– Извините, – выдал он простодушно. – Но тут, в общем, хлопот выше крыши.
А Молли все неистовствовала.
– Ты что, дрочил на меня?
Я шлепнул ее по голове подушкой.
– Нашли что‑то? – спрашиваю.
– Еще один. Мы нашли еще один.
Молли изображала театр одного актера. Воздела руки в картинном отчаянии, на лице – абсолютное, вселенское отвращение.
– Подумать только, пока я спала, он, он…
– Что? – спросил я в трубку. – Еще один палец?
Молли наконец, заткнулась и прислушалась.
– Нет. То есть да, но с ноги. Мизинец, – сказал шеф Нолен.
Мы едва успели одеться, когда по окнам мазнуло светом – Нолен прибыл. Молли еще поскалилась сонно, недовольная – ни доругаться не дали, ни доспать, – но оделась, натянула белую блузку и джинсы.
Когда ноленовские фары погасли, я сказал: «Слушай, Молли, я не дрочил, честное слово. Я любовался».
– Апостол, не сейчас.
– Врать не буду: вздрочнуть хотелось, – добавил, подходя к двери.
Открыл, не дожидаясь звонка, – церковный пикник меня слегка взвинтил.
– По‑твоему, я должна расплыться от такого комплимента?
– Малышка, да я от тебя просто без ума. Так и съел бы. Привет, Калеб!
Явившийся к вам на порог коп – зрелище неприятное и устрашающее, в особенности ночью. Нолен был исключением – уж очень смахивал на преисполненного энтузиазма и вечной озабоченности провинциального дурачка в форме вроде Барни Файфа.[46]Был взвинчен, двигался неуклюже, говорил невпопад.
– Не хотите ли проехаться со мной в участок?
Ни дать ни взять – мальчишка, растерянный старшеклассник‑головотяп, которого угораздило учинить конфуз городских размеров. Стоит в тусклом свете фонарей, лицо перекошено, глаза блуждают, будто страх свой обеими руками запихивает внутрь, а тот все лезет и лезет. Напомнил мне Буша сразу после 11 сентября 2001 года, еще не помолившегося и не придумавшего, как выпутаться из ловушки, уготованной судьбой.
– Этот палец, он был… в общем, это Дженнифер палец, – замямлил, почесал загривок, посмотрел страдальчески вверх. – А теперь еще и с ноги палец… это убийство, точно убийство…
Замолк, будто обессилев. А в глазах так и светилось: «Убийство! Убийство!»
Я понял – или мне это только показалось, – к чему он клонит. Ладно, бедняге в самом деле уже невмоготу. К тому же у меня изрядный опыт выдачи людям скверных новостей. Мастерство, отточенное практикой. И кстати, частному сыщику всегда полезно лишний раз угодить властям.
– Калеб, все в порядке. Я с утра первым делом позвоню Бонжурам.
Калеб просиял.
– Апостол, спасибо. Вы очень, очень мне помогли… Я понимаю, мне в любом случае придется с ними говорить… раньше или позже, конечно… Но я… я… – Тут глава полиции Нолен отчетливо всхлипнул – наверняка разговор с Бонжурами занимал не первое место среди его страхов. – У меня не получается… не умею я, понимаете, проигрывать…
Интересно, я что, единственный с самого начала считал ее мертвой?
Нолен схватился за нос, будто желая высморкаться.
– Я… В общем, я…
Да он же плачет!
Ну, бля.
Наверное, дело в Голливуде, в идиотской непрерывной долбежке по мозгам. Главное – поверь в себя, и все получится. Вот же мать твою. Беда не в том, что Нолен плаксив, будто чувствительный балерун. Беда в отравившей его мозги дурацкой идее: дескать, стану кем угодно и смогу все, что захочу, если подолблю как следует. В детстве впечатлительному малышу Калебу вскружили голову большими солидными словами: справедливость, правосудие, торжество закона. Ему бы ходить научиться, не спотыкаясь, а он лупал глазенками и витал в облаках.
– Это я от стресса, – объяснил бедолага, всхлипнув.
Попробовал улыбнуться – получился оскал.
– Калеб, старина, все нормально, – заверил я, ободряюще улыбаясь.
В Ираке – на первой войне, при Буше‑старшем – я выучился утешать тех, кому от впечатлений снесло крышу.
– Калеб, цирк еще только начинается. Все будет нормально, все получится, если спокойно, размеренно, по порядку и без эмоций.
– По порядку и без эмоций, – повторил он, тяжело дыша, будто нырять собрался и легкие вентилировал.
В лицо Молли он старался не заглядывать: на нем читалась откровенная жалость, для мужского самомнения жгуче невыносимая.
Сглотнул, встряхнулся – вспомнил наконец, зачем приехал.
– Извини, Апостол. Глупо, правда? Шеф полиции, а развезло из‑за мизинца!
Зря он в эту сторону загнул – только хуже будет. Но опомнился вовремя, решил тему не развивать и в грудь себя не бить. Тут же принял позу сурового полицейского, но слегка переборщил: подбоченился чересчур уж вальяжно – на манер модели, репетирующей показ нижнего белья перед зеркалом.
– Апостол, тебе попадалось дело, э‑э… в общем, тебе случалось расследовать, э‑э, – Нолен сглотнул, – ритуальное убийство?
Вот так мы с Молли очутились среди ночи на заднем сиденье патрульной машины. Ехали молча, глядели на проносящуюся за окном цепочку фонарей. Было неловко за себя и за Нолена. Тот чуть зубами от стыда не скрежетал.
Я даже вздохнул с облегчением, когда мобильный зазвонил снова.
– Привет, Апостол! Это Альберт. – Ага, смущается, стыдно ему за звонок позавчерашний. – Поздно, конечно, но я все‑таки решил набрать твой номер. Думаю, не застану, так сообщение оставлю. Ты не слишком занят?
– Вообще‑то я в приемном отделении больницы.
– Ох… Что стряслось?
– Да так. Слушай, у меня времени нет, проктолог мне уже рукой махнул, подзывает.
Молли ущипнула меня за руку.
– Я про Церковь Третьего Воскресения, – сказал он нерешительно. – Я о них знаю. Нашел многое, когда собирал материалы для последней книги. Они из так называемых сект «христианской идентичности».
Я кое‑что знаю о политике идентичности, да и о евангелическом христианстве – тоже. Неудивительно, что их дитятко настолько ублюдочное.
– Ага, ткну‑ка я пальцем в небо: превосходство белой расы, верно?
Артистичная пауза.
– Знаешь, при чем там «третье воскресение»?
Хороший вопрос. Умею же я не замечать очевидного.
– Альберт, я не знаю. У них всех названия дурацкие – наверное, чтобы отличить свой сорт расизма от других. Рынок подобной дрянью завален.
– Они верят: второе пришествие уже случилось. Потому и «третье воскресение».
– Значит, они считают, что Иисус уже являлся?
– О да. И звали его Адольф Гитлер.
Когда‑нибудь ощущали, как ваш рассудок писает в штаны? Мне с самого начала казалось: в мутную водичку ныряю, и глубоко. А теперь выясняется: про ласты‑то и забыл.
– Это шутка?
– Если бы. Ты поосторожней, хорошо? Они с виду – стадо баранов, но среди них попадаются настоящие фанатики. Насколько я знаю, они большей частью друг по другу работают, но все‑таки…
Как мне нравится слышать это «работают» от штатского! Гребаный зомбоящик всем забивает головы отравой.
– Бедный Альберт! Без меня твоя жизнь лишится смысла…
– Апостол, ты зря так несерьезно. Их нельзя недооценивать – до сих пор так и не смогли выкорчевать. И знаешь почему? Посмотри на любой школьный двор, поймешь. Мы – прирожденные мелкие наци.
Ну да. Я никогда не верил в чушь про маленьких невинных ангелочков, даже когда сам был одним из них. Дети – мелкие злобные засранцы. Неумехи. И пьянеют мгновенно.
– Нехило – Гитлер в ипостаси Иисуса.
– Я же тебе говорил: верить можно в любую чушь. Главное – обертка поцветастее.
Да уж, иногда откровение падает на рассудок кирпичом, и интеллект плавно уходит в пятки. Какой же я был идиот! Аж волосы дыбом встали.
– Ага, ага, теперь дошло. Значит, главный грех у них…
– Смешение рас! – ожидаемо провозгласил Альберт.
Люди повернуты на чистоте. Я одно время встречался с Брендой Окпозо, профессором социальной психологии, преподававшей религиоведение в Нью‑Йоркском университете. Красивая и злоязыкая – как раз по мне девочка. У нее постоянной ставки не было, ей платили за часы преподавания, и я безудержно зубоскалил над ней, обзывая «почасовой» и норовя заплатить. Так вот, она сказала: в человеческом мозгу есть специальные области, ответственные за соблюдение чистоты. Даже когда мы ничего не знали о микробах, уже их инстинктивно избегали. После явились культура и педагогика, и в детях теперь можно воспитать глубочайшее, до тошноты, отвращение к чему угодно.
Мы все просто свихнулись на чистоте.
Смешно, но разошелся я с доктором Брендой Окпозо из‑за пустякового спора о презервативах, переросшего в глобальную ссору. Я острил тогда, болтая с приятелями: «Сбрендила девушка». Вбила в голову, что презервативы – еще один культурный вывих, следствие патологического пристрастия общества к чистоте. И конечно, лучший способ избавиться от резинового ярма – отдаться врачам: пусть вовсю колют вены и берут кровь на анализ. А гондоны – в окно. Я в то время был на мели, в полном прогаре. Она предлагала заплатить, а я из гордости не согласился. На прощанье сказала: «Поверить не могу: ты предпочел мне резинку для члена».
И ушла. Случилось это 3 октября 2002 года. На удивление, не такой уж плохой день. Никакой, в общем‑то. Слишком абсурдный, чтобы быть плохим или хорошим.
Я наклонился, чтобы поговорить с Ноленом через щель в стеклянной перегородке, разделявшей салон.
– Калеб, у меня пара вопросов. Можно?
В зеркале заднего вида я увидел его лицо и понял: знает он, о чем хочу спросить. Подслушал ведь мой разговор с Альбертом. Заерзал нервно, глаза забегали.
– Спрашивай.
– Почему ты не рассказал нам ничего о Церкви Третьего Воскресения?
Он не ответил. Я посмотрел на Молли – та усмехнулась.
– Э‑э, – выдавил наконец шеф Нолен, а взгляд его заметался перепуганным зайцем. – И что такого… э‑э… в церкви?
Не хочет. Просто и банально не желает говорить. Вдруг дошло: да мы же с Молли в ловушке, заперты в отсеке для арестованных!
В памяти всплыла первая встреча с Ноленом – как он сидит за столом и исповедуется мне, случайному незнакомцу: «Знаю, звучит нелепо. Но когда долго живешь в наших местах, начинаешь… э‑э… догадываться про некоторые вещи, смутно, но догадываться. Что‑то в ней не то… посмотришь… и чувствуешь: она в опасности. Будто она из породы вымирающих зверей».
Думаете, запоздалое прозрение вроде этого – свидетельство профессиональной непригодности? Полагаете, что частные сыщики должны все знать, предвидеть и быть готовыми к сюрпризам? Я стал сыщиком не потому, что крутой, умею нравиться и не нуждаюсь в диктофоне. Спасибо Голливуду, забивающему головы херней. Я думал: эх, какая жизнь интересная у частных сыщиков, всё тайны да неожиданности. Зря думал. Это скука и еще раз скука. Люди всегда делают одно и то же, даже стараясь друг друга извести.
Да, поимели меня. Хоть и твержу себе: «Будь начеку», хоть и лелею паранойю, придумав кучу неприятных окружающим мелких трюков, чтобы напоминать себе о мерзости, таящейся под самой благостной наружностью, – теперь вот сам шагнул в клетку. И еду на убой. Ох как просто повестись на видимость, в особенности если она льстит самолюбию. Когда коп звонит в 11.38 вечера и просит помочь разобраться с новыми обстоятельствами вашего дела, как вы поступите? Готов спорить: вскочите, захлебываясь от восторга, крикнете себе: «Поторапливайся, Ватсон!» – и броситесь в клетку патрульной машины.
Вот же гадство.
– Калеб, я не про это спрашивал. Я интересовался, почему ты мне никогда про них не говорил?
Хрень какая, он же говорил! А я не понял и посчитал его идиотом.
Дерьмо, просто куча дерьма!
Я же нарочно спровоцировал преподобного Нилла, чтобы подтолкнуть его к действию. А тут захотелось потрахаться – и все испортил. Как обычно, мистер Мэннинг, как обычно. Гребаный Джеймс Бонд за вычетом стиля и класса. Ведь еще когда в первый раз говорили, Нолен поминал фанатиков. Если бы я прокрутил разговор в голове, задумался, разложил по полочкам – все бы стало ясно. И вот сижу в клетке за спиной Нолена, а этот скот не иначе как из верных чад преподобного Нилла.
Иначе с чего он из кожи вон лез, старался показать: он ни при чем и с фанатиками дела не имеет?
– Я не понимаю, о чем ты, – сказал Нолен, улыбаясь фальшиво.
Наглый засранец.
Притормозил у светофора – их в Раддике раз‑два и обчелся. Молли украдкой подергала дверь. Заперто, само собою.
– Хорошо, Калеб, я объясню. Красивая белая девушка Дженнифер любит потанцевать с лучшим другом, симпатичным черным парнем. А танцуют они в баре, куда частенько заглядывают фанатики‑сектанты, верящие в превосходство белой расы. А в секте этой заправляют бывшие зэки, вербующие сторонников на твоей территории. И вдруг – бац! – белая девушка исчезает…
Говоря все это, я отцепил телефон от пояса и протянул Молли, ухватившей его, будто малолетний обжора кусок цыпленка из «Макдоналдса». Калеб ответил не сразу, и в тишине «подробное сообщение» Молли на автоответчик редактора «Пост газетт» показалось неуклюжим блефом.
– Да, мы сейчас с шефом полиции Калебом Ноленом, его имя – Калеб Нолен, и мы направляемся в отделение…
Я уставился на зеркало заднего вида, глазея на Калеба будто рассерженный ангел‑хранитель. Нолен глянул мельком в зеркало, отвернулся…
– У меня дочка, – вдруг выпалил он, – Синтия. Ей семь. Она красивая… красивей, чем… ну, не знаю… Очень симпатичная. Месяцев восемь тому назад мне позвонили анонимно. Сказали: бродяга лезет в дом. Далеко, на другом конце города. Оказалось – ложная тревога, но я на сорок пять минут опоздал забрать Синтию из школы, у нее был урок плавания. Когда наконец приехал, оказалось – ее уже забрали и отвезли домой… помощник тренера отвезла. А она – верная прихожанка преподобного Нилла.
Глянул в зеркало, и я впервые увидел в его глазах настоящую ярость.
– «Третьи», – процедил он, не отводя взгляда. – Мы их зовем «третьи».
Отвернулся, посмотрел на дорогу.
– Они хозяева этого города.
Нолен остановился у сияющего люминесцентным светом полицейского участка, поставил машину на парковке. Радио затрещало: вызов, мелкая бытовая чепуха. Нолен не обратил внимания. Мурашки на моей спине поутихли, но я вздохнул с облегчением лишь тогда, когда Нолен распахнул двери машины. Может, истерика у мотеля случилась как раз потому, что он испугался за семью. Ведь признался же почти открытым текстом: Ниллу есть чем давить на него.
Повернулся к нам, начал объяснять уже спокойнее, тоном почти извиняющимся. После того случая с дочерью поискал информацию про Нилла. Оказывается, преподобный в самом деле – рукоположенный священник. Калеб думал, как бы опозорить его перед паствой, но пастырь стоил своих чад – сидел в тюрьме, имел обширные связи и в «Арийском братстве», и среди «Ангелов ада». Когда Дженнифер пропала, Нолен посчитал его главным подозреваемым.
– Я говорил с ним. – Он словно оправдывался. – С Ниллом, то есть. Он такой набожный… и злобный. Сказал, никто среди паствы не посмеет пойти против его завета. А завет этот: сидеть тихо, радеть о ближних и делать все, чтобы «третьих» стало больше.
Отвернулся, глядя на залитый мертвенным светом участок, покачал головой.
– Наверное, я испугался. Точно, так оно и было. Да и как мне не испугаться? Мы же оба знаем: я – продавец из супермаркета, мальчишка на побегушках, вздумавший играть в копов и бандитов.
М‑да, даже и лица не видя, могу сказать: нелегко далось Нолену такое признание.
Скрипнула портупея. Он снова повернулся к нам, посмотрел через окошко на Молли, на меня.
– Я принял его слова за чистую монету. Подумал… Апостол, я решил: ему и в самом деле нужно спокойствие, мир в городе. Как и мне. Поверил этому психу.
А я, в свою очередь, поверил Нолену. Скорее, полагал, что он говорит от чистого сердца. Уже немало – дальше в доверии к людям я захожу редко. Поразмышлял малость над его словами, вспомнил, как Баарс ушел от ответа на вопрос о врагах в Раддике.
– А как насчет «системщиков»? – спросил я наконец. – Они же уж точно про «третьих» знают.
– Думаю, что да. – Нолен посмотрел на ладони, хмурясь, будто заметил недосмытое пятно. – Но от нас до них – пять миллиардов лет.
Полиция Раддика соответствовала размеру городишка. На четыре тысячи душ – шеф, его заместитель, два сержанта и дюжина рядовых. Но раньше Раддик был промышленным центром с населением за двадцать тысяч, исходя из чего строился полицейский участок, казавшийся теперь несуразно огромным, будто Нолен с присными устроили лавочку в углу заброшенного склада.
Нолен провел нас мимо недремлющего дежурного сержанта в комнату для совещаний рядом со своим кабинетом. А я тем временем копался в памяти, вспоминая детали ритуальных убийств, виденных по каналу «Дискавери» и в новостях. Не было у меня раньше такого дела, даже отдаленно похожего не было. Ради идеи, обдуманно, холодно и расчетливо люди убивают редко. Очень редко. Обычные мотивы – злоба, страсть или деньги. Убийцы – люди далекие от идеализма. У них на абстрактные идеи аллергия куда сильнее, чем у среднего законопослушного гражданина. Кровь, как ничто другое, опускает с небес на землю.
Если задуматься – настоящее чудо: вокруг так много кипящих сумасбродствами мозгов – миллиарды. И среди этих психов так мало тех, кто готов прикончить ближнего. Спасибо Господу за естественный отбор.
Молли попросила указать на карте, где нашли пальцы. Нолен оставил нас щуриться в люминесцентном сиянии, затем вернулся и расстелил большую карту Раддика на лакированном столе.
– Ага, – протянул глубокомысленно, почесывая лоб карандашом.
Присмотрелся – названия улиц читал. Затем осторожно и аккуратно поставил три изящных, нежных крестика.
Вот педик. Гребучий педик.
Я умудрился изобразить задумчивость, склонился сурово над картой, но думать мог лишь про то, как женственно выглядели ноленовские крестики. Ему бы на кухне про последнее турне Бритни Спирс[47]трепаться, а не в копов и бандитов играть.
– Знаешь, мне кажется… – выговорила Молли и замерла в нерешительности.
Я уже научился относиться к ее подозрениям и догадкам серьезно.
– Что кажется?
– Да так.
– Говори, не стесняйся.
– Но это так пошло…
– Молли, убийство – всегда пошлейшее из пошлого.
– Хорошо, – ответила она, склоняясь над картой. – Я подумала: а если пальцы не просто так выброшены, если они в определенном порядке расположены…
Нолен повел карандашом вслед за ее указующим перстом.
– Если провести линию между теми местами, где нашли пальцы рук, – она ткнула в ноленовские крестики, – а потом продолжить ее вот так…
Я рассмеялся. В самом деле пошло – как у большинства американской публики. Ведь даже у меня слабость к черепам и орлам. Вполне возможно, и убийца тоже не отягощен хорошим вкусом.
– Гадом буду, – сообщил я. – Но это крест.
– Что‑что? – переспросил Нолен, словно старательный приготовишка, не успевающий за суждениями старших.
Молли передала мне карандаш – покажи, мол.
– Смотрите, – сказал я, – если провести линию от пальца с ноги к линии, соединяющей пальцы рук, и дальше…
– К середине линии, – добавила Молли. – То придем вот сюда!
Я присмотрелся – карту испещряли тонкие крестики, пересечения горизонталей и вертикалей, разбивавших Раддик на секторы. Пересечение намеченных карандашом линий ложилось точно на один из этих крестов.
– Если Молли права, что нас ожидает здесь? – Я тоже ткнул в пересечение линий. – Порция больших пальцев?
– Или тело… тело Дженнифер. – Голос Нолена дрожал.
Проведенные рукой линии были неровными, но точность и не требовалась – сходились они на большом массиве зданий, окрашенных на карте в серый цвет, а не в оранжевый, каким были отмечены на карте прочие большие строения.
– Что это? – спросила Молли, стараясь разглядеть название. – Заброшенная фабрика?
– Заброшеннее не бывает, – ответил Нолен, хмурясь и кивая. – Это «Нашрон». Его забросили, когда еще про Китай на мировом рынке и не слыхали.
По современным меркам «Нашрон» был древним: фабрику построили в начале двадцатого века, когда еще и думать не думали про разделение на экономические зоны и проблемы с узкой специализацией. Вокруг завода тянулась ветхая проволочная изгородь, заделанная там и сям мятыми листами жести. Стены корпусов выщерблены, кирпич потрескался – прямо античные руины. Длинные ряды бывших окон – зияющие дыры в темень, окаймленные гнилыми обломками рам.
– Ребята, вы шутите, – выдохнула Молли, когда патрульная машина пропихнулась сквозь траву и низкие кусты перед воротами.
Фары высветили проржавевшую жестяную табличку с остатками надписи красным – наверное, что‑то типа «проход запрещен». Справа высился рекламный щит агентства недвижимости с объявлением о продажах – новенький, аж сиял в свете фар.
– Про газету подумай – какой материал роскошный может получиться, – утешил я Молли, пока Нолен ковырялся с воротами.
Посмотрела искоса, смущенно и робко.
– Да, конечно… может, на первую страницу попаду, с настоящим репортажем…
Я ухмыльнулся и подмигнул.
– Вообще‑то я про некролог.
Согласен, не самая лучшая шутка, когда ищешь отрубленные пальцы мертвой девушки, но меня пробрало. Хихикал под нос, пока Нолен перебирал ключи и возился с замком – громадной амбарной гирей, висевшей на якорной цепи. По‑видимому, Нолен и его команда периодически наведывались на заброшенную фабрику, проверяли. «Следим за нарушителями», – как он объяснил. То бишь выгоняем бомжей.
Я помог Нолену передвинуть створку ворот – тяжеленную, обшитую гофрированными алюминиевыми листами. Овалы бледного света легли на двор, открывая кусты сумаха, траву, кучи ржавого железа – похоже, детали вагонов. Мы двинулись по остаткам бетонной дорожки. Над нами сомкнулась ночь – темная, глухая, молчаливая. Только слышалось стрекотанье цикад и сверчков.
Остановились у сорванной с петель двери, тяжелой, обитой жестью. Посветили фонарями – пусто, трава и хлам, тени щупальцами протянулись во тьму.
– Фу‑у, – фыркнула Молли, перепуганная чуть не до паники. – Что за запах?
Я осветил свое лицо, изобразил простодушие и объяснил: «От меня. Я всегда даю залп перед боем».
– Чипсов наелся? – спросил Нолен серьезно.
Вот же мудак – кажется спокойней удава. По мне, лучше бы слабаки и оставались слабаками. Тогда знаешь, чего ожидать. А то в ночной этой вылазке что угодно может случиться. Поверят‑то выжившим. А уж Нолену – во всяком случае. Интересно, где же его подчиненные?
Подумал про ствол, оставшийся на дне сумки в мотеле. Вот, бля.
– Идите за мной, – велел я Молли и Нолену.
Перебрался через кучу хлама и шагнул за порог.
Внутри было просторно, но захламлено кучами обломков, как в шахте или авиаремонтном ангаре. Я пукнул снова – мощно так, аж ягодицам стало горячо.
Фабрика – один здоровенный зал, только там и сям лестницы торчат, ведущие наверх, в офисы. Хлам сбился в кучи, точно принесенный морем, между ними свободно. Я поводил фонарем. На стенах – граффити типа того, что я привык видеть в Джерси, – жалкое подражание стилю барокко. Надпись та же, что видел при въезде в город: «Все похер, всех на хер». Из пола там и сям торчат ржавые пеньки – крепления для станин. Кругом мерзость запустения, смердит гнилой водой и промышленными отходами. В сумраке высятся огромные туши прессов – наверное, слишком древних и негодных для распродажи уже во времена, когда фабрика закрывалась.
Молли с Ноленом послушно двинулись за мной. А у меня случился приступ памяти. Бывает, иногда прицепится мелодия и всплывает в самой неподходящей обстановке. В ушах заиграли «Трагично хиповые». Я напрягся, стараясь сунуть в память заглушку и вызвать что‑нибудь более подходящее. Например, «Black Sabbath» – очень кстати, если Молли права и мы найдем пальцы «мертвой Дженнифер» или ее труп. Это важно – моя память безукоризненно сохраняет эмоции. Если состыкуются вещи с разных концов спектра, к примеру слащавое мурлыканье с кровавым фаршем, дурно бывает вспоминать. До тошноты дурно: представьте, каково запихнуть в рот одновременно устрицы и пломбир.
Я не знаю, что задержало мой взгляд, когда фонарь высветил здоровенный верстак. Наверное, показался необычно чистым, незахламленным. Я подошел, ступая по растрескавшимся, качающимся под ногами шлакобетонным блокам. Верстак был вроде тех огромных железных штуковин, какие стоят в школьных мастерских. Чудовище – под таким можно школьников прятать, когда коммунисты начнут ядерную войну. Размером с бильярдный стол и, наверное, потяжелее.
А вот на нем…
– О боже! – выдохнула Молли в тишину, сделавшуюся вязкой и душной.
Крест был обычный – два куска гладкого дерева. А у концов его, делая крест свастикой, лежали большие пальцы рук и ног.
Мы стояли молча, ошеломленные, не решаясь и дохнуть. Я и верил глазам, и не верил. Знал: пальцы настоящие. Но выглядели они словно подделки из дешевой лавки. В особенности ногти – будто свечной воск.
– Он с ума сошел, – прошептала Молли, лицо – бледней отрубленных пальцев.
Мы сообразили, о ком она.
– Нет, это не преподобный Нилл, – сказал я убежденно.
Интересно, откуда появилась эта уверенность – из понимания типов вроде Нилла, наверное. Он уже приложился к власти, распробовал вволю. Нолен говорил, «третьи» хозяйничают в городе. Зачем им такой риск?
– Кто же тогда? – вскрикнула Молли.
– Тот, кто хочет Нилла подставить.
Просто и ясно. Когда дело касается власти, люди мыслят на удивление логично и рационально. Говорил же Альберт: борцы за превосходство белой расы в основном друг по дружке работают.
– Калеб? – спросил я, тревожась.
Бедняга. Он из тех, кто вечно путается под ногами, всегда не вовремя и невпопад. Я представил, как его дочь барахтается и визжит в бассейне. Как вопит Дженнифер Бонжур среди куч мусора…
– Калеб?
Стоит оцепенело – глыба страха, облаченная в полицейскую форму. А Молли, минуту назад охваченная ужасом и отвращением, теперь приобрела вид деловитый и сосредоточенный, почти заговорщицкий – будто выиграла второй раз в лотерею и не спешит объявлять о выигрыше, чтобы не злить соседей.
– Я знаю, как нам победить их, – ответила на мой вопросительный взгляд.
– Как же? – Голос Нолена дрожал.
До сих пор думаю: может, он и вправду мысленно видел дочь, плещущуюся, ничего не подозревая, в бассейне, и безумные глаза преподобного Нилла, глядящие на нее?
– Гласность! – объявила Молли, и сквозь ее страх и омерзение явственно проступило торжество. – Мы растревожим совесть всей страны!
Девочка отыскала наконец золотую жилу. Бедная Дженнифер!
Даже для циника вроде меня это сюрприз. «Гласность». «Растревожим совесть». Поразительно, как словечки из дешевой публицистики и политиканских речей проникают в повседневную жизнь обычных людей и звучат почти нормально.
До чего же у меня насыщенная идиотизмом жизнь! Битком набитая глупостями.
Молли ляпнула и – бах! – страх, жуть и адреналин ушли куда‑то в ночь. Вот она – могучая, победительная сила пошлости: стоим среди ночи в развалинах древней фабрики, перед нами на железном столе обрезки кого‑то недавно дышавшего и говорившего, нервы как струны, и – упс! Только грязь, усталость и скука. Если бы не Нолен и его гребаная форма, я бы, наверное, затянулся травкой.
М‑да. Пора домой. Одна закавыка: нам повезло сопровождать шефа полиции на пути к замечательному открытию. На лице Нолена отразилась напряженная работа мысли: бедолага явно перебирал варианты будущего, от черного к чернейшему.
– Ребята, может… э‑э… я сам с этим справлюсь?
– Само собой, – заключил я мудро. – Лучше, если ты обнаружишь это после того, как высадишь нас у мотеля.
Молли подозрительно сощурилась – снова типично женская реакция. Так они всегда кривятся, если почуют мужской заговор.
– Апостол, ты о чем?
Да уж, неприятная, но, увы, нередкая коллизия: столкновение желаний сохранить лицо и сделать нужное дело. Как ответить? Сказать: мол, извини, подруга, сам знаю – мудак я, потому побереги нервные клетки? Увы, не пройдет. Наш общий друг Нолен – из тех, кто живет в непрерывном страхе, боясь ошибиться, споткнуться, поддаться слабости. Он и сейчас только смотрит на Молли, беспомощней щенка, и глаза его кричат: это я, я должен приказывать, помогать и защищать, но я… хм… я не могу…
Я решил: хватит с меня немого кино.
– Слушай, Молли: бежать и кричать о нашей находке немножко, так сказать, не по регламенту. Калеб нам помог – так и мы ему поможем.
Во взгляде Нолена прочиталась благодарность.
– Но я же напишу про это, напишу, правда?
Направила луч фонарика в Нолена, прямо проткнула беднягу.
– Конечно же, Молли. Только на сей раз сама будешь своим «анонимным источником».
Знал же: съест пилюльку и еще попросит. Точно, обрадовалась, даже, пожалуй, слишком.
Пошли назад между кучами мусора, убитые горем и подавленные – каждый по‑своему. И не только увиденным, но тем, как ближние отреагировали. Жизнь имеет свойство замутить даже простейшие вещи. Теперь уже ясно всем: Дженнифер Бонжур мертва, и вот мы стоим вокруг свидетельства ее смерти и обсуждаем, как представить себя повыгоднее.