Все пошло наперекосяк.
Иногда работать над делом – будто ладить с большим семейством. Лавина все равно сойдет, не остановить, но ее можно хотя бы направить. Если бы дело «мертвой Дженнифер» было семьей, старшенький курил бы крэк, дочурка снималась в любительском порно, а малыш попался бы на краже женских трусиков из «Уол‑марта».
Конечно, Молли мои домогательства отклонила.
– Давай расставим точки над «i», – сказала она мне на нейтральной полосе между дверями наших комнат. – Девушка мертва. Карьера хорошего полицейского безнадежно загублена. Несчастный бездомный бродяга умер с пулей в голове. А ты только думаешь, как бы еще раз залезть на меня?
– Молли, каждый скорбит по‑своему.
Брошенный ею взгляд я наблюдал уже сто тридцать восемь раз: отчаяние женщины, осознавшей пропасть между ее мечтами и моей реальностью. Хотя, возможно, мне показалось. Долгое курение травки способствует паранойе.
– Ты меня пугаешь, Апостол. Ты понял, пугаешь, – изрекла с деланым равнодушием, приберегаемым девушками для искренних признаний.
Измучилась, изнервничалась, и тут я – толстокожий хам.
– Ну да, – согласился я. – Ведь тебе же еще пятнадцать сотен слов писать.
Не ожидал, что заплачет. Хотела что‑то сказать, но всхлипнула, захлебнулась, закрыла ладонью рот. Молча кинулась к своей двери. Но я‑то знаю, какие слова умерли на ее языке.
– Апостол, зачем ты отравляешь все, к чему прикасаешься?
Я доковылял до кровати, обозрел хаотичный пейзаж из скомканных простыней, разбросанной одежды и прочего барахла. Неряха я. Свинья.
До смерти усталая свинья.
Я выкурил самокрутку.
Подрочил.
Заснул.
Воскресенье
Спал я как убитый. Толстокожие хамы всегда спят как убитые. Проснулся чуть не в полдень.
Как в Пенсильвании расследуют учиненные полицией убийства, я понятия не имел и потому решил спрятать мешочек с травой подальше. Отправился в одиночестве позавтракать в «Случайную встречу» и спрятал мой револьвер в тамошнем туалете за подвесным потолком. «Случайную встречу» украшал древний телевизор, толстоэкранное чудище, выглядевшее футуристическим во времена Клинтона. Эдакое электрическое окно в мир, а заодно и прибежище взгляду, пойманному на вылазке в декольте официантки Бриттани. Роскошное декольте, приятное и вблизи, и издали. Достойная альтернатива телемельтешению.
Передавали про Раддик – я узнал фасад местного суда, на чьем фоне вещала сахариновая телекрасотка. Провинциальная звездочка, не с центральных каналов, судя по не вполне правильному лицу и длинноватому носу. Шло без звука, выключенного либо сломанного, но текст бегущей строки подтвердил уже известное мне.
Офицер полиции подозревается в убийстве бездомного бродяги!
Да, Молли при деле. Я ощутил гордость за нее – и немалое сожаление. С надеждами на оживленный трах придется распрощаться.
Известность и слава – любовники, с которыми не потягаешься.
Взбодренный кофе, я вернулся в комнату и уселся на кровать с мобильником в руке. Настало время звонить миссис Бонжур. Голова гудела – надо же осмыслить и переварить события прошлой ночи да еще понять, как вести себя в новых обстоятельствах.
Прежде всего разберемся с Церковью Третьего Воскресения: либо преподобный еще безумней, чем я думал, и на нем ответственность за убийство Дженнифер, либо кто‑то пытается его подставить. Нутром чую: именно это и пытаются сделать. Но в отличие от прочего человечества у меня к нутру доверия никакого. Оно неплохо справляется с переработкой обеда в говно, но в остальном способности у него откровенно дерьмовые.
Знаю: люди охотно ведутся на «чую нутром» и «голос сердца». Эта тема постоянно всплывает там и сям – от рекламы женских прокладок до получателей «Золотой пальмовой ветви» в Каннах. Но я‑то помню все случаи, когда мое чутье ошибалось, не говоря уже про чутье окружающих. Человеческие мозги настроены на закрепление успеха – потому люди помнят в основном то, что подтверждает их догадки. Вот почему людям и свойственно гордиться чутьем, в особенности тем, кто переполнен дерьмом под завязку.
В общем, пусть нутро заткнется, я и так уже порядком херней промаялся. Нужно обдумать «третьих» и, возможно, поговорить с Тимом… то бишь Датчи.
Думаю, беднягу изрядно выбило из колеи.
Жаль, Нолен остался не у дел. Расследование передадут его заместителю Джеффу Гамильтону, и на пару дней дело застопорится: вхождение в курс, передача полномочий и прочее. Ноленовского благодушия и щедрости от Джеффа вряд ли дождешься – твердолобый тип. Конечно, раз я представитель Бонжуров, крошки со стола он отсыплет: расскажет о продвижении дела, может, подкинет намек‑другой. Но уж протоколы допросов – вряд ли. Наверняка все лавры собрать постарается самоутверждения ради.
Конечно, грядущее нашествие прессы и телевизионщиков может все изменить. «Мертвая Дженнифер» прогремит на всю страну, а следовательно, есть вероятность появления новых очевидцев – тех, кто заметил, но раньше не придавал значения. Но вот Бонжурам достанется – их горе начнут мусолить на каждом углу. Еще один серьезный минус: к делу примешается большая политика. ФБР заявится, конечно, а с ним и начальство из Питтсбурга, и прокуратура штата.
Рано или поздно сюда наедут большие шишки, и крохи с барского стола будут падать все реже. Дружеское похлопывание по плечу и снисходительные улыбки я ненавижу.
К тому же я не уверен, сколько пристального внимания массмедиа к своей особе сможет вынести злостный неудачник Апостол Мэннинг. На экране‑то я выгляжу неплохо. За это мне кое‑что простят – поначалу, конечно. Люди обожают приятную видимость. Но если репортеры начнут докапываться…
У‑у, меня похоронят под тонной цемента.
В этом и загвоздка. У каждого свой ареал обитания – местность, где можно в безопасности кормиться и трахаться. До сих пор я за свои границы не вылезал. Но времена меняются, и не к лучшему. Внимание прессы – экологическая катастрофа для мелких грызунов вроде меня. Смогу ли я работать под софитами? Какая выгода в том для дела и для избитого, суматошного и прокуренного фарса моей жизни?
А главное, смогу ли я заниматься нормальной работой, сумею ли расследовать спокойно в такой обстановке?
Да уж вряд ли.
В любом случае, теперь слишком поздно. Каким я умником себя считал, хапая в один присест монету и сведения! Невинное мошенничество. Сладкий призрак Лас‑Вегаса в голубых далях. А сейчас очень живо представляется заголовок:
Частный сыщик выманивает у жителей Раддика тысячи долларов!
Балда же я! О чем думал?
Не про Си‑эн‑эн, уж точно.
Отчаяние наползло неторопливо – рассудочный ужас, конечно, обгоняет нутряной, но ненамного. Если в ближайшее время что‑нибудь сочное и жирное в тарелку не свалится, придется ноги в руки – и ходу.
Да, бля.
– Аманда? Это я, Апостол Мэннинг. К сожалению…
– Я знаю… В новостях, по телевизору…
Упс!
Бог меня ненавидит. Точно. Я не верю в Него, и потому Он меня ненавидит.
Аманда заплакала.
– Моя малышка. Моя…
– Аманда! – прервал я ее сурово. – Знаю, что время самое неподходящее для меркантильных дел, но мне нужны деньги. Я на мели.
Догадываюсь, что вы подумали. Дерьмо ты, Апостол. Несчастной матери только что сказали – твоя дочь мертва, пальцы ее валяются по заброшенным фабрикам. А некто мистер Мэннинг требует чек, хотя распух уже от мошеннически вытянутых денег.
Вы ошиблись. Чек я, конечно, подам к оплате, но дело вовсе не в желании урвать. Деньги возвращают на место вышибленных из колеи. Они как ушат холодной воды на головы разгоряченных либо разнервничавшихся клиентов. Деньги напоминают, зачем они, в конце‑то концов, пришли к частному детективу.
Аманде Бонжур нужно принять серьезное решение. Я‑то знал с самого начала, что взялся за расследование убийства, но миссис Бонжур наняла меня искать пропавшую дочь. Стало известно: Дженнифер мертва (по крайней мере, отдельными частями). Аманда должна решить, нужен я ей еще или нет. Спросить о деньгах – значит заставить ее рассудить здраво и ответственно. Решить, стоит ли дело запрошенной цены, а я заломил по крутейшему из своих прейскурантов.
И упоминание о деньгах сработало. Так что пошли вы все…
– Да, – сглотнула вязко, выговорила дрожащим голосом: – вы м‑могли бы рассказать… рассказать про все?
И можете себе представить: я в самом деле рассказал все, за вычетом истории с мужем, подвалом, бутылкой бурбона и порнографией. А пока рассказывал, в памяти всплыло, как она завязывает шнурок на пороге моего офиса. Вижу как наяву: я говорю, а она слушает, возясь со шнурком, и по щекам катятся слезы. Не то чтобы не хотел или не мог солгать, но это было бы как плюнуть, разбить вдребезги и вытереть ноги, понимаете?
В правде не много достоинства, а то, что есть, происходит от человеческой боли. Без нее любая правда как сводка погоды.
Миссис Бонжур сказала: деньги ее не волнуют. Желает знать, что случилось с дочерью. Если мне захочется срочно удрать из города – пожалуйста, она не против. Она не желает повредить моему будущему. Но пока я в городе, не мог бы я продолжить?
– …Апостол?
– Да, я слушаю.
– Я бы хотела от вас… чтобы вы… Понимаете, если удастся отыскать убийцу, вы… вы могли бы?
– Аманда, не беспокойтесь об этом.
Всхлипнула яростно в трубку.
– Зовите меня Мэнди.
После я сидел в ватной тишине, пустой, будто дырявая покрышка. Ёш вашу мать, и что мне теперь делать? Выуживать у Баарса компромат на «третьих»? Выяснить насчет байкеров, приятелей Нилла, и, возможно, нанести им визит? Обойти жилые дома в окрестностях «Нашрона», проверить, не видел ли кто чего подозрительного? Пойти в полицию спросить, как дела у Нолена, представиться его заместителю Гамильтону и ударно начать неизбежное задолизание?
Но пошел я в «Случайную встречу», побежал вприпрыжку через дорогу за припрятанной в туалете травкой. Возвращаясь, чуть не попал под «лексус» – и где люди берут деньги на таких чудовищ? Сел к захламленному столику, свернул козью ножку, глядя в телевизор. Мне нужна была перспектива, широкофокусные психоделические линзы. Потискал кнопки – и вот оно, дерьмо во всей красе, неизбежное, как налоги.
«Мертвая Дженнифер» не просто попала в ящик, она сделалась темой для Си‑эн‑эн. У меня челюсть отвисла. Ничего себе, с какой скоростью покатилось! Это уж слишком, в особенности для хронического травокура вроде меня.
Соледад, у меня для вас новость – интересная новость. Расследуя кровавое ритуальное убийство, пенсильванский офицер полиции случайным выстрелом убивает бездомного бродягу. Будьте уверены: вскоре мы расскажем во всех подробностях эту трагическую и поразительную историю…
Вот же угораздило недотепу Нолена! Люди постоянно ошибаются, оценивая поведение других. Во‑первых, ставят себя на их место, представляют, что бы они сделали. Поразительное самомнение. Люди смотрят на мир через замочную скважину, не понимают, не видят и не могут, но считают, будто учли всё и вся. Во‑вторых, думают, будто действительно сделали бы то, что рисуют в своем воображении. Грустная правда жизни: наши дела и представления о них перекрываются до крайности мало. Мы предпочитаем жить в блаженном неведении, закрываем глаза, всячески избегаем неприятных воспоминаний и продолжаем тешиться самообманом. Мы не просто меряем других собой – мы используем для этого наши идеальные представления о себе, нашу сладкую самоутешительную фантазию.
Вы и меня так меряете.
– М‑да. В общем, Нолен вышел в тираж. Единственное, что я и Молли можем для него сделать, – это составить компанию по пути в дерьмо. Раньше или позже Молли это поймет. И простит меня…
Думаю, случится это не позже восьми вечера. И вот передо мной главная проблема современности: найдется ли у нее минутка дать мне разочек или нет?
Травкой меня проняло крепче обычного. Сам напросился – пиво взял холодное как лед. Си‑эн‑эн каждые полчаса давал новости о Раддике, показывал фото Дженнифер с ее странички в «Facebook». Само собой, те, на которых она выглядела в особенности красивой и соблазнительной. Забавно, как сиэнэнщики скручивают первосортный репортаж из горсти доступных фактов. По всякому поводу и без повода вбивают в сознание: «молодая», «красивая», «отсеченные пальцы», «секта». Любопытно, у них в инструкции так прописано или гонят по вдохновению?
Профессионализм профессионализмом, а из пустоты много лапши не вытянешь. Повторение быстро надоедает. Я попытался вздрочнуть на плоскогрудую блондинку‑ведущую. Кажется, ее звали Линда. Не получилось. Тогда выключил ящик, прямо в одежде растянулся на кровати и закрыл глаза.
Память немедленно выплеснула пикник на церковном дворе. Будто ждала минуты покоя, в засаде сидела.
– Апостол! – воскликнул преподобный. – Мне нравится это имя!
– Мои папа с мамой были нудистами, – пояснил я, вызвав общий смех, хотя я и не шутил.
Я лежал, а разум мой описывал круги, будто стервятник над прерией. Обычно память тянут за собой подозрения, осознанные или подспудные, когда я расслабляюсь и позволяю мыслям бродить самим по себе. Но иногда ярость и накал эмоций, отпечатавшиеся в памяти, заставляют воспоминания болтаться на поверхности. Чем громче крик, тем дольше эхо.
Я лежал, глядя на тонкую паутинку по углам, и слышал безумный рэп преподобного Нилла, видел его багровеющее лицо, глаза, похожие на клыкастую пасть. Бог ненавидит – а значит, ненавидеть угодно Богу.
– Вы что, преподобный, совсем съехали? Мать вашу, вы серьезно? Вас же дети слушают! Вы хуже педофила!
Молли из тех, кто не умеет и не считает нужным скрывать чувства за нейтрально‑вежливой гримаской. У нее на лице все написано прямо и просто.
– Педофил? Совсем съехал? – процедил преподобный. – Ты знаешь, что бывает, когда Бог, когда сам Господь Всемогущий приходит в твой разум? Думаешь, можно остаться в здравом уме? Читай Библию, сука! Читай! Каждый сосуд Божий хрупок и недолговечен. Каждый!!!
– Некоторые и так уже потеряли представление о здравом смысле.
– Мисс, а вы забыли о вежливости! Но Господь Милосердный умеет наставить заблудших!
Надвигающаяся громада Джонни Мальчика‑с‑пальчика. Мгновения насилия. И лица из толпы, лица добрых овечек Церкви Третьего Воскресения – я вижу их, сгрудившихся в углах моей памяти.
Прикрыл глаза пальцами, пытаясь сосредоточиться. Напомнил себе: пусть у Нилла взгляд как у Чарльза Мэнсона,[48]преподобный слишком уж завяз в жизни, слишком хочет власти, чтобы покушаться на Дженнифер. Наверняка его подставили…
И тут я увидел – вернее, вспомнил, как видел, а это очень по‑другому – карающий кулак преподобного, Джонни и двух типов, похожих на законченных наркоманов, совещающихся за дрянным потертым столом для пикников.
Долгая занудная беседа: то смотрят друг другу в глаза, то отворачиваются, скучают, в стол уставившись.
– Ну да, понятно, – читаю по губам Джонни.
– Это уже слишком, – говорит старший наркот.
Младший изображает бокс, демонстрирует подбитый глаз.
Приглушенный смешок, взгляды искоса – не смотрят ли? Перекидываются парой неразличимых слов.
Младший наркот смотрит на Джонни вопросительно. Тот улыбается, и я читаю по губам: «Она умерла». Пожимает плечами, сплевывает. А старший наркот глядит на меня и ухмыляется.
И тут словно замкнуло. Я сел, моргая. У меня временами будто срабатывает предохранительный контур в мозгу. Воспоминания набирают силу, концентрируются, норовят вторгнуться в реальность – я и понять иногда не могу, вспоминаю или сплю, видя кошмары. Тогда контур реагирует на перегрузку и отключает память.
Если моя ползущая от облома к облому карьера и научила чему‑нибудь, так это пониманию редкостного однообразия человеческой гнуси. Я уже писал: люди склонны повторяться. Я не к тому, что каждый убийца – серийный, реализовавшийся или нет. Просто истории, таящиеся за убийствами и убийцами, похожи. Как думаете, с чего копы и судьи так озабочены предыдущими судимостями и рецидивами? Если уж человек решил для себя однажды: имею право укокошить кого‑нибудь или обокрасть, – может пойти на преступление снова. И очень часто делает это. То же самое душевное движение, те же последствия.
Так что присутствие бывших зэков под рукой у преподобного прямо‑таки вопиет. Я сам сидел и знаю, насколько изощренно и страшно воюют за власть тюремные банды. И как окровавленные заточки кочуют из камеры в камеру, пока не окажутся именно там, где их должны обнаружить при шмоне.
Убить одного врага и послать другого в карцер или под вышку – две пташки с одной заточки.
Возможно, убийство Дженнифер – лишь средство? Месть загнанных и недовольных овец рехнувшемуся пастырю? Альберт же говорил: эти расистские секты с радостью палят друг по дружке.
Я копался в памяти, наблюдал с разных сторон, искал логичные объяснения. Наконец всплыл обрывок из проповеди: «Разве позволено выпускать пса, дабы бродил, безнадзорный, по улицам?»
Аж смешно стало: до чего ж убогий, доморощенный расизм!
Выкурил еще самокрутку.
И на боковую.
Образцовый летний вечер выдался: темень легла на город, очертила огненные силуэты домов, расцветившись всеми оттенками черноты – от фиолетового до густой, беспросветной сажи. Простившая меня Молли еще не думала являться, и я решил съездить в полицию: вдруг Нолена еще не отстранили от дел и я уговорю его показать досье на преподобного Нилла? Но как только завернул на Кертис‑стрит, понял: дело швах. Все подходы к полицейскому участку перекрыли фургоны телевизионщиков, такие гламурные в закатном свете, с эмблемами на боках, с тарелками спутниковых антенн на крышах.
Нечисто дело. Я поехал медленнее, а паранойя во мне взыграла не на шутку. Тем, кто с телелюдьми не встречался, и представить трудно, насколько этот кукольный народец могуществен. Их будто софитами подсвечивают, куда бы они ни шли. Они кажутся ярче и чище, чем простые смертные.
Кроме того, во мне плясала и пела ганжа.
Толпа смехотворно элегантных людей собралась у подиума – входа в полицейский участок. Софиты выливали потоки света, делая контуры безжалостно резкими, а тени – черными как смоль. Я тихонько проехал мимо, надеясь привлечь не слишком много внимания тарахтеньем старого дизеля. Припарковался нелегально, решив учинить бунт, если выпишут штраф за стоянку.
Было душно – аж захотелось купить ящик пива и устроить вечеринку. В детстве мы играли в пинг‑понг во дворе в такие ночи.
В толпу телечудищ я затесался без проблем, никем не замеченный и никому не интересный. Пахло туалетным освежителем, будто в уборной «Макдоналдса». От всех и каждого. Думаю, они привыкли к вертящимся под ногами голодранцам вроде меня, неудачникам из интернет‑изданий. Спектакль уже начался: тип, выглядящий так, будто родился в костюме, вещал в камеры. Нолен стоял в шаге за его спиной.
– …повторяю: у жертвы найдено огнестрельное оружие. Конечно, расследование лишь в предварительной стадии, но я уверен: факты подтвердят предложенную главой полиции Раддика Калебом Ноленом версию событий. Вскоре он сможет возвратиться к исполнению своих обязанностей, как вам уже известно, чрезвычайно важных.
Огнестрельное оружие, надо же. Умница Калеб.
Нолен казался ненатурально спокойным. Уж не знаю, какой химии наелся. Но как только меня увидел – а меня сложно не заметить даже в толпе телевизионщиков, – химзащита дала сбой и наружу полез удерживаемый таблетками страх.
Я пожал плечами, подмигнул. Надеюсь, он уразумел: все в порядке. И даже лучше: теперь уж дружба с Ноленом расцветет пышным цветом. Я почти убедил себя, что сам такое и планировал, вовремя убравшись и позволив ему подкинуть улику. Конечно, экспертиза может все испортить, но эксперты имеют склонность делать то, чего от них хотят копы и сценаристы.
А с Молли возможны проблемы. Она ведь – не я. Она верит в справедливость.
Интересно, почему ее здесь нет?
Ее машина стояла у мотеля. Ага, девушка отдыхает. По краям занавешенного окна пробивался неяркий свет. Я пошел, куда ноги несут, и вот стою, смотрю на число 17 на дверях ее комнаты.
Лапки поднимаем, так, мистер Мэннинг? Безоговорочно капитулируем перед образом нежной Моллиной задницы, похожей на сердечко. Травка иногда заводит донельзя. План действий: сперва извиниться, потом рассказать про чудесное спасение Нолена – ведь это наша заслуга: мы позволили ему выйти сухим из воды, вовремя убравшись.
Насчет бродяги будет спор, как пить дать. Сиэнэнщики уверяют, что звали его Алекс Радулов.
Достоин ли бомж правосудия? Несомненно. Уж кто‑кто, а я обеими руками «за». Сам одной ногой в канаве стоял, и очень долго. И приятелей, предпочитающих канавы и травку, у меня порядком.
Скажу прямо: бывает, конечно, несправедливость, но случается и банальное невезение. Может, вы привыкли красить мир в черное и белое и считаете: раз преступил закон – значит, должен сидеть. Но как тогда с дочерью Нолена? С ее уроками плавания? С теплотой и богатством ее жизни? Зачем иссушать ее, зачем отравлять, забрав у девочки отца? Предлагаете сказать ребенку: «Не повезло тебе, малышка, ты в дерьме»?
Или стоит помахать ручкой Алексу Радулову? Эдакий прощальный пинок от человечества, уже его изгнавшего?
Я не знаю ответа. Но мне нравится и шеф полиции Нолен, и то, что он может для меня сделать. Сам Нолен даже больше. Вот и получается: для себя я ответ дал. Ошибаться в ноленовскую сторону куда приятнее.
Ваше моральное чувство оскорблено? Тогда спросите себя: зачем человечеству судьи и независимые эксперты? Люди склонны считать вернейшим выгоднейшее. По сути, я сейчас сознательно сделал то, что вы всю жизнь делаете неосознанно: поверил в высшую справедливость прикрытия своей задницы. Вы, случаем, не перезаложили дом, чтобы купить новый внедорожник? Перезаложили? И конечно, у вас на то куча веских причин…
В общем, не так уж это и плохо. Ганди был строго принципиальным человеком, но и Гитлер тоже.
В общем, я разработал идеологический тыл для наступления на Моллину попку. Заготовил панегирик двуличию.
Как бы она к этому отнеслась – не знаю. Конечно, ее возмутила бы моя низость: как я такое мог подумать?! В отличие от мужчин, женщин всегда удивляет многообразная подлость жизни. Сколько бы раз какой‑нибудь конторский негодник ни портил им настроение, они всегда обижаются и удивляются.
Я постучал. Дверь легко раскрылась – будто Молли ждала и оставила ее полуприкрытой.
Но ждала меня в комнате лишь лужица крови.
Я уж и забыл, что такое настоящий страх. И не само чувство, а скорее то, как оно обваливается, мгновенно заполняя каждую клетку тела. Вот же дерьмо!
На столе – включенный ноутбук. У кровати тускло светит лампа. На подушке – сложенный лист бумаги, на нем накорябано: «АПОСТОЛУ». Сел на кровать: матрас такой же жесткий, как и у меня. Дрожащими пальцами ухватил листок, развернул.
Сборочный цех завода «Гидродайн»
НИКАКИХ КОПОВ!
Я уронил листок на пол, взглянул на ладони, на пальцы. Руки – чудесные устройства. Приставь один большой палец к другому – вот тебе отличный хват, чтобы сворачивать шеи.
Осмотрелся, запоминая, запечатлевая: пусть все нужное будет со мной, в голове.
В комнате пахло нацистской сволочью.
Я поехал через центр города, мимо темных офисов, пустых тротуаров, заплеванных разноцветными комочками жвачки. Свет фонарей плескал в лобовое стекло. Тени водянисто колыхались за окнами. Мертвенно, чуждо блестели панели и циферблаты, и мой старый «фольксваген» казался чужеродным – будто я залез в мягкое чрево огромного жука.
Раддик. Столица ржавчины. Да, бля. Был бы город нормальным, наверное, все нынешнее дерьмо подернулось бы романтическим флером. Зловещие заброшенные переулки. Таинственный убийца. Бродяги загадочные. Я бы, наверное, смотрел снисходительнее на грязь и нищету. Эдак философски. В большом городе многие заслуживают пули в череп. Толпы людей щедро выплескивают наружу свою гнусь.
Но Раддик – город маленький. Никакой анонимности, никаких дистанций и флера, чтобы сгладить острые углы, заглушить крики музыкой. Всё отдельно, у всего свое имя.
Тут воробей не пролетит незамеченным. И мертвые кричат громче живых.
За небольшой асфальтированной стоянкой сиял неоном «Квик‑Пик». Припарковался рядом с машиной, подмеченной, еще когда мы с Молли ходили по окрестным домам. Подождал, пока уберутся восвояси посетители. А затем с треском захлопнул дверцу «фольксвагена», вдохнул глубоко маслянистый летний запах прогретых солнцем кирпичных стен. На мгновение Раддик показался мегаполисом.
Мои ботинки беззвучно ступали по упругому асфальту. Подошел к стеклянной двери, толкнул, ступил в глянцевую белизну нутра, миновал пластиковое разноцветье. Сунул руку за спину, вынул кольт, поднял.
Тим глядел круглыми от ужаса глазами.
– Это называется пистолет, – сообщил я ему.
Дорожка двенадцатая
В ЦЕХАХ
Иногда я вижу себя через прицел снайперской винтовки. Риски прицела делят меня на четверти, ведут. Щелк – поймали посреди стоянки, в зале бакалейной лавки, в фойе мотеля. А я и не подозреваю. Смотрю куда угодно, но не в сторону поймавших меня линз.
Иду – беззвучный, неслышный.
Тим из кожи вон лезет, чтобы мне помочь. Приятелей сдает бегом и вприпрыжку.
Я не ошибся насчет Нилла: он в самом деле потихоньку затягивает паству в круговую поруку, лелеет чувство безнаказанности, принадлежности к группе – фальшивое ощущение бандитского братства. Тиму приказали встретиться с прочей шоблой у сборочного цеха завода «Гидродайн» после закрытия «Квик‑Пика». Сменить часового, если я не явлюсь вовремя. Богоугодные дела круглые сутки.
Я сказал: именно этого от него и ожидаю.
До закрытия оставалось сорок минут. По воскресеньям «Квик‑Пик» заканчивал рано.
На парковку заехала машина, и я, забрав Тимов мобильник, зашел в торговый зал. Провел время, листая мужские журналы – «Максим» с «FHM», затем взялся и за нормальную порнуху.
Когда Тим закрыл кассу, я еще разглядывал женские промежности.
Тимова «хонда‑цивик» оказалась тремя годами старше моего «фолька». Но я все равно слегка устыдился: надо же, езжу на колымаге из той же категории, что и едва окончивший среднюю школу прыщавый расист. И снова подумалось с сожалением про беднягу Радулова.
Неловкость я преодолел, красочно и подробно расписав Тиму, что случалось с некстати вставшими на моем пути. Поведал о паре баасистов,[49]захотевших среди пустыни моей шкуры и лишившихся своих. Про не слишком чистоплотного торговца кокой, найденного повешенным в своей квартире. Про наемного убийцу‑мафиози, тело которого собирали по частям в трех разных округах.
– Ты им помашешь приветливо, поздороваешься, хоть бы ты в штаны при этом гадил со страха, понял? – увещал я Тима. – Улыбаться будешь мило. И сделаешь все, что я скажу.
Протянул руку, ущипнул сопляка за глотку.
– Датчи, мальчик мой, если не сделаешь все как надо, если рыпнешься – подохнешь в корчах, в грязи и соплях. Уяснил, Датчи?
Он закивал, пробормотал что‑то сквозь всхлипы.
Кажется, понял.
Тим выехал на шоссе номер 3, ведущее к Усадьбе, затем свернул на немощеную подъездную дорогу. Маленькая «хонда» тряслась на колдобинах, оставшихся от высохших луж. Бампер и днище скребла сорная трава. Тим сидел оцепенело, глядя на прыгающее пятно света перед собой. Фары высвечивали кочки с сухой травой, следы шин в пыли.
Распахнутые настежь ворота из проволочной сетки. Въезжаем, движемся вниз по склону. По бокам – сплошь кусты. Из темноты выныривает стена из гофрированной жести, ржавая, страшная, глухая. Тим притормаживает, я замечаю две машины – открытый пикап и легковушку. Останавливаемся рядом. К нам идет человек с фонариком.
– Оставайся в машине, пока не подойдет! – рявкаю я, наставив дуло Тиму в лицо. – Мотор не глуши!
Выскальзываю в ночь. Теперь различаю окружающее: территория «Гидродайна» на пологом склоне, вдалеке – лес. Со стороны прочих индустриальных развалин цеха не видно, стоит на отшибе. Потому, наверное, и предпочли его «третьи» прочим заброшенным монстрам.
Тим поставил машину слева от пикапа и легковой. Выскочить перед «хондой» я не мог из‑за фар, а тип с фонарем подходил как раз сзади. Осталось только спрятаться в низких кустах, молясь, чтобы не осветили случайно. Лег за кочку, выглянул.
– Датчи, э‑эй, старина! – воззвал подходящий, шаркая ногами в пыли.
Тип – старший из парочки, болтавшей за столом на церковном барбекю. Тощий, как хронический наркот. Подстриженная борода окаймляет грубое угловатое лицо. Седые волосы сосульками падают на плечи. Эдакий Джордж Карлин,[50]не рассчитавший с голодовкой.
Про себя я обозвал его Дятлом.
Фонарик в его руках мотнулся лениво туда‑сюда. На меня не попал.
– Э‑эй, Датчи, все в порядке? – спросил, обходя «хонду». – Не забыл привезти мне пачку «Кэмела»?
Нагнулся, заглянул в машину.
– Опять забыл…
Шорох он услышал, но сделать ничего не успел – только обернулся и охнул удивленно. Мой удар пришелся под левую бровь. Он шлепнулся наземь, чуть согнувшись в пояснице, будто свернутый ковер.
Я поднял фонарь, посветил на Тима. Тот вцепился в руль, лицо мертвенно‑бледное – как бы инфаркт мальчишку не хватил. Квикпиковская табличка с именем белела в сумраке.
– Тим, езжай домой, – посоветовал я. – Это не для тебя. Ты не создан для ненависти.
В свете фонаря слезы переливаются и поблескивают, будто горный хрусталь. Кажутся драгоценностью, пока не присмотришься.
– Понял?
– Д‑да, – выдавил, сглотнув.
– Тогда езжай! Убирайся отсюда к чертовой матери.
Мы любим мелкие неожиданности – неопасные, прирученные. Пушистые и приятные, как наши домашние звери. Но это не меняет того факта, что неожиданность, как и наши любимцы, – хищник. Потому мы всячески стараемся изгнать ее из нашей жизни.
На самом‑то деле жизнь – сплошная неожиданность, которую мы привыкли не замечать. Вы уверены, что через секунду сердце ваше сократится так же, как и сейчас? Не остановится, а продолжит привычный ритм?
Секрет успеха в бою – подловить врага как раз на привычке не замечать обыденную неожиданность. Использовать его повадки, стереотипы восприятия.
Потому я не стал учинять спецназовские трюки вроде перебежек от тени к тени, кувырков и прочей акробатики. Не мудрствуя лукаво, побрел к цеху, затем вдоль стены, лениво помахивая фонарем, подволакивая ноги, шаркая в пыли и цепляясь за траву – как Дятел. Непроизвольно посматривал вверх – привычка военных времен. Мы тогда боялись крыш. Вошедшее в кровь и память на войне никогда уже не отпускает.
Звезды смотрели холодно и колюче.
Второго из парочки я обозначил как Дюбель. Он торчал у двери, подпирая стену, – едва различимый в сумраке силуэт. Курил, глубоко затягиваясь, потом опускал сигарету, выдыхал долго. Огонек описывал дуги в темноте: вверх, задержался, вниз, к бедру, и снова наверх. Наш Дюбель то ли скучает, то ли перепуган до смерти.
Я поднял фонарь высоко – попробуй‑ка, разгляди меня, рокер Дюбель, тощий, под стать дружку Дятлу, но куда свирепее на вид. Гламурно злобный, вроде Сида Вишеса.[51]
– Куда Датчи подевался? – изрек Дюбель, повернувшись наконец ко мне. – Он че, сигареты твои забыл?
Я посветил ему в лицо. Он выругался, кулаком погрозил даже. За шаг до него я швырнул фонарь и пнул по яйцам. Он согнулся вдвое, и я заехал с маху в висок. Упав, Дюбель забился в конвульсиях. Я подумал: уже не встанет.
В старые добрые времена наци были покрепче.
Похоже, Дюбель с Дятлом отправились в гости к папе Адольфу. А я решил наконец вытащить пушку. Встал у двери, вслушиваясь. Дребезжащее эхо доносило мужской голос. Преподобный Нилл.
У меня снова скрутило кишки – то ли адреналин, то ли реакция на заводские развалины.
Шагнул за растрескавшийся бетонный порожек. Замер, вслушиваясь, внюхиваясь изо всех сил. Пахло пылью и фирменным мэннинговским – дерьмом с жареной картошкой. Постепенно глаза приспособились к скудному освещению, из сумрака выплыли усеянный мусором пол, сводчатые стены – как в пещере. Из‑за угла сочился тусклый свет. Послышался смешок – слабый, растворившийся в огромном пространстве.
Я стоял в чем‑то похожем на хозяйственную пристройку, заваленную непонятным хламом. Думаете, сейчас можно зайти на заброшенную фабрику и сразу сказать, что она производила? Как бы не так. В нынешнем мире все запуталось до невозможности. Нетренированный глаз видит лишь хаос. Думаю, развалины «Гидродайна» для меня и днем были бы не меньшей загадкой, чем ночью.
Справа обвалились с грохотом полки. Чудно, вот мы и просигналили на весь божий свет: Апостол Мэннинг на подходе. Что тут еще в темноте торчит? Ни зги же не видно.
Выставив руку перед собой, двигаюсь осторожно влево. У стены – рельсовые направляющие для тележек, вроде тех, на каких подвозят покупки из супермаркета к машинам клиентов. Крадусь вдоль них к тусклому свету. Дышу ровно, ступаю мягко, звуков лишних не произвожу – за исключением тонкого, щенячьего посвиста пониже талии. Второй пук пошел.
И вот голос слышится четче.
– И что ты, сука, теперь мне скажешь? Будешь мораль читать? Ну как, сейчас в твоей сучьей голове много осталось здравого смысла?
Злобный, торжествующий смешок. Нилл, никаких сомнений. Но завелся‑то как, аж дыханье сперло.
Темноту разодрал женский визг, полный боли и страха.
Молли…
Хотелось бы написать: я все холодно и здраво рассчитал, как полагается профессионалу, и двинулся вперед. Но на самом деле я просто рванул сломя голову. Только чудом ни во что не врезался, ничего не свалил. Различал я в темноте лишь тусклый блеск направляющих для тележек. Мчался сквозь темень, позабыв про все невидимые преграды, ожидающие на пути.
Подбежав к углу, остановился. Уже рассвело – я различал пистолет у себя в руке. Я отчего‑то всегда чувствую себя лучше, когда могу видеть свою пушку. По мне, орудие смерти должно быть весомым и зримым. Пару секунд глаза приспосабливались к увиденному. Затем выдали: за углом – нечто вроде погрузочно‑разгрузочных платформ с решетчатым полом, пандусы к ним, под платформами навален какой‑то хлам. На одной из них стоит керосиновая лампа, тусклая и слабая, от решетки падает на мусор чешуйчатая тень. Лампа негромко шипит, отчего тишина еще страшней. За зыбким коконом света – сумрак, заполненный потрохами очередной жертвы неисповедимых экономических сил.
И я вижу Молли, связанную, рот ее заклеен липкой лентой. Молли стоит на коленях, такая светлая, чистая среди немыслимой грязи.
А перед нею – он, голый по пояс, на коже, покрытой бисеринками пота, – сплетение нелепых картинок из комиксов. Преподобный Нилл собственный персоной, демагог постиндустриальной эры. Наверное, моя давняя подружка Бренда, будучи социологом по профессии, вспомнила бы подходящий набор клише из умных книжек. Объяснила бы, представила психопаразитом, питающимся злобой и жизненным недовольством класса отупевших рабов сферы обслуживания. Сказала бы, что недовольство это – неизбежный результат. Мол, в экономике нельзя все время гнаться только за мертвыми числами, о людях думать надо.
И тут я в самом деле подумал о людях. А где ж наш приятель Джонни Мальчик‑с‑пальчик?
Глянул туда, сюда. Опа – вон беспризорный дробовик, прислоненный к стопке деревянных поддонов.
За спиной зашуршало.
Я кинулся наземь – мгновенная реакция окопного солдата на шум летящего сверху. Но бейсбольная бита все‑таки зацепила затылок. Больно! И тряхнуло так, что мой кольт улетел в темноту. А я грохнулся лицом вниз, в хлам, на мешок с чем‑то податливым, но плотным вроде цемента. Левую ладонь разодрал о торчащий гвоздь, но поначалу даже и не заметил. Перекатился на спину – как раз, чтобы словить