Стамбул — интеллектуальный и экономический центр 21 глава

Однако имеется еще один вид охоты, он доступен для людей из простонародья и любим ими. Речь идет о ловле силком птиц, особенно певчих. В самом деле, есть в Стамбуле очень многочисленная корпорация ловцов птиц, которая насчитывает до 600 членов⁴⁹ и 500 лавок, считая торговцев соловьями, которые «про­дают первоклассных соловьев-певцов»⁵⁰. Сам султан располагает огромным вольером с большим количест­вом разных птиц⁵¹. Вольер сооружен в Ахыркапы, неда­леко от Сераля. Падишаху же принадлежит и располо­женный неподалеку зоологический сад, где властелин время от времени любуется дикими зверями — львами, тиграми, пантерами и пр. Для горожан вход в зверинец закрыт.

Зрелища

Помимо развлечений, которым стамбулец может предаваться как в городе, так и за его пределами, его вниманию предоставляются и зрелища разных типов: народные, религиозного содержания и, наконец, «офи­циальные».

Самым простым и в то же время наиболее полюбив­шимся простому народу зрелищем, пожалуй, прихо­дится признать вождение медведя. В роли вожаков мед­ведей выступают, согласно Эвлийи Челеби⁵², цыгане, обосновавшиеся в квартале Балат общим числом в 70 человек. Со своими медведями они ходят по сто­личным улицам, а на площадях главным образом на­родных кварталов устраивают представления — за­ставляют медведя плясать под звон бубна, — после чего обходят зрителей с шапкой для пожертвований.

На площадях народных кварталов можно встретить и публичного рассказчика (меддах), повествующего всякого рода захватывающие или комические исто­рии. Меддах пользуется очень простыми средствами: «он представляется слушателям и зрителям, сидя на стуле и держа на коленях довольно широкий платок. К этому платку он прибегает всякий раз, когда, устав от рассказа и желая перевести дыхание, переходит к пан­томиме, длящейся обычно две-три секунды. Однако главное употребление этого платка состоит все же в том, что оратор время от времени подносит его ко рту, чтобы изменить голос, так как говорит он разными го­лосами своих персонажей. Эта имитация речи и дейст­вий разных лиц как раз и составляет "соль" представле­ний как этого театра одного актера, так и вообще турецкого народного театра. Вот так рассказ меддаха переходит в диалог и даже в обмен репликами трех или более лиц, причем каждое из них говорит на свой ма­нер, употребляя характерные именно для данного ти­пажа обороты речи и его акцент»⁵³.

Эти рассказы не только диалоги. Есть и другие — по­священные чудесам. В них герой и героиня преодолева­ют тысячу препятствий «в мире, населенном феями и чудовищами, колдунами и принцессами. Принцессы обитают в заколдованных дворцах среди предметов, имеющих скрытый магический смысл»⁵⁴. В репертуаре меддаха встречаются персонифицированные живот­ные — так же, как и в европейских баснях, и так же, как и у нас, животные эти обычно выступают выразителями морали басни. Здесь, однако, эти говорящие человечьи­ми голосами звери явились из старинных турецких ска­зок. Наконец, меддах, как и народный поэт (ашик), из­лагает — только не в стихах, а в прозе — содержание древних тюркских легенд, воспоминания о прародине тюрок, о миграции тюркских племен, о их давнем пре­бывании в Центральной Азии, Иране и других странах. Тюркский эпос расцвечивается рассказами о подвигах таких более или менее мифических и менее или более реальных деятелей, как Огуз-хан, шах Исмаил и прежде всего Сеид Баттал Гази. Все эти герои, выходящие побе­дителями из самых невероятных приключений, очень напоминают персонажей средневековых рыцарских романов на Западе. Совершенно особое место в этой га­лерее героических образов занимает Ходжа Насредцин, «улыбающееся воплощение в одном человеке всего тюркского простонародья с его невообразимой смесью наивности и пронырливости». Этот Ходжа Насредцин действительно существовал — либо в XIII веке, либо, что более вероятно, в начале XV, так как ряд анекдотов ри­сует его беседующим с Тамерланом, когда тот захватил Анатолию. Наряду с чертами, роднящими Ходжу с пер­сонажами из фольклора других стран, в нем ярко высту­пают национальные особенности тюркского, скорее даже турецкого, типажа: ведь Ходжу домысливали, по своему образу и подобию, несколько поколений имен­но анатолийских турок. И вот он перед нами как живой. «Слегка образованный», то есть вовсе не обремененный грузом знаний представитель самой неимущей части мусульманского духовенства, Ходжа постоянно испы­тывает нужду, а потому ищет работу; но при этом не очень-то любит работать, а потому меняет профессии с великолепной легкостью. Он — то имам, то кади, то школьный учитель, а уж когда совсем нечего есть, то и крестьянин. У него не редкость нелады с женой, зато, на зависть, самые лучшие отношения с ослом, который выступает в роли верного спутника и даже соучастника всех анекдотических приключений своего хозяина. Наделенный от природы здравым смыслом, чувством юмора и не испытывающий потребности лезть за сло­вом в карман, Насредцин прославился действительны­ми или только приписываемыми ему остроумными и тонкими репликами в адрес властей предержащих и, наконец, ответами, данными самому Тамерлану. По сло­вам Эдмона Соссея, «турецкий народ придал свои соб­ственные характерные черты Насредцину и, завершая автопортрет, поставил выбранного им в качестве наци­онального символа и идеала простого и доброго чело­века лицом к лицу с ужасным Тамерланом и тем самым показал, чего может достичь улыбающаяся смелость, ес­ли сочетает в себе спокойную настойчивость, достоин­ство и чувство меры в противостоянии грубой силе и жажде завоеваний»⁵⁵.

Особую категорию народных поэтов составляют саз шаирлери, сказители, сопровождающие чтение на­распев своих поэм игрой на сазе, довольно примитив­ном струнном инструменте; они имеют и другое наи­менование — агиик (влюбленный). Эти стихотворцы, музыканты и исполнители собственных произведений организованы в корпорации, близки по духу творчест­ва к дервишам и одеваются, как дервиши. Обычно они выступают в кафе, где поют свои поэмы, после чего за­дают внимающей публике загадки. Загадки эти по большей части литературного свойства и строятся на игре слов, акростихах и прочей поэтической эквилиб­ристике. В этом жанре литературы и литературных развлечений, хотя он обращен к более или менее обра­зованной публике, традиция народной поэзии все же сильна. В XVI и XVII веках литература ашиков создала ряд произведений, художественная ценность которых вне сомнения. К тому же она обладает тем историчес­ким достоинством, что в противовес ученой поэзии вы­ступила защитницей как традиционных турецких форм стихосложения, так и турецкого языка, не загро­можденного арабскими и персидскими заимствования­ми. Если ученая литература находила своих поклонни­ках во дворцах, то благодарная аудитория ашиков состояла главным образом из представителей город­ского «среднего класса». Столичные жители охотно на­правлялись в кахвехане, чтобы послушать поэтов и принять участие в предлагавшихся ими играх⁵⁶.

И все же самые популярные формы турецкого зре­лищного искусства представлены орта оюну и карагё­зом.

Орта оюну — площадной театр, в переводе «игра по­середине»⁵⁷, в самом деле представляет собой игру не на сцене, а посреди публики, в пространстве, границей которому служит простая натянутая веревка. Декора­ции таковы: ширма, к которой приклеены бумажные двери, окна, деревья и пр.; торговая лавочка (дукян), представленная маленьким полукруглым столиком; и пара соломенных стульев. На фоне этих декораций и играют актеры, иногда относительно многочислен­ные, особенно если среди них есть музыканты и тан­цовщики. Этот жанр характеризуется противостояни­ем двух основных персонажей: Пигиекяра («того, кто играет вначале») и Кавуклу («того, кто носит огромный тюрбан — кавук»). Пишекяр — личность степенная, представляющая собой тип городского «буржуа»; он воспитан и образован, говорит ученым языком, пред­почитает маленькие невинные удовольствия и боится скандалов. Кавуклу — человек из народа, он ленив, болтлив, любопытен, любитель совать нос в чужие де­ла, изъясняется на жаргоне и мало понимает из того, что ему говорит Пишекяр; это и становится источни­ком всех недоразумений. Помимо этих двух актеров в спектакле выступают: зенне (женщины), жена Кавуклу и дочь Пишекяра; пьяница, часто наделяемый чертами хвастливого албанца; лаз, с ужасным произношением; еврей, армянин, араб; Зейбек, плохо воспитанный, едва затронутый культурой левантиец. Все роли исполня­ются мужчинами, а их суть сводится к пародии на пред­ставляемые типы. Роли не заучиваются заранее, происходит импровизация по традиционно заданной канве. Представление всегда начинается с текерлеме, пролога, в котором Пишекяр и Кавуклу встречаются и принимаются потчевать друг друга самыми невероят­ными историями. Затем развертывается собственно действие условной пьесы, в котором принимают учас­тие все прочие артисты и в котором Пишекяр оказыва­ется жертвой женщин и Кавуклу, но и сам Кавуклу полу­чает много ударов в ходе представления. Темы спектаклей черпаются или из повседневной жизни, или в легендах, или даже в исторических сюжетах, об­работанных в стиле фарса таким образом, что игра слов и комизм положений составляют главную пружи­ну действия.

Орта оюну, менее древнее, чем карагёз, народное развлечение, требует совсем немного времени для под­готовки. Это зрелище собирало толпы зрителей в XVI и XVII веках, но ныне совершенно забыто.

Куда более знаменит карагёз (буквально «черный глаз»), получивший широкое распространение во всех средиземноморских провинциях Османской импе­рии⁵⁸. Ошибочно называемый «китайским театром те­ней», карагёз предполагает манипулирование фигурка­ми из тонкой кожи или из окрашенного пергамена; фигурки сочленены из подвижных частей и имеют отверстие, в которое исполнитель вводит палочку, слу­жащую для приведение фигурки в движение и позволя­ющую ею манипулировать. Состоящий из свечей ис­точник света позволяет проецировать создаваемые фигурками образы на экран.

Фигурками представлены как персонажи действа, так и элементы декорации —- дом, фонтан, сад, судно, мебель и т. д.; даже экран может выполнять функцию декорации, изображая, например, стены и потолок комнаты⁵⁹.

У спектакля карагёз — древняя история, упоминания о нем встречаются еще на заре XV столетия. Быть может, он и в самом деле пришел из Китая через Турке­стан? Согласно иной гипотезе, карагёз — это модифи­кация игры теней, которая получила широкое распро­странение среди арабов в Средние века⁶⁰. Как бы то ни было, этот жанр театрального искусства стал вполне турецким по своей форме и породил персонажей вполне турецких по своему характеру. Среди послед­них следует выделить два наиболее популярных — Ха- дживата и особенно Карагёза. Хадживат, подобно Пишекяру в орта оюну, личность серьезная, респекта­бельная; он уважает традиции и правильную литера­турную речь. В противоположность ему Карагёз, ана­лог Кавуклу, — это человек из народа, то есть болтун, распутник, хвастун, но зато — всегда в духе, полон вы­думок и фантазий, неисчерпаем по части грубоватых шуток и проделок и в силу всего этого являет собой прямую противоположность по отношению к Хаджи- вату. На противостоянии этих двух антагонистов осно­вывается весь комизм спектакля, а задача хаялы (арти­ста) в том и состоит, чтобы донести до зрителей комизм этот как можно более выразительно. Решение же ее есть пробный камень его таланта, так как хаялы не только оживляет фигурки, не только говорит «их» голосом, но и комментирует события, развертываю­щиеся в рамках пьесы. Он должен доказать прежде все­го свою способность доводить имитацию до карикату­ры, столь ценимой турками, причем делать это с прису­щим тем же туркам простодушием. Действие пьесы развертывается по обычной, раз заданной канве, зато оно с каждым новым спектаклем импровизируется за­ново. По ходу пьесы в ее действие вовлекаются как дру­гие персонажи, сравнимые с теми, что играют в орта оюну, так и животные, чудовища, драконы, феи, джинны и т. д. Иными словами, хаялы постепенно оживляет все фигурки, имеющиеся у него. Иногда хая­лы пародирует лиц, хорошо известных в том квартале, где ведется представление, и в таком случае оно пре­вращается в сатиру. Но по большей части он довольст­вуется показом либо фарсов, либо невероятных при­ключений, изобилующих смешными эпизодами.

Орта оюну и карагёз привлекают особенно много публики по ночам месяца рамадана и во время празд­ников шекер байрам и курбан байрамы.

Помимо описанных развлечений стамбульцы становятся зрителями представлений и иного характе­ра — представлений, которые следовало бы условно обозначить как «религиозные» и «официальные».

Примером сочетания двух этих родов зрелищ мо­жет служить наиболее часто повторяющееся и, пожа­луй, наиболее красочное из них — кортеж султана, от­правляющегося на еженедельную пятничную молитву В этот день султан выходит из дворца в окружении всех своих служителей и стражи и торжественно на­правляется либо в мечеть Святой Софии, либо, если шествие развертывается в XVII веке, в мечеть султана Ахмета. Зрелище на всякого, кто оказывается его свиде­телем, производит настолько яркое впечатление, что не было, кажется, ни одного иностранного очевидца, который удержался бы от его описания. Вот как его описывает Пьетро делла Балле:

«Вчера, поскольку это была пятница, я был свидете­лем того, как Великий Господин направляется в мечеть Святой Софии с большой торжественностью, сопро­вождаемый большим и блестящим эскортом, как это обычно и бывает в подобных случаях... Главные при­дворные сановники ехали верхом впереди него, при­чем строго соблюдался порядок их чинов: чем ближе всадник к султану — тем выше его положение при дво­ре и тем больше его заслуги перед государем. Позади султана, тоже на лошадях, ехало несколько самых лю­бимых им пажей, которые прислуживают ему во внут­ренних покоях дворца. То, что это именно пажи, было видно по тому, что они без бород и выбриты, а также по их прекрасным ливреям. По обе стороны от кортежа маршировали солдаты, одетые по-разному: одни из них походили на оруженосцев, другие — на гвардей­цев, вооруженных луками и стрелами. Были там, нако­нец, и курьеры-скороходы, обычно разносящие распо­ряжения государя, — ходят они с замечательной быстротой, а одеты они в короткое платье, причем по­лы одежды заткнуты за пояс, так что ноги у них напо­ловину голые. Распределены они между различными службами, а потому и носят разного цвета ливреи (впрочем, все ливреи, без различия, разукрашены бога­той вышивкой и драгоценностями); головные уборы украшены у всех великолепными перьями»⁶¹.

Религиозные праздники также дают повод к разнооб­разным зрелищам или, по меньшей мере, к торжествен­ному внешнему убранству города. Так, в месяц рамадан специалистами сооружается махия. речь идет о мас­ляных светильниках на веревке, протянутой между ми­наретами большой мечети, которые напоминают о мо­литвах, возносимых верными Богу и его Пророку. В некоторые мечети отправляются главным образом для того, чтобы послушать по случаю очередной годовщины рождения Пророка (Мевлюд) чтение Корана знамени­тыми столичными певчими. Танцы вертящихся дерви­шей, приходящих таким способом в состояние экстаза, сами по себе род спектакля; однако дается он почти ис­ключительно для посвященных, то есть для ассоцииро­ванных членов дервишского братства: на эти радения посторонние лица приглашаются крайне редко.

Исконно религиозный характер имеют и большие праздники корпораций, регулярно проводимые в та­ких закрепленных обычаем местах, как луга Кагитхане или Агачайири. Эти празднества длятся иногда по не­деле, и члены корпорации получают при этом повод не только собраться, совершить обряд солидарности своей общины, но также и выставить напоказ своим гостям и просто любопытным зрителям образцы свое­го искусства или своих товаров. Эти праздники выпол­няют, следовательно, функцию промышленной и тор­говой выставки, которая для данной корпорации — эффективная форма рекламы, а для гуляющих стам- бульцев — занятное зрелище.Однако среди жителей Стамбула все же наиболь­шим успехом пользуются те зрелища, которые имеют, так сказать, «официальный» характер. Они всегда свя­заны с какими-то значительными событиями — таки­ми, к примеру, как выступление армии в большой по­ход, празднование побед, одержанных османским воинством, рождение или обрезание принца, отправ­ление в Мекку очередного дара султана (махмал)⁶² и т. п. К такого рода событиям можно причислить и тор­жественные кортежи иностранных послов, наносящих первый официальный визит султану. Участниками этих официальных церемоний выступают армия (в первых двух из перечисленных случаев), но также и корпорации, делегации от которых шествуют орга­низованными группами; посреди каждой из таких групп движется платформа на колесах, своего рода жи­вая картина, дающая представление о деятельности корпорации; члены группы раздают зрителям подар­ки — продукты, которые корпорация производит, или товары, которыми она торгует. Кроме того, каждая кор­порация должна поднести свой дар султану, а также принцу, — в том случае, если праздник посвящен его обрезанию. Эти шествия огромны и длятся не один день; для описания одного из них Эвлийе Челеби пона­добилось примерно две сотни страниц в его Сеяхат- наме. Помимо корпораций в торжественных шествиях принимают участие и религиозные организации (тоже своего рода корпорации) — такие, как корпус улемов, корпус кадиев, братства дервишей и т. д. Шествие же в своей совокупности служит манифестацией единства общества, составленного из множества автономных единиц, между которыми распределено практически все мужское население столицы. Впрочем, такого рода демонстрации социального единства чрезвычайно редки. По очевидной причине: они слишком дороги — как для правительства, так и для корпораций.

В июне 1582 года по повелению султана Мурада III, который пожелал отпраздновать обрезание своего сы­на (будущего Мехмета III) со всей возможной помпой, развернулось одно из самых знаменитых шествий (именно оно запечатлелось в народной памяти с осо­бой силой). Жан Палерн так описал прохождение ре­лигиозных организаций перед киоском, в котором султан сквозь жалюзи смотрел на шествие:

«На следующий день (после обрезания) в высоком паланкине, установленном на спине верблюда, явился муфтий; он держал в руке книгу, которую время от вре­мени перелистывал; за ним следовало великое множест­во странствующих дервишей и иного магометанского ду­ховенства с книгами в руках, среди них были и паломники, которые собираются отправиться в Мекку в этом году; все они были обряжены по-разному — головы одних покрывали капюшоны, другие были в мит­рах или коронах, а одеяние многих состояло из звериных шкур с хвостами, которые свешивались то спереди, то сзади... Еще не дойдя до места (где находился султан. — Ф. Я.), они принялись скакать, резко поворачиваться, крутиться и свистеть, держа в руке колокольчики и медные чаши, ударяя последними один в другой и со­провождая это музыкальное выступление своими обычными воплями: пока они не подошли поближе, можно было спорить, идет ли это караван ослов, побря­кивая бубенчиками, или же устроен великолепный ко­шачий концерт; они, подобно волчку, вертятся, не оста­навливаясь, так быстро, что число оборотов сосчитать трудно: наверное, оно достигает пяти сотен.

Таким-то образом, то есть волчком, прошлись они три раза вокруг площади и, остановившись наконец перед Великим Господином, который смотрел на них сквозь жалюзи, сотворили молитву, после чего три или четыре дервиша, обнажив свои большие ножи, стали наносить ими удары по своим рукам и верхней части ног; закончив это жестокое занятие, они посыпали зи­яющие раны каким-то порошком (может быть, просто пылью) и вернулись в толпу; другие тут же принялись клеймить свои щеки раскаленным железом; все это де­лалось во славу Магомета, их пророка, и во славу их го­сударя, которого святой и почитаемый муфтий благо­словил и, войдя к нему, одарил, после чего удалился вместе со всей своей чудовищной компанией»⁶³.

Что касается XVII века, то известия о шествиях тако­го рода мы, прежде прочих, встречаем у Эвлийи Челеби (1637); у Еремии Челеби подобное же описание отно­сится к отправке турецкой армии на Крит (1657)⁶⁴; сек­ретарь посольства Франции в Стамбуле Пети де ла Круа сообщает любопытные подробности, связанные со всенародным ликованием по случаю обрезания сра­зу двух принцев — Мустафы и Ахмета (6 июня 1674 года)⁶⁵. Можно составить для себя достаточно до­стоверное зрительное представление об этих шестви­ях благодаря двум миниатюристам того времени, оста­вившим их реалистические и, в высшей степени, поучительные изображения⁶⁶.

Эти большие празднества дополняются увеселения­ми по повелению султана и за его счет — представлени­ями шутов, акробатов, канатных плясунов и т. п., кото­рые демонстрируют свои таланты одновременно на нескольких площадях Стамбула, но главным образом на Ипподроме. Некоторые из канатоходцев пользуются широкой популярностью, и Эвлийя Челеби говорит о них с восхищением; по его словам, это — турки, арабы, персы, греки, индийцы и йеменцы, общим числом при­мерно в 200 человек⁶⁷. Самый знаменитый из них — Мехмет Челеби из Усюодара, который выступил с огром­ным успехом на Ипподроме перед самим султаном, за что и был им назначен главой корпорации акробатов.

Короче, стамбулец не испытывает недостатка в раз­влечениях, они предлагаются ему в весьма широком ди­апазоне — от уличных выступлений отдельных «забав­ников» до представлений хорошо организованных трупп. Нужно думать, он из них извлекает немало удо­вольствия, так как повседневная жизнь его однообраз­на, наполнена заботами, а главное, трудом, даже если она в материальном отношении более или менее обес­печена. Иначе и быть не может в мире, где для огромно­го большинства людей будущее так похоже на прошлое.

Заключение

В эпоху Сулеймана Великолепного и его ближайших преемников, при­мерно до середины XVII века, стам­бульское общество представляется ис­торику весьма упорядоченным — в том смысле, что всякая власть в нем на любом уровне пользуется авторитетом и уважением. Это уважение, доходящее до высшей точки искреннего, задушев­ного почитания, имеет своим предме­том, конечно, султана, но оно рас­пространяется также, пусть в гораздо меньшей степени, и на местные вла­сти, и на руководство корпораций, и на отцов семейств. Оно оставляет впе­чатление четко иерархических струк­тур, где каждый занимает вполне опре­деленное место и не помышляет об ином. За исключением перемен слу­жебного положения и смещения с должностей, которые касаются узкого слоя крупных гражданских чинов­ников, военного командования и верхушки религиозно-правовой пи­рамиды, для огромного большинства стамбульцев сколь-либо значительное изменение их социального статуса и невозможно, и даже нежелательно. Из этого вовсе не нужно делать вывода, будто такая психическая установка прямо следует из пресловутого мусуль­манского фатализма. Нет, это не так. Солидарная позиция большинства — не результат смирения; она определя­ется здравым расчетом. Стамбулец жи­вет так, как он и хочет жить. Как в семейной жизни, так и в профессио-

нальной деятельности он чувствует себя под опекой и под защитой целого ряда законов и регламентов, он их соблюдает сам, причем делает это по своей доброй во­ле, а если потребуется, то готов принудить к их соблю­дению и власти. Власти, со своей стороны, стараются избегать мер чрезвычайных или неожиданных — они вовсе не заинтересованы вызвать, хотя бы непредумы­шленно, волнения в столице Империи. Таким образом, statics quo держится на основе взаимного уважения за­конов. В этой безмятежной обстановке, которая сохра­няется более века, стамбулец живет-поживает себе изо дня в день тихой мирной жизнью, не зная ни особых забот, ни непреодолимых трудностей. Богатство госу­дарства и роскошь султанского Сераля полезны в ко­нечном счете для всех горожан, а развитие и украше­ние столицы дают им, сверх того, и чувство гордости за нее.

Стамбул и стамбульцы переживали тогда эпоху дейст­вительного процветания, «золотой век» Османской им­перии, нашедший свое выражение во всех областях — политической, экономической, социальной, духовной, интеллектуальной.

Однако процветание влечет за собой стремление к легкой жизни, забвение необходимости усилий, рас­слабленность, высокомерное отношение к другим на­циям и, как следствие, незнание или игнорирование успехов, достигнутых европейскими конкурентами. К этим общим недугам добавляются личная слабость, неспособность, некомпетентность султанов XVII века, а также первые военные поражения. Государственные расходы и личные расходы султана более не возмеща­ются достаточными денежными поступлениями как в государственную, так и в султанскую казну — разража­ется финансовый кризис, за которым следует ранее небывалое обострение социальной напряженности, первым проявлением которой становятся янычарские мятежи. Янычары бунтуют первыми, потому что им не платят или платят нерегулярно жалованье, а также по­тому, что они сознают, что представляют собой основ­ную вооруженную силу Империи. Вот тогда-то и начи­нается упадок престижа власти — престижа, столь высокого в предыдущем столетии. Процесс этот нарас­тает со скоростью сходящей с горной вершины лави­ны и завершается тем, что волнения и мятежи потряса­ют столицу, взбунтовавшаяся солдатня низлагает и убивает султанов, а взяточничество и фаворитизм вы­тесняют правосудие и мораль. Корпорации, застывшие в своих архаичных структурах, не в состоянии оказать сколь-либо серьезного сопротивления иностранным конкурентам, которые находят в немусульманах коры­стных помощников. Политическая и экономическая жизнь переживает глубокие и мучительные перемены.

Зато жизнь общественная продолжает, кажется, течь так, как она текла веком ранее. Повседневная жизнь стала, правда, труднее, но ненамного, и стамбулец про­должает пользоваться преимуществами столичного жителя, среди которых не последнее место занимают накопленные в Стамбуле духовные и интеллектуаль­ные ценности.

На Западе возобладала тенденция смотреть на турка как на яростного, жестокого, кровожадного варвара. Однако, если внимательно прочитать отчеты ев­ропейских путешественников, побывавших в Осман­ской империи в течение двух столетий (XVI—XVII), — в них не отыскать аргументов в пользу такого воззрения. Подчеркиваются, напротив, отсутствие фанатизма в отношениях с иностранцами, эстетический вкус, стремление познать тихие радости жизни. Картина, конечно, идиллическая, а следовательно, вряд ли пол­ностью соответствующая действительности. Однако ее не следует и недооценивать, особенно если сравнить жизнь стамбульцев с жизнью их современников в Па­риже, Лондоне или любом другом большом городе За­пада. Она, картина эта, отражает цивилизацию, пусть еще и малоизученную, но все же способную превра­тить Константинополь-Стамбул в первый город Старо­го Света.

ГЛОССАРИЙ

Aza — титул, обозначающий чаще всего армейского командира, но иногда и высокого сановника на гравданской службе. Агырлык — приданое.

Аджемиоглан — подросток, взятый рекрутом в османскую армию по системе девширме.

Акче (аспр) — серебряная монета, основная денежная единица в Османской империи до конца XVII века. Актам — вечер.

Алтун — золото, золотая монета. Арабаджи — владелец повозки. Аршин — мера длины, локоть. Арзухалджи — составитель жалоб, прошений. Ашчи — повар.

Ашура — десятый день месяца мухаррам. В этот день сунниты празднуют годовщину выхода Ноя из ковчега, для шиитов же — это скорбная дата гибели Хусейна, сына халифа Али.

Бакни — ночной сторож Бакшиш — чаевые, взятка.

Балтажи — вооруженный топориком янычар из охраны султана.

Барутхане — пороховой завод.

Баш — голова, глава учреждения или корпорации.

Башдефтердар — главный казначей, глава казначейства.

Башхане — лавка, торгующая бараньими головами.

Башлык — покрывало на голове.

Бёджекбаши — шеф полицейских «в гражданском платье». Бекташи — члены дервишского братства бекташийе, тесно свя­занного с янычарами. Бёлюк — рота янычар. Бёрек — пирожок с мясом или сыром. Бешик — колыбель. Бирун — внешняя часть дворца.

Бостанджи — янычар, член охраны султанских садов.

Вакф (мн. ч. эвкаф) — земля и другое имущество, переданное му­сульманами на религиозные или благотворительные цели. Великий визирь — глава султанского правительства. Визирь — высший государственный сановник, министр.

Гедик (усталык) — право заниматься каким-либо видом ремесла или торговли на основе патента. Гёмпек — рубашка.

Гёрюджю — посредница при заключении брака, сводница. Гурабийе —сорт бисквита. Гуруш — пиастр.

Гусульхане — комната для омовений.

Гюреш — борьба.

Девширме («кровный налог*) — принудительный набор детей христиан в Османской империи для пополнения рядов капыкулу.

Дёнме — еврей, принявший ислам.

Дервиш — приверженец мусульманской религиозной секты, странствующий или живущий в обители, ведущий аскетический об­раз жизни.

Дефтер — реестр.

Дефтердар — высший чин в столичном или провинциальном финансовом ведомстве, казначей.

Джадде — широкая улица, широкая дорога.

Джаизе — подарок, дар.

Джами — большая мечеть.

Джарийе — рабыня.

Джебеджи — оружейник.

Джелеб-кешан — оптовый торговец, поставщик скота в столицу.

Джемаат — собрание, воинская часть янычар.

Джизье — один из основных шариатских налогов, подушная по­дать с немусульман.

Джума — пятница.

Джума дивани («пятничные советы») — разновидность султан­ских советов, на которых в присутствии высших религиозных чинов рассматривались судебные дела.

Джуматреси — суббота.