоссе номер 3, тянущемуся из Раддика через кварталы заброшенных фабрик к Усадьбе. Близ полуночи возвращались от старых друзей из Питтсбурга и заметили ее. У Эдди много друзей в Питтсбурге – он работал программистом. Как я понимаю, это когда дрочишь вовсю на интернет‑порнушку, а тебе за это еще и платят. Но Джил получила работу в здешней школе – вот и переехали.
Чем дольше говорили, тем больше она тревожилась – в особенности когда я посоветовал рассказать Нолену. И вот, уже собираясь уйти, я спросил по наитию:
– А после что вы делали?
– Муж меня высадил, и я пошла домой.
– А куда он поехал?
И тут – замешательство. Странно, правда: такая словоохотливая – и вдруг замялась.
– Он сейчас на конференции в Питтсбурге, программистские дела.
– Нет, я имею в виду – когда высадил вас.
Посмотрела озадаченно.
– За сигаретами в «Квик‑Пик», – пожала плечами. – Курильщик заядлый… что с него взять.
С последним вопросом я перегнул палку. Ведь давно уже понял: нельзя людей спрашивать о том, что они предпочитают не вспоминать. Нельзя скелеты из чулана вытаскивать. Никто их не любит. А в особенности жены. Потому они, кстати, всегда норовят в постель улечься, лишь только начинаются ужастики про живых мертвецов.
– Извините, я иногда без надобности сую нос куда не следует, – залебезил я.
Снова оказался в комнате мотеля, на кровати, моргая сонно и слушая бейсбольные звуки из телевизора. Зрители заревели – непонятный большезадый прохвост только что сделал игру. Наверное, при ляжках такой толщины член его кажется жутко маленьким.
Эдди Морроу – вот с кого завтра стоило бы стряхнуть пыль.
Если уж быть кристально честным – а я редко бываю просто честным, не то что кристально, – то следует признаться: я предпочитаю общаться с людьми, уже пойманными, запечатанными в душном змеюшнике моей памяти. Там я без малого всемогущ: имею возможность прокручивать, останавливать, замедлять и ускорять, смаковать снова и снова понравившиеся кусочки, будто излюбленные сцены из порно. Выходит вроде «Тиво», видеомагнитофона, знающего о вкусах хозяина, только без ежемесячной оплаты. Тележизнь, куда можно по‑настоящему влезть.
Конечно, переписать память по‑своему я не способен, но могу прокрутить, посмотреть под другим углом, пока не вылезут новые смыслы, ассоциации или пока смысл не растворится вовсе.
Учтите: в моей памяти пятьсот пятьдесят восемь женщин – и все прекрасны, даже дурнушки.
Целый гарем в душе. Воистину всякая палка о двух концах.
На втором месте после супругов Морроу в моем списке предпочтений значился Тим Датчисен. Похожего типа я видел в зеркале, до того как армия накачала мне мышцы и вытравила расхлябанность. Двадцать два или близ того, болтает руками – не знает, куда их деть. Вообще не имеет представления, как справиться со своим тощим, нескладным телом. Дергается, глаза закатывает, в особенности когда согласен. Улыбается нелепо, смешно, ненатурально. Скорее изображает улыбку. Но зубы чистые, белые. Даже когда стоит неподвижно, кажется: вот‑вот побежит или только что прибежал, ни на секунду не расслабляется.
И болтун. Настоящая находка для шпиона. Из тех, кто, раскрыв рот, всегда вываливает много больше, чем собирался, в особенности если налит дерьмом по уши.
– Парни все меня зовут Датчи.
– Хорошо, Тим, то есть Датчи.
Работал он в местном «Квик‑Пике» – ни много ни мало помощником менеджера. И не только сознался, что торчал в «Легендах» в ночь исчезновения Дженнифер, но и сообщил радостно о привычке глазеть на нее вместе с приятелями.
– Ох, вы не представляете, как она круто выглядела! Как танцевала с тем черным мужиком… а как одевалась! Боже ж мой! Вы не подумайте чего, но многие в «Легенды» из‑за нее ходили. Знаете, когда она пропала и все такое, я вызвался участвовать в поисках, и не только потому, что из нашего прихода все вызвались. Ну, я так на нее запал, ну совсем запал! Знаете, ну, вы бы только ее видели! Но я всегда думал: ей бы поосторожнее, что ли… Ну, понимаете, красивая она, и одевается здорово, и танцует, но вот все ее замечают и, может, думают невесть что. Знаете, про оргии говорят в этой их Усадьбе всякое такое, и она тут приходит… Конечно, это слухи все, я не из тех, кто их разносит, но другие‑то, даже из нашего прихода парни, они иногда увлекаются… ну, понимаете, как это? Я имею в виду, говорят всякое. Ну конечно, никто ничего взаправду, если она в нашу сторону посмотрит, мы сразу в пиво глаза опускаем. Боже мой, когда она мимо пару раз прошла, у меня аж коленки дрожали!
Посреди этого монолога Молли глянула на меня искоса, красноречиво глянула: мол, вот же кобеленыш паршивый! Думаю, ей не впервой убеждаться: все мужчины – свиньи. Женщины это понимают, но из‑за условностей и уверток, сопровождающих слабый пол в общественной жизни, не все отличают по‑настоящему озабоченных от недорослей вроде Тима, которых распирает от желания вывалить свои прыщавые комплексы на благодарных слушателей.
– Тим, а что за «ваш приход»?
Важный вопрос. За исчезновением Дженнифер наверняка таится изнасилование, а в Раддике нет известных полиции насильников. Я и надеялся найти кого‑нибудь наподобие Тима, способного, как мне казалось, привести к местным извращенцам и озабоченным. Такая братия любит прятаться в тени креста.
– Приход нашего церкви, Церкви Третьего Воскресения.
– Как же, помню – проезжал мимо. Белая такая?
– Она самая. В эту субботу мы свинью жарим. Если желаете – милости просим! Приглашаем всех!
С этого диалога Молли и поверила в гениальность моего неприглядного «образа действия». Нет ничего проще, чем втереться в доверие, особенно к тем, кто тайно или явно страдает от одиночества, как Тим или Джил. Нужен лишь повод. Если он нашелся, если обменялись словами, ощутили интерес друг к другу – дальше дело техники, карабканье в гору к другой душе.
Наука коммивояжеров и страхователей жизни.
Шон говаривал: «Заводя друзей, заводишь и врагов». А в любом деле главное – ощутимый, полноразмерный злодей.
– Кстати, Тим – пардон, Датчи, – «Квик‑Пик» во сколько закрывается по субботам?
– В полночь. А что такое?
Я постучал по пачке «Уинстона» в кармане штанов.
– Покуриваю. Ну, вы понимаете.
– Курение убивает, – сказал он и отсалютовал испятнанными никотином пальцами.
Около девяти вечера я набрал номер Нолена. Поздоровались, Нолен осведомился: «Чем занимаешься?» Из трубки доносились звуки дожевывания, обрывки телеголосов. Представилась воочию ноленовская семья, сгрудившаяся в гостиной у экрана, рассеянно и бессмысленно глазеющая на очередное телебезобразие.
– Я в библиотеке, микрофильмы просматриваю, – соврал я.
– В библиотеке?! Десятый час же!
– Я в Питтсбурге, читаю про «системщиков».
– О‑о! – Он рассмеялся смущенно. – Нет покоя грешникам.
Я удобно устроился на кровати, выпустил струю пахучего дыма и подтвердил: «Угу, нет покоя». Рассказал про встречу супругов Морроу с Дженнифер в ночь ее исчезновения.
– Нутро мне подсказывает: наверное, копать тут нечего, но вы мне показались человеком, любящим расставлять точки над «i».
– Именно, – подтвердил он гордо. – Спасибо, Апостол.
Снова хруст в трубке – жует. Я заметил: большинство, говоря по телефону, отвлекаются, смотрят куда‑нибудь в сторону, чтобы сосредоточиться на сказанном. Но есть люди, способные болтать в трубку, одновременно глазея в телевизор и жуя.
– Рад стараться.
Пауза заполнилась хрустом: пока я отвечал, этот недоносок сунул в пасть горсть жареной картошки. Заглотил, осведомился бодро: «Мы же справимся, верно? Спасем бедную девушку!»
Конечно, чего уж там.
Нагрузимся чипсами и отправимся спасать – по кусочку зараз.
Дорожка седьмая
ЛЮДИ
Четверг
Чего я совершенно не выношу в людях – всех, за исключением собственной персоны, – так это манеру кроить мир под собственное убожество. Все, буквально все повторяют одно и то же. Везде «Эксон». Везде «Квик‑Пик». Товары под копирку в магазинах под копирку на улицах под копирку в городах под копирку. Как в старом мультике про шерифа Дуга.
Конечно, вам тоже однообразие надоедает. Но вы по‑прежнему выстаиваете очередь, как всегда заказываете пару куриных макнаггетсов и несуразную кучу пакетиков с соусом к ним – на всякий случай. Если судить по вашей болтовне, вы восторгаетесь новеньким, обожаете неожиданности, но платите за повторение старого и знакомого. О великое благословение забывчивости! Она так уютно прикрывает противоречие между словами и кошельком, не говоря уже про некоторый диссонанс между доброй христианской натурой и коллекцией порно в загашнике.
Тут все одно к одному. До предела обезопасить жизнь от сюрпризов ради иллюзорной возможности ею управлять и катиться по ней на автопилоте, ублажая брюхо и тщеславие. Вся куча дерьма общего пользования: и блокбастеры, и ширпотреб с полок, и сладкая попса миллионного прицела, и прочее мыло из разряда стократ пережеванного – попросту продолжение вашего беспамятства и лени. Эластичные трусы для жиреющей души.
Уже говорил вам: я – циник.
Теперь понимаете, почему меня тошнит от Раддика? Начало мутить еще до того, как я в него въехал. Представляете, насколько невыносимо ползти от одной его двери к другой, от одного аккуратного газона к такому же?
Да, бля.
Меня и необходимость постоянно, однообразно дышать чуть не до самоубийства доводит. Измозоленная душа моя давно уже онемела, ее язык утратил всякий вкус. Она ничего не хочет и ни к чему не стремится. Мир будто череда слов – повторяй их долго, и они потеряют всякий смысл.
Даже Молли, чистенькая, как диплом колледжа, свеженькая, как первая надежда, стала мне надоедать. К завтраку она притащила ноутбук, сгорая от нетерпения продемонстрировать удачу: свою крохотную заметочку в утренней «Пост газетт».
– На странице A‑тринадцать, под историей о мошенничестве с коровьим бешенством у амишей.[29]
Покачала головой, улыбнулась во все тридцать два.
– Представляешь, мою заметку перещеголяла история про коров!
– Представляю. Моя сестрица была такая телка! – ответил я, прищурившись: мол, ну и что дальше делать собралась?
Она рассмеялась игриво. Тоже обычное, женское: дескать, какой шалунишка!
– Смотри! – пододвинула ноутбук ко мне.
«СЕКТАНТКА ЕЩЕ НЕ НАЙДЕНА
Раддик, Пенсильвания. Дженнифер Бонжур, двадцати одного года, член небольшой секты „Система отсчета“, относящейся к течению нью‑эйдж, еще не найдена. Она исчезла в прошлую субботу. Ее видели выходящей из бара около половины двенадцатого ночи. Как утверждает полиция, хотя окрестности интенсивно обыскивались, ничего проясняющего судьбу сектантки найдено не было. Если у вас есть информация о Дженнифер Бонжур, пожалуйста, свяжитесь с полицейским управлением Раддика».
– Хм, – только и сказал я.
– Конечно, не передовица. – Молли вздохнула. – Я чуть не наорала на Синтию, моего редактора. Хотела включить «юная и красивая» в заголовок. А она ни в какую. Не любят они, когда внештатники раздувают истории до сенсаций.
– Лучше бы они фото побольше тиснули. И в бикини или вроде того. Но самое ударное здесь – секта. У видишь, на секту они клюнули.
Засмущавшаяся Молли отвернулась.
– Боже мой, хоть бы и вправду!
По непонятной причине в этот день почти никто на звонки в дверь не откликался – прямо какой‑то квартал сплошной занятости. Дружелюбная и всегда готовая помочь Молли без устали повторяла: теряем время, теряем время. Конечно, я решил вернуться в Усадьбу, но сперва все же погрузиться как следует в город, ее окружающий. Как я объяснил Молли: пока не выяснишь, где рыба ходит, садиться за ловлю бессмысленно. А чтобы это выяснить, нужно изрядно промочить ноги.
К тому же я ожидал вестей от Альберта – чего он там еще раскопал?
Обилие запертых дверей позволило всласть наговориться и про «мертвую Дженнифер», и про себя, и про свои амбиции.
Молли переполнял оптимизм юности. Если подобная щенячья радость переживает тридцатилетие ее носителя, я именую это тупостью. Если в особенно хорошем настроении – то наивностью. Но перед красоткой Молли еще открывались розовые дали, не замутненные тяжким жизненным опытом. Она столько всего хотела: премий, славы, карьеры. Мечтала сделаться звездой не чего‑нибудь, а «Нью‑Йорк таймс», газеты газет. Хотела жить в Манхэттене, где прекрасные наслаждаются плодами трудов убогих.
В остальном – типичный продукт времени. Западнобережное образование для излечения восточнобережных комплексов. Родные не ценят и не понимают. Друзья – крутые парни и девчонки. Ее белокожие предки быстро обгорали на солнце.
Домашняя девочка. Пару раз даже обронила слово «папочка».
Сама призналась: за «мертвую Дженнифер» взялась из чистого прагматизма. Услышала о ней от кузины, практикантки в питтсбургском отделении «Пингвин букс». И сразу в голове вспыхнуло: «Эврика!» В «мертвой Дженнифер» все составляющие увесистой, громкой сенсации: пропавшая красотка блондинка, безумный маньяк‑гуру – и никакой опасности иска от неправедно ущемленных.
Само собой, она ведь может помочь поискам. Принести пользу.
– Можешь принести, – подтвердил я.
– Я ведь тебе помогаю, правда?
– Угу. Детка, не сбегаешь ли за кофе?
Она расхохоталась, хотя я вовсе не думал шутить.
Так или иначе, а сработались мы отлично. Остатки ее стеснительности я похоронил под лавиной цинизма и скабрезностей. Она даже иногда хихикала в ответ. По‑моему, я лишь раз серьезно ее достал: когда впал в прострацию как раз посреди донельзя слащавой и слезливой песенки по радио.
– А, ты тоже из ненавидящих Келли Кларксон![30]– буркнула, глянув искоса.
– С чего ты взяла? Слушая ее, мне хочется поставить на стол свечи, залезть в теплую, расслабляющую ванну и побрить себе лобок, – ответил я.
И заработал пару минут очень красноречивой тишины. Но если отражение в боковом стекле не соврало, я видел невольную улыбку.
Любой консультант по карьерным вопросам скажет: моя работа требует «коммуникационных навыков». Говоря простыми словами, нужно нравиться людям. Быть в доску своим, рубахой‑парнем и все такое прочее. Но как вы, наверное, уже догадались, я вовсе не рубаха‑парень. Я людей ненавижу, но умею втереться в душу, заставить проболтаться. Как определил мой очередной мозгодер д‑р Кен Шелтон 11 июня 1999 года, у меня дар манипулировать людьми.
И потому чем больше опрашиваемых мне удалось разговорить, тем сильней росли мои тревога и злость. К этому времени я уже, как клещ, вцепился в идею монстров‑сектантов. Раньше ведь никогда не приходилось расследовать исчезновение сектантки, и я упивался новизной, наслаждался, как бомж неожиданно длинным окурком.
А после бесед со славными жителями Раддика мне все больше хотелось видеть в «системщиках» не монстров, а приятных людей. Если человеку месяц все улыбаются, он кинется обнимать и целовать первого же засранца с перекошенной от злобы мордой. Оттого я принялся дразнить горожан, тыкать под нос «Систему»: мол, вы что, раньше не замечали вот такое у вас под носом? И наблюдал со злобной радостью за реакцией.
И обнаружил по преимуществу действие чистой воды рефлекса. Простейшего, примитивнейшего. Добрые жители Раддика слегка угрызались виною. Да, допустили. Куда катится мир! Они, сектанты эти, – явный признак беспорядка, общественного нездоровья. Или просто банда опасных идиотов.
Само собой, мне тут же захотелось всеми силами защищать невиновность «системщиков».
Но не Баарса.
Для расследования день оказался бесполезным. Нет, кое‑что любопытное таки поймали: к примеру, старый Дейн Ферренс клялся – это Бог увещает «системщиков» вернуться в лоно церкви. Еще обнаружилась шестнадцатилетняя Скай Армстронг, плававшая прошлым летом с Дженнифер в бассейне местного отделения АМХ.[31]
– Странная она, – объявила тоном, какой обычно приберегают для непрошено влезших чужаков, и тут же себя опровергла, добавив: – В общем, нормальная девчонка.
В остальном никто ничего не знал.
После мы поехали не в мотель, а сразу в «Случайную встречу» – чтобы избавиться от необходимости увертываться от машин, переходя трассу. Устали до чертиков, изжарились на солнце. Уселись, глядя бессмысленно в меню. За окном нудно тянулся час пик города Раддика, чихали, рокотали и фыркали снующие машины. Как только мы наконец заказали: Молли – кусок фаршированной индейки, я – сэндвич с беконом, – явился Нолен.
Выглядел усталым донельзя, несуразным, неряшливым. Но в своем репертуаре. Когда я поздоровался, он рассмеялся, из‑за чего – непонятно. Я представил ему Молли – ее он, кажется, уже встречал. Не смутившись ни капельки, уселся рядом с ней – привык везде быть желанным гостем.
– И чем это от вас пахнет? – спросил добродушно, уставившись на меня и слегка нахмурившись.
Неужто я выдохнул на него? Или Нолен засек баловство с травкой? А что, если он прикалывается? Засранец может оказаться куда умней, чем я думал.
Я пожал плечами.
– Мята, наверное?
Смеется он странно. А еще руки вместе держит и машет ими синхронно, будто колдует, на спинку стула откинется, но голову вовсе не запрокидывает, сидит как деревянный. Подростковая поза, ставшая взрослой привычкой.
– Так вы беседовали с Морроу? – спросил я.
– Да. Но сперва я бы хотел кое‑что спросить.
– Валяйте.
– Я слыхал вы… хм… деньги собираете?
Молли так и ела меня глазами. Забавно: женские взгляды действуют куда сильнее, когда еще не переспал.
– Калеб, это для маскировки.
А нахмурился‑то – ни дать ни взять уродец с эмблемы то ли мебельщиков, то ли матрасников.
– Вы же знаете, как оно с людьми, – объяснил я поспешно. – Если я официально, они совсем по‑другому. А если неформально, если могут свысока на меня глянуть – вот тут оно и в точку.
Я еще и гримаску состроил: мол, кому понравится таким вот дерьмом заниматься?
Честно говоря, мне ой как нравится. Я уже девятьсот с лишним баксов настрелял. Спасибо «мертвой Дженнифер» – с пропавших красоток дохода ничуть не меньше, чем с маленьких белокурых девочек. Еще парочку баксов, и смогу выплатить изрядную часть кредита на моей «Визе» и снова смогу играть по‑настоящему. Прикрыть голый зад, а не мелочиться.
Может, в Лас‑Вегас слетать? Парень, разгуляйся как следует! Чтобы после хоть потоп.
– Не беспокойтесь, Калеб. – Я улыбнулся, махнул рукой – дескать, мелочи. – Мы тщательно отслеживаем, кто и сколько дал. Все будет возвращено.
Я повернулся к Молли – девочка, ну кивни‑ка, подтверди.
– Все вернем – даже четвертаки и полтинники.
Нолен рассмеялся. Может, ему только и нужен был повод пореготать?
Я перевел разговор на дело, подальше от травки, благоухавшей и в моем дыхании, и в кармане. Спросил, как все‑таки с Эдди и Джил Морроу. Он вытащил блокнот. Я не удержался, глянул на Молли: дескать, уж мне‑то блокноты не нужны. А насупился‑то как, сосредоточился весь, в морщины на лбу доллар серебряный сунуть можно. Разложил блокнот на столе и отрапортовал, и чем больше я спрашивал, тем озабоченней он казался. Есть такие люди: чем дольше слышат собственный голос, тем сильнее нервничают. Молли же скучала, терпеливо ожидая, пока мужчины закончат петушиться друг перед дружкой.
– Значит, никто так и не сказал ничего насчет поездки Эдди – после того, как он высадил Джил?
Вопрос риторический – Нолен допрашивал обоих сразу. А из разговора с Джил я понял: если она и знает что‑то эдакое, то рассказывать не станет. Браки и держатся на способности обоих партнеров не замечать и не вспоминать.
– He‑а… в смысле, не сказал. Припоминаю: вы же говорили что‑то такое.
Понимаете теперь, отчего люди вокруг кажутся мне недоразвитыми детишками? Не смейтесь. Вы тоже ходите в тот же класс, в той же школе для умственно отсталых.
– С вашего позволения, я этим займусь, хорошо?
Я пользуюсь успехом у женщин, спору нет. Но это не значит, что я их понимаю. С ними все идет через пень‑колоду и выходит боком. Вот гуляешь с нею по парку, уверенно направляясь к мягким подушкам и прохладным простыням, и вдруг – бац!
Мина.
Нолен поспешно и неловко распрощался. Мы молча дожевали – как‑то хватило обоим уже с верхом и впечатлений, и бесед. Затем влезли в машину и торжественно переехали через шоссе, остановившись у мотеля.
Слишком быстро оно случилось, не распознал я очевидных признаков. Если честно, и не старался. Внутри аж пело и плясало, когда Молли послушно двинулась за мной к дверям комнаты. Запустив ее внутрь, я уже облизывался, уже чувствовал под пальцами шелковистую кожу ее попки.
Как только щелкнул замок на двери, Молли заорала: «Мы вернем? МЫ?!» Главная беда секс‑фантазий – их прилипчивость. Обычные мечтания мгновенно улетучиваются, едва повеет неприятным. Но если сдобрить свои грезы обещанием секса, они держатся крепче жвачки под сиденьем.
Я аж рот раскрыл, заморгал нелепо – ведь уже слюнки пустил, представив ее голой! Да, бля.
– Апостол, не прикидывайся идиотом. Ты же вовсе не дурак!
До меня наконец дошло: это же она про невинную забаву со сбором денег.
– А разве не мы? – спросил я. – Ты что, не стояла рядом со мной, когда они лезли в бумажники?
Думается, взгляд, которым она меня наградила, вам хорошо знаком. Вы или видели его тысячи раз, или сами так смотрели. Архетипическое женское отчаяние, вписанное в наш гребаный генокод.
– Апостол, ты социопат? Мать твою, ты что, совсем съехал?
– Нет, малышка. Просто глуповат.
– Боже ж мой! Мать твою, боже ж мой!
– Не надо, Молли. Брось.
Она рассмеялась тихонько – скверный знак, я вам скажу.
– Знаешь, Апостол, я предчувствовала – так оно и выйдет. Едва только тебя увидела, сказала себе: «Молли, с этим мудилой жди беды!»
Я вздохнул с облегчением. А ведь думал: посчитала старым слишком – вот и фыркнула тогда, в кафе.
– Что ж теперь поделаешь? – ответил я, ухмыльнувшись. – Придется тебе стать моей сообщницей.
Почти улыбнулась. Ага, гром победы раздается!
– Ты со всеми бабами так?
Я взял ее за руки. Может, еще не все потеряно?
– Нет, только с умными, отлично образованными, находчивыми нимфоманками.
– Нимфоманками?! – заорала она. – Это что теперь – комплимент?
И рассмеялась – хорошо так рассмеялась. Я уж решил – справился. В самом деле так подумал.
Но она внезапно толкнула меня в грудь, отступила, глядя вниз, покачала головой.
– Нет, мистер Апостол Мэннинг, я вам залезть в мои трусы не позволю. Я серьезно. Я пытаюсь сделать карьеру. Апостол, я хочу строить свою жизнь, понимаешь, жизнь! Я уже не говорю про несчастную Дженнифер! Но мистеру Апостолу Мэннингу на это наплевать. Ему ни до чего нет дела! Наверное, Апостол думает…
И так далее. Загоняем себя в бешенство. Я, конечно, помню всю тираду, но вы наверняка слышали подобное не один раз. Вам, быть может, знакомо чувство безмерного, вялого, безразличного отвращения, вдруг заполняющего мир от края до края? Такое бывает, когда супруги ссорятся.
Самое главное: когда она помянула «мертвую Дженнифер», во мне будто на рычаг нажали. Я и сам не понял, как «мертвая Дженнифер» сделалась для меня ключом к чему‑то важному.
Чему‑то странному.
В памяти всплыло:
– Да то, что он не вождь, а гнусный мошенник и убийца! – выкрикнула миссис Бонжур.
– Мистер Мэннинг, вам нужно понять нас, обязательно. Если не поймете – потратите зря время и силы, исследуя нас, копаясь в наших делах. А ваши силы и время нужны Дженнифер. Для нее это вопрос жизни и смерти, – сказал Ксенофонт Баарс.
– Мы же справимся, верно? Спасем бедную девушку! – сказал Калеб Нолен набитым чипсами ртом.
У меня такое случается: прошлое врывается в явь, будто слон в посудную лавку.
А в это время некто мистер Мэннинг изрек: