– Скажите мне, мистер Мэннинг, что вы видите, глядя на небо?
– Небо.
Он улыбнулся во все свои белоснежные тридцать два.
– А я вижу солнце.
Мать твою, вот же устроил момент духовного просветления. Дзен‑буддистское откровение, вроде хлопка одной рукой. А по‑моему, вышло глупо. Я чуть не посоветовал мистеру профессору открыть шоу на местном кабельном телевидении, под названием «Дзен у Ксена». Но все же не посоветовал, а продолжил гнуть свое.
– Я побродил немножко по городу, постучался в двери, переговорил с людьми, отыскивая зацепки. Знаете, «Систему отсчета» многие не любят.
– Конечно, опрашивая, заметок вы не делали, – сказал Баарс, не раскрывая глаз.
Сбил меня с толку, признаться. Но я виду не подал и продолжил, решив про отрубленный палец пока не рассказывать.
– Мне интересно: в Раддике есть кто‑нибудь, по‑настоящему вас ненавидящий? Свирепо и непримиримо, со сжатыми кулаками и пеной у рта? Известно же, новые секты… пардон, новые религиозные движения, подобные вашему, всегда сталкиваются с ханжеством и – будем откровенны – явной дискриминацией.
Повернул голову, глянул на меня – не иначе, я таки его заинтересовал. Почти всякому нравится думать, что его преследуют и учиняют вред. Почти все с радостью хватаются за возможность пожаловаться на жизнь.
– Как вы полагаете, мистер Мэннинг, откуда ваша замечательная память?
Надо думать, впервые на моем лице нарисовалась отчетливая подозрительность.
Баарс рассмеялся добродушно.
– Не пугайтесь так. Вы же меня в Интернете искали?
Я пожал плечами. Да уж, Ксенофонта Баарса трудно недолюбливать. Харизмой от него так и веет. Может, он нечто вроде Барака Обамы среди сектантских вождей?
– Спорим на тридцать баксов, меня в Интернете больше?
– Ну конечно! – Баарс расхохотался. – Похоже, масса исследователей ждет не дождется заполучить вас и превратить в лабораторную крысу.
– Да уж. Впрочем, теперь это не актуально.
– Но ведь ваша память осталась прежней? В заметке для «Нью‑Йорк таймс» один из исследователей прямо назвал ее «чудесной». Вы тоже считаете ее чудом?
– Не в большей степени, чем любое другое отклонение.
– Довольно удачное отклонение, не находите?
– Я бы назвал это скорее удачным уродством.
Позабыв про дзен‑буддистское солнце, Баарс уставился на меня. Тень от носа падала ему на губы, и я вдруг впервые заметил, насколько мал – смехотворно мал – его рот.
– Апостол, нигде нет совершенства. Закон больших чисел справедлив и в будущем, и в том, что вы называете настоящим. Со столькими миллиардами людей сбой может дать и самая отлаженная система.
– Вы хотите сказать, что на мне обслуживающая эту реальность машина дала сбой?
– Не совсем. – Баарс улыбнулся грустно. – Вы сами машина. Разновидность квантового компьютера, видящая сны о млекопитающем прошлом.
– Где‑то я уже слышал про «жизнь как сон».
Тут я попытался представить его запихивающим в рот гамбургер – и не смог.
– Точнее, мы не спим, а галлюцинируем. Вокруг нас вполне реальный мир, усердно, но не слишком аккуратно замаскированный под действительность давностью в пять миллиардов лет. Мы вроде шизофреников, подрисовывающих элементы реального мира в свой бред.
И что прикажете на это отвечать?
Да, бля.
Тут я себе напомнил: «Ты, Апостол, здесь только ради Дженнифер, не ради обсуждения безумных учений свихнутого профессора сюда приехал. Не впадай в ересь, Апостол!»
– И какое отношение это имеет к моей чудесной памяти?
– Прямое. Иногда наше истинное естество просвечивает сквозь оболочку невежества – и вот перед нами удивительные способности, редкостные таланты. Но воспринимаем мы лишь тусклые отблески скрытого. Подобно психопатам, не умеем правильно объяснить воспринятое. Говорим о привидениях, о памяти былых жизней, общаемся с Богом, обретаем прозрение. Список чудесных дикостей невероятно длинен, уверяю вас!
Это он уже в девятый раз говорит «уверяю вас».
Интересно, классифицировал ли кто‑нибудь способы представить глупость верхом мудрости? Желчь всколыхнулась во мне – и тут по рассудку моему кирпичом грохнуло понимание: до чего ж Баарс складно и совершенно придумал! Идея же вполне безобидная и, если вдуматься, разумная. Все паранормальное, все представляющееся голосом свыше получает вполне логичное объяснение. Немножко технологии и очень, очень много времени – и вот вам подарок.
– Все трансцендентное на ладошке, – подумал я вслух.
Давняя моя подружка, студентка‑философичка Саша Ланг, любила потрепаться про человеческую жажду трансцендентного, чего‑нибудь, уводящего от убожества и скуки повседневной жизни. Я в ответ натужно острил про молочные реки и кисельные берега.
Умница Баарс придумал способ и насытить жажду чудесного, и объяснить его – двух зайцев одним выстрелом!
– Да, да, все трансцендентное! – вскричал он.
И залепетал пулеметно о своих лекциях про трансцендентное в Беркли, про книжку, написанную перед «прозрением». Пятнадцать лет он размышлял и постиг: смотреть на паранормальное нужно с другой стороны! Видимая реальность – всего лишь жалкая часть общей картины, ущербное, ограниченное искажение. Попробовал гипноз и узнал «скрытый мир», истинное настоящее, где человечество слилось с изощренной машинерией. А заодно понял, насколько мало мы видим.
– Взгляд через замочную скважину – вот доступное нам! Но мы больше ничего не знаем и принимаем мизерную часть за целое!
А я, откинувшись на спинку кресла, смотрел на человека, упивавшегося собственным бредом.
Должно быть, на моем лице проступило отвращение. Баарс заметил это и заговорил спокойнее.
– Вы уж простите мой чрезмерный энтузиазм, – изрек, глядя с нескрываемым торжеством, точь‑в‑точь счастливец, правильно угадавший букву в телешоу «Колесо фортуны».
– Да чего уж там, – сказал я, картинно озираясь. – Здесь никого, кроме нас, старых любителей травки.
Мистер Баарс, вне всякого сомнения, был полный и абсолютный задрот. И чем больше трепался, тем безобиднее выглядел. Трудно подозревать пустомель. Ей‑ей, хотелось ухватить его за шкирку, встряхнуть хорошенько и гаркнуть в ухо: «Да ты что, совсем спятил?»
Бедняга на самом деле ВЕРИЛ! Недавние пьяные откровения Альберта про курс сектоведения в Беркли меня полностью убедили: знающий всю механику сектантства Баарс соорудил аккуратную персональную кормушку‑поилку, источник самоублажения, а его «Система отсчета» – наглый, циничный обман. А сейчас… Обычного человека щенячий энтузиазм после гибели любимой изобличил бы: ведь людям свойственно скорбеть о потерях. Но если этот мудила искренне верит, он должен радоваться ее переходу в лучший мир! Гребаный фанатик.
Дорогой Апостол Мэннинг, ты теряешь почву под ногами. Заплутал. Может, отдаться Баарсу – пусть просветит относительно настоящей и ненастоящей реальности?
– Мистер Мэннинг, я могу показать вам. Под гипнозом.
– Извините, я лучше воздержусь. В детстве меня гипнотизер хотел изнасиловать, – соврал я, думая про Дженнифер и ее папочку и не будучи от этих мыслей в восторге.
Я перевидал немало психологов и знаю: краеугольный камень гипноза – внушение подопытному своих идей, подчинение воле. Даже если сбросить со счетов подозрение в убийстве, позволить типу вроде Баарса копаться в своей голове – безумие.
– Да ничего, пожалуйста, – ответил он, видя мое вранье и не зная, как на него реагировать. – Скажите мне, Апостол, что вы думаете о «Системе отсчета» и обо мне? Прошу вас, ответьте искренне.
Я посмотрел на него внимательно, взвешивая факты. При моей‑то памяти за много лет я хорошо усвоил признаки иерархии, всегда устанавливающейся между людьми даже при случайной встрече. Научился опознавать интонации, жесты. И уверился: непонятно почему, но Баарс говорит со мной как с равным. Он меня уважает.
– Значит, что я на самом деле думаю? – Я ухмыльнулся нагло и лукаво, подмигнул заговорщицки – дескать, болтовня болтовней, а не перейти ли нам к делу? – Я искренне считаю вас мошенником. Думаю, вы использовали свою харизму, талант убеждения и познания профессора философии для завлечения и оболванивания горстки доверчивых людей. И теперь вы, миниатюрный глава игрушечной религии, живете, как мечтали: суя в молодые головы древнюю чепуху, а в молодые влагалища – столь же древний хер. Собственно, вокруг старого доброго сунь‑вынь это все и крутится, разве нет? Воплощение в жизнь идеала: пророк и хозяин гарема.
Баарс аж скрючился, будто под дых дали.
– О боже…
– Вы спросили – я ответил, – сказал я, запрокинув голову, подставляя лицо солнцу.
– Вы думаете…
– Вы считаете мою память удивительной? – перебил я, не взглянув на профессора. – Она не более удивительна, чем повторяемость гнусных лживых трюков вроде вашего. Все вы норовите изобрести религию как прикрытие для похоти, раздирающей ваши дряхлые умы. Для стремления властвовать, поучать, пророчествовать. А главное – для желания трахаться. Чудесным, удивительным образом все, в конце концов, сводится к желанию потрахаться.
Солнце прогрело, раскалило кожу, яркое даже сквозь закрытые веки. С Баарсом намного приятней говорить, не открывая глаз. Когда его видишь, очень уж на психику давит.
– Не слишком ли вы самоуверенны? – спросил Баарс сухо.
– Профессор, вы же знаете бритву Оккама: при других равных условиях простейшее объяснение – вернейшее.
Ветер шелестел в ветвях недалеких ив. Слабосильный приемник мурлыкал блюз. В воздухе висел запах дорожной пыли.
– Это при прочих равных условиях!
– Да, насчет равных: не скажете ли, профессор, сколько свежепосвященных «системщиков» вы отымели?
Я повернулся, чтобы взглянуть на Баарса, оценить его реакцию, и увидел воплощенный старческий ужас, судорожный страх перед бессилием и отказавшимся подчиняться телом. Баарс словно съежился, скрючился, постарел. Ну, бля. Можно подумать, я ему аппарат диализа выключил или навроде того.
– Только Дженнифер. Только ее, – выговорил тихо, растерянно.
Я снисходительно улыбнулся профессорскому вранью. Встал, готовясь демонстративно уйти. В памяти вспыхнули слова Аманды Бонжур: «Он не вождь, а гнусный мошенник и убийца!»
– Мистер Мэннинг, вы что, в самом деле считаете все построенное, открытое нами настолько мелким и… грязным?! Секс‑фантазией раздутого эго?
Я равнодушно пожал плечами.
– А разве все вокруг не такое же?
Я задержался у порога, чтобы глянуть на профессора напоследок. И увидел: место исчезнувшей самоуверенности занял гнев. Кулаки стиснул, но не угрожая, а будто выхватывая из воздуха что‑то мелкое и видимое только ему: жука, монету или струйку дыма.
– Баарс, она мертва, и вам это известно.
– Нет, мистер Мэннинг, совсем наоборот… Я знаю, мистер Мэннинг, знаю доподлинно: человечество давным‑давно победило смерть.
Потом я лежал на твердой, как доска, мотельной кровати, уставившись на пыльные лопасти вентилятора под потолком, и в то же время сидел в кресле, в своей конторе, и смотрел на Бонжуров, пытающихся найти ответ на простой вопрос – простой для всех, кроме родителей, потерявших ребенка.
– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь предлогом удрать от нас, – сказал тогда Джонатан Бонжур.
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена, мистер Мэннинг поймет нас правильно…
С чего такое омерзение?
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
Пауза. Они ожидают от меня ободрения, подтверждения, но не вопросов.
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я. – Джон толстыми пальцами вытер слезы. – Я не знаю… не знаю, как это вышло…
Прикрыл глаза рукой, вдохнул – ну, расплачется сейчас.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
Вот и точка над «i». Джонатан Бонжур – толстая лживая свинья. Правда, выбора особого у него и не было. Сознаться в личной ублюдочности – не шутка. Немногие отважатся. А он еще и адвокат, с совестью у него отношения и так натянутые до предела – и уже очень давно. Его работа – выжимать доход из сомнительного и щекотливого.
Интересно, насколько далеко он зашел?
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
Вот здесь я его удивил и напугал – и не угадыванием профессии, как мне сперва показалось. Он понял, что ошибся с выбором. Искал недалекого, жадного, ленивого мошенника, а наткнулся на меня.
– Я не уверен, что понимаю вас…
– Такое дело, чреватое последствиями… и очень большими, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Как же, как же. Вас, миссис Бонжур, к этой идее аккуратно подвели и ткнули носом. Джонатан скреб в затылке, жаловался на полицию, на ее нерасторопность и неумение, ныл и ворчал, пока вы, Аманда, не предложили то, что само напрашивалось.
– Так почему?
Джонатана аж скрутило – как я сразу этого не заметил?
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Гребаные законники.
– Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
Бля! Наконец‑то смысл этого «вашего круга» прошел сквозь мою толстую, привыкшую к логике шкуру.
– Как я? Само собой, – ответил я, улыбаясь. – Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
– Мы думали: вы сможете… сможете говорить на их языке.
– Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?
Оба рассмеялись, но только она – искренне.
Ясно как божий день: мистер Бонжур искал заведомого неудачника. Жена пилила, требовала сделать хоть что‑нибудь, употребить во благо деньги, заработанные напряжением совести. А я, засранец и очевидный неумеха, по казался идеальным выбором: и мистер Бонжур, и я будем делать вид, что озабочены спасением Дженнифер, но, само собой, пальцем для этого не пошевелим.
Быть может, он ее и убил? Собственную дочь?
Даже для закоренелого циника вроде меня это уж слишком.
Забавно: чем дольше я валялся на кровати, размышляя, тасуя факты, тем упорней мысли возвращались к профессору Баарсу. Он‑то и наяву впечатляет, а в памяти – будто больной зуб: и донимает, и сосредоточиться не дает.
– …Я знаю, мистер Мэннинг, знаю доподлинно: человечество давным‑давно победило смерть.
Вот уж сказал так сказал! И чем больше я думал над этим откровением напоследок, тем больше терялся в догадках, в запутанной веренице следствий и выводов.
Смерти нет. Да, бля.
Почему это кажется настолько вызывающим, отвратительным даже? Ну конечно, оно льстит нашему тщеславию, подслащивает страх, а люди всегда на такое падки. Но не только же потому.
Если от вас уходил любимый человек, вам должно быть знакомо ощущение утраты – когда пусто, стискивает сердце, хочется за что‑то ухватиться, оправдаться, поверить. Когда чего‑то страшно не хватает. И безумный Баарс умудрился породить во мне такое же ощущение. Впервые в жизни мне захотелось абсолютности, бесповоротности смерти – неумолимей налогов, непоправимей лоботомии. Мне нужна смерть, как музыкантам – тишина.
Я знаю, вас это ужаснет, но вы ведь нормальны. А здесь речь обо мне. Проклятый способностью ничего не забывать не может видеть смерть иначе как убежище, обещание отдыха.
Смерть – единственное, что не повторяется никогда.
Чтобы успокоиться, я позвонил по мотельному телефону и попросил соединить с комнатой Молли: слышал, как она пришла. Подняла трубку, поздоровалась, сгорая от любопытства. Как и я, и большинство, привыкла вне дома пользоваться только мобильным.
– С чего это ты по мотельному телефону?
– Из‑за романтичности, – слюбезничал я фальшиво. – Хочется, знаешь, как в старину…
– Апостол, ты целуешь телефонную трубку, до тебя облизанную сотнями людей! Ты заразы не боишься?
– Я презерватив на микрофон натянул.
Милашка Молли томно рассмеялась – тихонечко так, игриво.
– Апостол, как дела? Как визит в печально известную Усадьбу?
У‑у, от ее смешка и голоса меня аж повело, чуть в штанах не взорвалось. Вечно меня пронимает в самый неподходящий момент.
– Вселенское откровение.
– У‑у, вот оно как! – Ей явно понравилось меня дразнить. – Рассказывай!
– К Дженнифер Бонжур приставал ее отец.
Молчание, затем – сдавленное «ох». А мне подумалось: может, безоблачное детство Молли в Новой Англии было вовсе не таким уж солнечным? Пусть скелетов на чердаке нет, но уж косточка‑другая точно найдется. Нежданные папины эрекции скверно действуют на подрастающих дочерей.
Я обрисовал вкратце рассказанное Энсоном про его дружбу с Дженнифер и про историю с порнографией. И заодно свои подозрения: с какой стати Бонжур, адвокат, наверняка имеющий связи в полиции и среди частно‑сыскной братии, пришел за помощью к постороннему, да еще с моей репутацией?
– Ты хочешь сказать, что подозреваешь нанявшего тебя?
Игра начала мне нравиться. Лежишь вот так по разные с собеседницей стороны стены, смотришь в никуда, перебрасываешься вопросами и ответами. Тела разделяет пара метров, а голос бежит сквозь тысячи километров провода. Эротично, правда?
Впрочем, для меня, если подумать, что угодно эротично.
– Я бы не спешил с такими заключениями. Дело серьезное, и проверить нужно тщательно. Хотя Аманде Бонжур стоит узнать, какое дерьмо ее муженек.
Последовала длинная пауза. А затем…
– Апостол, не говори ничего!
Впрочем, да. Молли сразу сообразила: сказать Аманде – значит попросту прибавить еще одну жертву в это дело. Дерьма в жизнь добавится целый вагон. И во имя чего? Разве справедливо заставлять ее мучиться вдвойне?
И я представил себе другую Молли Модано – ту, которая, наплакавшись, спешно прихорашивается перед зеркалом, стирая слезы с лица.
Молли Модано, а ты ведь не так проста, как показалось мне поначалу. Читаешь в душах получше старого прокуренного циника.
– Апостол, пожалуйста, не говори ей ни слова!
Дорожка девятая
МИСТЕР МАЛЬЧИК‑С‑ПАЛЬЧИК
Суббота
Когда мне было одиннадцать, родители потащили меня на семейное сборище со свиным барбекю, устроенное дядюшкой Тони. Мамочка с папочкой, хотя и были вегетарианцами, позволили мне предаться мясоедению вместе с двоюродными братьями и сестрами. Родители уже тогда были встревожены – а точнее, перепуганы – моими странностями и не хотели их подчеркивать перед всеми. В общем, дали влиться в толпу. И тогдашний бутерброд со свининой я помню, будто вчера ел. Для одиннадцатилетнего парнишки запретный плод, мясо, просто обязан был сделаться вкуснейшим из лакомств. Плод познания добра и шкварок.
Подвох же заключался в том (а подвох есть всегда, уж не сомневайтесь), что ближайший сосед дядюшки Тони был свиноводом и дядюшке свинина доставалась за гроши. При южном ветре (а тогда дул именно южный ветер) хозяйство дядино благоухало навозом.
И потому, когда чую жареную свинину, вспоминаю могучий навозный дух, истекая желудочным соком.
Когда мы с Молли зашли во двор скромной белой Церкви Третьего Воскресения, у меня потекли слюнки и затрепетали ноздри.
– Чуешь запах? – спрашиваю.
– У меня ноздри заложены, – показала пальцем на веснушчатый носик.
– Сенная лихорадка.
Церковь занимала небольшой участок на краю города, окруженный кустами и деревьями. Газон не радовал глаз ровной ухоженностью, но трава на нем росла плотная, сочная. Вокруг бродило человек сорок – разговаривали, смеялись. У кустов носилась вопящая детвора, гоняясь за мячами и друг за другом. Мангал располагался в глубине двора перпендикулярно к веренице столов, украшенных множеством блюд с принесенными домодельными яствами. Призывно поблескивал бочонок пива, окруженный рядами пластиковых стаканчиков. Мангал сделали из бочки: разрезали вдоль и сварили торцы. Помещалась в нем цельная свинья на вертеле – сверкающая жиром, шипящая, дымящаяся – и летел от нее к моим ноздрям чудесный, вкуснейший запах свинячьего дерьма.
– Они жарят ее с головой? – пробормотала Молли. – Неужели кто‑то голову ест?
– Ты впервые на барбекю?
– Они в самом деле ее едят?!
– Конечно. Особая честь – съесть свиные щеки. Если тебе их предлагают, обязательно поблагодари, возьми и с аппетитом съешь.
– Ты шутишь? – улыбнулась и тут же нахмурилась, встревожившись: а вдруг я серьезно? – Я не ем свиное лицо.
– Смотри, на нас обидятся. Не забывай: мы здесь ради Дженнифер.
– Да пошли они все, – выговорила неуверенно.
Я ухмыльнулся, рассматривая толпу прихожан Церкви Третьего Воскресения. Разномастное сборище. Молодые, старые, поровну мужчин и женщин. Много жирных. Несколько явных педиков. Пара умеренно привлекательных молодух – меня всегда возбуждают цыпочки, наряжающиеся в церковь, как на вечеринку. Похоже, мы с Молли оказались в центре внимания: я заметил не один заинтересованный взгляд. Кое‑кто нас узнал – из тех, чьи дома мы навещали, расспрашивая про Дженнифер. Помахали нам, улыбаясь. Почти у каждого в руках пластиковый стакан, всегда ободряющий знак в обществе верующих. И – о счастье! – тут и там пускают дым в застоявшуюся духоту. Я тут же воспользовался случаем и закурил «Уинстон» – сигарету № 99933.
В общем и целом сборище понравилось. Свои ребята, моего поля ягода: строительные рабочие, магазинные клерки. Недоучки, вылетевшие из средней школы, зарабатывающие спиной и руками, добродушные, жизнерадостные, не любящие доставать других своими бедами. Вдруг показалось: Джонатан Бонжур вовсе не наобум выбрал «Агентство Мэннинга». Удачно выбрал.
Может, знал что‑то мне неизвестное?
Я заметил ржущего, сквернословящего парня, облизывающего пальцы, – не иначе пиво пролил прямо на жирное пузо. Утратив интерес, хотел отвернуться, но парень одним движением содрал прилипшую майку, и я увидел бледную складчатую шкуру. А на ней, высовываясь паучьими загогулинами из жирной складки, красовалась свастика.
О‑го‑го!
Обладатель свастики завихлял задницей, покрутил майкой над головой, изображая стриптиз. Шлепнул по отвислому заду – публика зашлась реготом.
Как видно, здесь холокост не кажется слишком уж трагичным.
– Это как понимать… – начала было Молли, но тут справа донесся жизнерадостный голос Тима:
– Эй! Эй, Апостол!
– Помни про щеки, – предупредил я Молли.
– Я уже сказала: пошли они! К тому же какое…
Договорить я ей не дал – к нам резво ковылял Тим, празднично одетый в древнюю тенниску с «Led Zeppelin»[41]и обвисающие широченные джинсы. На лице прямо написано облегчение. Наверняка трепался про меня, хвастался знакомством и боялся, что не приду.
Я представил его Молли, проявившей чудеса любезности, хотя бедняжка кипела злобой. Свастики на пикнике кое‑кому действуют на нервы. Глядела на меня свирепо, пока я рассыпался в любезностях перед Тимом.
– Вот он! – завопил тощий Датчи. – Наш преподобный Нилл!
Скверно я реагирую на восторженные славословия. Сразу внутри начинает шевелиться ершистое, упрямое и скептическое. Пусть бы в самом деле преподобный оказался полным поцем, чтобы можно было приобнять доверительно несчастного Тима и шепнуть на ушко: «Знаешь, парень, мне очень жаль, но кумир твой – того…» Но если уподобить свастику на пикнике ложке дегтя в бочке меда, то по этой же шкале преподобный Нилл оказался цистерной дерьма. На первый взгляд – ничего примечательного. Подтянутый, жилистый, собранный, коротко подстриженный, стандартно‑американский брюнет. Но это если в глаза не заглядывать. А вот глаза… Бля!
С десяти ярдов бьют наповал. Куски синего льда, как у пруссака. Но первое, что приходит на ум, – Распутин.
Вы когда‑нибудь фото Распутина видели? С паршивого древнего снимка смотрит и прямо за нутро берет. Век с лишним прошел, а под взглядом ежишься, будто ширинку забыл застегнуть.
Ну, мы киношное общее место знаем: у кого глаза с сумасшедшинкой, тот и злодей. Однако жизнь не кино, и я знавал еще кое‑кого с глазами маньяка. Я бы умер за Шона О’Мэя – если б он не умер за меня.
Сто шестьдесят фунтов веса, а взгляд на всю тысячу. Попробуй сыграй в гляделки – Альцгеймера заработаешь.
Так что я не спешил с выводами. Честное слово. Меня к ним подтолкнула дама, красовавшаяся рядом с преподобным и всех вокруг испепелявшая взглядом. Аппетитная особа. Зрелая, сильная красота. Не Молли, конечно, но очень даже ничего. Высоченные шпильки дырявят дерн, джинсы – тонюсенькие, в облипочку, а от буферов рыдал бы целый сонм алчных младенцев.
– Кто эта женщина рядом с ним?
– Э‑э… его жена Шейла.
– A‑а, – протянул я, подумав: «Здравствуйте, миссис Злобная Сука».
– Дружелюбия у нее хоть отбавляй, – обронила Молли.
Ух, обожаю, когда Молли отпускает колкости.
Породу Злобных Сук я знаю хорошо. Они – мой хлеб с маслом. Во имя мести кошельки раскрываются легче всего. Настоящая урожденная Ее Высочество Злобная Сука весь мир спалит, чтобы вам шкуру прижечь. А потом зайдет проведать вас в ожоговое отделение, присядет рядом, нежно поглядывая и опиливая ноготки, а когда медсестры отвернутся, вытрет пилочку о вашу полопавшуюся, воспаленную кожу.
Но здесь и сейчас самая важная для нас особенность Злобных Сук – это их матримониальные предпочтения. Обычно эти твари когтят вялые мягкопузые душонки Добрых Хороших Парней – тех, кто так и просит освободить их от всякой ответственности и нужды думать самим. Уверен, что вы много таких знаете. Конечно, порой Злобным Сукам попадаются и просто невезучие – никогда ведь не знаешь, куда занесет на очередном повороте. Но чаще всего их добычей становятся те, кто вовсе не склонен быть жертвой. Скорее наоборот.
Главная мишень Злобных Сук – социопаты, лютые человеконенавистники.
Я и сам в последние годы брожу в опасной близости от этой людской категории, потому провел изрядно времени в раздумьях: что же сводит вместе Злобных Сук и злобных мерзавцев? По‑моему, дело не только в навязчивой устремленности к садомазохизму. Социопатов тянет на Злобных Сук потому, что лишь они одни могут расшевелить застоялое болотце их душ. Моя жизнь – мексиканская мыльная опера, полная воплей и сцен, и я знаю, как легко страсть переходит в насилие. Потому, если вы эмоционально глухи, если вы – из того не слишком малого меньшинства, в ком слово «насилие» будит не больше чувств, чем, например, слово «кресло», Злобная Сука уж точно не встанет в ряд униженных женщин, чью жизнь вы испоганили. Вы ее запомните, вы в нее вцепитесь. Сволочь к сволочи.
Я только бросил взгляд на жену преподобного Нилла и понял: этот пастырь не заурядный провинциальный святоша и уж отнюдь не обыватель, лелеющий безобидные грешки.
Преподобный Нилл – полновесный, законченный и состоявшийся человеконенавистник.
То бишь мой новый главный подозреваемый.
Когда совести нет, всегда найдется что‑нибудь по другую сторону закона. Не верите – гляньте на наших президентов.
Подвинься, Баарс, в Городе Сволочей появился новенький.
– Апостол? Может, нам лучше…
Лицо Молли заметно омрачилось, а я бодренько изобразил благодарность – почти искренне, надо сказать.
– О‑о, замечательно! Молли, чувствуешь этот божественный запах? У меня слюнки текут!
На самом‑то деле, я чувствовал только вонь свинячьего дерьма. Не спрашивайте, как могут вонять воспоминания, я не знаю. Но они же смердят!
Бедняга Тим, слепой котенок, улыбнулся во весь рот.
– Это Джонни сварганил, он у нас главный по барбекю, – объяснил поспешно. – Старый друг преподобного, еще с семинарии. Вы б его соус попробовали. A‑а, пальчики оближешь! Честное слово!
– Кто это – Джонни? Вон тот байкер?
Слева, за спиной преподобного, у потертого пластикового стола околачивались трое не очень презентабельных типов. Двое выглядели наркотами: тощие, жилистые, глаза мутные, злые. Но указал я Тиму на третьего, возвышавшегося над остальными, словно гора: пышная рыжая шевелюра, бородища по грудь, плечи – косая сажень. Титан. Образчик, достойный музея.
– Его все зовут Мальчик‑с‑Пальчик – за размеры. – Тим расхохотался.
Тут даже Молли хихикнула.
– На него глянешь – сердце в пятки.
– Ну да. Только вы по внешности не судите. Он – клевый. На все сто.
А еще он – член АБ, «Арийского братства». Это видно по наколкам – не таким явным, как у типа со свастикой на пузе, но для знающего вполне понятным. Интересно, что за «семинарию» прошел Нилл?
Еще один жирный минус святому отцу. Прошлое повторяется – мне ли не знать? Ведь это и есть мое пожизненное проклятие.
– Апостол? – На этот раз Молли меня локтем ткнула. – Может, нам лучше…