– Великолепно! – провозгласил я. – Датчи, приятель, представишь нас?
– …поторопиться? – договорила Молли.
А я бодро зашагал по истоптанной траве.
Нас представили. Нам представились. Улыбающаяся Шейла выглядела будто готовый атаковать клингонский крейсер. Потискав осторожно ее когтистые пальцы, так и хотелось крикнуть: «Броню к бою!» Преподобный Нилл обнял мою руку ладонями, прямо светясь от христианской радости. Джонни Мальчик‑с‑пальчик – ну и погоняло! – спрятал мою ладонь в своей мясистой лопате. Не улыбнулся – наверное, счел ниже своего достоинства.
– Апостол! – воскликнул преподобный. – Мне нравится это имя!
– Мои папа с мамой были нудистами, – пояснил я, вызвав общий смех, хотя я и не шутил.
Тим напомнил: мы, мол, и были те ходившие по домам и расспрашивавшие, про которых он говорил, а добрый пастырь тут же описал горе всей общины по поводу исчезновения Дженнифер Бонжур.
– Пожалуйста, скажите Аманде и Джонатану: мы всем приходом молимся за них, постоянно молимся!
Затем извинился: нужна небольшая проповедь, перед тем как Джонни начнет резать «чудеснейшую из свиней». Вслед за Тимом мы смешались с толпой пивных животов и лифчиков с лямками, врезавшимися в жирные плечи. Нилл выглядел щеголевато и элегантно в синих джинсах и черной рубашке с длинным рукавом. Начал обыкновенно – про единение во Христе, спасение во Христе. Нес обычную для таких случаев чепуху, а за спиной его шипела и шкворчала свинина. Но понемногу речь делалась все накаленнее, яростнее, пламеннее, и публика заводилась вместе с ним.
Преподобный рассказал, как вместе со зверями, еще до шестого дня творения, Создатель произвел ненастоящих людей, лишенных искры Божьей. Только Адам, чье имя на древнееврейском значит «показывающий кровь на лице», был первым настоящим человеком, наделенным совестью и стыдом.
– Лишь белые люди могут краснеть! – проорал преподобный, и толпа заревела в ответ, разноголосо, радостно. – Лишь они краснеют, потому что они – люди! Только белый человек несет Закон Божий в сердце!
И дальше: грязнокожие живут как звери, потому что они и есть звери, и потому Белый Американец должен повелевать ими.
– Разве позволено выпускать пса, дабы он бродил, безнадзорный, по улицам?
Преподобный рассказал и про змея‑искусителя, и про соблазнение Евы, приведшее к рождению Каина, первого еврея. Эта «змеиная раса» – истинная угроза Белому Человеку. Они, обманщики, плетут ложь либерализма, убеждают сынов и дочерей Адама возлечь с двуногими зверями.
Вашу мать.
Про таких слышишь, узнаешь про их дурацкую веру и думаешь: ну вот же идиоты! Потом забываешь о них. Но однажды пьяный свояк на Рождество тянет вас за рукав в сторонку и объявляет: боюсь, парень, гореть тебе в аду. Черная кожа – черное сердце. И прочее в том же роде. Альберт прав: люди готовы поверить в любую льстящую им чушь.
Преподобный Нилл перешел к ОСП, то бишь к «оккупированному сионистами правительству». Затем – к грядущему Возгоранию (ох, как сочно выговорил: «Возз‑горр‑аннию»), расовому Рагнарёку,[42]когда праведные покончат с либеральным равенством, очистят Америку, искупят ее грехи и, конечно же, встанут во главе.
Забавно, как все в конце концов сводится к власти. Мораль, нравственность, справедливость – чепуха, болтовня по дороге к настоящей цели.
– Апостол! – снова заныла Молли, уже тише и осторожнее, но раздраженно – будто запихнули ее в лифт вместе с заблеванными и смердящими.
– А тебе разве не интересно?
– Интересно?!
– Конечно. Это журналистское расследование во всей красе.
Ткнула кулаком мне в руку – вроде шутливо, но ясно: хотела бы по яйцам врезать, и посильнее. Зато ныть перестала.
Преподобный отговорил, и началась суета: расставляли тарелки, раскладывали свинину. Толпа весело гомонила, слышались смешки – обычный жизнерадостный шум немудрящих людей. Ведь и не скажешь, на них глядя, в какую людоедскую чушь верят. Молли снова принялась меня тормошить: уже видели достаточно, пора идти, жирной еды она не переваривает, но я слушал разговоры Джонни Мальчика‑с‑пальчика и пары его приятелей‑наркотов за столом. Что же они удумали?
Преподобный и семенящий следом Тим подошли к Джонни. Тот, глядя поверх голов, кивнул. Наркот сплюнул. Второй – серолицый, с ввалившимися глазами, вдруг повернулся ко мне и ухмыльнулся…
И вот вся компания направилась ко мне. Старейшины церкви, бля. И Злобная Сука следом.
– Делай, что скажу, – предупредил я Молли.
Возмутиться хотела, прямо вспыхнула негодованием, но поздно, детка, поздно. Преподобный уже рядом, надвинулся, весь воплощенное доброжелательство и христианская любовь, с фальшивой улыбкой на губах.
– Юноша Тим сказал мне: вы задавали любопытные вопросы. О вере и обмане, – сообщил добрый пастырь.
Хм, всю ударную группу притащил. Чует преподобный неладное.
– Отличная проповедь! – заверил я.
– Это у него ирония, – сказала Шейла в фирменной манере Злобных Сук: когда смотрят сквозь тебя, как на пустое место, и упоминают в третьем лице.
Меня всегда озадачивал факт наличия у расистов супруг – женщины, как правило, достаточно смышлены, чтобы ловиться на такое.
– Нет‑нет. – Я рассмеялся, выставил ладони: мол, тише, ребята, я хороший. – Поймите меня правильно. Я обожаю фанатиков.
Кажется, секунду или две во всем церковном дворе никто даже не дохнул. Муравьи и те замерли. Бедолага Тим сделался бледней Святого Духа.
– Мы не фанатики, – сообщил преподобный поучительно и терпеливо. – Мы – просто дети Божьи.
– У меня с верой сложнее, – заметил я дружелюбно. – Я дураков ненавижу. Знаете, злобных тупых дураков. Вам проще: глянул на шкуру и определил, кого ненавидеть. Будто фасоль сортируешь: белую туда, черную сюда. А дураков определить сперва надо. Выслушать. Узнать, что собеседник дальше шкуры не видит, а в голове у него – сплошь банальности и болото в дюйм глубиной. А еще определить можно по лести. Дураки любят считать себя особенными, да еще по таким идиотским причинам, которые нормальному и в голову не придут. То они выше всех из‑за того мертвого парня, который их любит, то из‑за титек розовых.
Клянусь, я слышал, как тикают часы Молли.
Нужно отдать должное: солнечная улыбка преподобного пастыря не омрачилась ни на мгновение. Но вот сумасшедшие глаза его – боже правый, они сияли! А Джонни Мальчик‑с‑пальчик хмурился, будто мультяшный Санта‑Клаус. Шейла же вот‑вот опустит броню и грохнет парой фотонных торпед.
– Ребята, как думаете, сколько вы наберете? – осведомился я. – Ну, если организовать тест на проверку ваших умственных способностей?
– Чего? – прорычал огромный байкер.
Я лучезарно ему улыбнулся.
– Наверное, не слишком много.
В кино обижаются и бросаются с кулаками, когда злодей оскорбляет маму героя. Мама – святое, не трогай. Но в реальном мире все, не исключая итальянцев, заводятся по‑настоящему большей частью вовсе не из‑за мамочек. Оскорбление № 1 – это когда сомневаются в уме.
Если вы еще не поняли, намекаю: я сознательно провоцировал толпу придурков.
У меня есть простая, проработанная, выверенная процедура выколачивания информации из объекта. Я зову ее «3С‑процедурой». Первое «С» – это смысл. Здравый смысл. Второе «С» – это смех. Если смех не проходит, настает время третьего «С» – с правой в челюсть. Поскольку в данном случае меня окружали несомненные и безнадежные идиоты, я перешел сразу ко второму «С».
Уже говорил вам: я не вполне нормален, что подразумевает, в частности, и привычку бить нормальных при надобности. Я не маньяк, хотя возбуждение от драки и выплескивает адреналин в мою кровь. Тогда у меня потеют подмышки, могу и пукнуть. Никакой боевой ярости, обычная работа. Еще одно средство убеждения.
– Всегда тревожишься, никогда не боишься, – так мне сказала однажды подружка после скандального вечера в баре. И прибавила укоризненно: «Я‑то думала, невротики не склонны к активной агрессии».
Нормальные невротики, может, и не склонны.
А вот то, как люди на агрессию реагируют, быстренько расставляет все и всех по местам. Человеку свойственно насилие. Реакция на него инстинктивная. К примеру, кое‑кто ссыт – в буквальном смысле. Кое‑кто – их немало – дает сдачи. Я не против, давайте, если получится. Я за честную игру. Может, меня нужно убеждать и вразумлять кулаками. Кое‑кто начинает вопить как резаный – ненавижу кретинов. Но большинство – солидное, увесистое большинство – просто успокаивается и утирается. Оплеуха здорово помогает осознать свое место в мире.
Я же знаю: вам хочется думать, будто вы на меня похожи. Вам нравится так думать. Зря. Если вы это читаете, значит, точно не похожи. Встретив меня, утерлись бы, проглотили сопли и отправились залечивать самолюбие к родному телевизору и пачке чипсов «Доритос».
Всем известно: читатели книг – слюнтяи и слабаки.
Главным врагом я посчитал Джонни Мальчика‑с‑пальчика. И с расчетом на это занял позицию. Но преподобный Нилл, обуянный жаждой действия, застиг меня врасплох.
Как он умудрился подлезть – до сих пор не представляю. Бочком, шажком – и вплотную, чуть не притиснулся, в глаза впялился, взгляд раскаленный добела, весь – сплошная нечленораздельная ярость. Отчего‑то я был уверен: до драки не дойдет, рукоприкладства не будет, но случится нечто горше и гаже, много гаже.
Он дюйма на четыре ниже меня, ему пришлось голову запрокинуть, чтобы в глаза смотреть. Схватить мой взгляд, притащить, приварить к своим безумным зенкам. В мгновение ока и церковь, и толпа идиотов, и тусклое небо развеялись как дым, а остался только бешеный, звериный взгляд преподобного Нилла.
Молча ударил одной рукой меня в грудь, затем другой и забарабанил, будто гребаный Кинг‑Конг. Зрачки сузились в точки, на шее вздулись жилы, и преподобный завыл, закликушил – ни дать ни взять рэп, напитанный адреналином и злобой.
– Бог любит тех, кто ненавидит!
Из пасти его несло лежалым сыром.
– От Адама! От Евы! От начала времен!
И полилась скрежещущая литания[43]обо всех ненавидимых, обо всех библейских проклятиях и убийствах: Каин, герои и чудовища, навлекшие потоп, Исав, Содом и Гоморра.
– Он наслал огонь на содомитов!
– Он уничтожил Ханаан!
Бесконечное славословие мстительному, кровожадному Богу, казнящему добродетель и награждающему обман. Богу, отдававшему предпочтение одним перед другими и всю историю человечества требовавшему в жертву праведников.
Это было нечто сюрреалистичное. Неописуемо гнусное. Глаза преподобного пылали гневом Страшного суда. Побагровевшее, злобно перекошенное лицо казалось маской из скверного фильма. Голос, потерявший остатки человеческого, бил как слепленный из тысяч ненавистей кулак.
Выбивал ладонями ритм по груди, и нес, и нес: бу‑бу‑бу, глазея, будто свихнувшийся гипнотизер.
И лилось перечисление всех бедолаг, уничтоженных Богом любви к ближнему.
Кажется, я был следующим в этой череде.
Затем наступила ошеломляющая тишина, наполненная ожиданием, словно все ждали сигнала стартового пистолета. Но случилось то, чего я меньше всего мог предвидеть, – подала голос Молли.
– Да вы, наверное, шутите?
Пока преподобный изливался, бедняжка нервничала, будто оказалась в автоинспекции наедине с очередью волосатых старых дальнобойщиков. И вот, ошарашенная, выступила, рыжая шевелюра горит огнем на закатном солнце. Смотрит на Нилла с отвращением и ужасом.
– Вы что, преподобный, совсем съехали? Мать вашу, вы серьезно? Вас же дети слушают! Вы хуже педофила!
Думаю, ей бы все сошло с рук, каждое слово, кроме «педофила». Именно «педофил» замкнул контакты. Это словно в тюремной камере назвать кого‑то «петухом».
– Педофил? Совсем съехал? – прошипел преподобный, крутя пальцами у виска. – Ты знаешь, что бывает, когда Бог, сам Господь Всемогущий приходит в твой разум? Думаешь, можно остаться в здравом уме? Читай Библию, сука! Читай! Каждый сосуд Божий хрупок и недолговечен. Каждый!!!
– Некоторые и так уже потеряли представление о здравом смысле.
– Мисс, а вы забыли о вежливости! Но Господь Милосердный умеет наставить заблудших!
Нилл глянул в сторону громады Мальчика‑с‑пальчика. Тот шагнул вперед, занес руку для оплеухи…
И тут включились мои рефлексы.
Джонни Мальчик‑с‑пальчик слабаком не был. Огромный, на удивление проворный и в отличной форме. Больше того, он умел драться. Тюрьма учит: в любой, сколь угодно свирепой и суматошной драке надо определить, чего хочешь добиться, и стремиться к этому, несмотря ни на что. Если станешь драться бесцельно, если не сумеешь добиться своего – покалечат, а то и убьют. Бывшие зэки попусту кулаками не машут.
Мистер Мальчик‑с‑пальчик явно имел тюрьму за плечами и был способен, стиснув зубы, добиваться поставленной цели во что бы то ни стало. Но, по правде говоря, шансов против меня у него не было. Ни малейших.
Если вы долго занимаетесь спортом, вы поймете, о чем я. Даже если тешите себя иллюзиями. При мне три тысячи шестьсот восемьдесят семь недоносков объявляли себя «крутыми». По‑настоящему крутых мордобойцев, насколько мне теперь видно, среди них насчитывалось штук шестнадцать. Лучшие из лучших обычно не треплются про свою крутизну (хотя при нынешней шумихе вокруг и около «боев без правил» хвастливую трепотню слышишь все чаще и от настоящих бойцов).
Если вы занимаетесь спортом, то знаете, насколько велики различия в силе и мастерстве между спортсменами. Точно так же и с любым мордобоем. Подумайте и поймете, насколько взаправдашние драки не похожи на киношные. Уж поверьте: вам точно не стоит попадать на ринг с типами вроде меня.
Мне ни в жизнь не завоевать доверия этих гадов, хоть бы я пять лет кряду лил слезы при одном упоминании имени герра Гитлера. Я для них повсеместно слишком: слишком умный, слишком подтянутый, слишком высокомерный. Своим я для них не стану. А значит, дело за вторым по силе средством в арсенале – страхом. Само собой, при встрече со мной на улице коленки у них трястись не начнут. Совсем нет. Дело в другом: на физиономиях этих парней прямо‑таки написано их уголовное прошлое. Тюрьма у них в костях, а заодно и страх перед теми, кто туда сажает. Копы обременены множеством правил и процедур, и они выглядят для среднего американца белыми и пушистыми, пока этот средний не споткнется о закон и не попадет на мушку. А вот тогда они уже бьют с полного маха.
До сих пор я был незнакомцем. А через пару мгновений стану кем‑то вроде копа – незнакомцем, на чьем лбу написано: лучше не задирайся. Который может здорово надрать задницу. С полного маха.
Умеющим драться чужаком, большим восклицательным знаком в их тесном, убогом мирке. Невеликим таким громом небесным, способным вбить в их головы смутное ощущение бед, неправильности того, во что они залезли по уши.
Когда у вас на глазах вашего гуру макают в грязь, это заставляет размышлять. Так что, может быть, они и задумались.
Я очень надеюсь.
Молли не успела получить оплеуху. Я перехватил руку Джонни, ступил под удар, крутанул, потянул – и громила, описав дугу, шлепнулся оземь. Он и пикнуть не смог – полетел за своей же ладонью по слегка подправленному мною пути.
А я стоял, свеженький, улыбающийся и расслабленный, будто вовсе не двинулся с места. Небольшое представление в духе Джета Ли[44]не повредит, если бьешь ближнего вразумления ради.
– Там, откуда я родом, – сообщил я доверительно, – никто, понимаете, никто и никогда не поднимет руку на белую женщину.
Тим охнул от ужаса. Прочее стадо моргало растерянно: система зависла – критическая нагрузка на процессор. Гребаные тупоумные наци. А Мальчик‑с‑пальчик, хоть и оглушенный, наклонился, потянулся к ботинку – явно за ножом. Тюрьма никогда не отпускает. Для бывшего зэка весь мир – тюремный двор. А там безоружными не ходят.
Завизжала женщина, наверное опоздавшая к началу спектакля.
Лишь преподобный Нилл сохранил выдержку. Простер руку к Джонни – успокойся, Мальчик‑с‑пальчик, – и тот замер. Тогда Нилл повернулся ко мне – благодушный, чуть разочарованный. Его Злобная Сука зашлась пьяным хохотом. Если подумать: да, в самом деле вышло весело.
– Спасибо, что пришли, – молвил добрый пастырь Нилл.
– Пожалуйста, – ответил я, утаскивая онемевшую Молли с поля битвы. – Во сколько воскресная служба?
Тот моргнул, прикрыв на мгновение свои дыры в безумие. Затем выдал: «В десять утра».
Плакать Молли начала по дороге в мотель. Я извинился – без издевок, по‑настоящему. Преподнес ей утешительную чепуху о провокациях, об уравновешенности и разумной агрессии.
Временами я забываю, каково оно – быть нормальным.
По идее, ей следовало бы разозлиться на меня – ведь я ее впутал. Но Молли была лишь сконфужена и раздосадована. Молодость, энергия, энтузиазм. Готовность вколачивать крючья и карабкаться наверх по отвесной стене к журналистской славе и тиражам. Голова набита под завязку идеалами и романтической чепухой. Все знают: журналисты – бесстрашные, прожженные профессионалы, способные писать с фронта гражданской войны в какой‑нибудь поголовно неграмотной стране. И тут наша железная журналистка хнычет от джиу‑джитсу на церковном пикнике.
Молли на меня не смотрела. Сидела, уставившись в окно на заходящее солнце. Вытирала слезы дрожащими пальцами.
И обругала себя шепотом, когда зашла в комнату.
– Они же наци! – крикнул я вслед.
Здорово подбодрил, правда?
Зайдя к себе, я позвонил Альберту, оставил сообщение на автоответчике или уж не знаю на каком современном виртуальном монстре. Наверное, сейчас они идут прямиком в Интернет. Кстати, в Сети про Церковь Третьего Воскресения писали такое, что волосы дыбом. Вот я и попросил Альберта разузнать побольше.
Представьте: попали вы в настоящий переплет, как если бы мафия хотела вас пришить и киллер уже догоняет. Большинству кажется: сделают по‑киношному, управятся, спасутся, ать‑два через левое плечо и хоть трава не расти. Многим кажется, что они способны на хладнокровное убийство. Но засунь их в настоящий переплет, и бьюсь об заклад: застынут, как мертвые, предпочтут всячески извиваться и уклоняться – лишь бы не отбирать чужую жизнь. Воображаемых злодеев легко убивать, но только в своих фантазиях. Реальность же быстро отделяет овец от козлищ.
Зовите это трусостью, если хотите. Но если взглянуть правде в глаза, убийство – дело глупое, в особенности если вы как‑то связаны с предполагаемой жертвой. Так что извивы и уклонения лично я нахожу скорее разумными, а не трусливыми. Непреклонные храбрецы идут в тюрьму и губят свою жизнь.
Преподобный Нилл это хорошо понимал. Он знал, чего стоит заставить людей убивать.
Главное – зацепить молодых, смотрящих в рот тем, кого считают авторитетами. Начинать с малого: граффити, прочий мелкий вандализм. Потом сделать что‑нибудь не слишком для них рискованное, но нелегальное. Чтобы устроить банду, нужно доверие, как и в любом другом совместном человечьем деле. А люди склонны доверять тому, кто нарушает ради них закон, рискуя головой и карьерой. Затем нужно попросить их учинить что‑нибудь незаконное в ответ – баш на баш. Как только удалось выбраться чистенькими из откровенного дерьма – все, готово. Безнаказанность развращает. Улизнули раз – поверят, что сумеют сделать это снова. Некоторых опасность и безнаказанность пьянят, как наркотик.
Чтобы делать людям больно, необязательно быть монстром или выродком. Нужно лишь верить: жертвы заслужили свою участь. Мы любим считать себя правыми. Вопрос лишь в установленных нами границах дозволенного.
Нет, преподобный Нилл вовсе не дурак. Я валялся на кровати, не сняв ботинок, и размышлял: вот он, социопат в расцвете сил, мастер оболванивать и дергать за ниточки. Если он стоит за исчезновением Дженнифер, то прячется очень далеко за сценой, имея помимо толпы свидетелей с прекрасно согласующимися показаниями еще и неприступное алиби.
Поэтому начинать следует с его орудий.
Как обычно, в памяти всплыло важнейшее: разговоры Мальчика‑с‑пальчика и двух наркотов, его приспешников. Они сидели за обшарпанным столом для пикников, громада Джонни и пара наркоманов, тощих, как марафонцы. Постарше – седоватый, волосы до плеч, помоложе – подстрижен коротко, волосы крашеные, черные. Долго говорили, серьезно. С ленцой. То глянут друг другу в глаза, то на толпу таращатся или в стол уставятся.
Джонни кивнул.
– Ну да, – выговорил, сощурившись.
Старший наркот причмокнул.
– A‑а, это слишком было.
Потряс сжатыми кулаками, изображая драку. Вот и свидетельство недавнего мордобоя: у молодого синяк под глазом.
Сдержанный, негромкий смешок – будто стоят, разговаривая, на оживленном перекрестке и не хотят привлекать внимание.
Молодой смотрит равнодушно.
– И что?
Джонни растянул губы в ухмылке. И выговорил – я не слышал, но видел, как двигались его губы, я прочитал слова по ним, клянусь:
– Она мертва.
Джонни сплюнул, пожал плечами. Старый наркот посмотрел на меня и ухмыльнулся.
Стряхнул мою созерцательную дремоту настойчивый стук. За дверью оказалась мокроволосая Молли с выскобленным, отчищенным от макияжа веснушчатым лицом, глядящая на меня голодно и жадно. Внезапно я понял, чего именно ей хочется от меня: моего цинизма, проворства, уверенности. И моей ненормальности.
Думает, от того станет сильней. Глупый цыпленок.
Опустила глаза смущенно.
– Я знаю… ты работать хотел… заниматься, чем тебе надо.
– Да. Я лежу, вспоминаю. Раскладываю по полочкам. Обдумываю.
– Так, значит.
– Так.
Я вдохнул глубоко. Господи Иисусе, как я люблю запах женщины только что из‑под душа!
– Знаешь, я «спасибо» сказать хотела. Ну, за то, сегодня.
– Не за что. У меня талант вовлекать юных красивых девиц в сомнительные дела.
Она рассмеялась, отбросила пальчиком непослушную прядь.
– И как тебе сегодняшнее сомнительное дело?
– Неплохо. Яркая демонстрация того, что я лучше всего умею.
– И что ты умеешь лучше всего?
Меня будто толкнуло внутри. Трудно объяснить… это как перекувырнуться, не сходя с места, будто душа с ног на голову. И вижу по ее глазам: чувствует, читает в моем лице, как оно вспыхнуло, перевернулось. Я взял ее за руку, потянул за собой в комнату, в зыбкий оранжевый свет.
– Малышка, лучше всего я умею трахаться. Просто трахаться.
О‑о, ночь у меня выдалась бурная!
Милые женщины, вы как угодно отрицайте, что угодно несите про отвращение к насилию, но очень многим из вас оно нравится – не насилия ради, но как демонстрация победительной силы. Отчего‑то руки мужчины кажутся куда горячее и страстнее, если они измазаны кровью врага.
Мы с вами – дикари, свирепые звери.
Чада преподобного Нилла.
Дорожка десятая
СОРОК ОБЩИХ ПРИЗНАКОВ
Вечер субботы
Говорят, женщина во всяком кобеле свинью разглядит.
Я не возражаю. Это как раз обо мне. Но хотел бы напомнить о том, что слово «циник» происходит от древнегреческого слова, обозначающего собаку.
Однако не стоит путать циников с киниками. Циники – те бегали по Древнему Риму с пеной у рта, обличая пороки. Настолько пламенно, что кое‑кто даже себя сжег, обличая. Эдакие мини‑Исусики. Нет уж, пошли они лесом!
Я за Древнюю Грецию. За киников вроде доброго старого Диогена. Жил в бочке, дрочил на агоре и непрестанно искал хоть одного честного человека. Александр Македонский сказал, что хотел бы быть Диогеном, если бы не был Александром. А Платон обозвал Диогена свихнувшимся Сократом.
Даже нет, я за Диогена, каким он мог быть, полностью особачившись: грызущим поводок, слюнявящим туфли хозяина, гадящим на идеальный соседский газон.
И конечно, трахающим все движущееся.
Вот он, идеал мистера А. Мэннинга.
Кучи, горы, эвересты правил загромождают жизнь. Я их вижу, вы – нет. Куда бы вы ни сунулись, повсюду правила: не кури, не ходи, покупай билеты, плати штрафы, не говоря уже про церковь с тюрьмой. Всегда – суждения, проклятия, клейма. Они – не ваш разумный выбор. Они – работа правил, засевших в ваших головах, забродившей каши мнений, чьи основания вы уже забыли. Вы их не осознаете, не понимаете, откуда всплыла мысль, не видите проложенных в вашей голове рельсов – потому что не помните. Повторяете одно и то же в миллионный раз, а память через пять минут отправляет повторенное в Лету. И глупости, и ошибки, даже грехи – все едет по рельсам, все – по правилам. Все – опять и снова.
Ваша память только и может работать, прокладывая рельсы, выстраивая правила. Они связывают вас с прошлым. Все, наполняющее вашу жизнь, – в тесной, неуютной клетке правил. А моя жизнь – огромная, бескрайняя свалка всего подряд.
Вот же парадокс! Вы забываете и потому, повторяя, думаете, что сделали впервые. Вы в тюрьме, но считаете себя свободными. А я, подлинно свободный, все помнящий, знающий корни всех своих дел, слов и мнений, способный в любое мгновение сделать по‑настоящему новое, неожиданное, всегда вижу клетку пред собой.
Вы же предсказуемы, а я знаю, чем заплачу за новое и неожиданное. Перво‑наперво, вы навесите ярлычок, чтобы я не затерялся в хаотичном человечьем мельтешении. «Сумасшедший», «психопат», «маньяк‑эгоцентрик». А потом – в охапку и прямиком в милое заведение с решетками на окнах и рубашками, чьи рукава можно завязать за спиной.
Так что я стараюсь быть пай‑мальчиком и хорошим песиком, хотя и какаю время от времени на ковер. Виляю хвостом, клянчу лакомства, гавкаю на чужих – и ни капли стыда, разве что лукавая ухмылка.
Да что угодно, лишь бы кормушка не пустела.
Если не спится, я копаюсь в себе. Созываю когорту «я» на консилиум. Пользуюсь бессонницей, чтобы пройтись по расследуемому делу, перебрать его подробности и частности. Но той ночью мысли все вертелись между рэпом о гневе Господнем от преподобного Нилла и баарсовским «Быть может, цинизм и самоуверенность вкупе с самодовольством – одно и то же?» Теперь‑то я понял Баарса. Ну не смешно ли: самоуверенный, заносчивый придурок называет меня самоуверенным, заносчивым придурком? А ведь точно подмечено. Если сам себя заклеймил и припечатал, обличать других – раз плюнуть.
Я вас понял, профессор Баарс. И шли б вы куда подальше.
Я посмотрел сквозь сумрак на Молли. Лежит на боку лицом ко мне. Руку выпростала, словно держится, боясь, что матрас перевернуться может. Волосы разметались, открыв лицо. Очень женственное, сильное, но лукавое, как у Джулии Робертс.[45]Пухлые губы – я еще чувствовал их вкус на своих.
Медленно стянул простыню с ее веснушчатого плеча – ниже, ниже, вдоль руки, по ложбине талии. Нахмурилась во сне. Лежит, чуть выдвинув ногу вперед, прикрыв мягкое межножье – как нагие с картин Возрождения. Светлые очертания ее тела – от плеч к плавной округлости бедер.
Грудь чуть колышется в такт дыханию.
Я уже писал про студентку‑философиню Сашу Ланг, прежнюю мою подружку. Она сказала однажды: я всем знаю цену, но не понимаю ничьей ценности. Тогда было 20 января 2001 года – очередной скверный день в моей жизни. Я согласился – точно ведь подмечено. Саша любила поумствовать, я – позубоскалить. Не слишком хорошее сочетание – зубоскалить куда легче. Саша это быстро поняла – ее интеллекту позавидовали бы и многие физики. Поняла: циник плюет на любые веры и убеждения, чтобы самодовольно острить по поводу вер и убеждений. Всего лишь.
Поняла: я – самоуверенный, заносчивый придурок. Я ведь действительно такой, вы не находите?
Вот Молли, нагая и спящая, в гусиной коже из‑за ночной прохлады. Я понимаю, отчего смотрю на нее как похотливый старец. Она ведь так красива, так привлекательна, сладкие грезы ценою в миллионы долларов вертятся вокруг таких, как она, с ее надеждами юности, идеалами, порывами, безудержной наивностью.
Я понимаю все, а стрелка моего желания неудержимо ползет к полудню.
Я различаю и ценю истину за нагромождением лжи о себе, которой прикрываются люди.
А вот тут, мистер доктор, мы подходим к самому важному. Вот он я, приподымаю полог тайны, смотрю на вечную красоту, запечатленную в мимолетном, созерцаю истину, превосходящую любые слова. И что?
Мне всего лишь хочется потрахаться.
Тут мобильник изрыгнул гитарный аккорд, и Молли открыла глаза. Заморгала, свернулась калачиком, дрожа. Посмотрела сонно на мое лицо, затем – на моего вздыбившего простыню дружка.
– Апостол? Что за херня?
Я потянулся за мобильным.
Молли отползла, по‑рыбьи трепыхаясь, щелкнула выключателем – комнату залил свет.
Я прикрыл глаза рукой, стараясь сосредоточиться на голосе, мямлившем в трубке.
– Апостол, это Нолен. Я скоро у вас буду. Позвонил, чтобы предупредить.
– Скоро буду?!
– Да ты, ты… у‑у, мудак драный, у меня аж озноб по коже! – прошипела Молли.
Сжалась, простыню к шее притянула – щурящаяся, кривящаяся фурия в копне спутанных волос.
– Вы знаете, сколько сейчас времени? – буркнул я шефу Нолену.